Политика Екатерины II в основном (и «вечно» актуальном) вопросе российской действительности – крестьянском – оставалась в целом традиционно неизменной: вопреки первоначальным заверениям императрицы о своей приверженности идеям «просвещенного абсолютизма» при ее правлении под крепостной гнет попали многие миллионы ранее свободных крестьян. Факт этот настолько расходился с декларациями Екатерины II, что именно на него в первую очередь обратил внимание А. С. Пушкин: «Екатерина уничтожила звание (справедливее – название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции».

Историки давно уже (впрочем, с большей, чем позволяют факты, уверенностью) выделили основное противоречие екатерининского «века Просвещения»: императрица «хотела столько просвещения и такого света, чтобы не страшиться его «неминуемого следствия». Но такая оценка вызывает естественные вопросы: а были ли соответствующие условия для уничтожения «рабства», созрели ли они ко времени правления Екатерины II настолько, что необходимость радикального изменения социальных отношении осознавалась обществом?

Не затрагивая тонкостей вяло текущей в литературе полемики, обратимся к авторитетному мнению на этот счет С. М. Соловьева. Подробно и обстоятельно изучив работу Уложенной комиссии 1767 г., он четко определил главное ее назначение: она была созвана о целью «познакомиться с умочертанием народа, чтобы испытать почву прежде, чем сеять, испробовать, что возможно, на что будет отклик и чего еще нельзя начинать». Это заключение полностью совпадает с мнением самой императрицы относительно задач Комиссии: «Мысль – созвать нотаблей – была чудесная. Если удалось мое собрание депутатов, так это от того, что я сказала: «Слушайте, вот мои начала; выскажите, чем вы недовольны, где и что у вас болит? Давайте пособлять горю; у меня нет никакой предвзятой системы; я желаю одного общего блага: в нем полагаю мое собственное. Извольте же работать, составлять проекты: постарайтесь вникнуть в свои нужды». И вот они принялись исследовать, собирать материалы, говорили, фантазировали, спорили; а ваша покорная услужница слушала, оставаясь очень равнодушной ко всему, что не относилось до общественной пользы и общественного блага». Таким образом, созыв Комиссии имел для императрицы прежде всего интерес практический. И что же было ответом? «От дворянства, купечества и духовенства послышался этот дружный и страшно печальный крик: «Рабов!» Такое решение вопроса о крепостном состоянии выборными Русской земли в половине прошлого века, – подытоживает С. М. Соловьев, – происходило от неразвитости нравственной, политической и экономической. Владеть людьми, иметь рабов считалось высшим правом, считалось царственным положением, искупавшим всякие другие политические и общественные неудобства». Для того чтобы основательно подорвать «представление о высокости права владеть рабами», как известно, понадобилось целое столетие. Тем самым для освобождения крестьян почва оказалась совершенно не подготовленной. Разочарованная и обескураженная, но прагматичная Екатерина вынуждена была «предоставить времени удобрение почвы посредством нравственно‑политического развития народа». В результате, как она писала, «я дала им волю чернить и вымарать (из «Наказа». – М. Р. ) все, что хотели. Они более половины того, что написано мною было, помарали… и я запретила на оного инако взирать, как единственно он есть (в напечатанном виде. – М. Р. ) правила, на которых основать можно мнение, но не яко закон».

Об изначальной позиции императрицы по вопросу о крепостном праве можно судить достаточно определенно, хотя она на этот счет и не делала четко сформулированных публичных заявлений. Так, характеризуя степень «просвещенности» общества той поры, она в своих «Записках» пишет о своих заблуждениях насчет степени готовности общества поддержать начинания, направленные на изменение положения тех, «кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления». «Едва посмеешь сказать, – горюет она, – что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только ни выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в Комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я когда‑либо могла предполагать, ибо слишком высоко оценивала тех, которые меня ежедневно окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев… даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью… даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства». Самым решительным и самым немногословным критиком «Наказа» оказался «первейший человек» Никита Панин: «Это аксиомы, способные разрушить стены».

