Со «стуком» сталкиваться не приходилось. Хотя бы в качестве пострадавшего. Но не следует быть наивным, полагаясь на то, что «система» как таковая могла позволить себе «держать руку на пульсе», игнорируя при этом «стук».

В этой связи (но уже без связи с институтом) в мои молодые, «зелёные» годы я был даже несколько шокирован иезуитской методой в использовании понятия «стучать на кого-либо», практикуемой начальником группы советских военных специалистов в Сирии, в которой я работал. Там самое суровое «нарушение» среди 19-20-летних солдатиков было «выпить». Поскольку «выпить» совершить в одиночку было невозможно, начальник выявлял среди солдатиков формирующиеся «неформальные отношения», т.е., приятельские, и их «пресекал». С этой целью он по одиночке вызывал к себе на беседу «приятелей». Главная цель «беседы» заключалась в выдвижении против солдатика ряда заведомо облыжных обвинений в том, что он якобы предлагал товарищам приобрести и распить в кубрике спиртное или совершить прочие «святотатства». «Брехня!»,-заявлял солдатик. «Какая брехня, если мне об этом рассказал лично …», - и тут начальник называл фамилию закадычного приятеля этого солдатика. Беседа с солдатиком в принципе на этом обычно заканчивалась, он с густо посеянными в нём зёрнами подозрений в адрес своих самых близких друзей возвращался в кубрик. Его друг-приятель вызывался на такую же беседу с той же целью – зародить в его голове сомнения уже относительно ранее «отбеседованного» товарища. «Разделяй и властвуй!» - старо как…

«Залёты» – то есть, зафиксированные начальством вольные или невольные нарушения по-мелкому или по-крупному установленных правил и порядков, проявление независимости и своеволия натуры часто бывали связаны с темой не предыдущего, а первого абзаца в этом раздельчике; где-то вся эта информация оседала - то ли в личных делах, то ли в начальственных головах, то ли и там, и там. Ощущение, что когда количество и качество подобных «залётов» у индивида достигало некоей «критической» массы, начальство («кабы чего не вышло!») вносило его в свой «особый список» и досрочно принимало «соответствующее» решение о его дальнейшей судьбе после выпуска: одни выпускники убывали для «прохождения дальнейшей службы» за границу, другие – в воинские части дя прохождения обычной службы, третьи – именно для «перевоспитания» - в места не столь отдалённые, для «проштрафившихся» арабистов прежде всего это был город Мары Туркменской ССР, там же Янгаджа, Красноводск. Или Киргизская ССР: Кант, Луговая, Фрунзе... На эту тему арабистами-«залётчиками» постарше нашего курса была сочинена курсантская песенка, начинавшаяся словами:

«Не видать часов мне фирмы «Seiko»,

Не носить замшёвого пальта»…

Доводилось впоследствии служить в штате в краях, «не столь отдалённых», предназначенных для ссылки «залётчиков», понаблюдать: одни из них действительно проявляли себя кто завзятыми алкоголиками, а кто и вовсе моральными уродами; другие же были беспокойными, своеобразными, не лишённых тех или иных талантов натурами, порой, своевольными, не способными или не желавшими влезть в мерки Прокрустова ложа начальства. Или, например, кому-то, служа в дефицитном «хорошем» месте, приспичило развестись с супругой – поезжай в «дыру» на перевоспитание, заодно освободишь «тёплое» местечко для более «достойного»...

***

«Великий и могучий» во спасение

Жизнь в замкнутом пространстве в специфических условиях не могла не привести к возникновению специфического же сленга. Так, «вечеринка» проходила под названием «сходняк», танцы – «скàчки», петь – «давить песнякà»… «Выпил» - значит, «принял», а «сильно поддатый» - «в пополаме»; «самоволка» - «самоход»… Вместо «есть возможность» или «предлагаю» употребляли выражение «есть мàза»; вместо «крутой мужик» говорили «суровый мэн», вместо «быстро» или «немедленно» - «резко», вместо «не удалось» или «ошибся», «дал маху» - «не вписался», вместо «хороший» или «неплохой» - «нехилый»; вместо «съездить по морде» - «дать в тòрец» или «настучать в бубен»… Существо женского пола с непривлекательной внешностью и плоскогрудое характеризовалось, как «хрюшка без доек»; наоборот, «классная» девушка проходила как «высокая тёлка» или «высшая тёлка», при этом дело не в росте, а поскольку вместо «клёво» или «класс» обычно употребляли «высоко» или «высший»… И т.п., и т.д…

Отдельное слово об институтском статусном термине «САЛАБОН», которым говорящий при необходимости ставил на место младшего по курсу (или по срокам военной службы). Вроде эксцессов ни с кем не было, разве что своему же переводяге - сыну знаменитого (выше только звёзды в космосе) переводчика, нагло прорывавшемуся за сметаной или ещё за чем в буфет напролом сквозь толпу с криком «Я-С******в!», в то время как мы, пятый курс (!!!) терпеливо и беспрекословно стояли вместе с теми, кто помладше, «соблюдая очередь». Этому «парвеню» тут же, пока ещё мирно, мой коллега Пётр указал на место, обратившись приблизительно с такими речами: «Это твой отец – С******в, а ты сам кто? СА-ЛА-БОН!!! Ну-ка, резко свалил в очередь, как все, пока я добрый!».

