В предшествующем параграфе мы рассмотрели некоторые вопросы, возникающие в связи с эмпирическим характером исторического научного знания. Здесь же мы обсудим существующие в историческом знании проблемы теории и теоретизирования. К сожалению, при обсуждении данной темы продолжают циркулировать архаичные представления о том, что теория — это что-то вроде закона Бойля—Мариотта. В соответствии же с современными представлениями о науке, теория трактуется гораздо шире и означает «всего-навсего» осмысление в понятиях тех или иных эмпирических наблюдений. Это осмысление (наделение смыслом, приписывание смысла) является синонимом теоретизирования. Так же как и сбор информации (эмпирических данных), теоретизирование — неотъемлемый компонент любой науки, в том числе и исторической.

Надо сказать, что идея о том, что в любом историческом дискурсе присутствует понятийный или концептуальный теоретический компонент, отнюдь не нова. В явном виде ее сформулировал, насколько нам известно, еще Г. Гегель, хотя в его времена «история» понималась значительно шире, чем в XX в., и сближалась с современным понятием «обществоведения». В частности, Гегель отмечал, что

312

«...даже обыкновенный заурядный историк, который, может быть, думает и утверждает, будто он пассивно воспринимает и доверяется лишь данному, и тот не является пассивным в своем мышлении, а привносит свои категории и рассматривает данное при их посредстве» (Гегель; цит. по: Wehler 1994: 12—13).

Существенное развитие тезис о том, что историческое знание является теоретическим, получил в работах Г. Риккерта в конце XIX—начале XX в. И хотя Риккерт также пользовался расширительной трактовкой исторического знания, сближая его с общество-знанием («науками о культуре») в целом, в его работах впервые прозвучала мысль о роли осмысления в понятиях как сути теоретического анализа. Дальнейший вклад в становление современных представлений о роли теории в историческом знании внес в начале прошлого века М. Вебер, который развил и конкретизировал идеи Риккерта. В частности, Вебер подчеркивал, что любое историческое исследование теоретично, поскольку ученый

«...с самого начала — в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, — вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно... Установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования» (Вебер 1990 [1904]: 380, 374).

«Уже первый шаг к вынесению исторического суждения — и это надо подчеркнуть — являет собой, следовательно, процесс абстрагирования, который протекает путем анализа и мысленной изоляции компонентов непосредственно данного события (рассматриваемого как комплекс возможных причинных связей) и должен завершиться синтезом „действительной" причинной связи. Тем самым уже первый шаг превращает данную „действительность", для того чтобы она стала историческим „фактом", в мысленное построение — в самом факте заключена, как сказал Гёте, „теория"» (Вебер 1990 [1905]: 472).

Конечно, присутствие теории в историческом исследовании проявляется не только в выборе темы исследования или объекта анализа. То же самое относится ко всем остальным стадиям исследования. В частности, существенную роль в истории, как и в других науках, играют гипотезы, что подчеркивает, например, известный археолог О. Гийом:

«По нашему мнению, наука — это интеллектуальная процедура, состоящая из формулировки гипотезы, на основании которой делаются выводы... Ценность выводов зависит от ценности гипотезы. Поэтому последние должны проверяться. Историк часто „забывает", что посылки, на которых он основывает свою реконструкцию, имеют статус ги-

313

потезы, и склонен рассматривать их как установленную истину, из которой он делает правильные выводы» (Guillaume 1990: 112).

Но историк не должен игнорировать гипотетический статус исходных посылок, и они не должны восприниматься им как истины. Выводы, используемые при реконструкции, также должны соотноситься с гипотезами, а не с постулатами.

В результате конечный итог работы историка, — исторический дискурс, даже самый «простенький», — содержит в явном или неявном виде огромное количество теоретических концепций, на которые имплицитно опирается историк, начиная хотя бы с датировки описываемого события (идет ли речь об эпохе или просто указании года в некоей системе летоисчисления). Конечно, многие исследователи понимают, что любой исторический дискурс основан на концепциях или понятиях. Например, Р. Козеллек подчеркивает:

«Очевидно, что такие понятия как „Потсдамские соглашения", „античная рабовладельческая экономика" или „Реформация" определяют исторические события, явления или процессы» (Koselleck 1985 [1979]: 268).

