Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
«Золотой век» Екатерины Второй – один из интереснейших этапов российской истории – в последнее десятилетие оказался в фокусе внимания общества. Объяснение этому видится в том, что личность Екатерины II, ее идеи и деяния неразрывно связаны с эпохой преобразований, когда Россия в очередной раз становилась на путь европейского Просвещения. Если «век Петра был веком не света, а рассвета», много сделавшим «во внешнем, материальном отношении преимущественно», то в свершениях второй половины XVIII в., по определению С. М. Соловьева, «ясно видны признаки возмужалости народа, развития сознания, обращения от внешнего к внутреннему, обращения внимания на самих себя, на свое». Суть происходивших перемен образно передал видный екатерининский вельможа И. И. Бецкой в словах, обращенных к императрице: «Петр Великий создал в России людей; Ваше Величество влагаете в них души». Другое отличие от петровских преобразований, особо отмечаемое рядом современников, было также не менее существенным: Екатерина Вторая «кротко и спокойно закончила то, что Петр Великий принужден был учреждать насильственно». И в этом одна из основ той стабильности общества, которая отличала царствование Екатерины II. Как писал Н. М. Карамзин, следствием очищения самодержавия от «примесов тиранства» были «спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний, разума».
Между тем в течение семи десятилетий после октября 1917 г. история России второй половины XVIII в., история царствования Екатерины II, преподносилась предвзято. Впрочем, негативные характеристики Екатерины II берут свое начало с давнего времени. Ее младший современник, А. И. Рибопьер, касаясь литературы непосредственно послеекатерининской поры, писал, что «Екатерина, столь могущественная, столь любимая, столь восхваленная при жизни, была непростительно поругана по смерти. Дерзкие сочинения, ядовитые памфлеты распространяли на ее счет ложь и клевету». Известна и пушкинская характеристика Екатерины – «Тартюф в юбке и короне». Полагаем, что подобные суждения имеют в одних случаях эмоциональную, а не фактическую основу, а в других – сильно политизированный умысел и исходят от недругов императрицы за рубежами страны, недовольных жестко проводимым ею внешнеполитическим курсом России, последовательным отстаиванием национальных интересов.
Екатерина II еще при жизни делами своими снискала титул «Великая». Разумеется, советская историография не принимала эту оценку, и только в конце 80‑х гг. ХХ в. заговорили о признании ее выдающейся роли в истории России. Обращаясь ко времени правления Екатерины II, историки справедливо выделяют два момента: эпоха глазами современников и конкретные результаты ее деятельности, сказавшиеся и на последующем развитии страны.
По поводу первого ограничимся искренним восклицанием H.M. Карамзина: «И я жил под ее скипетром! И я был счастлив ее правлением!»
Что касается успехов правления Екатерины, подчеркнем главное: осуществленные почти во всех сферах жизни огромного государства преобразования не несли в себе ни грана «революционного» начала и в своей основе были направлены на всемерное укрепление абсолютистского государства, дальнейшее упрочение господствующего положения дворянства, законодательное закрепление неравноправного сословного деления общества, когда «правовой статус всех других сословий был подчинен интересам государства и сохранению господства дворянства». В. О. Ключевский имел все основания утверждать, что императрица «не трогала исторически сложившихся основ государственного строя». Как доказывает современный исследователь О. А. Омельченко, реальный смысл реформ в России века просвещенного абсолютизма состоял в прочном утверждении «законной монархии», которая единственно способна реализовать общественные потребности «в блаженстве и благополучии каждого». Истинное содержание приведенной формулы заключено в известной екатерининской Жалованной грамоте дворянству 1785 г., которая удовлетворила практически все ранее выказываемые притязания этого сословия, поставив точку в длительном процессе законодательного оформления его прав и привилегий. Этот законодательный акт окончательно возвысил дворян над другими сословиями и слоями общества. Екатерининская эпоха поистине стала «золотым веком» для них, временем наивысшего торжества крепостничества.
Начало царствования
Незаконность восшествия на престол Екатерины, как это ни парадоксально, имела и свои несомненные плюсы, особенно в первые десятилетия царствования, когда она «должна была тяжким трудом, великими услугами и пожертвованиями… искупать то, что цари законные имеют без труда… эта самая необходимость и была отчасти пружиною великих и блистательных дел ее». Так считал (и не он один) Н. И. Греч, выражая мнение образованной части общества. В. О. Ключевский, говоря о программе деятельности Екатерины II, взявшей власть, а не получившей ее по закону, упор также делал на том же моменте: «Власть захваченная всегда имеет характер векселя, по которому ждут уплаты, а по настроению русского общества Екатерине предстояло оправдать разнообразные и несогласные ожидания». Вексель, как показало время, был погашен в срок.
Исследователи не раз отмечали, что Екатерина II, в отличие от своих предшественниц и предшественников на троне после Петра I, взошла на него, имея сложившуюся политическую программу. Однако намеченные императрицей цели в сфере государственного и общественного устройства, как можно судить по единственной сохранившейся черновой записке, не выходили за пределы традиционно декларируемых в «век Просвещения» общих установок и не содержали каких‑либо конкретных разработок:
«1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.
2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.
3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.
4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.
5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям».
