«... Для формулирования исторической каузальной связи необходимо применение абстракции в ее обеих разновидностях — изолировании и генерализации... Даже самое элементарное историческое суждение об историческом „значении" „конкретного факта" очень далеко от простой регистрации „преднайденного" и представляет собой не только конструированное с помощью категорий мысленное образование, но и чисто фактически обретает значимость лишь благодаря тому, что мы привносим в „данную" реальность все наше „помологическое" опытное знание.

Историк возразит на это, что весь фактический процесс исторического исследования и фактическое содержание исторического изложения носит совсем иной характер. Историк открывает „каузальные связи" с помощью врожденного „такта" или „интуиции", а отнюдь не посредством генерализаций и применения „правил"... Наконец, изложение, данное историком, также всецело зависит от его „такта", от наглядности его сообщения, которое воздействует на читателя, заставляет его „сопереживать" события, подобно тому как и сам историк интуитивно пережил и увидел, а не рассудочно измыслил их... В аргументации такого рода происходит смешение различных сторон, а именно: психологического процесса возникновения научного познания и избранной для „психологического" воздействия на читателя „художественной" формы изложения познанного, с одной стороны, и логической структуры познания — с другой.

Ранке „угадывал" прошлое; впрочем, историк более низкого уровня тоже вряд ли преуспеет, если он вообще не обладает даром „интуиции"; в этом случае он навсегда останется своего рода мелким чиновником от истории. Однако и там, где речь идет о действительно крупных открытиях в области математики и естествознания, дело обстоит совершенно так же: они внезапно озаряют в виде „интуитивной" гипотезы, порожденной фантазией исследователя, а затем „верифицируются", то есть исследуются с точки зрения их „значимости" посредством применения к ним уже имеющегося опытного знания, и логически корректно формулируются. Совершенно то же происходит и в истории» (Вебер 1990 [1905]: 474—475).

А. Данто «Аналитическая философия истории» (1965 г.), М. Уайта «Основы исторического знания» (1965 г.), а также в работах Л. Минка, Д. Халла, X. Фейна, У. Уолша, Л. Ноэлл-Смита и др. было показано, что с формально-логической точки зрения в описательных высказываниях также может заключаться ответ на вопрос «почему?», т. е. высказывания, не имеющие канонической Поп-пер-Гемпелевской формы также оказываются объясняющими³⁴.

34 См.: Gelly 1964; M. White 1965. Ch. VI; Данто 2002 [1965]; Novell Smith 1970. См. также: Порк 1981; Graham 1983; Кукарцева 1998: 116—119.

325

Иными словами, элементы объяснения (т. е. каузального анализа) содержатся даже в простейших нарративных высказываниях о прошлой социальной реальности. _v

Надо сказать, что, несмотря на все усилия представителей аналитической философии, идея о том, что в истории, как и в любой науке непременно присутствуют элементы объяснения, до сих пор не является общепринятой, а тезис о присутствии объяснений в нарративном историческом дискурсе продолжает вызывать настороженное отношение. По сути речь идет даже не столько об объяснении, сколько об явном и неявном отрицании научного характера исторического знания, причем это отрицание принимает разные формы. Одним из ярких примеров является работа X. Уайта, который формально претендовал как раз на анализ проблемы объяснения в истории:

«Я различаю три типа стратегий, которые могут использоваться историками для получения различного рода „эффекта объяснения". Я называю эти стратегии объяснением посредством формального доказательства, объяснением посредством построения сюжета и объяснением посредством идеологического подтекста. В рамках каждой из этих стратегий я выделяю четыре возможных способа артикуляции, посредством которых историк может достигать разного рода эффекта объяснения. Для доказательства — это модусы Формиз-ма, Органицизма, Механицизма и Контекстуализма; для превращения в сюжет — это архетипы Романа, Комедии, Трагедии и Сатиры; и для идеологического подтекста — это тактики Анархизма, Консерватизма, Радикализма и Либерализма. Конкретная комбинация этих типов составляет то, что я называю историографическим „стилем" данного историка или философа истории» (Уайт 2002 [1973]: 18).

