В 1920-е годы в Германии возникла гештальт-психология, ее становление было связано с именами М. Вертгеймера, В. Келера, К. Коффки и, отчасти, К. Левина. Большое влияние на это направление оказала феноменологическая философия Э. Гуссерля. Главная идея данной школы сводилась к тому, что в основе психики лежат не отдельные элементы сознания, но целостные структуры — гештальты, свойства которых не являются суммой свойств их частей. В рамках гештальт-психологии были открыты почти все известные в настоящее время свойства восприятия, выявлена роль этого процесса в формировании мышления, воображения и других когнитивных функций. Акцент на образно-схематическом мышлении позволил по-новому представить весь процесс формирования представлений об окружающем мире и продемонстрировать значение образов и схем в механизме творческого мышления. После 2-й мировой войны гештальтный подход получил развитие в различных теориях когнитивного соответствия (и несоответствия, или диссонанса, как у Л. Фе-стингера).

В генетической психологии (Ж. Пиаже, Л. Кольберг, Дж. Брунер) и советской социально-психологической школе (Л. Выготский, П. Блон-ский, А. Леонтьев, С. Рубинштейн, А. Лурия) в первую очередь исследовались механизмы развития психических функций в целом и познавательных способностей в частности. В обоих направлениях основная часть исследований была посвящена онтогенетическому анализу, т. е. развитию когнитивных процессов у детей. При этом большое внимание уделялось социальным факторам, в частности проблемам интериоризации и экстериоризации. Но в работах советских психологов онтогенетический подход был также дополнен филогенетическим, т. е. историческим анализом развития познавательных способностей человеческого рода (поэтому работы Выготского и его последователей иногда обозначают как культурно-историческую школу в психологии).

В 1960-е годы возникает когнитивная психология, которая рассматривает психику как систему когнитивных реакций. При этом постулируется связь этих реакций не только с внешними стимулами, но и с внутренними переменными, например, с самосознанием, когнитивными стратегиями, селективностью внимания и т. д. У истоков этого направления стояли Д. Миллер и У. Найссер, которые, в частности, отошли от традиционных представлений о когнитивных процессах как о последовательных операциях (восприятие—запоминание—мышление и т. д.), и стали рассматривать их с точки зрения системно-информационного подхода. Этот подход позволяет, хотя бы на теоретическом уровне, разрешить традиционный спор об «устройстве» психики и ликвидировать противопоставление структур (элементов) и процессов (сигналов). Кроме того, в рамках когнитивной психологии было достигнуто относительно органичное сочетание представлений о роли сознательных и бессознательных процессов.

156

Вставка 9 (продолжение)

С конца 1960-х годов в относительно самостоятельную область выделяется психология социального познания, т. е. познания собственного социального мира (С. Фиске, Ш. Тейлор, А. Тэшфел, С. Московией и др.). Это направление, с одной стороны, опирается на перечисленные выше традиционные психологические школы, анализирующие индивидуальную когнитивную психическую активность, с другой — активно использует движения социальной психологии, восходящей к работам В. Вундта, Г. Тарда и Г. Ле Бона.

как непосредственно в данной области науки, так и в других типах символических систем (философии, морали, эстетике, религии). Наконец, не последнюю роль играют параметры «социального порядка» и непосредственно связанные с ними «социальные интересы». На «контекст открытия» отчасти воздействуют интересы определенных социальных групп (в том числе внутри самого научного сообщества), а также «общественные потребности», но прежде всего — социальные интересы самого ученого: стремление к повышению статуса и сопутствующим символическим и материальным выигрышам. Тем самым психология науки (и знания в целом) оказывается тесно связанной с социологией⁵².

В более общем плане роль психологических факторов в формировании социального запаса знания рассматривается в различных функционально-психологических концепциях, в которых разные типы знания анализируются с точки зрения их познавательных функций. В некотором смысле все они восходят к кантовскому понятию «трансцендентального сознания», понимаемому как своего рода «чистое» сознание, одинаковое у всех людей, которое содержит некие априорные (доопытные) формы (например, пространство и время), благодаря чему только и возможно всякое познание, всякий опыт. Здесь можно выделить несколько относительно самостоятельных подходов — прагматический, игровой, психоаналитический и другие, — которые тем не менее достаточно тесно связаны между собой.

