Уже его отказ считать интеллигенцией только тех, кто получает общественное признание в этом статусе, дискриминирует потенциальных претендентов на этот стутус, а их при расширенном общем и высшем образовании должно бы становиться все больше. К 60-м годам статусный (или даже классовый?) конфликт между лицензированным протагонистом культурно-интеллектуального продукта и самодеятельным, чей продукт не получал официального признания, стал одним из главных противоречий общества "развитого социализма". Причем именно эта внесистемная агентура определяла себя как "интеллигенцию".

Но еще более показательна типология интеллигенции Рейснера. "Интеллигенция выполняет свою профессиональную задачу при помощи трех функций: первая - изобретение новых духовных ценностей, вторая - приспособление их к жизни, и третья - непосредственное сохранение и приведение идеологических и культурных форм в практической деятельностию На основании такого разделения труда создается разделение самой интеллигенции на три профессиональных типа - изобретателей, приспособителей и исполнителей, причем каждая из групп вырабатывает своеобразную психику, приспособленную к ее роду деятельности" [18] Странный проект для человека, который так панически боится превращения интеллигенции в касту экспертов. В сущности это проект кастового общества.

Вторая половина этого проекта как будто бы должна устранить этот парадокс: "Самый же процесс перестройки общества , то есть замены старых отживших форм новыми совершается при помощи борьбы трех указанных групп между собою. В историческом процессе мы наблюдаем постепенное сужение .....исполнительной функции, а с нею интеллигентов-исполнителей в пользу развития творческой деятельности, а с нею вместе интеллигентов-изобретателей" [19]

Это значит, что в "новом мире" все станут не только интеллигентами, но еще и творцами-изобретателями. Излишне комментировать нереалистичность этой надежды. Но скорее всего Рейснер так и не думал. Он просто хотел чем-то сбалансировать свой проект деления интеллигенции на три фактические касты. Но интереснее всего, что эта идея стала навязчивой идеей самой советской интеллигенции. Использование понятия "творчество" было очень интенсивно в последующих самоопределительных статусных практиках в советском обществе. С помощью этого понятия строилиась важная вертикальная статусная стратификация советского общества, и все хотели считать себя "творцами".

Нетрудно заметить, что сама по себе тематика начавшейся было дискуссии об интеллигенции политически оказалась еще опаснее, чем опасности бывшие предметом дискуссии. Особенно политически опасной была дискуссия об интеллигенции как особом и новом общественном классе, поскольку образ интеллигенции как нового господствующего класса легко переносился на саму партию как "передовой отряд трудящихся", и неизбежно возникало подозрение, что новое общество это не высшая форма демократии, как говорила официальная политическая теория, а "партократия".

Поэтому дискуссия была прекращена. В результате в советском обществоведении "интеллигенция" как агентура советского социального космоса обозначена мало и совсем не проблематизирована. На протяжении очень длительного периогда никаких содержательных рассуждений на эту тему после бурных дебатов 20-х годов не было. Официальный нарратив и академический дискурс вокруг этой темы оставался рудиментарным как по объему, так и по содержанию. Это поразительный факт добровольного самоослепления уже хотя бы по той причине, что политика в сфере образования рассматривалась как важнейшая часть социальной политики советского общества.

Санкционированные академией исследования по теме "интеллигенция" свелись исключительно к "летописи существования" некоторых профессиональных групп, именовавшихся "художественная", "научная" или "инженерно-техническая" интеллигенция.

Инициатива в обсуждении всей этой проблематики перешла к устной традиции и артикулировалась в самоопределительных практиках. В неофициальном (чтобы не сказать подпольном) "публичном дебате" ("public debate" Джона Дьюи) и, так сказать "народном обществоведении" понятие "интеллигенция" надолго стало одним из центральных, если вообще не единственным, вдохновлявшим "социологическое воображение" весьма обширной агентуры, породившей массивный "социологический фольклор" и определявшей эмоционально-интеллектуальную атмосферу советского гражданского общества.

Советская художественная литература как вершина айсберга дает некоторое представление об этой массивной устной традиции. Даже тогда, когда обществоведение совершенно не касалось проблемы "интеллигенция", беллетристика продолжала ее тематизировать. Типичным персонажем первоначальной советской беллетристики был колеблющийся интеллигент, которому предстояло сделать выбор и в конце концов встать на сторону революции. Тема "интеллигенция и революция" неизменный элемент литературы "социалистического реализма". Классические образцы - вошедший в школьные учебники литературы роман А.Н.Толстого "Хождение по мукам", или обязательная для всех театров пьеса Погодина "Кремлевские куранты". В более позднем бытовом советском романе стандартным персонажем стал интеллигент, преодолевающий свой индивидуализм ("буржуазный").

Со времен "оттепели" (конец 1950-х) намечается, а с конца 1960-х годов широко практикуется совершенно иная драматургия и стилистика в изображении "интеллигента". Беллетристический мэйнстрим начинает изображать "интеллигентного человека" лестно-любовно. В литературный обиход вводятся персонажи с повышенной "культурностью". В особенности педалируется "интеллигентность" самого автора с помощью стилистических деталей [20] - вариант "показного" (Веблен) потребления культуры.