Что же приводило в ярость депутатов от дворян? Ну хотя бы вот это, отнюдь не декларативное, положение «Наказа»: «Всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет». Все эти свои размышления Екатерина впоследствии подытожила в двух четких фразах: «Чем больше над крестьянином притеснителей, тем хуже для него и для земледелия… Великий двигатель земледелия – свобода и собственность». Мысли эти есть и в более поздних заметках «Земледелие и финансы». Видимо, отвечая своим многочисленным оппонентам, она в них утверждала, что, «когда крестьянин будет уверен, что то, что принадлежит ему, не принадлежит другому, он будет улучшать это… лишь бы имели они свободу и собственность». Понимание этого пришло к Екатерине не вдруг. Еще в одной из ранних своих заметок она выделяет особой строкой чрезвычайно крамольное для России середины XVIII в. утверждение: «Рабство есть политическая ошибка, которое убивает соревнование, промышленность, искусства и науки, честь и благоденствие».

Ну что же, скажут иные, императрица, все понимая, просто спасовала перед неожиданно возникшим препятствием в лице дворянства и опустила руки. И будут отчасти правы. Но, во‑первых, ей‑то хорошо было известно, как легко делаются в России дворцовые перевороты. Во‑вторых (это она, вероятно, осознавала), оптимальный курс и в политике, и в экономике всегда предполагает определенный уровень общественного сознания, который и делает вероятным его проведение в жизнь. Естественно, в реальной ситуации той эпохи «казанская помещица» не могла решиться рубить сук, на котором держалась самодержавная власть. Это говорит о реалистичности государственной политики Екатерины, сознательно отделенной ею от собственных радикальных на ту пору взглядов и идей. Никому из исследователей еще не удалось опровергнуть утверждение Екатерины о том, что писала она свой «Наказ», «последуя единственно уму и сердцу своему, с ревностнейшим желанием пользы, чести и щастия [и с желанием] довести империю до высшей степени благополучия всякого рода, людей и вещей, вообще всех и каждого особенно». Но решение «взрывчатой антимонии»: «просвещение – рабство» отнюдь не зависело от желания или нежелания Екатерины II вести страну «к такой европеизации, которая… не касалась бы рабства, даже сращивалась с ним». В России тогда еще не созрели условия для ликвидации крепостнических отношений. Как‑то по другому поводу Екатерина II мудро заметила: «…нередко недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их».

Однако было бы заблуждением считать отношение Екатерины II к крепостному праву, к самому крестьянину, находившемуся, по ее собственному признанию, в «рабском состоянии», прямолинейно однозначным. Считая их «такими же людьми, как мы», императрица отказывала все же крестьянам в способности разумно распорядиться своей судьбой и прямо‑таки примитизировала их мировосприятие: «Хлеб, питающий народ, религия, которая его утешает, – вот весь круг его идей. Они будут всегда так же просты, как и его природа; процветание государства, столетия, грядущие поколения – слова, которые не могут его поразить. Он принадлежит обществу лишь своими трудами, и из всего этого громадного пространства, которое называют будущностью, он видит всегда лишь один только наступающий день». Пожалуй, здесь императрица не сумела преодолеть существовавшие в ту пору представления о крепостном крестьянине. Например, схожие доводы приводила в беседе с Дидро все о том же «рабстве наших крестьян» и другая не менее «просвещенная» Екатерина – Дашкова: освобожденный от крепостнических пут крестьянин виделся ей «слепорожденным, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глубокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен: не спит и не поет больше; его пугают окружающая пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния». Дидро, сраженный образными доводами княгини, не знал что ответить. Дашкова сама пришла ему на помощь: только «просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правлений». Конечно, Д. Дидро в личных разговорах с обеими дамами щадил их самолюбие и лишь робко возражал их доводам. Правда же была в обнаруженной в 1785 г. 56‑летней императрицей в библиотеке Дидро (после его смерти) неизвестного ей весьма скептического отзыва его о «Наказе», на который она отреагировала весьма и весьма раздражительно: «Это – настоящая болтовня». Несвойственную Екатерине раздражительность можно понять: «Наказ» в ходе его обсуждения в узком кругу приближенных вельмож во многом лишился своих либеральных начал. Так, статья 260 в своем окончательном виде провозглашала: «Не должно вдруг и через узаконение общее делать великого числа освобожденных», что вполне отвечало основному смыслу приведенных Дашковой доводов в разговоре с Дидро. Известно и утопичное мнение Екатерины II о безболезненном для землевладельцев способе избавления от рабства с учетом услышанного всеобщего крика – «Рабов!» : постановить, что «все крепостные будут объявлены свободными» при продаже имений, и вот через сто лет «народ свободен». Разумеется, этого не могло произойти. В итоге Екатерина, зафиксировав, что «Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пешися должно», более не пыталась возбуждать общественный интерес к вопросу о рабстве в России и испытывать судьбу.