«В теории информации рассматривается система, включающая: получателя информации; систему-объект, на котором получатель задает априорное распределение вероятностей его состояний (в случае полного незнания все состояния объекта равновероятны для получателя); передаваемое по каналу сообщение (сигнал), которое изменяет это распределение вероятностей состояний объекта у получателя сообщений. Соотношение апостериорного (после того, как сообщение принято) и априорного распределения вероятностей или уменьшение неопределенности знаний получателя об объекте здесь рассматривается как информация. В классическом случае шенноновской теории система включает: приемник, передатчик, связывающий их канал, по которому передается сигнал или последовательность сигналов, воспроизводящих состояние передатчика. Затем эта система усложняется введением помех, отражающих воздействие внешней среды, и т. д. ...

Информация — не вещь, а некоторое отношение между средой и данной системой, объектом и наблюдателем, отправителем и получателем, которые вместе, в свою очередь, образуют рассматриваемую информационную систему... Сами по себе любые сведения, данные о каких бы то ни было объектах не тождественны информации об этих объектах. Данные и соответствующие сообщения можно охарактеризовать с разных сторон — по содержанию, по числу символов, их записи и т. д. Но сообщения несут информацию лишь постольку, поскольку они снимают неопределенность, увеличивают знание получателя, потребителя этих данных об интересующем его объекте. Следовательно, информация зависит от соотношения априорного и апостериорного знания получателя об объекте (до и после получения сообщения), от способности получателя понять сообщение и сопоставить его с прежними сведениями, данными (если он ими располагал). Необходимой предпосылкой является также включение объекта, о котором поступает сообщение, в систему, рассматриваемую наблюдателем. В противном случае данные об этом объекте как бы не фиксируются наблюдателем и не несут для него никакой информации» (Майминас 1971: 241, 244—245).

Предположим, что мы имеем некий «источник» типа «исторических преданий» по Бернгейму, например, написанный в XI в. текст о крестовом походе. При работе с этим текстом возможны следующие системно-информационные подходы.

1. Мы считаем системой-объектом общество (социальную реальность) XI в., автора текста рассматриваем как канал передачи сообщения об объекте, сам текст — сообщением, а себя рассматриваем как систему-приемник сообщения, которое несет для нас информацию в той мере, в которой оно уменьшает неопределенность наших знаний об объекте (обществе XI в.).

304

2. Мы по-прежнему считаем себя системой-приемником, а системой-объектом — общество XI в., но рассматриваем автора текста в качестве элемента этой системы (или как самостоятельную систему). В этом случае текст является сообщением об авторе (его мышлении, знаниях и т. д.), и только через него — сообщением об обществе, составной частью которого он являлся.

3. Наконец (что самое подлое) сам текст может рассматриваться как система-объект (в данном случае стационарный, а не динамический, т. е. не изменяющий своего состояния, что по существу не меняет дела). При чтении этого текста мы осуществляем его мыслительную интерпретацию. Если мы фиксируем эту внутреннюю интерпретацию в виде текста, предполагая самим фактом его написания, что его кто-то прочитает, то дальше происходит переход к одному из двух предшествующих вариантов, с той разницей, что в качестве системы-приемника сообщения выступает читатель нашего текста: ^v

За) наша интерпретация рассматривается как сообщение о тексте как системе-объекте, а мы сами — как канал передачи сообщения;

36) наша интерпретация рассматривается как сообщение о нас как о системе-объекте или как об элементе (подсистеме) нашей социальной реальности в целом. В этом случае наш текст может трактоваться как сообщение о нашей социальной реальности или о нас как о системе личности.

Это реально существующее разнообразие подходов к анализу текстов, с точки зрения теории информационных систем (более того, на практике эти подходы смешиваются в рамках одного исследования), корреспондирует с разнообразием подходов к интерпретации текстов в рамках герменевтики и семиотики.

«В течение 1960-х годов складывается противостояние двух основных подходов к интерпретации (текстов): экзистенциально-герменевтического и структурно-семиотического. В основе герменевтической интерпретации лежит представление о тексте как объективации духа. В качестве смыслообразующих компонентов здесь выступают „индивидуальность", „жизнь", „внутренний опыт", „объективный дух" и т. д. Методологическую основу структурно-семиотической интерпретации составляет трактовка текста как совокупности определенным образом взаимосвязанных элементов (знаков); смыслообразующими компонентами здесь выступают не зависимые от субъекта „порядки", по которым эти знаки организованы. В герменевтике интерпретация направлена на постижение смысла текста как сообщения, адресованного потенциальному читателю, в структурализме — на расшифровку кода, обусловливающего взаимодействие знаков» (Современная западная философия 1998: 169—170).