Императрице известно, как следует воплощать «план» в жизнь: «Спешить не нужно, но нужно трудиться без отдыха и всякий день стараться понемногу устранять препятствия по мере того, как они будут появляться; выслушивать всех терпеливо и дружелюбно, во всем выказывать чистосердечие и усердие к делу, заслужить всеобщее доверие справедливостью и непоколебимою твердостью в применении правил, которые признаны необходимыми для восстановления порядка, спокойствия, личной безопасности и законного пользования собственностью; все споры и процессы передать на рассмотрение судебных палат, оказывать покровительство всем угнетенным, не иметь ни злобы на врагов, ни пристрастия к друзьям. Если карманы пусты, то прямо так и говорить: «Я бы рад вам дать, но у меня нет ни гроша». Если же есть деньги, то не мешает при случае быть щедрым». Екатерина была уверена, что при неукоснительном руководстве этими правилами успех будет обеспечен. В этой связи небезынтересен ответ императрицы на вопрос Л.‑Ф. Сегюра, как ей удается так спокойно царствовать. «Средства к тому самые обыкновенные, – отвечала Екатерина. – Я установила себе правила и начертала план: по ним я действую, управляю и никогда не отступаю. Воля моя, раз выраженная, остается неизменною. Таким образом все определено, каждый день походит на предыдущий. Всякий знает, на что он может рассчитывать, и не тревожится по‑пустому».
Способ же достижения «начертанных планов» у «собирательницы русских земель», как называл Екатерину II С. М. Соловьев, один: «Делать так, чтоб люди думали, будто они сами именно хотят этого…» «И действительно, – заключал Н. И. Греч, – Екатерина умела употреблять это правило в совершенстве. Вся Россия уверена была, что императрица, во всех своих делах, только исполняет желание народа». Но секрет «употребления» этого очевидного на первый взгляд правила все же был. Он раскрывается из беседы В. С. Попова, правителя канцелярии Г. А. Потемкина, с императрицей: «Я говорил с удивлением о слепом повиновении, с которым воля ее повсюду была исполняема, и о том усердии и ревности, с которыми все старались ей угождать.
«Это не так легко, как ты думаешь, – изволила она сказать. – Во‑первых, повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностию, если бы не были удобны к исполнению; ты сам знаешь, с какою осмотрительностью, с какою осторожностию поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствием то, что ты называешь слепым повиновением. И вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, ко мнению народному и когда в оном последовала бы я одной моей воле, не размышляя о следствиях. Во‑вторых, я… не ожидаю, чтоб все без изъятия по‑моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к тому приучить, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу я быть в тягость…» Действительно, как отмечал даже К. Массон, «она царствовала над русскими менее деспотически, нежели над самой собой: никогда не видали ее ни взорвавшейся от гнева, ни погрузившейся в бездонную печаль, ни предавшейся непомерной радости. Капризы, раздражение, мелочность совсем не имели места в ее характере и еще менее в действиях».
Эти еще в молодости интуитивно обретенные мудрые установки Екатерина совершенствовала всю последующую жизнь. Она писала о себе, что уже в детстве, усваивая уроки своих наставников, «упрямая головушка думала про себя: для того, чтобы быть чем‑нибудь на сем свете, нужно иметь кое‑какие необходимые качества; заглянем поглубже в душу, имеются у нас сии качества? Если нет, то нужно их развить». Этого решающего правила – «развить, если нет» – она придерживалась всегда. И другое: с первого своего появления при дворе императрицы Елизаветы Екатерина не упускала случая обрести «доверенность русских», «расположение общества». Екатерина жестко определила себе «правило нравиться людям», с которыми ей «приходилось жить, усваивать их образ действий, их манеру». «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили», – не раз заявляла она. Как показало время, и в этом она преуспела.
Поражают знание молодой великой княгиней психологии людей и упорство в достижении поставленной цели – качества, развитые в зрелые годы. Это подметил еще А. С. Пушкин. «Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, – писал он, – то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали».
Практические результаты царствования Екатерины II были впечатляющими уже к концу второго десятилетия ее пребывания на троне. Из записки руководителя Коллегии иностранных дел А. А. Безбородко от 1781 г. следует, что за 19 лет царствования было «губерний, устроенных на новый лад, 29, городов построено 144, конвенций и трактатов заключено 30, побед одержано 78. Замечательных указов законодательных и учредительных» издано 88, указов «для всенародного облегчения» – 123, итого 492 дела!
Радоваться есть чему, если вспомнить о том, каким сама Екатерина нарисовала положение дел в стране после переворота 1762 г.: финансы в столь тяжелом положении, что не составлены сметы доходов и расходов, восьмой месяц не получает жалованья находившаяся за пределами страны армия; потерял свою былую мощь военно‑морской флот, пришли в негодность крепости, упала торговля из‑за того, что почти все ее «отрасли были отданы частным людям в монополию»; в присутственных местах процветали произвол и лихоимство приказных, правосудие «превращено в торжище», тюрьмы до предела забиты колодниками; волнениями охвачены 49 тыс. приписных и 150 тыс. помещичьих и монастырских крестьян. Нарисованная ею картина соответствовала действительности.
Лично для Екатерины II сохранялась еще одна опасность – томившийся в Шлиссельбургской крепости 22‑летний Иван (Иоанн) Антонович, законный претендент на трон. Императрица опасалась, как бы его имя не стало знаменем борьбы против нее. Основания для этого были – в 1762–1764 гг. раскрыты два так называемых «заговора», связанных с именем Ивана Антоновича. Хотя следствие установило, что «все это вранье», императрица была встревожена и дала указание принять меры по усилению охраны Ивана Антоновича: узника следовало умертвить при малейшей попытке к его освобождению. Не прошло и двух лет, как такой случай представился.
