В феврале убыли в Сирию. Москва, «Чкаловский» (Ан-10; минус 26°C — в те годы это была обычная температура подмосковной зимы) - авиабаза под Будапештом (+1°C по Цельсию в час ночи, ночёвка) Помнится, долго тащились, часов семь от Будапешта до Сирии, авиабаза Тифор (нефтенасосная станция на нефтепроводе Т-4, по-английски «ти-фор») не столь далеко от Тадмура (Пальмиры), +17°C по Цельсию). Четыре курсанта в компании трёх полковников (генерал — за штурвалом). Небольшая библиотечка на борту – нигде более не встречал столь потёртых и зачитанных до реальных дыр книг – и многих их авторов! Полковник-шахматист в очках, позёвывая, лихо всех нас уделывал по очереди, явно мастер партий-блиц, за максимум пять минут. Почему за пять минут? Потому что именно столько думали мы, его противники за доской, до получения очередного «мата». Ну, а все «удобства», в соответствии с традициями советского военного авиастроения, воплощались в единственном ведре литров на 15, стоявшем тут же, в углу маленькой пассажирской кабины, не тянувшей на звание салона в этом грузовом варианте самолёта... Перед вылетом нас предупредили, что лучше, если мы сядем в самолёт «сухими», то есть, «выжатыми»…Ведро так и не понадобилось за всё время перелёта.

Про то, как оно там было, в Сирии – речь пойдёт ниже – см. «Часть III»...

А вернулись из Сирии довольно скоро - в декабре. На приличном авиалайнере Ил-14. Первая посадка (без таможенного досмотра, но освободившая нас от чкаловской таможни) в Шяуляе. Там на стоянках «стратегов» с «грибами», казалось, стояло от горизонта до горизонта. Какой-то возбуждённо-борзой местный майорик хотел ссадить нас, московских курсантов, с самолёта прямо здесь, сам не в силах объяснить, ради какого резону, кроме «ну, вы ведь курсанты – значит, выгружайтесь вместе со срочной службой». А нам ведь не на дембель, а в Москву, на учёбу… Еле отбрыкались от борзого.

В Чкаловском из-за посадки в Шяуляе нас освободили от прохождения таможни. Разобрались, кому куда ехать, составили маршрут. Наконец, подъехал обещанный «пазик». Расселись по местам, и «пазик» с заиндевевшими стёклами окон, через которые ничего не было видно, не спеша, с подвыванием двигателя, двинулся по зимней дороге в направлении столицы… Столько перемен сразу – даже снег и мороз не могли заставить поверить, что мы снова на родной земле…

Первый, кто покинул нашу автобусную компанию, выходил на «Щёлковской». Раскрылись створки автобусной двери, и я с любопытством глянул сквозь открывшийся проём наружу. Сумрак декабрьского вечернего времени. В метрах пятнадцати - двадцати от места остановки автобуса, через обозначенный парапетиком и засыпанный хорошим слоем снега газон проходил тротуар, по которому сновали туда-сюда чёрные тени, подсвеченные неярким жёлтым светом широких и высоких окон какого-то крупного магазина.... На самом же газоне, у парапетика со стороны тротуара, в отсвечивавшим таким же жёлтым, как свет витрин, снегу, раскинув руки на манер крыльев дохлой вороны, в своё время подсказавшей художнику Сурикову положение рук боярыни Морозовой на известной картине, лежала такая же чёрная, как живые тени, неподвижная фигура… Всё родное, всё своё, всё, как и должно быть – и полумрак с жёлтым светом витрин, и чёрные тени, и пьянь на снегу… Вот тут-то, наконец, поверилось: мы дома!!!

***

На родном факультете

…В институте нас скоренько переодели в курсантское. Выдали и шинель тёмно-серого (графитового?) цвета - до того ходили в «солдатских», которые очень «мозолили» глаза патрулям. Помимо прочего снабдили какими-то символическими перчатками и белыми ремнями. Поскольку прежде ношение белых ремней было прерогативой одной ВАИ (военной автоинспекции), то подумалось, что нас туда «припашут», но оказалось, это теперь таков ремень для парадных случаев.