В то же время исторический дискурс настолько «пропитан» теорией, что часто историки просто не замечают этого. Так, известный американский историк М. Каммен пишет: «Совершенно очевидно, что все еще возможно писать великолепные работы, в которых теория вообще ничего не значит»¹⁸. В качестве примера он перечисляет целый ряд современных работ, в том числе монографию Э. Ве-бера «Из крестьян во французы: модернизация сельской Франции, 1870—1914»¹⁹. Но даже из названия этой работы видна роль теории в этом исследовании. По сути название все состоит из теоретических понятий или концептов: крестьяне, французы, модернизация, сельская Франция, и, наконец, просто Франция, не говоря уже о рассматриваемом периоде, который, как мы покажем во втором томе, концептуализируется в первую очередь в рамках циклических и стадиальных моделей развития европейской экономики.

Утверждения о нетеоретичности исторического знания отражают архаичные представления о знании в целом и совершенно неадекватны современным философско-научным взглядам. Как справедливо заметил Ф. Эбрамс,

«...утверждения „охвостья" профессиональных историков, что теория не является частью их ремесла, постепенно становятся все менее эф-

18 Kämmen 1987: 32.

19 Weber 1976.

314

фективной базой для „институционализации" истории и все более откровенной и бессмысленной формой ностальгии» (Abrams 1982: 300).

Теоретизирование (осмысление в понятиях) может принимать разные формы. Существуют разнообразные способы структурирования теорий, типов их классификации. Например, Дж. Тернер выделяет восемь типов теоретических подходов, от простых эмпирических обобщений до метатеории²⁰. Можно вспомнить концептуализированное Р. Нортоном понятие «теорий среднего уровня», и т. д. и т. п. Не вдаваясь в детальное рассмотрение типов, видов, уровней теоретического анализа, мы используем наиболее простую концепцию, которая достаточно широко распространена в современной философии науки, в отличие от множества других более детальных схем, создаваемых отдельными авторами.

Вернемся к дихотомии «описание — объяснение», подробно рассмотренной нами в предыдущей главе. В рамках данной схемы научные теории подразделяются на два «идеальных типа» — описание и объяснение. Пропорции, в которой эти части присутствуют в той или иной теории, могут существенно варьироваться, равно как может варьироваться и степень взаимопроникновения этих двух компонентов теоретического анализа. Этим двум частям или типам теории соответствуют философские понятия частного и общего (единичного и типичного). Любое описание прежде всего оперирует частным (единичным), в свою очередь объяснение опирается на общее (типичное). По сути дела продолжающиеся уже более двух тысячелетий споры по поводу исторического знания (какой бы смысл ни вкладывался в это понятие в ту или иную эпоху), сводятся именно к дискуссиям об описании и объяснении и тем самым о единичном и типичном. Еще в начале XX в. М. Вебер писал:

«В наши дни неоднократно делалась попытка защитить своеобразие социальных наук посредством установления границ между ними и „естественными науками". При этом известную роль играла молчаливо принятая предпосылка, будто в задачу „истории" входит только собирание фактов или только чистое „описание"; в лучшем случае она якобы поставляет „данные", которые служат строительным материалом для „подлинной" научной работы. К сожалению, и сами историки в своем стремлении обосновать своеобычность „истории" как профессии немало способствовали предубеждению, согласно которому „историческое" исследование есть нечто качественно иное, чем „научная" работа, так как „понятия" и „правила" „не представляют интереса для историка"... Впрочем, в дальнейшем мы еще увидим, насколько дале-

20 Тернер 1994 [1987]: 130.

315

ко от истины распространенное наивное представление, будто история является „простым" описанием преднайденной действительности или только изложением „фактов"» (Вебер 1990 [1905]: 417, 436).

