К середине XIX в. в Эфиопии сложилось развитое феодаль­ное общество. По мнению Ю. М. Кобищанова, в Эфиопской им­перии уже в XIV в. наблюдалось переходное состояние от ран­него к развитому феодализму [201]. При этом вполне оправдан­но утверждение, что в периферийных районах страны еще мно­гие столетия «патриархально-феодальные и раннефеодальные черты общества сохранились и даже, вероятно, усилились» [201].

В ходе развития феодальных отношений в Эфиопии к концу XVI в. окончательно сформировался как класс феодалов, так и основные группы феодально зависимого населения. В хронике «История галласов», составленной в XVI в., довольно точно опи­сана социальная структура эфиопского общества. Оно состоит, как указывает ее автор, из десяти разрядов или племен. Вот они: «Одно из них монашеское племя, коему несть числа... Вто­рое племя называется дабтара (своеобразная эфиопская разно­видность белого духовенства.— Авт.)... Третье племя называется жан хацана и жан маасаре (придворные должности в царской администрации.— Авт.)... Четвертое племя — телохранители [27] жен князей и принцев крови... Пятое племя называется старей­шинами, господами и помещиками. Они разделяют свою землю меж крестьянами, приказывают им... Шестое племя — крестьян... Седьмое племя — промышляющих торговлей и стяжанием... Восьмое племя — ремесленников, таких, как кузнецы, писцы, швецы и плотники... Девятый разряд — скоморохи (профессио­нальные певцы и музыканты, стоявшие на одной из самых низ­ших ступеней эфиопского феодального общества.— Авт.), бара­банщики и арфисты, которые живут попрошайничеством... А де­сятый разряд — это те, кто берет копье и щит, кто может сра­жаться и следует по стопам царя в походы» [75, с. 146—147]. Таковы были представления эфиопского историографа.

Во время написания этой хроники уже не существовало сло­жившейся прежде разницы между наследственной знатью из правящих родов и царскими военачальниками, рассаженными по землям. Обе группы феодалов получили крупные земельные владения, которые они преобразовали по образцу царского до­мена. Внутри этих сеньорий (поместий) шел интенсивный про­цесс формирования феодальной зависимости местного населе­ния. На землях наследственной знати традиционная дань, соби­равшаяся с некогда свободных общинников, превращалась в феодальную ренту, «что сопровождалось не только усложнени­ем способов собирания дани, но и введением разного рода дополнительных поборов» [249, с. 286]. Царские же военачальни­ки на пожалованных им землях насильственно закрепощали ме­стное население. Со временем сложился феодальный аппарат для взимания ренты с подвластных крестьян, а также усложня­лась социально-производственная природа феодальной сеньо­рии как самостоятельного, притом чаще всего изолированного, хозяйственного организма.

С формированием отношений между феодалами и крестьяна­ми складывались также новые отношения между царской властью и феодалами. Вместо прежних дружинных отношений сложился типичный феодальный вассалитет. «Устанавливает­ся,— пишет С. Б. Чернецов,— сюзеренитет царя, вырабатыва­ются разнообразные права и обязанности по вассалитету, кото­рый теперь и формально должен непременно скрепляться клят­вой и крестным целованием перед священниками, т. е. типичным феодальным договором» [249, с. 286]. По смерти царя прежние должности и «кормления» вассалов подлежали утверждению его преемником, за что те приносили ему омаж, и таким путем за­ключался новый феодальный договор между монархом и васса­лами.