Подпоручику Смоленского пехотного полка Василию Яковлевичу Мировичу 1 апреля 1764 г. пришла мысль о свержении с престола Екатерины II, освобождении Ивана Антоновича и возведении его на трон. После событий 28 июня 1762 г. Мировича мучил вопрос: «Тогда удалось им, отчего же теперь не удастся нам?» (В тайну был посвящен приятель Мировича, поручик Великолуцкого полка Аполлон Ушаков, утонувший до начала событий.)
5 июля 1764 г. Мирович, заступивший караульным офицером в Шлиссельбург, во втором часу ночи поднял по тревоге подчиненных ему караульных солдат, арестовал коменданта крепости и направился к казарме, где содержался узник. После завязавшейся перестрелки с охранявшими узника солдатами Мирович ворвался в каземат и увидел лежащее на полу тело заколотого Ивана Антоновича. Офицеры Чекин и Власьев четко выполнили инструкцию не выдавать его живым ни при каком случае.
Мировича казнили на Обжорном рынке при стечении любопытствующего народа. Смертная казнь, отмененная Елизаветой Петровной еще в 1741 г., произвела тягостное впечатление. По свидетельству Г. Р. Державина, все ждали помилования. Но на этот раз Екатерина была немилосердна – ею руководил страх.
Екатерина теперь могла не опасаться притязаний на трон (Павел слишком мал) и полностью сосредоточиться на неотложных нуждах государства, начать управлять, как она не раз говорила, «такой обширной, такой могущественной империей, как моя». Для принятия верных решений Екатерина II, как и Петр I, предприняла ознакомительные поездки в разные регионы страны. В 1763 г. она побывала в Ярославле, Костроме, Ростове, в следующем году – в Выборге, Ревеле и Риге. В 1767 г. состоялось плавание по Волге с посещением Симбирска, Саратова, Казани, в 1780 г. она знакомится с Восточной Белоруссией. Наконец, в 1787 г. совершила свое самое длительное путешествие – на юг России, в Крым.
Как известно, в Манифесте от 6 июля 1762 г., оправдывавшем переворот 28 июня, ни слова не было сказано об изданных при Петре Федоровиче четырех важных указах в области внутренней политики. По ситуации Екатерине, разумеется, выгодно было показать их несостоятельность, предложив обществу что‑то свое. Но объективные обстоятельства на этот раз перевесили жажду отмщения, и императрица подтвердила указы о запрете покупать крестьян к мануфактурам и об упразднении Тайной розыскных дел канцелярии. Она не могла не понимать, что это лишь упрочивает ее положение (не надо думать, что орган политического сыска был ликвидирован вообще; его функции передали Тайной экспедиции при Сенате в Петербурге и при сенатской конторе в Москве).
Сложнее было с Манифестом о вольности дворянской – молчание императрицы о его судьбе ставило дворянство в тупик, а порой вызывало недовольство в его среде. Екатерина сохраняла невозмутимость до 11 февраля 1763 г., когда появился указ об учреждении комиссии о дворянстве. В нее вошли авторитетные вельможи – А. П. Бестужев‑Рюмин, М. Л. Воронцов, К. Г. Разумовский, Я. П. Шаховской, Н. И. Панин, З. Г. Чернышев и М. Н. Волконский.
Из указа следовало, что в манифест Петра III, который в «некоторых пунктах еще более стесняет ту свободу, нежели общая отечеству польза и наша служба теперь требовать могут», следует внести такие коррективы, чтобы дворянство сочло их «из нашей руки новым залогом нашего монаршего к нему благоволения». То есть речь как будто шла о расширении дворянских привилегий. Но на деле было не так, ибо комиссия по тому же указу должна была выработать «такие статьи, которые бы наивяще поощряли их честолюбие к пользе и службе нашей и нашего любезного отечества». Получалось почти как в сказке – «принеси то, не знаю что».
Комиссия в марте 1763 г. представила Екатерине доклад, в котором много говорилось о новых привилегиях и утверждалось, что дворяне не нуждаются в принуждении к службе, ибо ныне «всяк сам старается сына своего и сродника в оную вместить, так что едва ли и места желающим службы остается». Реакция императрицы последовала лишь в октябре: доклад был отклонен с ехидными и язвительными замечаниями Екатерины на его полях и похоронен в ее бумагах до 1785 г. Екатерина все еще всерьез опасалась, что уже случившееся освобождение дворян от обязательной службы с прибавлением новых привилегий усилит их независимость от трона, что не отвечало ее намерениям. Отменить совсем манифест она не могла, это грозило бы массовым недовольством дворян. Как и не могла согласиться с разработчиками доклада, ни слова не сказавшими о мерах привлечения дворян к службе. Все оставалось по‑старому до 1785 г., благо не подтвержденный императрицей манифест Петра III сохранял силу, и дворяне вплоть до Жалованной грамоты дворянству, включившей большую часть предложений комиссии, беспрепятственно пользовались его установлениями.
