Ее место заняли две прямо противоположные друг другу риторики. Лойялисты, стилизующие себя как национал-консерваторы, разоблачали интеллигенцию как подрывную силу. А диссиденты, наоборот, обвиняли интеллигенцию в продажности и сервильности в отношении власти.

Обвинения интеллигенции в продажности, предательстве и аморальности объединяют крайних лойялистов-почвенников и радикальных диссидентов.

Виртуозами этой традиции были как раз рафинированные интеллигенты Н.Я.Мандельштам и Аркадий Белинков. Н.Я.Мандельштам, чей образ сильно слился с образом легендарного мученика-поэта Осипа Мандельштама, сама стала культовой фигурой. Гораздо более язвительный и блестящий А.Белинков никогда не был так широко известен, а при выходе этой традиции из подполья и вовсе потерялся [34]. Их инвективы в адрес "продажной интеллигенции" повторялись снова и снова [35].

Еще один вариант артикуляции конфликта между разными группами интеллигенции (по аскриптивным характеристакам) это интерпретация "интеллигенции" как "экспертной мафии" и закрытой касты. С этой критикой интеллигенции выступали ранние советские идеологи, как, например, тот же М.Рейснер. Тенденция, которой они так опасались, была реальной. Противоречия между лицензированными интеллектуалами-монополистами и самодеятельной интеллектуальной периферией нагнетались повсюду в мире.

Каким образом обличительный нарратив оказывается на самом деле тоже самоопределительной практикой и кто его агентура? Негативистская риторика этого нарратива, конечно, никого обмануть не может. То что это самоопределительная практика через обличение предполагаемого антипода (негативной референтной группы), вполне очевидно.

Но обличительной риторики все же недостаточно для самоопределительной практики. Она требует, чтобы агентура самоопределения назвала себя и объявила бы свои собственные характеристики. Это оказывается не так просто сделать.

Назвать себя, чтобы отличиться от дезавуируемой "интеллигенции", например, "мещанами" или "буржуа" было слишком рискованно. На это решались только отчаянные эпатеры. [36] Называть себя "рабочим классом" никто не хотел. Называя обвиняемого "интеллигенцией", обвинители компрометировали само это понятие и лишали себя возможности называться "настоящей интеллигенцией", хотя подсознательно именно это они и имели в виду - что же еще.

"Агентурный пул" апологетической и обличительной самоопределительных практик с использованием понятия "интеллигенция" в советском обществе был один и тот же. Только этот "агентурный пул" находился в "текучем" состоянии и был расколот. Значительную его часть составляли также индивиды, постоянно менявшие точку зрения и амбивалентные - иногда почти до шизофреничности. О чем, например, свидетельствует облюбованный Солженицыным ярлык "образованцы"? Что это - сарказм в адрес образованных? Как будто да. Но в то же время Солженицын - очевидный "веховец" и обрушивается на "полуобразованных". Более того, его гнев в сущности оказывается направлен на тех, кто более образован, чем он, но третирует он их, как менее образованных.

Расколотый характер советской интеллигенции и амбивалентность ее сознания обнаружил и спор вокруг понятий "физики" и "лирики". Эту терминологию общественности, похоже, навязал своим афористическим стихотворением (1965 год) поэт Борис Слуцкий, хотя, конечно, статусное напряжение между выпускниками технических и гуманитарных факультетов висело в воздухе. Открытый разговор о "физиках" и "лириках" развернулся на страницах "Литературной газеты" и журнала "Техника - молодежи", но захватил все общество и продолжается, судя по интернету, до сих пор. Он прелставлял собой метаморфизированную почти до неузнаваемости тематику сопров об интеллигенции, подавленных с середины 20-х годов. Его "надводная" часть канализировалась в сторону обсуждения сравнительных особенностей интеллекта у "физиков" и "лириков". Но даже в этой "надводной" части нетрудно было обнаружить беспокойство по поводу того, какие именно свойства интеллекта "лучше", "важнее", "выше".

Что же касается "подводной" части этой дискуссии, то она безусловно энергетически стимулировалась статусной озабоченностью интеллигенции и поисками компенсаторной мифологии.

Статусная озабоченность гуманитариев имела несколько объяснений. Во-первых, всегда существовало подозрение, что гуманитарные знания практически бесполезны. Во-вторых, гуманитарные науки в глазах технологов ассоциировались с идеологией. В-третьих, сложилось мнение, что гуманитарное образование легче получить, потому что оно не требует много мозгов и усилий. Об этом как будто бы говорила и глубокая феминизация целого ряда профессий.

Но научники-технологи тоже не были уверены в себе. Гуманитарные знания сохраняли инерционную престижность, доставшуюся им в наследство от старых времен, когда изысканная культура и всякое "бесполезное" знание определенно принадлежали досужему классу. И это становилось все важнее по мере того, как престиж потребления в советском обществе повышался, а престиж производства падал. Обладание ими было аристократично именно в силу своей бесполезности. К тому же серьезные общественные карьеры и выход из анонимности оказались явно более доступны интеллектуалам-генералистам (и артистам), чем "технарям"-специалистам.