Отношения «сюзеренитета — вассалитета» резко нарушились во «времена князей» («зэмэиэ мэсафынт»). Это было связано с укреплением крупного феодального землевладения, составив­шего основу могущества потомственной аристократии, и одно­временным экономическим ослаблением царского домена. К концу XVIII в. участились попытки служилых феодалов превратить [28] временно пожалованные земли («гульт») в наследственную собственность («рыст» — одна из двух — наряду с гультом — наиболее распространенных форм земельного владения в Эфио­пии). В «зэмэнэ мэсафынт» это во многих случаях им удавалось сделать: царская власть, пришедшая в упадок, уже не могла_г как прежде, помешать процессу перехода гультов в наследствен­ное владение. Она долгое время успешно разрешала назревав­ший еще с начала XVII в. конфликт с феодалами по поводу гультовых земель. Наследственному закреплению гультовых пожалований способствовало то обстоятельство, что они пере­давались из поколения в поколение за несение определенной службы потомками первого гультэннья (владельца гульта). Та­ким образом, менялось содержание гульта. Для обозначения его нового качества употреблялось даже название «рыст-гульт».

Надо признать, что введение системы гультов после так на­зываемого восстановления Соломоновой династии явилось круп­ным шагом в развитии феодализма в Эфиопии. Она не только позволяла царям содержать многочисленное войско и добивать­ся повиновения со стороны формировавшегося класса феодалов, но и подрывать политическое влияние и экономическую силу местной знати. Владелец гульта получал его в кормление за службу; она (земля) ему предоставлялась для взимания раз­личных повинностей с земледельцев, сидящих на этой земле. В стране сложилась своеобразная иерархия гультовых пожалова­ний, когда получавший от царя гульт дробил его на отдельные участки и передавал их в гульт для кормления подвластным ему служилым, а те, в свою очередь, нижестоящим и т. д. (лишь гультэннья самых низших рангов к началу XIX в. начали обра­батывать землю). Таким образом, возникло многообразие ти­пов гультовых пожалований (например, фэрэс моккари — объездчики лошадей, зэбэннёч — стража).

Немало гультовых пожалований было сделано церкви, вер­нее отдельным храмам и монастырям. Гульты не изымались от них и не перекраивались, как это имело место в отношении светских пожалований. И даже, наоборот, церковь постоянно наращивала свои условные держания, превратившие ее с уче­том земель «рыст» в крупнейшего землевладельца. По имеющим­ся литературным данным, в середине XIX в. церкви принадле­жала в той или иной форме треть всей земли в стране.

Фактически «в гультовой системе землевладения (пожалуй, точнее, землепользования.— Авт.) тесно переплелись взаимоот­ношения всех классов и социальных групп феодальной Эфио­пии: вассальные отношения между правителем и стоящим ниже феодалом-помещиком, феодально-теократические отношения между правителем и высшим духовенством, отношения между феодалом-землевладельцем и крестьянином» [246, с. 26]. Эфи­опские цари провозглашали себя верховными властителями всей земли в империи, но они не могли распоряжаться землями рыст. Да и земли гульт, предоставлявшие владельцу фискальные, [29] юридические и административные права, далеко не всегда составляли область безраздельного царского самовластия.

Распространенность рыста как формы землевладения была намного меньшей, чем гульта, который, по существу, составлял важнейшую основу эфиопского феодализма. Если гульт имел сугубо индивидуальный характер, то рыст — коллективный. Точ­нее говоря, рыст представлял собой, с одной стороны, наслед­ственное владение землей какого-то коллектива (например, об­щины), а с другой — конкретный участок земли в пределах об­щей земельной собственности, находившейся в пользовании чле­на этого коллектива. Со временем последнее стало закрепляться как индивидуальный рыст, без перераспределения между чле­нами коллектива. Эта тенденция, по-видимому, уже вполне сло­жилась к XVII в. Динамика развития рыста обстоятельно изу­чена (см. [319]).

Рысты образовывались не только в результате заимки, но и вследствие вознаграждения эфиопскими царями за службу сво­им полкам (500—1000 воинов в каждом). При этом рядовые воины — цевы (цоуа, чоуа или шоуа) могли обрабатывать свои наделы сами и с помощью своих домочадцев, а также рабов, составлявших, по существу, домашнюю челядь. «Полковые» рысты выделялись на окраинах империи; вследствие ее расши­рения территория с такими рыстами оказывалась далеко от но­вой (хотя и неточной, строго не фиксированной) границы. Вдоль нее, в чуждой, враждебной среде, на пожалованных ры-стах опять расселялись полки и т. д. Получалось, что царская власть, не желавшая ни в принципе, ни в теории признавать на­следственную земельную собственность, сама ее множила. Бо­лее того, ей приходилось в конечном счете мириться с наследст­венными владениями, вольно или невольно содействуя станов­лению частнофеодальной земельной собственности.