Не вызывало затруднений у Екатерины разрешение ситуации, возникшей в связи с указом Петра III о секуляризации церковных имений. Она его отменила своим указом в августе 1762 г., из тактических соображений охарактеризовав «неполезным установлением».
Позиция императрицы на тот момент, пожалуй, единственно верная – она опасалась ропота духовенства, что было бы совсем некстати в самом начале царствования. К тому же духовенство, фактически поддержавшее переворот 28 июня, имело основания ждать милостей от Екатерины. А. Т. Болотов прямо связывал успех переворота с «сильным неудовольствием» духовенства манифестом Петра III, «содействовавшего потом очень много перевороту». Указ Екатерины восстанавливал право духовенства распоряжаться всеми доходами, бунтовавшим монастырским крестьянам императрица грозила суровыми карами в случае продолжения неповиновения.
Ничем не стесненный в отношениях с Церковью и не жаловавший православное духовенство, Петр III указами от 16 февраля и 21 марта 1762 г. объявил о полном изъятии церковных земель, сославшись при этом на «полезное всему государству о управлении архиерейских и монастырских вотчин» узаконение «императрицы Елизаветы от 30 сентября 1757 г.». Петр III не успел реализовать эти указы. Занявшая престол Екатерина II, поначалу не очень уверенная в прочности своего положения, использовала недовольство церковных кругов в своих интересах, заявив в изданном ею манифесте, что не имеет «намерения и желания присвоить себе церковные имения». Указы Петра III были объявлены в Сенате необдуманными, Коллегия экономии упразднена, а начавшие составлять описи монастырского имущества офицеры отозваны.
Но не прошло и полугода, как приступила к действию особая Комиссия о духовных имениях, в инструкциях которой императрицей был определен порядок описания монастырских имений, никак не настороживший убаюканных прежними речами церковников. Теперь же они услышали из ее уст совсем иное: «Существенная ваша обязанность состоит в управлении церквами, в проповедовании слова Божия… Вы преемники Апостолов, которым повелел Бог внушать людям презрение к богатствам и которые были очень бедны… Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, имея беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям! Вы просвещены, вы не можете не видеть, что все сии имения похищены у государства. Если вы повинуетесь законам… то не умедлите возвратить все то, чем вы несправедливым образом обладаете». Укоризны и увещевания подкреплялись действием – по докладу Комиссии о духовных имениях была восстановлена независимая от Синода Коллегия экономии, подчиненная Сенату. В ведение коллегии перешли все церковные вотчины. Она должна была управлять бывшими духовными вотчинами, вести хозяйство, увеличивать доходные статьи, обеспечивать денежные и хлебные сборы, содержать учрежденные штаты духовенства.
26 февраля 1764 г. вышел манифест об окончательной секуляризации церковных вотчин. Все епархии подразделялись на три класса: в первый вошли Новгородская, Московская и Петербургская епархии, во второй – 8 епархий и в третий – 15. Монастыри (мужские и женские) также были разбиты на три класса с оговоренным числом монахов и слуг в них. Резко уменьшалось количество монастырей: из почти тысячи осталось около 266. В собственность государства перешло 910 866 крестьян мужского пола, отныне именовавшихся «экономическими». Установленный на них полуторарублевый оброк давал казне около 1,5 млн руб. ежегодного дохода. За вычетом средств на содержание церковных учреждений, на призрение инвалидов и пр. больше половины суммы – чистая прибыль государства.
Бывшие монастырские крестьяне, освобожденные от тяжелой барщины и переведенные на фиксированный оброк, оказались в значительно лучшем положении, чем помещичьи, их хозяйственная деятельность несравненно менее регламентировалась. К тому же они получили в пользование и часть монастырских земель. Все это позволило без эксцессов повысить оброк с 1,5 до 2 руб. в 1768 г., а в 1783 г. – до 3 руб. Таким образом, доходы государства от секуляризованных имений к концу века составили более 3 млн руб. ежегодно. В конце царствования Екатерины II, в нарушение установленного ее же манифестом принципа неотчуждаемости секуляризованных имений, вельможи и любимцы императрицы заполучили более 50 тыс. ревизских душ бывших монастырских крестьян.
Итак, после 1764 г. высшее духовенство, поставленное в материальную зависимость от государства, превращалось в чиновников бюрократического аппарата абсолютистского государства. Это – один из главных результатов реформы. Монастыри перестали быть феодалами‑землевладельцами и переведены на штатный оклад. Безвотчинные же монастыри содержались за счет доходов чисто церковного характера. «После 1764 года, – заключает историк церкви Н. М. Никольской, – церковная фронда навсегда замолкла – для нее не было больше материальной базы».
Церковь лишилась своего былого положения государства в государстве и была интегрирована в общую систему абсолютной монархии. В этой системе ей отводилась роль идеологической опоры самодержавия и православия. К полному удовлетворению дворянства, «глава Греческой Церкви», каковой считала себя Екатерина II, и в последующем придерживалась правила, согласно которому, как писал князь М. М. Щербатов, она «знает, до каких мест власть духовная должна простираться, и, конечно, из пределов ее не выпустит». Главная обязанность превратившейся в орудие государственного управления Церкви теперь состояла в возвеличивании власти самодержца, воспитании у народа верноподданнических чувств.
Одним из самых важных дел первых лет правления Екатерины стало «генеральное межевание», законодательно закреплявшее за дворянами их владельческие права на землю. В решении этого вопроса Екатерина II строго руководствовалась данным в указе 3 июля 1762 г. обещанием: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять и крестьян в должном повиновении содержать».