Подытоживая воспоминания в этой связи, хочется сказать вполне уверенно, что курсантское бытие на деле являло собой форму этакого существования в условиях бесконечной череды непрерывно сменяющих друг друга стрессов.

Не удивительно, что в подобной обстановке курение из баловства очень скоро превратилось в «нервическую», жизненную необходимость. С высоты сегодняшнего дня представляется, что от институтских политорганов было бы больше практического толку, и – в результате – наверняка больше благодарности в их адрес, если бы они, пропагандируя политику партии и правительства и т.п., с таким же усердием всеми доступными средствами и способами вели при этом пропаганду и борьбу против повального курения в курсантских «массах».

Те же факторы будили неистребимую тягу к «строго запрещённому» уставами и начальством спиртному. Хотя… Хотя служившие в Группе Советских Войск в Германии (на территории Германской Демократической Республики) рассказывали, что у немцев в военных буфетах запросто продавалось пиво, столь запретное для нас. Для меня эти армейские порядки до сих пор отдают какой-то дикостью: до института жил в Крыму в Грузии – и там, и там было принято, чтобы пацану тринадцати лет в порядке вещей родители налили стаканчик-другой домашнего вина в праздник. Ну, а дни рождений, например, в той же Грузии… Водка в этих краях никогда не считалась напитком, достойным уважающих себя людей, перебравшего всегда доставляли домойи передавали с рук на руки, и если где в Тбилиси в парке или на улице валялся пьяный, то это был не грузин и не армянин…

Сам курсантский «слэнг» выражал внутреннее душевное состояние его носителей, например: «Петров, убери этот триппер!». Или «завтра с утра у нас уборка триппера на территории» («триппер» - это мусор, грязь). Или «был побран» (то есть, попался под руку какому-либо начальству, которое придралось или прищучило курсанта на чём-либо, а то и наказало – независимо от наличия или отсутствия справедливости и законность); «параша» (а) дезинформация; б) остатки недоеденной пищи, вывозимой из курсантской столовой в баках на тележках на свалку); «подпустить п**дунца» (запустить в общество непроверенный или ложный слух). Или вот, кстати, всплывшая в памяти курсантская «мудрость», имевшая скорее юмористический, чем «прикладной» характер: «Сын мой! Бойся ближнего своего, объе***ного тобою единожды, ибо объе***ный тобою единожды объе**т тебя трижды – и возрадуется!». Не место ханженству: в некоторых фразах замена точного по смыслу и стилю «некрасивого» слова его пресным «культурным» эквивалентом выглядит во всех отношениях абсолютно бессмысленной.

Не секрет, под давлением всё тех же факторов очень быстро и эффективно нами была освоена помогавшая «держаться на плаву» необходимость – это матерщина. До института как-то язык не поворачивался произносить не то, что нецензурные, но и нарочито грубые словечки – главным образом потому, что при всех уличных схватках и психологических столкновениях характеров особой-то нужды в этих «эпитетах» и «оборотах речи» не было. Но служба в армии – это нечто! Как прав был генерал Лебедь, разъяснивший чистоплюям-«шпакам», что «в армии матом не ругаются; в армии матом разговаривают»! За последующую мою военную службу мне довелось встретить всего двух офицеров, из уст которых не исторгалось ни единого нецензурного слова, каков бы ни был накал эмоций в силу обстоятельств. При всём уважении за столь завидную выдержку и самообладание, или же за природную интеллигентность, или хотя бы за позитивную толстокожесть не хотелось бы завидовать им, а, наоборот, хотелось бы сочувствовать, поскольку армейская жизнь устроена таким образом, что «разговаривать матом» – что может быть более естественным, поскольку, как гласит рождённая из практической жизни байка, на вопрос «Что является главной движущей силой в армии?» правильный ответ: «Своевременно вставленный «пропи*дон». Отсюда потребность в том, чтобы вовремя выбросить в «окружающее пространство» постоянно накапливающийся по всяким поводам в нервной системе заряд негатива… Хотя бы многим людям, вещам и явлениям озвучить их точные, истинные, заслуженные имена, как например, прозвище «*** заплатанной», данное плюшкинским крестьянином его барину у Гоголя в «Мёртвых душах» (заодно там же прочтите соответствующий короткий комментарий великого автора). Непреложный факт: полгода не прошло с момента поступления в институт, как мат прочно, по-хозяйски, всепобеждающе вошёл в наш курсантский быт… Рождённые не фантазией, а самой жизнью курсантские поговорки: «нас (имеют), а мы крепчаем» или «нас (иметь) - только (член) тупить» (предлагаю читателю здесь самостоятельно «раскрыть скобки») говорят сами за себя…

И вот однажды наступил вечер, когда в нашей казарме, за свои размеры прозванной «авианосец», паренёк, из всех, пожалуй, самый не приспособленный к употреблению «нехороших» слов, щуплый, маленький и белобрысый, державший полдюжины разных расчёсок и щёток для волос в ящике тумбочки, с отчаянием в голосе воскликнул: «Зае**ли!!!» - и казарма дружно разразилась аплодисментами!

***