Самое интересное, что вся эта умопомрачительная классификационная схема сконструирована автором только для того, чтобы доказать что история не является наукой. Не вдаваясь в подробное рассмотрение концепции X. Уайта, заметим, что в ее основе лежат две посылки, которые вряд ли можно признать правомерными. Во-первых, автор намертво не различает разные типы знания, в частности, философию, науку, идеологию и искусство. Во-вторых, как уже отмечалось выше, в рассматриваемой работе осуществлена подмена объекта исследования: претендуя, якобы, на анализ знания, автор на самом деле анализирует «стилд», т. е. подменяет исследование содержания знания рассмотрением стилистической формы текстов.

Зачастую отрицание присутствия объясняющего теоретизирования в истории облекается в скрытую форму, путем перевода в

326

плоскость отрицания исторической генерализации. На самом деле, как показано в исследованиях по логической семантике, высказывания, содержащие объяснение (каузальных связей) должны быть обязательно основаны на генерализациях (обобщениях), и наоборот. Проще говоря, не вдаваясь в специальные логико-семантические вопросы, объяснение и генерализация — это, по существу, синонимы.

Тезис о том, что «история» занимается единичным, а не общим, идет, как известно, от Аристотеля, хотя он вкладывал в это слово совсем иной смысл, чем оно имеет в XX в., и более того, речь шла даже о другом значении имени «история». В раннее Новое время этот тезис был возрожден Ф. Бэконом, а своего апогея он достигает в работах В. Дильтея, В. Виндельбанда и Г. Риккерта. В конце XIX в. немецкие философы отстаивали тезис о том, что во всех социальных науках (науках о духе, культуре и т. д.) генерализация невозможна, что они все имеют дело только с единичными явлениями (см. гл. 5). Экономисты, социологи, психологи, политологи и представители других общественных наук в XX в. просто игнорировали эти заявления, что же касается истории, то здесь ситуация складывалась не так однозначно.

Надо сказать, что сами историки, занимающиеся вопросами методологии, давно и отчетливо отстаивают наличие генерализации (и, соответственно, объяснений) в современном научном знании и исторических дискурсах. Чтобы не злоупотреблять ссылками на авторитеты, приведем в качестве примера лишь наиболее категорично сформулированное мнение Ж. Ле Гоффа (хотя аналогичные суждения можно найти у Л. Стоуна, М. Барга, А. Гуревича и многих других известных историков): «Как и любая наука, история должна генерализировать и объяснять»³⁵.

В то же время многие представители иных областей знания (быть может, в силу слабого знакомства с предметом рассуждений) и в XX в. продолжали утверждать, что история занимается единичным, особенным и т. д. Например, широко известна точка зрения философа К. Поппера по этому поводу: «Историк интересуется действительными единичными или специфическими событиями, а не законами и обобщениями»³⁶. Точно так же и по мнению социолога И. Уоллерстайна, история «представляет собой изучение и объяснение частного и особенного, происходив-

Le Goff 1992 [1981]: 121. Поппер 1993 [1957]: 165.

327

шего в прошлом. Социальные же науки устанавливают общие законы, объясняющие человеческое/социальное поведение»³⁷.

Как ни удивительно, но историки, специально не занимающие^ ся методологическими проблемами, также во многих случаях продолжают склоняться к тому, что в истории нет генерализаций и объяснений. С чем связана стойкость подобных убеждений — нам неизвестно. То ли речь идет о последовательном следовании принципу «нет пророка в своем (историческом) отечестве», то ли сказывается традиционное предпочтение авторитетов прошлого. Так или иначе, даже в самые последние годы приходится сталкиваться чуть ли не с программными заявлениями о том, что историки не должны заниматься генерализациями и объяснениями (хотя элементарный семантический анализ показывает наличие генерализаций и объяснений в любой исторической работе, в том числе и у авторов подобных казусных заявлений).