Забегая вперед, скажем, что, на наш взгляд, историческое знание (как и любое другое научное знание), может быть и преимущественно описанием (впрочем, неизбежно включающим некоторые элементы объяснения), и преимущественно объяснением (но непременно включающим некоторые элементы описания), равно как и представлять эти два типа теории в любой пропорции. Другое предварительное замечание состоит в том, что даже если научное знание выступает преимущественно в виде описания, это не означает, что оно не теоретическое или «менее теоретическое», чем знание, выступающее преимущественно в форме объяснения. Некоторая путаница возникает из-за того, что до начала XX в. научно-теоретическое знание в форме описания именовали «фактографией», а научно-теоретическое знание в форме объяснения — «теорией». К сожалению, этот архаичный понятийный и терминологический аппарат продолжает до сих пор использоваться некоторыми авторами.

а) Эволюция представлений (от античности до XIX в.)

Различение описания и объяснения возникает на заре развития философской мысли, и уже в Древней Греции в ходе обсуждения этого различения начинает так или иначе фигурировать история. Забавно, что, по мнению современных исследователей, у ионийских логографов обычно обзоры именовались «теориями» (θεωρεΐν), а исследования — «историями» (ίστορειν)²¹. Исходя из сегодняшних представлений, основоположниками двух типов исторического дискурса — описания и объяснения — являются Геродот и Фукидид. На это различие (в чуть иной терминологии) явно указывал Р. Кол-лингвуд: «... Геродота главным образом интересуют сами события, главные же интересы Фукидида направлены на законы, по которым они происходят»²².

Заметим попутно, что тот факт, что Геродот отдавал предпочтение описаниям, не означает, что его труд был менее аналитическим или концептуальным, чем труд Фукидида. Просто Геродот отвечал на другие вопросы — не о причинах и следствиях, а, например, о

²¹ Словарь античности 1989 [1987]: 234.

²² Коллингвуд 1980 [1946]: 31.

316

степени вины или ответственности²³. Конечно, ни сами Геродот и Фукидид, ни их ближайшие последователи, насколько нам известно, не осмысливали свои работы в виде четкой оппозиции описание—объяснение. Однако уже в эллинистическую эпоху дискуссия о том, должна ли история (в том смысле, который тогда имел этот вид знания или дискурса) быть прежде всего описанием или объяснением, приобретает явный характер.

Например, ярым сторонником истории-объяснения был Поли-бий. При этом, правда, следует иметь в виду, что в понятие истории как знания Полибий вкладывал достаточно специфический смысл, весьма отличный от современного (с этой проблемой, о которой шла речь выше в гл. 1, мы будем сталкиваться и дальше). А. Тахо-Годи отмечает:

«История, по Полибию, есть критический, т. е. причинно-объясняющий, и притом обязательно только имманентный, анализ военно-политической жизни, когда она берется в ее постоянной изменчивости и становлении, в ее последовательности и логической необходимости и, наконец, в ее непосредственно-опытной и, лучше всего, если в зрительной, картинной и жизненно-ощущаемой данности» (Тахо-Годи 19696: 131).

В пределах такого смыслового наполнения термина «история», она должна быть, по Полибию, прежде всего объяснением: «По нашему мнению, наиболее необходимые элементы истории — те, в которых излагаются последствия событий и обстоятельства, но особенно их причины»²⁴. Сторонников истории-объяснения можно найти и среди римских авторов. В частности, эта позиция была четко выражена Цицероном:

«... так как в рассказе о событиях читатель хочет узнать сначала о замыслах, затем о действиях и, наконец, об их исходе, то необходимо, говоря о замыслах, дать понять, что в них писатель одобряет; говоря о действиях — показать не только что, но и как было сделано или сказано; говоря об исходе событий — раскрыть все его причины, будь то случайность, или благоразумие, или безрассудство» (Цицерон. Об ораторе II, 15, 63).

Но у других авторов можно обнаружить совершенно определенные высказывания в пользу истории-описания, отталкивавшейся от традиций римских анналистов. Такой подход мы находим, в частности, у Лукиана (II в. н. э.) в трактате «Как следует писать историю».