Первый подход развивался в рамках философии прагматизма и восходит к утилитаризму И. Бентама и Дж. С. Милля. Родоначальником же собственно прагматизма в гносеологии считается Ч. Пирс, один из основоположников семиотики. Согласно данному подходу, принятие тех или иных дискурсов в качестве знания определяется

⁵² См., например: Barnes 1974; Юдин 1988; Аллахвердян и др. 1998.

157

их прагматическими характеристиками, среди которых обычно выделяются простота, внутренняя связанность (логичность), удобство применения (полезность) и т. д.

Первоначально прагматизм применялся прежде всего к научному знанию и мог рассматриваться как специфический критерий его признания (наряду с рационализмом и взаимообусловленностью эмпирики и теории) или — как составная часть рационализма. К этому направлению примыкает также конвенционализм, идущий от А. Пуанкаре и получивший развитие в работах представителей так называемого логического позитивизма, в частности, К. Айдукевича и Р. Карнапа.

Что касается других областей знания, то в принципе еще У. Джеймс дал прагматическое обоснование религии, поскольку вера в Бога имеет благие последствия для жизни человека и общества, а Дж. Дьюи попытался приложить этот подход к морали. Как отметил М. Уайт, «Пирс — это прагматистский философ науки, Джеймс — прагматистский философ религии, а Дьюи — прагматистский философ морали»⁵³. Наконец, во второй половине XX в. прагматизм начал рассматриваться в качестве общего подхода к системе знания в целом и отдельным его типам (такого рода идеи высказывают, в частности, Н. Гудмен и Р. Рорти)⁵⁴.

К функционально-психологическому направлению можно отнести и игровую концепцию знания (удовлетворение потребности в игре), идущую от И. Хейзинги и Э. Финка⁵⁵. Например, Э. Финк, развивая концепцию игрового генезиса культуры в русле феноменологического подхода, дает типологию феноменов человеческого бытия: смерть, труд, господство, любовь и игра⁵⁶. «Игровой» подход к знанию использовался и некоторыми последователями «позднего» Л. Витгенштейна⁵⁷, которые рассматривают, например, теологию как особую «языковую игру», подчиняющуюся своим собственным правилам, отличным от правил философии и науки.

Наконец, к функционалистскому направлению можно отнести и глубинную психологию, которая, кстати, претендует на статус ме-тапсихологической теории. В частности, применительно к проблемам формирования социального запаса знания существенное значение имели работы К. Юнга. В рамках подхода, который Юнг обозначал как «аналитическую психологию» (ср. с «аналитической

White 1955: 154; цит. по: Мелъвилъ 1968: 13. Гудмен 2001 [1978]; Rorty 1982. Хейзинга 1992 [1938]. Финк 1988 [1960]. Витгенштейн 1994 [1953].

158

философией»), развивается Фрейдова концепция бессознательного на основе тезиса о том, что бессознательное включает в себя не только субъективное и индивидуальное, вытесненное за порог сознания, но прежде всего коллективное и безличное психическое содержание, уходящее корнями в глубокую древность.

Носителями коллективного бессознательного являются архаические образы и переживания, которые Юнг назвал архетипами. Эти образы представляют собой первичные формы адаптации человека к окружающему миру⁵⁸. В разных работах Юнга можно найти разную трактовку архетипов: они понимались им то как психический коррелят инстинктов, то как результат спонтанного порождения образов инвариантными для всех времен и народов нейродина-мическими структурами мозга, то как чистый, формообразующий элемент восприятия, обусловливающий саму его возможность⁵⁹. Но в любом случае архетипы выступают как проявления некоторых инвариантных параметров процессов мышления и осмысления мира.

Наиболее четко функционально-психологический подход к формированию социального запаса знания реализуется в рамках направления, которое можно условно обозначить как структурализм. К этому направлению относятся, в частности, структурная лингвистика (начиная с Ф. де Соссюра); структурная поэтика (анализ структуры литературных произведений, возникновение которого связано с именами Б. Томашевского, Р. Якобсона и др.); структурная антропология (точнее, структурная мифология или структура примитивных/первобытных или недифференцированных культур/ систем знания), которая начала разрабатываться К. Леви-Стросом, и, наконец, работы Тартуско-Московской школы (Ю. Лотман, Б. Успенский и др.), о которой мы уже упоминали в предыдущем параграфе.