Как мы отмечали в гл. 5, генерализация в общественных науках в принципе отличается от генерализации в, естествознании — она имеет более локальный характер и ограничена рамками данного общества, культуры и т. д. Это служит объективной основой для представлений о том, что в исторической науке генерализация вообще невозможна — историки, в отличие от представителей большинства других общественных наук (за исключением, естественно, антропологов) имеют дело не с одним, а с многими обществами и культурами, и уложить их все в рамки единой научной теории практически невозможно (такие универсальные концепции разрабатываются только в субстанциальной философии истории). Но в любом случае какая-то генерализация или обобщения, выявление неких закономерностей или устойчивых (типичных, часто повторяющихся) связей в рамках каждого данного общества являются абсолютно неизбежными. Можно побиться об заклад, что не удастся написать серьезное историческое исследование, не используя при этом никаких общих понятий, категорий, концепций или терминов, которые и являются генерализациями того или иного рода.

Подчеркнем также, что в любой общественной науке в целом так или иначе сочетается анализ единичного и общего. Эти две категории неразрывно связаны между собой и, строго говоря, одна без другой не могут существовать. Применительно к исторической нау-

³⁷ Wallerstein 1987: 313. Справедливости ради надо отметить, что всего пятью годами позже Уоллерстайн (Валлерстайн) радикально изменил свою точку зрения и стал утверждать, что история и универсализирующие социальные науки — это идентичные виды деятельности (Wallerstein 1992: 6).

328

ке это отметил еще в 1929 г. американский историк П. Смит в эссе «Место истории среди наук», где он писал, что главная проблема историка — использование единичного и общего в разумных пропорциях:

«Акцентировать единичное — значит делать историю ненаучной, совсем игнорировать единичное — значит делать наше исследование бесчеловечным (inhuman)» (Smith 1929: 213; цит. по: Kämmen 1987: 7).

Теоретизирование, основанное на генерализации и объяснении, включает целый комплекс традиционных концептов, используемых в историческом знании. В частности, речь идет о таких понятиях, как «уникальный», «случайный», «выдающийся» и многие другие характеристики элементов прошлой социальной реальности. Даже с точки зрения обыденной семантики очевидно, что все рассуждения о казусах, случаях, выдающихся событиях или людях, уникальных явлениях и т. д. возможны, только если при этом хотя бы не явно определены, соответственно, закономерность, обыкновенное событие или личность, массовое явление и т. д.

По сей день приходится сталкиваться с утверждениями о том, что история не является наукой, поскольку не оперирует «законами». Но эти утверждения по сути воспроизводят давно ставшую архаикой полемику между позитивистами и историцистами в последней трети XIX в., которые пользовались понятием «закон», полностью позаимствованным из естествознания. Основу же современных представлений о «законах» и, соответственно, объяснении в социальных науках, по сути заложил опять-таки М. Вебер в начале XX в. Согласно Веберу, социальные законы —

«суть подкрепленные наблюдениями типичные шансы ожидаемого хода социального действия при наличии определенных фактов, [шансы], которые понятны, исходя из типичных мотивов и типичного смысла, предполагаемого действующим» (Вебер 2002 [1921]: 91)

Как подчеркивал Вебер, выявление «законов» или «закономерной повторяемости» в общественных науках является лишь средством познания, а не его целью³⁸.

«Из сказанного следует, что „объективное" исследование явлений культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к „законам", бессмысленно. И совсем не потому, что, как часто приходится слышать, культурные или духовные процессы „объективно" протекают в менее строгом соответствии законам, а по совершенно иным причинам... Знание социальных законов не есть знание соци-

38 Вебер 1990 [1904]: 372.

329

альной действительности; оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых нашему мышлению для этой цели» (Вебер 1990 [1904]: 378—379).