Выше отмечалось, что решение проблемы упиралось в требование подтверждать права помещиков на землю соответствующими документами. Опубликованный 19 сентября 1765 г. манифест снимал это препятствие, теперь от землевладельцев не требовали никаких подтверждений на право владения землей, которой они располагали к 1765 г., при одном лишь условии: если земли не оспаривались соседями. Тем самым все самовольно отторгнутые у казны однодворцев и прочих владельцев земли оставались в руках теперешних хозяев. Подарок отменный: площадь подобных земель в конце XVIII в. достигала 50 млн десятин. А. Т. Болотов в своих мемуарах выразил общее мнение дворянства о екатерининском манифесте, назвав его «славным».
Вместе с мерами по упрочению помещичьего землевладения, в соответствии с обещанным в указе 3 июля, осуществлялось урезание крестьянских прав. Так, при Екатерине II за нарушение существовавшего с 1649 г. запрета крестьянам жаловаться на помещиков прямо царю, а не вообще, как подается в литературе, полагались уже жестокие наказания, в том числе и ссылка в Нерчинск. Указ появился в 1767 г., после путешествия императрицы по Волге, когда она буквально была засыпана жалобами и прошениями крестьян на своих помещиков. Но начало серии антикрестьянских актов было положено указом 1763 г., обязывавшим крестьян содержать воинские команды, посылаемые для подавления их протестов. В январе 1765 г. последовало еще одно новшество – помещикам дано право за «предерзостное состояние» «вредных обществу людей» не только ссылать в Сибирь (такое право они имели с 1760 г.), но и отдавать в каторжные работы на самим помещиком определяемое время. Помещичьи крестьяне по‑прежнему были лишены права присягать на верность государю. Им запрещалось вступать в монашество, они не обладали правом брать откупа и подряды. Крайне ужесточались меры по сыску беглых крестьян.
Однако в крестьянском вопросе наблюдаются и другие тенденции. Например, в 1771 г. правительство предприняло попытку как‑то умерить практику продажи крестьян без земли путем запрета продаж с аукционных торгов за долги помещика. Два года спустя Сенат, со ссылкой на «Наказ», строго предписывал соизмерять степень вины крестьян с определяемым им наказанием, осуждая его чрезмерную жестокость. В 1775 г. последовало прямое покушение на право помещиков бесконтрольно распоряжаться своей крещеной собственностью – им запрещалось отдавать крестьян в услужение другим людям более чем на пять лет. По указу того же года определено ранее отпущенных на волю крестьян записывать в мещане или купечество, а не закрепощать вновь, как это повсеместно практиковалось.
В 1763 г. Екатерина приступила к более радикальным преобразованиям, но не довела их до конца. Так, в подготовленном по ее указанию проекте Н. И. Панина речь шла о реформировании Сената и создании нового учреждения – Императорского совета. Состоявший из 25–30 вельмож Сенат, по мнению Панина, изжил себя и превратился в малоэффективный орган, многие его члены откровенно бездельничали. Хуже того, как заметила сама императрица, причины неуспеха дел состояли в том, что сенаторы «имеют междоусобное несогласие, вражду и ненависть и один другого дел не терпит, а потому и разделяются на партии и стараются изыскать один другому причины огорчительные», отчего рождается «только беспредельная злоба и раздор». Панин нашел выход в разделении Сената на шесть работоспособных департаментов по шесть членов в каждом. В ведении каждого департамента должна находиться строго определенная отрасль управления. Проект одобрен императрицей, и в том же году реформа Сената проведена в жизнь.
Заминка вышла с проектом Императорского совета, представленным тем же Паниным. Идея Совета не нова – в истории страны были уже и Верховный тайный совет, и Кабинет министров, созданные для ведения дел при беспомощных правителях. Панин напрасно, как показал ход событий, с горячностью осудил в проекте прежде всего практику, когда страной правили временщики и «припадочные люди» (так он определил фаворитов), заботившиеся не об интересах государства, а о своей личной корысти. Стоявшая над государственными учреждениями власть фаворитов, считал он, порождала множество пороков – произвол, лихоимство, безнравственность. Императорский совет возвышением силы закона должен был положить конец проделкам «припадочных людей». Была и другая веская причина необходимости перемен, четко обозначенная в проекте: ни один монарх, и даже лучший из них, считал он, не может с пользой решать огромный поток дел. Екатерина, импульсивно сначала одобрив проект и даже подписав соответствующий манифест о создании Императорского совета, затем надорвала его. Каких‑либо объяснений не последовало, но можно предположить, что содержание проекта, с одной стороны, наносило удар по ее самолюбию, т. к. подобные учреждения прежде возникали при бездеятельных правителях, с другой – Совет не отвечал представлениям Екатерины о назначении фаворитов, которых она всячески пыталась привлечь к управлению государственными делами. В поисках мотива к отклонению проекта она решила ознакомить с ним высших чиновников. В одном из отзывов, возможно, составленном не без подсказки братьев Орловых, говорилось, что члены Совета «весьма удобно могут вырасти в соправителей», что повлечет «разрушение могущества и величия Российской империи». Угроза пустая, так как назначение и отстранение членов Совета находились целиком в воле императрицы, но повод для дезавуирования подписи удобен тем, что не должен был вызвать никаких толков в свете.