Структурализм — направление, связанное с выявлением устойчивой структуры отдельных областей культуры, т. е. совокупности отношений между элементами целого, остающихся неизменными при различных преобразованиях. Поиск структур осуществляется в разных областях культуры: языке и литературе, социальных установлениях и истории идей, искусстве и явлениях массовой культуры. В упрощенном виде можно сказать, что в рамках структуралистского подхода основным фактором, влияющим на формирование социального запаса знания, являются инвариантные характеристики мыслительной деятельности. Они определяют формы осмысле-

58 См.: Юнг 1991 [1934].

⁵⁹ Современная западная философия 1998: 524.

159

ния мира как на уровне отдельной личности (производство «мнений»), так и на уровне общества (социальное признание «мнений» в качестве «знания» или «истины»). Соответственно инвариантные, присущие всем людям, характеристики процесса мышления задают «культурологические» критерии, которым должны удовлетворять разные типы знания.

Ярким примером здесь может служить подход Ж. Лакана, который, как отмечает В. Руднев, неоднократно подчеркивал сходство механизмов защиты бессознательного с поэтическими тропами, понимаемыми им в широком «якобсоновском» смысле как макрорито-рические элементы⁶⁰:

«...механизмы, описанные Фрейдом как механизмы „первичного процесса", т. е. механизмы, определяющие режимы деятельности бессознательного, в точности соответствуют функциям, которые эта научная школа считает определяющими для двух наиболее ярких аспектов деятельности языка — метафоры и метонимии, т. е. эффектам замещения и комбинации означающих» (Лакан 1997 [1966]: 154).

Другими словами, использование людьми метафор и метонимий, обнаруженных лингвистами в подавляющем большинстве текстов, признанных в качестве знания, объясняется действием бессознательных механизмов мышления, обозначенных Фрейдом как «смещение» (сдвиг, замещение) и «сгущение» (комбинации)⁶¹.

Заметим, что наряду с представлениями о наличии «вечных» инвариантных способов мышления в рамках структурализма существуют и гораздо более гибкие подходы. Например, в работах М. Фуко или представителей Тартуско-Московской школы, «инвариантность» имеет относительный характер и трактуется не только как психологический, но и как культурно и социально обусловленный феномен, специфичный для каждого общества в пределах определенного исторического периода.

б) Социальная легитимация

Общие контуры социологического подхода к формированию системы знаний мы уже обрисовали в §1, поэтому здесь ограничимся рассмотрением некоторых относительно конкретных механизмов.

Точкой отсчета в социологии знания является идея о том, что производители идеологических форм, или форм общественного со-

60 Руднев 1999: 156. См. также: Лакан 1995 [1953].

ы Подробнее см.: Лапланш, Понталис 1996 [1967]: 452—453; 473—475.

160

знания, пользуясь марскистской терминологией, выражают интересы той группы, к которой они принадлежат. Соответственно признание (легитимацию) тех или иных видов знания также осуществляют определенные социальные группы, руководствующиеся своими интересами. Первоначальный этап становления социологии знания в основном связан с развитием этого тезиса. Ключевыми здесь оказались две проблемы: уточнение понятия социальных групп, участвующих в формировании социального запаса знания, и попытки выделить механизмы принятия соответствующих решений этими группами.

Поскольку вплоть до начала XX в. наука не трактовалась как социальный феномен, едва ли не первым типом знания, к анализу которого стал применяться социологический подход, оказалось искусство. Создатели произведений искусства рассматривались как члены определенной социальной группы или — в культурно-историческом варианте — как члены общества в целом, и выдвигалась идея о том, что состояние общества, его структура и существующие в обществе проблемы влияют на творчество деятелей искусства. Уже И. Гердер писал о том, что в искусстве отражается «характер народа», а Ф. Шиллер в работе «О наивной и сентиментальной поэзии» обосновывал зависимость типов поэзии и поэтов от социально-психологического климата разных эпох. В середине XIX в. социологический подход к искусству активно отстаивали В. Белинский, Н. Чернышевский и Н. Добролюбов, которые утверждали зависимость литературы и искусства от социально-исторических и общественно-психологических условий жизни общества.