Между двумя основополагающими феодальными системами поземельных отношений в Эфиопии — между рыстом и гультом — существовало великое множество других форм землевла­дения и землепользования, в большинстве своем носивших пере­ходный характер или представлявших собой варианты этих ве­дущих систем. Такая запутанная и усложненная ситуация в структуре аграрных отношений, утвердившихся в Эфиопии к се­редине XIX в., в значительной степени связана с социально-по­литическими и экономическими последствиями феодальной раз­дробленности, вольницы и междоусобиц, особенно проявивших­ся в «зэмэнэ мэсафынт». В периоды феодального самовластия правители областей, отказывавшиеся не то чтобы подчиняться, но даже признавать царскую власть, были очень заинтересова­ны в сохранении и упрочении верности своих вассалов и войска, в связи с чем учащалась раздача земель в гульт и даже в рыст. Одновременно возрастали требования выплаты крестьянами все новых податей и выполнения ими многообразных повинностей, в том числе оказания помощи в передвижении воинов и войскового [30] обоза. В свою очередь, правители областей, выступавшие против царской власти, переставали выплачивать ей подати. В этом — одна из причин того, что после смерти Иясу II в 1755 г. в царской казне оказалось не более 80 золотых динаров [358, с. 192].

Доходы эфиопских царей обычно формировались как за счет поступлений из их личного домена, так и податей с феодалов, которым на вассальной основе передавались земли. Царская казна пополнялась также в результате таможенных сборов от торговли и присвоения движимого имущества в ходе завоева­тельных походов. Захватывались тогда и рабы, часть которых шла на продажу. В свои набеги за рабами эфиопские цари и их вассалы отправлялись, как правило, в жаркие, низменные райо­ны, населенные людьми нехристианского вероисповедания, при­надлежащими чаще всего к негроидной расе. Немало невольни­ков вывозилось в Индию, аравийские и другие азиатские страны.

Разные эфиопские области платили царю подати натурой, золотом, а их характер и размеры отличались от области к об­ласти. Так, агау платили подать одеждой, медом и скотом. При Либнэ Дынгыле (1508—1540) на царский двор из Годжама еже­годно поступало около 30 тыс. унций золота, 3 тыс. мулов, 3 тыс. лошадей, 30 тыс. хлопчатобумажных одеяний, сотни мет­ров тканей и 3 тыс. кип чесаного хлопка. Во времена Иясу I (1682—1706) Ласта была обложена ежегодной податью при­мерно в 1 тыс. унций золота.

Все эти огромные богатства через систему феодально-вас­сальных отношений взимались в конечном счете с феодально зависимого безземельного крестьянства, арендовавшего землю у землевладельцев и крестьян-общинников. Положение послед­них было намного лучше. Барщина или издольщина (или и то и другое, вместе взятые), многочисленные поборы и повинности, включая выплату десятины и дырго (предоставление ночлега и пропитания проезжающим иностранцам и царевым служилым людям, имевшим специальные грамоты), содержание войска, находящегося на постое,— вот основные тяготы, которые нес крестьянин-арендатор. В Тыграе, например, в конце XVIII в. крестьянин отдавал землевладельцу половину урожая.