23 См.: Немировский 1986: 53—54.

²⁴ Полибий. Всеобщая история III, 32, 6.

317

С упрочением христианства в эпоху поздней Римской империи, и в еще большей степени — после ее падения и начала эпохи, именуемой ныне Средними веками, эти дискуссии сходят на нет. История (исторический дискурс) становится практически исключительно описанием, а история-объяснение на долгие века исчезает из практики. Причины такого изменения весьма четко сформулировал М. Барг:

«Средневековая историография в сравнении с античной следовала принципиально иной концепции причинности. Вместо причины и следствия, расположенных на оси времени, средневековая историография, поместив ряд причин в сферу вечности, оставила в истории только ряд следствий... Одновременно господствовало представление об истории как совокупности разрозненных „вызовов", бросаемых время от времени человеческими действиями Господу, и ответных „реакций" Всевышнего» (Барг 1987: 23)

В эпоху Ренессанса (начиная с трудов Лоренцо Баллы) история фигурирует преимущественно в значении текста, а не знания, и изучение истории есть прежде всего изучение древних текстов. Радикальное изменение отношения к истории наступает только в XVI в. В качестве объясняющего фактора, помимо Провидения и индивидуальных мотивов, все чаще фигурирует Фортуна, постепенно теряющая антропоморфный мифологический образ и все больше напоминающая некую безличную историческую силу. В трудах Н. Макьявелли и Ж. Бодена история начинает трактоваться как нечто вроде политологии (используя современную терминологию). Наконец, во второй половине XVI в. совершается настоящий прорыв в осмыслении истории как вида знания. И на протяжении немногим более полувека, как мы уже упоминали в гл. 1, появляются десятки истори-ко-методологических трактатов.

Следующее изменение в трактовке теоретических основ истории происходит в XVII в., и этот переворот совершает Ф. Бэкон в работе «О достоинстве и приумножении наук» (1623 г.). Бэкон, в частности, возрождает античное различение описания и объяснения, смыкая его с анализом исторического знания.

«История... имеет дело с единичными явлениями (individua), которые рассматриваются в определенных условиях места и времени... Все это имеет отношение к памяти... Философия имеет дело не с единичными явлениями и не с чувственными впечатлениями, но с абстрактными понятиями, выведенными из них... Это полностью относится к области рассудка... Историю и опытное знание мы рассматриваем как единое понятие, точно так же как философию и науку» (Бэкон 1977— 1978 [1623]: 149—150)²⁵.

^2Г) Перевод уточнен нами. — И. С.; А. 77. 318

Иными словами, под историей Бэкон подразумевает любые описания, а под философией/наукой — любые объяснения.

Схема Ф. Бэкона получила широкую известность и использовалась многими философами XVII—XVIII вв. Она оказала огромное влияние на развитие представлений о месте исторического знания и его функциях. С одной стороны, Бэкон необычайно возвеличил историю, отведя ей самое почетное место в системе познания и придав ей исключительно широкий смысл. С другой стороны, с его легкой руки «исторические науки» по существу стали синонимом «описательных наук» или «фактографии», и это стойкое представление во многом не преодолено до сих пор.

Т. Гоббс, воспроизведший бэконовскую схему в своей известной работе «Левиафан» (1651 г.), еще отчетливее подчеркнул синонимичность «истории» и «описательных наук», с одной стороны, и «философии» и «объясняющих наук» — с другой.

«Имеются два рода знаний, из которых первый есть знание факта, второй — знание последовательной зависимости одного утверждения от другого. Первый род знаний есть не что иное, как ощущение и память, и является абсолютным знанием... Второй род знания называется наукой и является условным... Запись знания факта называется историей, которой имеются два вида. Один называется естественной историей и является историей таких фактов или явлений природы, которые не зависят от человеческой воли... Другой вид называется гражданской историей и является историей произвольных действий людей в государствах. Записями науки являются такие книги, которые содержат доказательства последовательной зависимости одного утверждения от другого и обычно называются философскими книгами» (Гоббс 2001 [1651]: 57—58).