Таким образом, истинной причиной отклонения проекта Панина стало то, что он выступал как сторонник ограниченной законами монархии. Это отвечало представлениям просветителей, взгляды которых разделяла и сама Екатерина. Но одно дело идеи, другое – проза жизни: делить свою власть неограниченного монарха императрица ни с кем не желала.
В годы правления Екатерины продолжился обозначившийся в середине XVIII в. «либеральный» поворот в экономической политике. Указ от 31 июля 1762 г. расширял список товаров для вольной продажи. В него вошли смола и ревень. В монополии казны осталась лишь торговля поташом и смольчугом (натуральный сок хвойных деревьев), мера, вызванная заботой о сохранении лесов. Указ отменял казенную монополию на торговлю с Китаем, откупа на тюленьи и рыбные промыслы, табак, сбор таможенных пошлин.
Последовательно усилия правительства по оживлению экономики выглядят так: в марте 1762 г. следует указ об отказе от монополий в промышленности и торговле, в июле того же года – о свободе производства ситца по всей стране, кроме обеих столиц. В следующем году вновь заявлено о нецелесообразности «держать в одних руках» то, «чем множество желающих пользоваться могут», т. е. отдается предпочтение принципу свободы промышленной деятельности. В течение 1762–1764 гг. отменены монополии на производство обоев, сусального золота, серебра, объявлена свобода открывать сахарные заводы. За период с 1766 по 1772 г. вводится беспошлинный вывоз пшеницы и пшеничной муки почти из всех портов страны. В 1767 г. издаются указы о полной свободе промыслов в российских городах. Через два года следует указ о заведении ткацких станов с условием уплаты лишь рублевого сбора за стан. Наконец, в марте 1775 г. указом объявляется свобода заведения промышленных предприятий во всех отраслях производства, отменяются все сборы с мелких промыслов. Отныне «всем и каждому дозволяется и подтверждается добровольно заводить всякого рода станы и рукоделия производить, не требуя на то уже иного дозволения от вышнего до нижнего места». В 1777 г. от сборов освобождаются домашние станы, принадлежащие фабрикам, чем создается дополнительный стимул для развития не требующих больших капитальных вложений рассеянных мануфактур.
Подобная прагматическая политика правительства Екатерины II имела своим результатом отмену средневековых по сути своей монополий; говоря иначе, провозглашалась свобода предпринимательства. Это имело своим следствием рост промышленной активности купечества, зажиточного слоя крестьянства, что явственно говорило об утверждении в экономике России буржуазных элементов, нового капиталистического уклада. Так, если к концу 60‑х гг. в текстильной промышленности насчитывалось свыше 200 крупных предприятий (73 суконных, 85 полотняных, 60 шелковых мануфактур), то к концу XVIII в. их стало более тысячи (158, 318, 357 мануфактур соответственно). Менялось и соотношение покупных и вольнонаемных работников. Например, на 10 тыс. покупных работников на полотняных фабриках приходилось более 19 тыс. вольнонаемных.
В металлургическом производстве и в металлообработке за то же время число крупных предприятий выросло ненамного – со 182 до 200. На них было занято свыше 100 тыс. крепостных мастеровых и 319 тыс. приписных крестьян и только 15 тыс. вольнонаемных работников. Общее число предприятий с конца 60‑х гг. увеличилось с 683 до 2094, причем среди них было немало таких, которые насчитывали от 2 до 3 тыс. рабочих.
К концу века возросло и число мелких предприятий с применением труда только наемных рабочих, общая численность которых составила 50 тыс. человек. Их число увеличивается и в крупном производстве: в судостроении – 30 тыс., в горнодобывающей – 15 тыс., на предприятиях Мануфактур‑коллегии почти 60 тыс. человек. Если к ним причислить до 200 тыс. наемных работников, ежегодно сезонно занятых в судоходном промысле, то общее их количество составит около полумиллиона человек.
И все же основная масса занятых в промышленности рабочих оставалась в крепостной зависимости, т. к. вопреки запретам сохранялась приписка государственных крестьян к казенным заводам и фабрикам. «Так продолжал тяготеть над русскою землею, – пишет С. М. Соловьев, – исконный ее недостаток в людях, в рабочих руках, невозможность добыть вольнонаемного работника. Надо было содержать землею военного человека, и надобно было прикрепить к этой земле работника; надобно было завести фабрику – надобно было приписать к ней крестьян…» Сдерживающим фактором роста применения вольнонаемного труда в XVIII в. выступало предпринимательство дворян, во вред купечеству активно вторгавшихся в прибыльную сферу винокурения и продажу вина казне. Этот регрессивного характера процесс особенно усилился после 1765 г., когда «бесчисленное множество корыстолюбивых дворян, – писал А. Т. Болотов, – давно уже грызущих губы и зубы от зависти, видя многих других от вина получающих страшные прибытки», наконец‑то получили дешевый источник доходов. Ведь все «свое», не покупное, – и зерно, произведенное в барщинном хозяйстве, и труд крепостного крестьянина, и производственные площади. По новым установлениям дворянам – владельцам винокуренных заводов дозволялось, помимо поставляемых казне 100–200 ведер вина, производить и сбывать свободно тысячи ведер продукции.