В последней трети XIX в. существенный вклад в развитие социологии искусства внесли французские исследователи — И. Тэн («История английской литературы», 1871 г.), Ж.-М. Гюйо («Искусство с социологической точки зрения», 1887 г.), Э. Геннекен («Опыт построения научной критики (Эстопсихология)», 1890 г.). При этом Гюйо и Геннекен впервые стали анализировать не только влияние социальной среды на творчество, но и восприятие искусства разными социальными группами. Был сформулирован даже так называемый «закон Геннекена», согласно которому произведения искусства воспринимаются и признаются только представителями примерно той же социальной группы, к которой принадлежит художник, поскольку эстетические вкусы социально обусловлены⁶².

Распространение марксизма в конце XIX—начале XX в. привело к тому, что, с одной стороны, социология знания вышла за преде-

ь^ См.: Дуков и др. 2001: 21--22.

6 Зак M» 4Ô71 161

лы искусства и постепенно распространилась на другие «формы общественного сознания», с другой — социологический анализ сузился до жесткой классовой схемы формирования социального запаса знания — как на уровне производства, так и на уровне его признания.

Ортодоксальные марксистские концепции, в соответствии с которыми знание является только орудием классовых интересов, естественно, наталкивались на отторжение со стороны большинства социологов. Неприятие вызывал не только одномерный подход к структурированию общества по имущественному признаку, но и аскриптивный характер марксистских концепций, в соответствии с которыми определенному классу приписывалось наличие некоего объективного интереса, свойственного ему даже в том случае, если его представители этого не осознают. (Данный тезис является нефальсифицируемым, т. е. его нельзя ни доказать, ни опровергнуть с помощью эмпирических данных.)

Представители неомарксистской социологии знания потратили много сил, чтобы избавить марксистскую модель от одиозности. В частности, с 1930-х годов происходит постепенный отказ от жесткого «классового» принципа выделения социальных групп, и в работах К. Манхейма, а также Г. Маркузе и других представителей Франкфуртской школы разрабатывается гораздо более гибкий подход. Так, Манхейм отмечал, что знание складывается в процессе совместной жизни, поэтому «в каждом понятии, в каждом конкретном осмыслении содержится кристаллизация опыта определенной группы»⁶³. В свою очередь тип осмысления реальности становится основой для формирования «социальных единств», но, как уточнял Манхейм,

«...следует подчеркнуть, что, в отличие от догматического марксизма, мы понимаем под этими социальными единствами не только классы, но и поколения, группы статусов, секты, профессиональные группы, школы и т. д.» (Манхейм 1994 [1929]: 230).

Совершенствование исходной марксистской модели продолжалось и во второй половине XX в., в частности, в работах Ю. Хабер-маса, который пытался адаптировать ее к современным характеристикам социальной системы⁶⁴. Однако, как мы увидим ниже, сторонники более крайних левых взглядов на устройство общества (от ортодоксальных марксистов до анархистов) продолжают и по сей день активно участвовать в разработке социологии знания, что ве-

63 Манхейм 1994 [1929]: 31, 25.

64 См.: НаЪегта^ 1971 [1968]; Хэлд 1995 [1980]; Abercrombie 1980.

162

дет к некоторому смещению общей картины исследований. Конечно, наряду с многочисленными «левыми» в этой области стало работать немало авторов, занимающих нейтрально-объективистскую позицию. Но основное изменение в подходе к анализу процесса производства и социального признания знания во второй половине XX в. было связано с выдвижением в центр исследования так называемых «экспертных групп», ответственных за специализированные области знания. Иными словами, фокус стал смещаться с проблемы «масс» на проблему «элит».