Впоследствии представления о структуре знания, сформулированные Бэконом и Гоббсом, были в значительной мере восприняты и популяризованы французскими энциклопедистами — Д. Дидро и Ж. Д'Аламбером. В результате вплоть до конца XVIII в. под историей понималось научно-описательное знание, которое противопоставлялось научно-объясняющему знанию. В терминологии того времени это сводилось к противопоставлению фактов и теории. В современных терминах, напомним, фактом является высказывание о существовании или осуществлении, признаваемое истинным (соответствующим критериям истинности, принятым в данном обществе или социальной группе). Иными словами, факты — это составная часть описания. В свою очередь то, что во времена Бэкона и Гоббса называлось теорией, ныне именуется объяснением, а под теоретическими подразумеваются в том числе и описательные высказывания.

319

Взгляды Бэкона, Гоббса и французских энциклопедистов на историческое знание отчасти унаследовали позитивисты XIX в. При этом в позитивистских исследованиях, так же как в работав XVII—XVIII вв., не проводилось различия между естественными и общественными науками. Последние не имели четкого дисциплинарного деления и зачастую были представлены всего лишь двумя-тремя общими названиями. В исходной контовской схеме, например, к общественным наукам относились две обобщенные дисциплины: объясняющая («теоретическая») наука об обществе — социология, и описательная («фактографическая») наука об обществе — история²⁶.

В работах последователей Конта в области методологии науки — О. Курно, Дж. С. Милля, Г. Спенсера, Ф. Энгельса — эта схема в целом сохранялась. И хотя они постепенно расширяют список общественных наук за счет экономики, психологии и т. д., под историей продолжают понимать описательную часть общественнона-учного знания, которой придается второстепенный, вспомогательный статус по отношению к объясняющей части обществознания²⁷. В схеме Ф. Энгельса (в «Анти-Дюринге») общественные науки были представлены только «историей», но под ней подразумевалась кон-товская «социология» или «исторический материализм», в последующей марксистской терминологии.

Под влиянием позитивистских установок утверждалась спецификация истории как области познания конкретных фактов в противоположность «настоящей» науке, занимающейся познанием общих законов. О. Конт первый назвал социологией «историю, в которой нет имен индивидов и даже имен народов» (Р. Коллингвуд), считая, что эта новая наука должна начаться с открытия фактов о жизни человека (решение этой задачи он отводил историкам), а затем переходить к поиску причинных связей между этими фактами. Социолог тем самым как бы поднимал историю до ранга науки, осмысливая научно те факты, о которых историк мыслит только эмпирически²⁸. Позитивистские установки О. Конта и его последователей, требовавших, чтобы исторические факты использовались в качестве сырья для чего-то более важного и интересного, чем сами факты, разделялись не только философами, но и многими историками. Эта концептуальная граница между историками и «учеными» на практике отдаляла историков от читателей, так как историче-

²⁶ Конт 1899 [1830]: 24—25.

²⁷ См.: Шамурин 1955—1959; Савельева, Полетаев 1997, гл. 1. ²« Коллингвуд 1980 [1946]: 123—124.

320

ские работы становились слишком специальными, сухими и скучными.

В последней трети XIX в. начинается антипозитивистская «контрреволюция». Одно из ее программных заявлений принадлежит популяризатору дарвинизма Томасу Хаксли, который предложил проводить различие между проспективными науками — химией, физикой (где объяснение идет от причины к следствию), и науками ретроспективными — геологией, астрономией, эволюционной биологией, историей общества (где объяснение исходит из следствия и «поднимается» до причины)²⁹. Два типа наук, по его мнению, предполагают соответственно два типа причинности. Проспективные науки предлагают «достоверные» объяснения, в то время как ретроспективные (по существу исторические) науки, в том числе история общества, могут предложить лишь объяснения «вероятные». По существу Хаксли первым сформулировал идею о том, что в рамках научного знания могут существовать разные способы объяснения. Это создавало возможность для отказа от иерархии научного знания, уравнивания «научного статуса» разных дисциплин. Но эта идея, к которой мы вернемся чуть ниже, была востребована только в 50-е годы XX в.