Как отмечалось в главе 8, уже в елизаветинское время захлестнувшее дворян стремление к наживе привело к возникновению множества мелких и крупных вотчинных предприятий по производству полотна, сукон и пр. Еще с той поры дворяне, в том числе и крупнейшие вельможи, не гнушались брать торговые подряды у казны, откупа. Другая часть менее инициативных дворян предпочитала прожигать жизнь за счет промысловой деятельности своих крестьян и для получения больших доходов с них шла на ослабление существовавших ограничений. Отсюда множество поступавших в Сенат проектов социальных и экономических реформ. Однако правительство Елизаветы Петровны было не готово решать большинство ставившихся самой жизнью вопросов. И только в екатерининскую эпоху стали проявляться черты нового курса – «политики просвещенного абсолютизма».
Просвещенный абсолютизм
Термин «Просвещение» в западноевропейском обществе возник после появления в 1784 г. статьи Иммануила Канта «Что такое Просвещение».
Так что же такое «просвещение» и «просвещенный абсолютизм»?
Просвещение было широким идейным течением в годы, когда стало очевидным несовершенство отживавшей в странах Западной Европы свой исторический срок феодальной системы, в глубинах которой происходило вызревание новых буржуазных отношений. Его теоретические основы заложили и разработали выдающиеся философы, ученые и писатели Франции Ш. Монтескье, Вольтер, Д. Дидро, Ж. Д’Аламбер, Ж.‑Ж. Руссо, Г. Э. Лессинг и др. Утверждение идеологии просветителей происходило в период вступления на историческую арену буржуазии, когда развернулась острая критика уходящего феодального строя и его институтов. Правое, умеренное крыло просветителей (их большинство) выступало за эволюционный путь развития, без потрясений и насилия.
Идеологи европейского Просвещения в своем учении строго исходили из теории «естественного права», основным постулатом которого было утверждение о свободе и равенстве всех людей от рождения. Все пороки существующего феодального строя объяснялись ими невежеством народа, в силу этого неспособного понять несовершенство, несправедливость законов. Паразитический образ жизни монархов и дворян просветители также относили на счет их непросвещенности. Из этого следовал вывод – надо просветить всех и каждого. Народу надо осознать, что никому не дано право его угнетать, дворянам – устыдиться того, что порабощение, угнетение народа недостойно их «благородного» звания и наносит вред обществу в целом. Наиболее существенным элементом в утопической конструкции просветителей был расчет на то, что пониманием несовершенства строя и несправедливости законов более всех проникнется сам монарх и аннулирует такие законы. Он это сделает тем быстрее и последовательнее, чем большей властью будет обладать.
Упование идеологов Просвещения на всевластие «мудреца на троне» привело к идее союза философов‑просветителей и монархов. Особые надежды на «просвещенного монарха» возлагал сам Вольтер. Чаяние основано на том, что идеи Просвещения в той или иной мере разделяли прусский король Фридрих II, шведский – Густав III, австрийский император Иосиф II. Отсюда и термин «просвещенный абсолютизм».
Идеи Просвещения обладали большой притягательностью и быстро распространились по всей Европе. В России они получили хождение под понятием «вольтерьянство». Этому способствовало практически беспрепятственное и даже поощряемое самой Екатериной издание довольно большими тиражами трудов французских философов – Вольтера, Монтескье, Руссо и др. За 10 лет (1767–1777) в стране отдельными сборниками было издано более 400 переведенных на русский язык статей из популярной в то время «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. К тому же многие имели возможность самостоятельно знакомиться с трудами просветителей в оригинале. Пример по‑настоящему истового увлечения трудами просветителей подавала сама императрица, без всякого лукавства признававшаяся в письмах к друзьям: «Вольтер – мой учитель: он, или, лучше сказать, его произведения развили мой ум и мою голову».
Однако между теорией «просвещенного абсолютизма» и попыткой Екатерины II реализовать ее на практике была огромная, обусловленная российской действительностью дистанция. С годами она увеличивалась и по чисто политическим мотивам и в конечном счете привела к практическому отказу Екатерины от воплощения в жизнь идей Просвещения. Два решающих события стали на этом пути – восстание Пугачева и Французская революция. По мнению историков, «просвещенный» либерализм императрицы не выдержал этого двойного испытания. Если еще в радужные 60‑е гг. XVIII в. и в самом начале следующего десятилетия императрица, не без оснований считая себя истинной последовательницей, ученицей европейских просветителей, всячески пропагандируя их учение, не уставала повторять, что «благо народа и справедливость неразлучны друг с другом», что «свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтоб повиновались законам, но не рабов», то летом 1790 г., под впечатлением происходивших во Франции революционных событий она жестко отвергает право народа на свободу волеизъявления, на равенство сословий: «Что касается до толпы и до ее мнения, то им нечего придавать большого значения». Или: «Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия…» Подобные оценки появились еще во время восстания Пугачева, разрушавшего, на взгляд императрицы, создаваемое ею «государственное благоденствие». Отсюда старания Екатерины сохранить лицо «мудрой правительницы» перед Европой. В своих письмах к Вольтеру и другим своим корреспондентам за рубежом она не скупилась на описания жестокостей повстанцев, но слова не сказала о причинах массового движения, о его целях. Екатерине II, ради сохранения репутации философа на троне искусно прибегавшей в описании реальных событий к очевидным передержкам или недомолвкам, удалось‑таки убедить в своей непорочности не одного только престарелого «фернейского отшельника». В результате Вольтер в ответ пишет Екатерине II о необходимости казни «маркиза Пугачева» (так иронически он называл последнего) без промедления. Это и немудрено, ибо Екатерина – большая мастерица писать письма, особенно европейским философам. Еще Н. М. Карамзин восторгался по этому поводу: «Европа с удивлением читает ее переписку с философами, и не им, а ей удивляется. Какое богатство мыслей и знаний, какое проницание, какая тонкость разума, чувств и выражений».