На первом этапе развития социологии знания основное внимание уделялось общему, неспециализированному, знанию и соответственно группам-потребителям такого знания, выделяемым по тем или иным признакам (пол, возраст, имущественное положение и т. д.). Во второй половине XX в. акцент сдвигается в сторону анализа специфически-ролевого знания и экспертных групп. В современном дифференцированном обществе эти группы являются производителями, носителями, хранителями и передатчиками знания. И именно они в первую очередь осуществляют формирование социального запаса знания, т. е. не только «производят мнения», претендующие на статус знания, но и признают или не признают то или иное мнение в качестве знания.

Наиболее полно вопрос о взаимоотношениях внутри экспертных групп был исследован применительно к научному сообществу — самой многочисленной экспертной группе в современных условиях. Основополагающими здесь стали труды Т. Знанецкого и Р. Мертона в области социологии научного сообщества (их первые работы по этой теме вышли в начале 1940-х годов), а после появления работы Куна «Структура научных революций» (1962 г.) этот подход приобрел необычайную популярность. В результате было признано, например, что

«...научные группы также выполняют важную оценочную функцию — вырабатывают свои, довольно специфические представления о том, какие идеи считать ценными и творческими... Таким образом, не только само научное знание, но и его наделение всеми теми характеристиками, в контексте которых оно оценивается наукой, тоже является „социально конструируемым" феноменом» (Юревич 1998: 267).

По образу и подобию социологии науки (научного сообщества как профессиональной или экспертной группы, специализирующейся в определенном типе знания) были проведены исследования в других областях, например в сфере искусства.

Другим популярным направлением исследований стал анализ роли экспертных групп в обществе в целом, обычно трактуемый в

163

терминах «власти». В принципе, роль интеллектуалов в обществе анализировалась уже достаточно давно, но в рамках анализа элит, идущего по крайней мере от В. Парето и Г. Моски, основное внимание уделялось политическим властным элитам. Одной из первых работ, посвященных роли ученых как части элиты общества, стала выпущенная в 1940 г. книга Т. Знанецкого, а в более общем плане роль интеллектуальной элиты по существу обсуждается только с 1950-х годов, и тогда же, кстати, она привлекла внимание историков⁶⁵.

Впрочем, на первых порах речь шла, скорее, о вхождении интеллектуалов в политическую элиту. В частности, интерес представляет тот факт, что деятельное «хождение во власть» представителей экспертных групп наблюдается во времена политических потрясений, по крайней мере начиная с Французской революции и кончая недавними событиями российской истории (оставляем в стороне качество этих «экспертов»).

Другая традиционная тема — роль интеллектуалов как советников (экспертов) власть имущих, которая имеет куда более длительную историческую традицию. Однако, как показывает практика, и в современном обществе количество ученых, непосредственно причастных к принятию государственных решений, сравнительно невелико, даже если речь идет о таких специальностях, как экономика или социология. Еще меньшее влияние на принятие решений оказывают представители иных экспертных групп, связанных с вне-научными типами знания (философия, религия, искусство); исключение составляет, пожалуй, лишь право.

Но в теоретической социологии вопрос о власти интеллектуальной элиты ставится гораздо шире. Применительно к экспертным группам проблема знания и власти обсуждается в русле развития максимы Ф. Бэкона «Knowledge is power», которая традиционно переводится как «Знание — сила», но ее также можно перевести и как «Знание — власть».

«...Специализация знания и сопутствующая ей организация персонала, управляющего теми или иными специализированными системами знания, развиваются в результате разделения труда... Эксперты по этим специализированным системам знания предъявляют претензии на новый статус. Они не только выступают как эксперты в той или иной области социетального запаса знания, но требуют всей полноты полномочий, распространяющихся на этот запас знания во всей его целостности... Во всех таких случаях специалисты становятся управ-

⁶⁵ См.: Znamecki 1940; Huszar 1960; Ле Гофф 1997 [1957]. Обзор современных концепций элит см.: Scott 1990.

164

ляющими теми секторами запаса знания, которые были социально предписаны им» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 190—191, 129).