305

Легко видеть, что здесь обсуждаются практически те же проблемы, которые возникают при анализе текстов в рамках информационного подхода. В рамках герменевтического подхода системой-объектом является автор текста и через него — окружавшая его реальность (см. выше случай 2); в рамках структурно-семиотического подхода системой-объектом является сам текст (см. выше случай 3).

В последние десятилетия в дискуссиях об историческом знании много говорится о так называемом «лингвистическом повороте», начало которому положила известная работа X. Уайта «Метаисто-рия»¹⁶. На самом деле это название вводит в заблуждение: в соответствии с общепринятым определением метатеорий, выработанным в логической семантике (см. гл. 3), работа Уайта относится не к мета-истории, а к металингвистике (метариторике, метапоэтике, мета-стилистике и т. д.) и является по сути не историческим, а семиотическим исследованием. Объектом истории является прошлая социальная реальность, т. е. человеческие действия' и их результаты, а сами тексты являются объектом семиотики.

Тот факт, что историки имеют дело с текстами, не означает, что единственным объектом их изучения должны быть сами эти тексты. Например, физики имеют дело с показаниями приборов, но ведь из этого не следует, что единственным объектом их изучения должны быть эти приборы. Впрочем, чтобы не злоупотреблять сравнениями с естественными науками, обратимся к опыту наук общественных. Все обществоведы работают с текстами (в широком смысле, включая статистические данные и т. д.). Однако это не означает, что тексты договоров, к которым обращаются специалисты по международным отношениям, являются конечным объектом их исследования, равно как изучение текстов и таблиц, характеризующих выполнение государственного бюджета или финансовую деятельность фирмы, отнюдь не является конечной целью экономистов. Эти утверждения достаточно очевидны для любого обществоведа.

Конечно, существуют научные дисциплины, в которых именно текст может рассматриваться как конечный объект исследования — в семиотике, филологии и т. д. Однако не вполне ясно, почему представители этих специальностей вдруг стали настойчиво убеждать историков, что конечной целью исторических исследований также должно быть изучение текстов, по сути возрождая девиз Н. Фюстель де Куланжа: «Тексты, тексты, ничего кроме текстов». Еще менее

16 Уайт 2002 [1973]. 306

понятно, почему сами историки переполошились по этому поводу и включились в полемику.

Вообще, складывается впечатление, что историки отличаются от других обществоведов и гуманитариев прежде всего повышенной эмоциональностью и душевной ранимостью. На протяжении едва ли не полутора столетий историческое знание неизменно оказывается в центре разнообразных методологических дискуссий. При этом, с одной стороны, обсуждением проблем методологии истории занимаются все кому не лень — от физиков до филологов, с другой — историки не только терпят это вмешательство, но и весьма чувствительно переживают по поводу этих «советов посторонних». Утешает, впрочем, то, что (несмотря на душевные муки) они в конечном счете все равно продолжают заниматься своим делом.

г) История и общественные науки

Одной из основных характеристик эмпирического материала, используемого в научном знании, является интерсубъективность этого материала, его доступность для любого исследователя. Но особенность социальной реальности, радикальным образом отличающая ее от природной, состоит в том, что значительная часть объектов исследования имеет ограниченно интерсубъективный характер. В предыдущей главе мы уже отмечали тот факт, что в основе социальной реальности как продукта человеческой деятельности лежат акты мышления, недоступные для прямого наблюдения. Поэтому в качестве первичного объекта при изучении социальной реальности выделяются человеческие действия (социальные и культурные, как мы их определили в гл. 2). Однако человеческие действия (res ges-tae) локализованы во времени и пространстве и являются ограниченно интерсубъективными. Эти действия интерсубъективны только в момент их совершения и в силу локальности оказываются доступны для наблюдения лишь для ограниченного числа людей. Любое данное конкретное действие имеет разовый, единичный характер и не воспроизводимо как объект для повторных наблюдений. В связи с этим в общественных науках, в том случае, когда речь идет об изучении человеческих действий, полностью интерсубъективными являются только данные наблюдений, а не сами объекты.

Более того, в общественных науках требованию интерсубъективности полностью отвечают только результаты или продукты культурных действий, в нашем определении — элементы системы культуры, имеющие предметную форму. При этом интерсубъектив-

307

ный характер имеет не только сама предметная форма, но и символическое содержание этих предметов. Строго говоря, устойчивым (сохраняющимся во времени) интерсубъективным характером обладают только материальные объекты и заключенные в них сообщения, представленные в знаковой форме.