Гораздо более существенную роль в развитии философии науки в последней трети прошлого столетия сыграла борьба за суверенность обществознания в рамках философского течения, которое условно можно обозначить как «историзм». Историзм возник в Германии в XIX в. и как течение, противостоящее антиисторизму просветителей, а впоследствии контовско-спенсеровскому «натурализму», стремившемуся превратить историю в придаток социологии с ее «объясняющими законами». Представителей «историзма» объединяла прежде всего идея о принципиальном различии естественных и общественных наук, отказ от попыток построения «социальной физики». Основной задачей историцистов в этой области было доказательство «инакости» обществознания и борьба с представлениями о второстепенности этого иного, по сравнению с естественнонаучным, вида знания.

Этот новый подход был обобщен в середине XIX в. И. Дройзе-ном в «Очерке историки»³⁰. Как писал в 1922 г. Э. Трёльч,

²⁹ Huxley 1881. В русской транслитерации до сих пор принято написание «Гексли», хотя его внуки, биолог Джулиан и писатель Олдос, пишутся как «Хаксли». Благодаря этому возникают забавные фразы типа: «О. Хаксли, внук Т. Гексли» (находка С. Афонцева).

30 Droysen 1958 [1858J.

11 Зак. №4671 321

«...в общем в этой важной книге затронуты все новейшие понятия, связанные с логикой истории: понятие исторического времени; понимание в противоположность объяснению; преобразование, но н^ отражение прошлого в исторических понятиях; идиографический и но-мотетический метод; иррационализм истории и свободы в противовес рационализму в естественных науках; понятие относительно-исторического и потому относительно закономерного; диалектика; формула историзма» (Трёлъч 1994 [1922] ]: 541 сн. 55).

Дальнейшее развитие эти идеи получили у В. Дильтея, В. Вин-дельбанда и Г. Риккерта, работы которых приобрели гораздо большую известность, а «первопроходческое» сочинение Дройзена оказалось незаслуженно забытым.

В рамках нового подхода понятие «история» в значении «знания» снова меняет свой смысл. Если у Бэкона, Гоббса и энциклопедистов под «историей» понималось все описательное знание, а у позитивистов — описательная часть общественнонаучного знания, то «истори-цисты» начали обозначать «историей» все общественнонаучное знание (или совокупность общественных наук начинает именоваться «историческими»). Подчеркнем, что в этих работах «история» все еще обозначает не самостоятельную дисциплину, а группу дисциплин, но специфицированную иным образом, чем это делали Ф. Бэкон или О. Конт.

Дройзен, Дильтей, Виндельбанд и Риккерт отказались от традиционного разделения описательного и объясняющего знания, поскольку в XIX в. «описание» по-прежнему имело устойчивый второстепенный статус. В качестве обобщающего признака общественных наук они начали использовать термин «понимание», которое и противопоставлялось ими естественнонаучному «объяснению» (см. гл. 5). Идеи Риккерта и Виндельбанда получили широкую известность в конце XIX—начале XX в. Во многих работах они воспроизводились буквально или с небольшими вариациями. В частности, среди последователей неокантианцев можно указать на целый ряд российских философов истории начала XX в.³¹ Более того, как не удивительно, противопоставление «понимания» и «объяснения» до сих пор продолжает время от времени всплывать в методологических дискуссиях, в том числе и по поводу исторического знания.

³¹ См., например: Хвостов 1919 [1909]; Л an по Данилевский 1911—1913; Шлет 2002 [1916].