Узнали новость: ушёл в отставку харизматичный начальник факультета генерал-майор танковых войск, пользовавшийся уважением не только за то, что не стеснялся в выборе крепких слов и словооборотов, и после которого на факультете осталось немало баек и «крылатых выражений». В памяти особо засели байки про «возьми на складе два листа фанеры, построй себе аэроплан и лети отсюда к такой-то матери» и «-«Что ты вчера вечером сказал своему отделенному командиру?- «Чтоб твоя могила х*ями обросла» -«Фаддей, сколько служу, а такого ещё не слышал! Давай, иди, сынок, и запомни: нельзя такие слова своему командиру говорить!».

Были представлены новому факультетскому начальству. Начальство: " Есть такая вещь, как КЗОТ, вам положен в году отпуск. Итого: марш в отпуск!". Мы (задача остаться на своём курсе, поскольку отпуск означает "опущение" на курс ниже и лишние полгода учёбы до выпуска) упёрлись изо всех сил: "Да мы не устали, да мы готовы... да мы...". Начальство - в конце концов: "Мы подумаем, завтра получите ответ".

К счастью, уже начиналась зимняя сессия за четвёртый курс (если январь - пора экзаменов, то декабрь - пора зачётов) - вот тут нам бы хотя бы одной ногой за сессию зацепиться! Кстати, однокурсники сегодня сдают первый зачёт в сессии. Что сдаёте? ПэПээР? Что это такое? "Партполитработа"? Быстро нашли свои зачётки в сейфе. Пойдём последними - дайте учебники...

В общем, правдами-неправдами зачёт сдали. Запомнился преподаватель – весьма интересная личность. Хотя сам предмет – ППР – расшифровывали: «Посидели, Попи*дели, Разошлись»…

…На следующий день снова у факультетского начальства.

- "В отпуск!"

- "Никак нет, не можем! мы уже в сессии, вон, зачёт сдали – взгляните в зачётки! Мы же учебники с собой в Сирию брали! Учили там! На положенный отпуск не претендуем, жаловаться или менять своё решение не будем!"

- "Ладно. Сдавайте сессию!", - «сломалось» факультетское начальство…

Так наша группа, несмотря на командировку, осталась на своём курсе и с ходу влилась в зимнюю сессию 1976г...

***

О печальном

Большие самолёты с красными звёздами и борт-переводчиками, случается, падают … Трудно поверить, что Бермудский треугольник – не более, чем фикция.

1975 год принёс нашему курсу первую потерю. В институт прибыл «цинк». Курсант Колибабчук ...Коля Колибабчук. Отличник. Молодая беременная жена…

Декабрь 1975 – июль 1976

ПУБЕРТАТНЫЙ ПЕРИОД

Новшества

Вошёл в строй новый учебный корпус. Установилась тишина после непрерывной ежедневной трескотни отбойных молотков: на улице клали асфальт, на следующий опять на этом месте взламывали и копали. Уровень асфальта на плацу пугающе догонял по высоте тротуары. Бордюрный камень бледнел от ужаса, глядя на происходящее, и собирался отказаться от слова «бордюрный» в своём наименовании.

Новые классы: на карачках отциклевали обломками стёкол паркет, достали лака, отлакировали полы, дождались, когда просохнут – и въехали. Безо всяких залакированных стволов берёзок, различного рода декоративных изысков и клеток с попугаями и прочими фантазиями, которыми с благоволения политотдела курсанты украсили холлы на этажах своих курсов в «старом», восьмиэтажном учебном корпусе и в которые вложили немало труда…

Была закрыта «старая» столовая со столами на 10 человек, в новом корпусе открыли новую, «аристократическую», со столами на четыре персоны и досель неведомыми сервировкой и сервисом.

Но нам уже не довелось вкусить эти прелести…

***

«...а вернёшься из страны далёкой...»

В ту зимнюю - январь - сессию сдавали две (одна в срок, другая - пропущенная из-за командировки в Сирию). Сдали. Только французский - это всё же не какая-нибудь политэкономия социализма - нам перенесли на весну попозже...

В этот год самым младшим из нас стукало уже англо-саксонское совершеннолетие: 21 год. Уже были мало похожи на самих себя двух-трёхлетней давности. Учёба учёбой, но «природа брала своё»: всё больше захлёстывали всякие амурные дела; на курсе периодически кто-то женился, уже были и курсанты-отцы семейств.

Изменились взгляды на жизнь, на людей; изменились реакции и поведение, ценности, вкусы, предпочтения…

Жизнь на старших курсах стала течь по начертанному в старой курсантской песне:

"А вернёшься из страны далёкой -

- командир уж больше не орёт.