Добавим к этому, что закономерность и случайность — это всего лишь аналитические концепты. Случай — это редкое событие, случайность — то, что нарушает закономерность. Например, «случайный исход сражения» означает, что при данных условиях обычно выигрывает сторона А (например, имеющая больше войск, выгодную позицию, лучших военачальников и т. д.), но в данном конкретном сражении победила сторона Б. Это произошло благодаря случаю (например, лошадь главнокомандующего понесла, он свалился с нее и сломал шею). Данное событие просто является относительно редким — как правило, лошади, приученные к сражениям, не несут, военачальники — хорошо держатся в седле, и обычно даже если человек падает с лошади это не кончается смертельным исходом. Ясно, что определение случайности и случая невозможно, если мы не знаем закономерности или наиболее вероятного исхода события, т. е. без генерализации и выявления некой закономерности.

Итак, в историческом дискурсе, как и в любой науке, можно выделить два «идеальных типа» теорий — описание и объяснение. В неявном виде эта идея формулируется уже во времена античности, когда «история» в значении знания еще имела совсем иные смыслы. В явном виде существование двух типов исторического дискурса начинает осмысливаться лишь в XX в. Заметим, что наряду с терминами «описание и объяснение» для различения двух типов исторического научного дискурса используются и другие названия. Например, еще в начале XX в. Н. Кареев предложил использовать термины «историография» и «историология»³⁹. Довольно часто оперируют терминами «описательная» и «проблемная» история⁴⁰. Однако все эти термины кажутся нам менее удачными, так как в этом случае создается впечатление, что в «описательном» дискурсе не анализируются проблемы.

В ходе дискуссий о характере исторического знания, проходивших в XX в., концепция «описание—объяснение» была существенным образом уточнена. Во-первых, убедительно доказано, что в истории действительно используются оба вида теорий — описание и объяснение, а не только описание, как считали некоторые исследователи. Во-вторых, было показано, что теория-объяснение может принимать разные формы; в частности, в исторической науке она

^ Кареев 1915

⁴⁰ См , например Furet 1975

330

имеет иную форму, чем, скажем, в физике. В-третьих, продемонстрировано, что описание и объяснение представляют собой равно-мощные типы теорий, в частности, теория-описание не является «менее теоретической», чем теория-объяснение. В-четвертых, акцентировано то обстоятельство, что сами описание и объяснение являются теоретическими конструктами («идеальными типами теорий») и на практике редко существуют в чистом виде: как правило, в любом описании есть элементы объяснения, и наоборот.

Теперь естественно рассмотреть вопрос о том, чем отличается история как теоретическое знание от других общественных наук. В самом общем виде здесь можно выделить два основных отличия (со всеми оговорками о различиях общественнонаучных дисциплин в целом).

Первое отличие состоит в том, что в истории удельный вес теории-описания выше, чем в большинстве других общественных наук, хотя среди них есть дисциплины, где роль описания столь же высока, как и в истории — например, в этнологии и в психологии. Одной из причин большего, по сравнению с историей, удельного веса объяснений в общественных науках (экономике, социологии, политологии), являются особенности разделения труда в системе знания. В современном обществе значительная часть работы по описанию этого общества вынесена за рамки «чистой» науки — в частности, ее берут на себя средства массовой информации.

Например, экономист может позволить себе написать статью, содержащую чистое модельное объяснение тех или иных аспектов существующей экономической реальности. Но он может это сделать лишь потому, что читатели уже обладают описанием этой реальности, причем это описание является интерсубъективным, т. е. разделяется большинством читателей. Отчасти это знание складывается на основе обыденного знания, хотя его роль не следует преувеличивать. Вненаучное или донаучное описание реальности в современном обществе все равно формируется с использованием понятийного аппарата, выработанного в научном знании. Но, так или иначе, ученый, который анализирует то, что происходит «здесь и сейчас», может тратить относительно меньше усилий на создание первичного описания реальности, чем когда речь идет об иной, «ненынешней» или «нетутошней» социальной реальности (см. Вставку 13).

Заметим также, что относительно высокий удельный вес описаний в исторических дискурсах всегда стимулировал идеи о близости историографии к художественной литературе. Эти идеи продолжают циркулировать и в современных дискуссиях, хотя ныне, в отличие, скажем, от эпохи античности, эти два типа дискурсов достаточно четко разделены. Одну из причин такого смешения исторических

331