Эта тема обычно обсуждается в рамках концепции символической власти, которую выдвинул Т. Парсонс еще в середине 1960-х годов, определив власть как средство символического обмена (по аналогии со свойством денег обретать ценность в обмене, а не в прямом материальном использовании)⁶⁶. В применении к знанию эта концепция активно разрабатывалась в 1980-е годы П. Бурдьё, который в работах «Homo academicus» (1984 г.), «Интеллектуалы и власть» (1990 г.) и других развивал тему символической власти, которой обладают интеллектуалы. Их влияние основано на владении культурно-информационным капиталом, и это влияние они реализуют посредством дискурсов. В частности, по мнению Бурдьё, интеллектуальная власть осуществляет «символическое насилие», навязывая свою систему значений, иерархию ценностей.

«Производители культуры обладают специфической властью, властью чисто символической заставить видеть или верить, пролить свет, сделать эксплицитным, объективированным опыт, в большей или меньшей степени спутанный, неясный, несформулированный и даже неформулируемый, о природном и социальном мире и тем самым заставить его существовать» (Бурдъё 1994 [1987]: 217).

Символическая власть дает мандат на конструирование социальной реальности, возможность производить и навязывать определенное видение мира, в рамках которого легитимизируются отношения господства и подчинения⁶⁷.

Тема «знания и власть» активно разрабатывалась и М. Фуко, хотя в целом эта работа осталась неоконченной. Перейдя от анализа проблем знания («Слова и вещи», 1966 г.; «Археология знания», 1969 г.) к анализу генеалогии власти («Надзирать и наказывать», 1975 г.), Фуко затем попытался связать эти две проблемы («Воля к знанию», 1976 г.; и сборник «Власть/знание», 1980 г.). В частности, Фуко старался вычленить и проанализировать специфические комплексы власти-знания, стратегий власти и дискурсивных практик. По его мнению, современная диспозиция власти-знания возникла на рубеже Просвещения и XIX в. Она предполагает определение стратегии управления индивидами, надзора за ними, процедуры их изоляции, перегруппировок, наказания или терапии социальных недугов. Иными словами, власть интерпретируется как некое знание об осуществлении социального контроля и управления обще-

⁶⁶ Parsons 1967: 224.

67 См.: Бурдъё 1994 [1987].

165

ством. Поэтому если Бурдье развивал тезис «знание — это власть», то Фуко считал, что «власть — это знание».

Смена доминант в творчестве Фуко (от археологии знания к власти-знанию) отражает общий переход от структурализма к постструктурализму. Такой поворот вообще оказался относительно типичным для некоторых семиотиков — например, Р. Барта и Ю. Кри-стевой во Франции, У. Эко в Италии и т. д. Как отмечалось выше, структуралистская версия формирования социального запаса знания является крайним выражением функционально-психологического подхода. Ему противостоит столь же крайняя, чисто социальная, позиция, сторонники которой сводят механизм формирования социального запаса знания исключительно к социальным (властным) интересам.

В структуралистском подходе семиотическая система рассматривается по факту как структурированная система высказываний (упорядоченное множество). Постструктуралистский (постмодернистский) подход исходит из того, что эта упорядоченность является не внутренним свойством знаковых систем, а социально сконструированным (в частности, смыслы являются социально фиксированными). Например,

«Ж. Деррида отождествляет научный дискурс с властью логоса, языка и мысли. Этот дискурс регламентирует, запрещает, предписывает, ограничивает, исключает... Иными словами, в научном дискурсе „задействованы" механизмы власти, которые, основываясь на выборе определенных предпочтений, идеалов и критериев научности, обеспечивают оценку одних областей знания как научных, а других — как не соответствующих идеалам научности. Тем самым достигается господство одних идеалов научности, например точности и доказательности, во всем корпусе знания, и умаление, если не подавление, иных критериев научности и сфер знания» (Огурцов 1990: 5).

Все сторонники «социальной» концепции формирования социального запаса знания, от Маркса до постструктуралистов, разделяют одну общую идею: структура социальной системы общества (в том числе структура властных отношений) определяет структуру системы культуры (включая критерии, в соответствии с которыми происходит процесс формирования социального запаса знания). Однако если марксисты и неомарксисты считали необходимым или пытались изменить социальную структуру, то постструктуралисты отказались от попыток социального переустройства и отстаивают необходимость ниспровержения «культурного порядка». Впрочем, это уже относится не к теоретическому осмыслению функционирования системы знания, а к области социокультурной практики.