Независимо от своего социального статуса крестьяне к тому же делали многочисленные подношения деревенским старо­стам — чыкка-шумам обрабатывали их поля, за них выплачива­ли налоги и выполняли различные отработки и другие повинно­сти. «Институт чыкка-шум — важный фактор в социальной жиз­ни феодальной Эфиопии, учитывая частые смены местных правителей» [246, с. 35]. Чыкка-шумы строго следили за соблю­дением принципа круговой поруки в эфиопской деревне, вследст­вие которого лично-свободный крестьянин, будь то мелкий рыс-тэннья или арендатор, не мог покинуть своих односельчан. Дело в том, что остававшиеся в деревнях выплачивали налоги и несли повинности и за ушедших. Чыкка-шум не только собирали [31] с крестьян все подати и налоги, но и фактически руково­дили всей жизнью деревни, организовывали общественные ра­боты. Власть над деревней, опиравшаяся на всесилие феодала-землевладельца, служила средством обогащения чыкка-шумов, выделением их в особый слой зажиточного крестьянства.

Уже в XVI в. начала складываться еще недостаточно изучен­ная форма личной зависимости крестьян, которая по своему ха­рактеру была чем-то средним между патриархальным рабством и крепостной зависимостью. Речь идет о гэббарах, упоминаю­щихся в хронике «История галласов», в ней сообщается, что од­но из оромских племен, луба бифоле, «начали воевать Фатагар и стали угонять в полон людей и обращать в рабов и называть их „габар"» [75, с. 142, 149]. Возможно, эти «габары» — прооб­раз гэббарной системы, распространившейся на присоединенных со второй половины XIX в. территориях.

Очень тяжелым было положение крестьян, сидевших на цер­ковных землях. Они содержали в ряде областей до 20—30% на­селения, составлявшего духовное сословие. Однако, говоря о нем, надо иметь в виду, что, по мнению Ю. М. Кобищанова и М. В. Райт, подавляющее большинство духовенства «принадле­жало не к феодалам, а к трудящимся-земледельцам: бедные мо­нахи работали в монастырях на богатых монахов, бедные священники сами пахали землю, их дети — мальчики-диаконы пас­ли скот, а книжники-дэбтэра, составлявшие церковный хор, обычно не только занимались сельским хозяйством, но и несли повинности в пользу храма» [169, с. 13]. И все-таки низы духо­венства пользовались многими привилегиями в сравнении с кре­стьянами, не испытывали тех превратностей судьбы, какие вы­падали на долю крестьян. На последних, например, распростра­нялась практика военного постоя, которая приводила их к пол­ному разорению. Между солдатами, прибегавшими нередко к открытому грабежу, и сельскими тружениками существовала на протяжении столетий в позднее средневековье и новое время острая вражда. Порой она выливалась в открытое вооруженное сопротивление деревенских жителей армейским отрядам. Так, в начале XIX в. сильные беспорядки имели место в Годжаме.

Своеобразной формой протеста становился разрыв группы людей с обществом и их уход в леса. Они жили разбоем, одна­ко нередко преследовали не цели личного обогащения, а борьбу против власти. Эти люди, называвшиеся по-амхарски «болед» (позднее — «шифта»), внушали деревенскому населению не только страх, но и уважение и восхищение как люди, всецело полагающиеся на свою силу, независимые, никому не подвласт­ные и бросившие вызов общественным условиям неустроенности, безоглядного повиновения.

В целом же эфиопское крестьянство покорно сносило тяготы жизни, мирилось с полным беззаконием и своеволием феодалов. Его мировоззрение, сложившееся под воздействием традицион­ного общества, этноконфессиональных представлений, отодвигавших [32] на задний план и даже вовсе устранявших социально-классовые противоречия, подчинялось реальностям бытия. Со­циальный протест в эфиопской деревне к середине XIX в. еще не приобрел ощутимых признаков, хотя вообще об его отсутст­вии говорить не приходится.

Неоднородное по своей сути крестьянство находилось в ос­новании той социально-иерархической пирамиды общественных сил, какая сложилась в Эфиопии. Ее верхнюю часть занимала феодальная верхушка, состоявшая из членов царской семьи, их родственников, местной знати, высших военачальников и при­дворных, обязанных лично императору своим выдвижением. В Эфиопии существовала мало чем ограниченная социальная подвижность в феодальном классе, и даже простолюдины, поль­зуясь монаршей милостью или благосклонностью крупных фео­далов, могли возвыситься. По своему происхождению феодаль­ная знать имела военно-служилый характер, о чем свидетельст­вует, в частности, титулатура, образовавшаяся в стране (см. [358, с. 128]). Крупных титулов невоенного происхождения бы­ло немного.