Вообще для того, чтобы заниматься анализом какого-либо общества, его не обязательно видеть. Например, можно заниматься американской экономикой, политикой и т. д., ни разу не будучи в США (в советские времена так оно и было). И даже если побывать в стране, это вряд ли даст вам больше для ее понимания, чем чтение нескольких книг, что отмечал еще Ф. Бродель:

«Клод Леви-Строс утверждает, что один час беседы с современником Платона сказал бы ему о монолитности (или же, наоборот, разобщенности) древнегреческой цивилизации больше, чем любое современное исследование. И я с ним вполне согласен. Но он прав только потому, что в течение многих лет слушал голоса многих греков, спасенных от забвения. Историк подготовил ему путешествие. Час в сегодняшней Греции не сказал бы ему ничего или почти ничего о монолитности или раздробленности современного греческого общества» (Броделъ 1977 [1958]: 131).

Тезис о том, что историческое познание отличается от других общественных наук тем, что историки не имеют возможности наблюдать исследуемый объект, по существу, конечно, верен. Однако на самом деле подавляющее большинство обществоведов также не занимается непосредственными наблюдениями, в отличие от ученых-естественников, которые в среднем уделяют наблюдениям достаточно много времени. Обществоведы, так же как и историки, имеют дело с данными (сообщениями) об объекте (см. гл. 5). Конечно, здесь есть и исключения — например, культурная антропология, в значительной мере психология и отчасти лингвистика (в рамках изучения живых естественных языков) действительно активно опираются на прямые наблюдения. Однако в большинстве общественных и гуманитарных дисциплин — экономике, социологии, политологии, международных отношениях, праве, не говоря уже о филологии, — ученые имеют дело с сообщениями (данными, текстами и т. д.).

В этом смысле историческая наука, где прямые наблюдения вообще отсутствуют, представляет собой лишь крайний случай общей ситуации, присущей всем общественным наукам. Отсюда понятно значение, которое в XX в. приобрел анализ текстов, знаковых сообщений и символических систем. Наука Нового времени ориентирована на изучение реальных объектов. Очевидно, что безоговорочный

308

статус «реальности» или «существования» в социальном мире имеют только знаки (язык, текст, символы, дискурсы и т. д.), в отличие от обозначаемых ими объектов, статус реальности и существования которых зачастую не определен. Поэтому сдвиг интереса к сторону текстов есть, в некотором смысле, следование традиционным правилам «научности». Применительно к истории это обстоятельство отметил Ж. Дюби:

«У историков появилось стремление видеть в документе, в свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность... Они отдают себе отчет в том, что единственно доступная им реальность заключается в документе» (Дюби 1992: 58).

Вместе с тем ясно, что конечной целью исследования в общественных науках в целом и в истории, в частности, является сама социальная реальность, а не знаки сами по себе, что иногда забывают сторонники «лингвистического поворота».

В качестве одного из доводов в пользу отличия эмпирической базы истории от других общественных наук выдвигается также тезис об отсутствии в исторических исследованиях обратной связи между теорией и эмпирическими данными. Подразумевая под теоретической составляющей научного знания, в самом широком смысле, постановку вопросов и поиски ответа на них, можно сказать, что для ответа на новые вопросы исследователь нуждается в новой информации. Эта новая информация может возникать как за счет новых данных (сведений), так и благодаря новому использованию имеющихся данных.

В XX в. историческая наука продемонстрировала колоссальные возможности развития и того и другого; т. е. как вовлечения в оборот новых данных (сообщений) или «источников» на языке историков, так и извлечения радикально новой информации из уже использовавшихся ранее «сообщений» («источников»). Конечно, здесь есть какие-то ограничения — историк не может организовать социологический опрос, обследовать конкретное предприятие или провести психологическое тестирование какого-то человека. Однако следует заметить (и, думаем, с этим согласится каждый обществовед), что наличие у специалистов по «нынешней реальности» потенциальной возможности получения радикально новых данных имеет мало отношения к реальным возможностям.

Социолог, который сам не работает в каком-либо центре по изучению общественного мнения, имеет весьма слабые шансы добиться включения интересующего его вопроса в опросные листы (кстати, и для сотрудников самих этих центров это не так просто). Специалист

309

по международным отношениям в подавляющем большинстве случаев не может поприсутствовать на переговорах (кроме небольшого числа отобранных МИДом экспертов, да и то не всегда). Экономист не может получить доступ к документам конкретной фирмы, и почти невозможно добиться, чтобы статистические органы начали собирать новые данные (в лучшем случае на это уходят годы). Психолог вряд ли может рассчитывать на то, что ему удастся затащить в свою лабораторию сколько-нибудь известную личность и уговорить ее пройти парочку тестов. Ну а юристы и литературоведы в принципе лишены возможности инициирования новых данных в соответствии со своими исследовательскими интересами. Как заметил еще Р. Коллингвуд,

«...историки не снаряжают экспедиций в страны, где происходят войны и революции. И они не делают этого не потому, что менее энергичны и смелы, чем естествоиспытатели, или же менее способны добывать деньги, которых бы потребовала такая экспедиция. Не делают они этого потому, что факты, которые можно было бы добыть с помощью экспедиции, равно как и факты, которые можно было бы получить путем преднамеренного разжигания революций у себя дома, не научили бы историков ничему такому, что они хотят знать» (Коллингвуд 1980 [1946]: 238).