Но одновременно оформилась и контртенденция. Такие писатели как В.Кочетов или И.Шевцов предпочитали изображать типичного интеллигента нелестным образом. В отличие от ранней советской литературы они не интересовались проблемами "перевоспитания" интеллигента; они подчёркивали его неисправимость как антиобщественного элемента, его чужеродность здоровому советскому коллективу (обществу), даже чужеродность народу.

Но это все было на поверхности. Намного более интенсивны, изощренны и богаты оттенками были разговоры об "интеллигенции" в "салоне" (в "курилке", на "кухне", как называли этот институт сами его активные агенты). Они отражали групповые интересы, социальные патологии и специфические комплексы заинтересованных социальных групп и индивидов. Иными словами, были манифестацией реальных социальных конфликтов в советском обществе и сигнализировали о существовании неких общественных движений в нем [21].

Советское общество конструировалось как бесклассовое и бессословное. Тенденция к имущественному расслоению в общем была блокирована (если не считать "левой экономики") целенаправленной социальной политикой. Были отменены все легальные сословия, но тенденцию к спонтанному образованию сословных корпораций предотвратить было намного труднее и даже попросту невозможно. Какие кому платить зарплаты -- это власть могла решить. Но как разные группы в обществе будут оценивать себя и друг друга, она решить не может, даже если занимается интенсивным воспитанием масс. Советских людей воспитывали очень интенсивно, но все воспитательные усилия, оказались не только мало эффективны, но даже имели прямо противоположный эффект.

А имущественное уравнение не только не подавляло престижные самоопределительные практики, но, наоборот, их разогревало. Оно толкало индивидов и группы к интенсивному поиску других "различений", что находило выражение в тенденции к конвертированию любой горизонтальной дифференциациии в вертикальную структуру, если не материальную, то символическую, каковы бы ни были глубинно-психологические корни потребности в различительном самоопределении --"distinction" Бурдье.

Самоопределительная практика всегда самоутвердительна. Агент самоопределения всегда интерпретирует себя как элиту, используя для этого любые ресурсы, которые он контролирует -от богатства и знаний до нищеты и невежества. У групп с высоким статусом эмоциональная потребность в такой практике и массивность самой практики, видимо, меньше, но никак нельзя сказать, что она отсутствует вообще. У групп с низким статусом эта потребность сильнее, поскольку они нуждаются в компенсации. Можно допустить, однако, что сильнее всего она у групп с неустойчивым и противоречивым статусом, поскольку им нужна не только компенсация; они еще не теряют надежды на то, чтобы изменить иерархию престижей. Именно такая статусная неопределенность и "статусные гонки" долгое время были характерна для советского социального космоса.

В советском обществе при построении самоопределительных нарративов наиболее востребованнной оказалась этикетка "интеллигенция". Объясняется это рядом обстоятельств. Во-первых, агентурой самоопределения в данном случае был тот, кто и по конвенциональным (аскриптивным) характеристикам относился к интеллигенции - профессионал умственного (немускульного) труда. В силу своей культурности-образованности он же был способен к дискурсу и ощущал себя обязанным заниматься дискурсивными практиками, сублимируя таким образом свою внутреннюю потребность в форме интеллектуального продукта. Во-вторых, именно эта агентура была предрасположена к особенно интенсивной самоопределительной рефлексии, поскольку именно ее статусное положение в советском социальном космосе было самым неопределенным, что обременяло сознание агента комплесами неполноценности и превосходства в их неустранимом синкретизме. Уже М.Рейснер предвидел эту коллизию. В докладе на диспуте в Политехническом музее (известен в пересказе) он так характеризовал тогдашнюю интеллигенцию: нищая богема, страдающая всеми болезнями и уродствами старой интеллигенции, то есть жаждой привилегий, карьеризмом, охотой за дипломами. Чтобы ликвидировать эту взрывоопасную коллизию, Рейснер советовал наркомпроссу отказаться от проповеди идеализма и религиозной аскезы [22]. Наркомпросс же в то время руководствовался, видимо, соображениями, близкими к идеологии раннего пуританства. Там полагали, что приобщение к знаниям и культуре есть само по себе достаточное вознаграждение индивиду, приобщенному к "благодати знания" . И надеялся на то, что индивид тоже будет сиавить культуру выше богатства.

Вопреки предостережению М.Рейснера, эта политика, хотя уже и лишенная горячей пуританской страсти, по рутине, по причине вечного дефицита средств и в силу "физиократического синдрома" советской власти, пораждавшего подозрительное отношение ко всякому нематериальному продукту, продолжалась и, как и следовало ожидать, разжигала все более интенсивную рефлексию на само понятие "интеллигенция" в общественной жизни [23]. Обширные гентуры, относившие себя к интеллигенции, углубились в размышления о том, "что значит быть интеллигентом". Дефиниции "интеллегенциии" стали на какое-то время буквально спортом. Наблюдатель насчитал около трехсот (300) таких дефиниций [24].