Положение феодальной верхушки не было стабильным. В ней по воле царей происходили частые перемещения; взлеты и падения сопровождали жизнь многих придворных. Незавидной была судьба возможных претендентов на престол: их отправля­ли в малодоступные районы, а в худшем случае заточали в тюрьмы. Наибольшей устойчивостью отличались отношения на низших ступенях феодальной иерархии, но и здесь каждому на­до было доказывать лояльность своему сюзерену и царю как верховному сюзерену.

В середине XIX в. намного изменились функции царя, кото­рый сохранил еще с аксумских времен титул «ныгусэ-нэгэст» — «царь царей» (император). О них обстоятельно написано Ю. М. Кобищановым (см. [201, с. 166—167]).

Он особо подчеркивает то, что царь выступал как организа­тор новых отраслей экономики, но не занимался специально к концу нового времени, делами торговли, контроль над кото­рой осуществлял специальный чиновник — нэгадрас. Но заинте­ресованность царей в торговле, в установлении своего господст­ва над торговыми путями не уменьшилась. Торговля приносила царям немалые доходы. Так, при Сусныйосе и Фасилидэсе в качестве таможенного сбора взимался один брусок соли — амоле, выступавший как денежный эквивалент, с каждого груза соли, перевозимого на осле, или два амоле с аналогичной ноши на муле. Попутно заметим, что соль была очень ценимым то­варом в Эфиопии, поступавшим в ее внутренние районы с побе­режья.

Цари христианской Эфиопии имели своих собственных аген­тов, которые занимались от их имени обменом товаров, ведени­ем коммерческих переговоров с правителями Йемена, Египта, Индии, Португалии и других стран. Наиболее характерными [33] чертами той организации торговли, какая сложилась в Эфиопии, были, по мнению Ю. М. Кобищанова: «1) торговля находилась под строгим контролем феодального государства, который порой (при императорах XVII — начала XVIII в.) приближался к государственной монополии на внешнюю торговлю; 2) коммерче­ская деятельность «царских купцов» обязательно дополнялась дипломатической деятельностью; 3) класс купцов рассматри­вался как часть государственного аппарата, главой которого был монарх» [201, с. 188].

Вряд ли, однако, в условиях конфессиональных противоре­чий того времени купцы, принадлежавшие, как правило, к му­сульманам, могли считаться частью царской администрации. Да и при ослаблении императорской власти, особенно в «зэмэнэ мэсафыт», феодально-государственный контроль над торговлей был скорее мифическим. Со временем правители отдельных об­ластей стали заботиться о безопасности торговли в подвластных им территориях, взимая при этом высокие пошлины с купцов в свою пользу, уже не говоря о личном участии в коммерческих сделках. Более того, при дворе шла постоянная борьба за бла­госклонность монарха или его всесильного фаворита при назна­чении на наместничество в районы, через которые пролегали торговые пути, приносившие властителю большие доходы.

Еще в XVII в. португальский путешественник Мануэл Алмейда писал: «Хуже всего то, что... наместничества во всех ко­ролевствах и провинциях скорее продаются, нежели даются. Ни­кто не получает его иначе, как за количество золота, более или менее равное доходу, который домогающийся надеется получить от него. А так как домогающихся всегда много, то наместниче­ство получает тот, кто дает больше. Они дают больше, нежели могут получить оттуда честным путем, и, чтобы не остаться в накладе, они обдирают народ (а также купцов.— Авт.)... Так как наместники являются господами и судьями и держат в сво­их руках всю власть над жизнью и имуществом населения, то, прямо сказать, это скорее грабители, чем наместники» [93, с. 72].