Но в полной мере это относится ко всем обществоведам (конечно, если речь идет об ученых).

Наконец, представление о науке как об эмпирико-теоретиче-ском знании включает как тезис о том, что не только теория должна опираться (при всех возможных оговорках) на эмпирические данные, так и утверждения о том, что теоретические построения должны каким-то образом проверяться с помощью эмпирических данных («на практике»). Последнее обстоятельство служит еще одним поводом для сомнений в «научности» исторического знания, поскольку считается, что историки, в отличие от других обществоведов, не имеют возможности «проверять» свои концепции «на практике».

На это прежде всего следует возразить, что, как показано во множестве современных исследований в области социологии и философии науки, на самом деле теории не опровергаются и не подтверждаются только с помощью эмпирических данных, и проверки такого рода — лишь один, и далеко не самый существенный, механизм формирования социального запаса научного знания.

Идея о том, что история отличается от «нормальной» науки тем, что в истории невозможен эксперимент, базируется на естественнонаучном представлении о научных «нормах» и по сути представляется архаичной. Другой крайностью является попытка «подогнать» историческую науку под стандарты естественнонаучного зна-

310

ния. Например, как полагает М. Хайдеггер, «естественнонаучному эксперименту соответствует в историко-гуманитарных науках критика источников»¹⁷. На самом деле эксперимент, если подразумевать под ним искусственные манипуляции с объектами исследования с целью получения исследовательских результатов, невозможен практически ни в одной общественной науке (исключение составляет только психология). Тот факт, что некоторые мероприятия отдельных правительств начинают постфактум именовать «экспериментами» (большевистский эксперимент, фашистский эксперимент и т. д.), не имеет никакого отношения к научному экспериментированию, даже если в основе этих практических действий и лежали некоторые научные или псевдонаучные концепции (социальные, экономические, расовые и т. п.).

В сущности ни один обществовед не может провести научный эксперимент в реальности, и историки в этом смысле отнюдь не являются каким-то исключением. Если же говорить о мыслительных экспериментах, то здесь у историков точно такие же, если не большие, возможности, как у любого экономиста или политолога.

Характеризуя в целом эмпирическую составляющую исторического знания, можно сказать, что в своей основе она принципиально не отличается от эмпирической базы других общественных наук. Отличия имеют прежде всего количественный характер и определяются объемом данных (сведений), с которыми имеют дело историки. Понятно, что эти количественные различия в эмпирической базе истории и других общественных наук естественным образом возрастают по мере удаления в прошлое. Но гораздо более существенное, на наш взгляд, отличие эмпирической основы истории от других общественных наук связано с возможностями освоения имеющегося материала. Поясним, что мы имеем в виду.

В целом в современном обществе сбор данных и их первичная обработка вынесены за рамки науки или играют в ней вспомогательную роль, которую берет на себя «младший научный персонал». В основном первичным сбором и обработкой экономической, социальной, политической и другой информации занимаются государственные статистические ведомства, центры, проводящие социологические опросы, информационные агентства и т. д. Но все эт© относит-

Хайдеггер 1993 [1950]: 45.

311

ся лишь к существующей, сегодняшней реальности — для прошлого эту работу должны выполнять сами историки. *

Как показывает практика, современные общества выделяют на изучение прошлого (в том числе на создание информационной базы для описания и объяснения прошлой реальности) гораздо меньше ресурсов (людских и финансовых), чем на изучение настоящего. Конечно, в последние десятилетия благодаря развитию компьютерных систем сбора, хранения и обработки информации в исторической науке также наблюдается значительный прогресс. Но, несмотря на расширение информационной базы исторических исследований, она все равно увеличивается гораздо медленнее, чем информация, используемая в большинстве других общественных наук. По-прежнему историки вынуждены тратить значительную часть времени на подготовительные операции и выполнять их самостоятельно. Объем, характер и первичная обработка эмпирического материала в большинстве случаев ограничены пределами возможностей одного индивида, реконструирующего тот или иной фрагмент прошлой реальности.