322

б) Современные взгляды

В XX в. проблема соотношения двух типов теории — описания и объяснения — стала обсуждаться в явном виде, и оказалась едва ли не центральной в дискуссиях вокруг роли теории в современном историческом знании. Прежде всего речь шла о том, присутствует ли в историческом знании теоретизация в форме объяснения. На самом деле, этот вопрос имеет относительно частный характер: теория может существовать и в виде описания. Но так или иначе вопрос об историческом объяснении оказался в центре методологических штудий, быть может по инерции, идущей от дебатов XIX в. В результате обсуждение проблемы объяснения в истории в значительной мере стало частью общей дискуссии по проблеме объяснения в общественных науках в целом. Благодаря этому обсуждению, т. е. по существу лишь во второй половине XX в., завершился (на концептуальном уровне) процесс размежевания естественнонаучного и общественнонаучного типов знания, начавшийся в конце XIX в.

Современные взгляды на специфику общественнонаучного знания мы рассмотрели в целом в гл. 5. Напомним, что еще М. Вебер четко показал, что понимание и объяснение неразрывно связаны в общественных науках (в частности, в социологии и истории). Именно поэтому Вебер ввел понятие «объясняющего понимания»³², которое позволяет ликвидировать это искусственное противопоставление. В самом деле, даже на уровне обыденной семантики вряд ли можно дать объяснение тому, что ты не понимаешь, точно так же, как понимание (прежде всего человеческих действий) достигается прежде всего через их объяснение. Но только в 1960—1970-е годы в философии науки укоренилось представление о том, что объяснение в такой же мере присуще гуманитарным (общественным) наукам, как и естественным, просто характер объяснения (процедуры, правила, приемы и т. д.) в этих двух видах научного знания заметно различаются. Общественным наукам, имеющим дело с социальной реальностью, т. е. с человеческими действиями, их причинами и результатами, присущи свои, особые методы объяснения, отличные от естественных наук.

Эти общие положения в полной мере распространяются и на историю как один из видов общественнонаучного знания. В качестве примера можно привести позицию У. Дрея, который противопоста-

32 Вебер 2002 [1921]: 78.

323

вил неопозитивистской концепции охватывающего закона теорию рационального объяснения^.

«Анализируя действия исторических персонажей, исследователь путем рационального воссоздания мотивов поведения действующих лиц стремится понять взаимосвязи между специфическими условиями ситуации и конкретными историческими поступками. При этом рациональность объяснения рассматривается скорее как методологическое требование к воссоздающему ее историку, но не как непременная эмпирическая характеристика человеческого поведения» (Современная западная философия 1998: 140).

К сожалению, многие историки, да и философы, не знакомы или мало знакомы с работами аналитических философов, и сохраняют свои собственные представления об историческом объяснении. Типичный пример — работа на эту тему, написанная Г. Люббе, где говорится:

«Историческому объяснению подлежит то, что не может быть объяснено ни логикой поведения, ни законами функционирования системы, а также не выводится из каузальных или статистических причинно-следственных связей. Историческое объяснение в этом смысле идет не путем обращения к разуму действующих лиц и не через законы логики. То, что оно объясняет, оно объясняет, рассказывая историю» (Люббе 1994 [1977]: 214).

То обстоятельство, что уважаемый немецкий автор не знаком с англоязычными работами по аналитической философии истории 1960—1970-х годов, еще можно «понять и объяснить». Однако по сути уничтожающую критику такого рода представлений дал еще в начале века все тот же М. Вебер. Мы позволим себе привести соответствующий фрагмент полностью (см. Вставку 12).

В середине прошлого века уже другой немецкоязычный автор столь же ясно высказался по поводу исторического объяснения:

«Основанное на критике источников историческое объяснение, конечно, не сводит факты к законам и правилам. Однако оно не ограничивается и простым сообщением о фактах. В исторических науках, не меньше чем в естественных, метод имеет целью представить постоянное и сделать его предметом» (Хайдеггер 1993 [1950]: 45).

Важным направлением концептуализации исторического объяснения стал логико-лингвистический анализ, проведенный в работах представителей аналитической философии истории. В монографиях У. Гэлли «Философия и историческое понимание» (1964 г.),

33 Dray 1957; Дрей 1977 [1963]. 324