Даже в смутные времена, и особенно в «зэмэнэ мэсафыт», не прекращалась борьба за контроль над торговыми путями, но тогда она чаще всего приобретала форму ожесточенных крова­вых междоусобиц, которые не только разрушали местное хо­зяйство, но и дезорганизовывали саму торговлю. Негативные последствия феодальной раздробленности, разумеется, препят­ствовали внутренней и внешней торговле Эфиопии, но полностью-приостановить ее не могли, тем более что через эфиопскую тер­риторию пролегали торговые пути, связывающие соседние стра­ны с побережьем Африканского Рога. Эти коммерческие мар­шруты складывались постепенно, в течение веков, охватывая удобные с точки зрения географической доступности и эконо­мически богатые территории.

Особые коммерческие преимущества тогда получила провинция [34] Шоа, где пересекались многие торговые пути и где местные правители проявляли большую заботу о состоянии торговли. При ныгусе Сахле Сылласе, властвовавшем в Шоа в 1813— 1848 гг. и добившемся в ней внутриполитической стабильности, в том числе и путем территориального расширения, торговые на­логи и пошлины были в провинции не обременительны. Это вы­годно отличало Шоа от других частей Эфиопии, что не могло не привлекать купцов, а следовательно, и ускоряло товаризацию хозяйства провинции. Сахле Сылласе попытался даже вступить в официальные договорные отношения с Великобританией и Францией.

К подобным акциям в XVII — первой половине XIX в. прибе­гали и другие территориальные владыки различных областей Эфиопии, добиваясь чаще всего определенных политических вы­год и, много реже, коммерческих. Успешнее были такие контак­ты с зарубежными державами на государственном уровне. Так, Иясу I в 1693 г. договорился с правителем Массауа и Аркико турецким наибом Мусой о размере пошлины на товары, ввозив­шиеся в Эфиопию, и на вывозимое оттуда зерно, мускус, кофе, кожи и скот. На внешние рынки из Эфиопии поступало также золото, мед, воск и, разумеется, рабы, которые весьма ценились на невольничьих рынках Востока. Взамен ввозились ремеслен­ные изделия, предметы роскоши, ткани, с XVI в. огнестрельное оружие и др. Товары прибывали из разных стран, в том числе европейских. Большим спросом на внутреннем рынке пользова­лись лошади. И это не случайно: конница в Эфиопии в средние века и новое время являлась ударной силой в бою, наиболее лю­бимым войском. Однако, как справедливо замечает Ю. М. Кобищанов, «правители государств Северо-Восточной Африки предпочитали получать нужных им для войны лошадей нетовар­ным путем — в качестве дани (точнее — подати) от вассальных правителей» [201, с. 181].

Внутренняя торговля находилась преимущественно в руках мусульман. Наиболее оживленно она велась к XIX в. в южных и восточных районах. Ее развитие сдерживалось господством натурального хозяйства, политической нестабильностью, сопро­вождавшейся многочисленными царскими карательными походами и феодальными междоусобицами, а также полным произ­волом при взимании пошлин и наличием большого числа мест­ных таможен, самовольно открытых на торговых путях местны­ми феодалами. Еще в первой половине XIX в. в Эфиопии не было всеобщего денежного эквивалента. Его роль выполняли уже упоминавшиеся амоле, красный перец, патроны, бруски железа и т. д.

На рубеже XVIII—XIX вв. в стране появился серебряный та­лер Марии-Терезии, который вскоре получил широкое хожде­ние в империи. В 30-е годы XIX в. во всей империи обращались около 100 тыс. этих монет. В последующие десятилетия только ныгус Сахле Сылласе, правивший в Шоа, получал в год 250—[35]300 тыс. талеров Марии-Терезии в виде налогов с подвластных: ему земель Шоа [360, с. 10]. Однако, несмотря на увеличивше­еся количество, талер Марии-Терезии так и не стал всеобщим эквивалентом стоимости в стране. Отсутствие такого сдержи­вало развитие производительных сил, в том числе ремесленного производства.