166

в) Экономические механизмы

В ходе предшествующего изложения неоднократно упоминалось о влиянии экономических факторов на процесс формирования социального запаса знания. При этом экономические механизмы теснейшим образом связаны с психологическими и социальными — например, с утилитаристско-прагматическими психологическими теориями (основная часть экономических теорий базируется на посылке о максимизации экономическими субъектами предельной полезности благ или удовлетворения потребностей). Точно так же экономика знания соотносится с социологией, что мы покажем ниже.

В принципе, в экономике довольно подробно исследованы основные компоненты механизма формирования социального запаса знания — от производства до потребления. Проблема заключается в том, что все эти компоненты рассматриваются в разных частях экономической теории (или, точнее, в разных теориях) и по существу плохо связаны между собой. Поэтому наша задача в данном случае состоит в том, чтобы представить эти разрозненные подходы в связанном виде, хотя такое соединение имеет условный характер.

Прежде всего знание является общественным благом (это не оборот речи, а строгий термин). По определению, сформулированному П. Самуэльсоном⁶⁸, чистое общественное благо (pure public good) должно обладать двумя свойствами:

— увеличение числа потребителей блага не влечет за собой снижения полезности, доставляемой каждому из них (свойство несоперничества или неконкурентного потребления, non-rival consumption);

— ограничение доступа потребителей к такому благу практически невозможно (свойство неисключаемости, non-excludability).

Блага, которые обладают лишь одним из этих свойств или обладают ими частично, называются смешанными общественными благами. Формально знание относится именно к такому классу благ, поскольку доступ потребителей к нему может быть ограничен с помощью экономических или внеэкономических инструментов (например, возможность потребления знания может предоставляться только тем, кто готов заплатить за него, как это происходит в случае с рыночными или частными благами, или только определенным группам населения, выделяемым по внеэкономическим признакам). Однако, как было показано выше, специфическая природа данного блага препятствует введению ограничений на доступ к нему.

68 Samuelson 1954.

167

В соответствии с нашей концепцией, на стадии производства возникает не знание, а мнения, ценность которых неизвестна a priori. Для того, чтобы мнение обрело ценность, т. е. превратилось в знание, с ним должны ознакомиться (апробировать или «попробовать» его) и дать оценку его ценности. Но поскольку отдельные мнения неделимы, то если вы «пробуете» мнение, тем самым вы «потребляете» его. Таким образом, мнения, а тем самым и знания (поскольку момент превращения мнения в знание невозможно уловить), по сути являются чистым общественным благом.

Как показано в экономической теории, к общественным благам не применимы традиционные рыночные механизмы формирования предложения (производства) и спроса (потребления), соответственно невозможно установление рыночной цены таких благ (см. Вставку 10).

К общим сложностям определения предложения и спроса и соответственно цены и объема производства общественных благ добавляются и некоторые «отягчающие обстоятельства», связанные со спецификой знания как одной из разновидностей таких благ. «Ценность» знания определяется в течение длительного времени, а не моментно, причем со временем эта ценность может как возрастать, так и убывать. К тому же знание разнородно, в то время как многие общественные блага являются однородными, например, чистый воздух или уличное освещение.

Хотя экономическая теория общественных благ создана только в XX в., идея о том, что производство этих благ, и знания в частности, не может полностью финансироваться на основе рыночных принципов спроса—предложения, осознается достаточно давно. Довольно рано производство знания начинает оплачиваться за счет средств общества. Это могли быть государственные средства (точнее, средства, выделяемые правителем), например, в эллинистической Греции, финансирование общественными или полугосударственными организациями (Церковь в Средние века), наконец, добровольные пожертвования со стороны отдельных членов общества (меценатство).

Субъекты, оплачивающие производство знания, в отличие от многих других благ практически не в состоянии контролировать, какой именно продукт будет произведен. Конечно, здесь могут задаваться некие ограничения — например, Художнику можно заказать картину с конкретным сюжетом, а ученому выдать деньги на исследования в определенной области, — но никогда не известно, какую именно картину нарисует художник или какие результаты получит ученый (и нет даже гарантий, что произведенный продукт будет признан знанием).

168