Оно, как и торговля, мало привлекало христианское насе­ление и многие столетия оставалось уделом преимущественно мусульманских народов. К середине XIX в. ремесла обособились в основном от сельского хозяйства. В результате образовались замкнутые касты, к которым окружающее земледельческое насе­ление относилось с презрением, страхом и предубеждением. Это были кузнецы, дубильщики кож и изготовители изделий из них (сандалий, щитов и т. д.), плетельщики соломенных шляп, мо­гильщики и др. Они селились обособленно, на окраинах дере­вень, либо, ища покровительства, собирались при дворах царей, феодалов, церквах и монастырях. Им не разрешалось владеть землей, служить в армии и т. д. Их женам предписывалось за­ниматься строго определенным трудом: например, жены кузне­цов изготовляли гончарные изделия.

Отношение земледельческих народов к презираемым усилило этноконфессиональный партикуляризм последних. С другой сто­роны, пренебрежение к ручному труду препятствовало распро­странению ремесел в стране, противодействовало росту потреб­ностей населения в них, да и сужало возможности организации новых производств и повышения квалификации тружеников. Ча­сто, пренебрегая собственными мастерами, цари и феодальная верхушка охотно приглашали чужеземцев для различных строи­тельных работ, для изготовления украшений, дорогих одежд и т. д.

В первой половине XIX в. некоторые правители областей на­чали менять свои взгляды на местных ремесленников и их труд и даже содействовали увеличению выпускавшейся ими продук­ции. Но пренебрежение ремесленничеством в стране сохраня­лось.

Нельзя не согласиться с тем, что «в области ремесленного производства, как и в торговле, феодальная Эфиопия не стала достойной преемницей Аксума» [246, с. 50—51]. Натуральный характер хозяйства не стимулировал развитие экономики, а не­развитость несельскохозяйственного производства, в свою оче­редь, обрекала земледелие и скотоводство на застойность, ста­гнацию, усиление внутренней замкнутости отдельных хозяйств. Хозяйственная автаркия отдельных областей служила основой политической раздробленности империи. Рост центробежных сил, особенно проявившийся к концу XVIII в., вызвал разруху, разорение сотен тысяч крестьян, мелких и средних феодалов, клира.

При оценке социально-экономической ситуации в Эфиопии в новое время следует принять во внимание и многочисленные засухи [36] в стране, которые приводили к гибели десятков тысяч лю­дей, скота, к дезорганизации хозяйства, к вынужденной мигра­ции людей. Эфиопские хроники свидетельствуют, что в 1540 — 1800 гг. в Эфиопии произошло не менее 23 крупных случаев мас­сового голода из-за засух, каждый из которых продолжался по нескольку лет. Ужасающие картины вымирания целых деревень и массового исхода в другие районы рисуют также европейские путешественники, оказавшиеся в Эфиопии в голодные и засуш­ливые годы (см., например, [93, с. 175]).

Царская администрация и местная власть в целом спокойно взирали на страдания народа, вызванные голодом. Вероятно, оказываемая помощь настолько была невелика, что даже в цар­ских хрониках, призванных прославлять деяния императоров, о ней, как правило, говорится вскользь, без какой-либо обычной выспренности. Так, в хронике Иясу I немного говорится о цар­ской благотворительности страждующим крестьянам, покинув­шим свои деревни из-за голода и с трудом дошедших в 1706 г. до Гондэра.

Сколько-нибудь существенная помощь населению районов, подвергшихся засухе, вообще не оказывалась в условиях фео­дальной раздробленности и ослабления императорской власти. Частые засухи и вызываемый ими голод не останавливали меж­феодальные распри и столкновения и даже усиливали их, ибо борьба за плодородные земли разгоралась с новым размахом.

Завершая первую половину XIX в., Эфиопия, раздиравшаяся феодальными междоусобицами, жила в ожидании перемен. [37]

Глава 2

ЭФИОПИЯ НА ПЕРВОМ ЭТАПЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ (1855—1868)