Наказ» Екатерины II
Система взглядов Екатерины II нашла отражение в главном ее политическом сочинении – «Наказе», написанном для Уложенной комиссии 1767 г. как программа действий. В нем императрица изложила принципы построения государства и роль государственных институтов, основы законотворчества и правовой политики, судопроизводства.
Опубликованный 30 июля 1767 г. «Наказ» состоял из 20 глав, поделенных на 526 статей, из которых 294 восходят к сочинению Монтексье «О духе законов», в котором обосновывался принцип разделения властей, 108 – к трактату итальянского правоведа Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях» с критическим анализом теории и практики уголовного права. Однако двухлетний труд Екатерины II – не простое заимствование, пересказ чужих мыслей. «Наказ» – результат творческого переосмысления идей Просвещения с попыткой приноровления их к российским реалиям.
Основной постулат «Наказа» обосновывал единственно возможную для огромной России форму правления в виде абсолютной монархии: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностью мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы в России вредно, но вконец разорительно». Убеждение прочное, оно позже повторено в «Записках» Екатерины II: «Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления… итак, будем молить Бога, чтобы давал Он нам всегда благоразумных правителей, которые подчинялись бы законам и издавали бы их лишь по зрелому размышлению и единственно в виду блага их подданных».
Как видим, пока все – по канонам идеологии Просвещения: создание идеальной системы законов, решающая роль в этом «преосвященного монарха» и как итог – «общее благо» для подданных. Екатерина в отстаивании целесообразности для России монархии последовательна – на вертикаль органов государственного управления «Наказ» возлагал обязанность проводить указы монарха в жизнь, вершить суд «именем государя по законам». В России – и по законам?
Екатерина II не сомневалась в возможности этого, ибо контроль за соблюдением законов возлагался на Сенат, т. е. на тот орган, что целиком подчинен самодержцу. Речь, таким образом, идет о дальнейшей централизации власти абсолютного монарха, не имеющего каких‑либо законами предусмотренных обязанностей перед своими подданными. Поэтому естественным выглядит отсутствие в «Наказе» ссылок на просветительскую теорию «естественного права» и на прямо связанную с ней теорию происхождения государства на началах «общественного договора». Это – одна из издержек приспособления идей Просвещения к российской действительности, где бо́льшая часть подданных невежественна и находится в крепостном состоянии. За рамками внимания Екатерины осталась и просветительская теория разделения властей, явно неуместная в «Наказе» (оговоримся: неизвестно, имелись ли суждения на этот счет в его первоначальном виде) при том теоретическом обосновании монархического государства как способа самоорганизации общества, что была предложена в его статьях.
Новое наполнение в «Наказе» получило определение значения закона в жизни общества. Главное средство достижения выведенного на жетоне депутата Уложенной комиссии девиза – «Блаженство каждого и всех» – неукоснительное соблюдение законов. Не только подданными и государственными учреждениями. Сам монарх должен не только «надзирать над законами», но и «не переменять порядок вещей, а следовать оному», управлять «кротко и снисходительно». Тезис «Наказа» – в государстве не может быть места, «которое бы от законов не зависело», – обозначал очевидный шаг в направлении к правовому государству. Впрочем, добавим: шаг, оставшийся только на бумаге.
В «Наказе» содержится и критика укоренившихся традиций судопроизводства. Законы, провозглашалось в «Наказе», принимаются не для устрашения, а для воспитания подданных. Их от преступлений должны удерживать стыд и раскаяние, а не суровые кары. Следующий естественный шаг – осуждение пыток, ибо их употребление «противно здравому рассуждению». Из практики суда исключалась присяга как метод доказательства. Составительница «Наказа» впервые в истории российского права понятным языком формулирует один из важнейших демократических принципов уголовного процесса – презумпцию невиновности : «Человека не можно считать виновным прежде приговора судейского, и законы не могут его лишать защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные». Оставалось «малое»: реализовать на практике…
Специальные главы «Наказа» отведены вопросам развития промышленности и торговли. В частности, для преуспевания последней императрица считала необходимым ликвидировать все существующие ограничения как во внутренней, так и во внешней торговле. Важным условием ее процветания должны были стать учреждаемые банки. Вместе с тем сохранился прежний взгляд, что торговля – не дело дворянского сословия. Относительно промышленности Екатерина считала нужным проявлять всяческое «рачение» о «рукоделии», основанном на частной собственности, ибо, повторимся, «всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отнимет». Мысль весьма верная, но она соседствует с необдуманным утверждением, что применение «махин» в производстве приведет к сокращению численности работников, занятых ручным трудом, и тем нанесет вред государству.
Одной из важнейших задач, планируемых поставить перед депутатами Уложенной комиссии, было создание законов о сословиях. Это – давнее пристрастие императрицы. Еще в 1765 г. своей постоянной корреспондентке Марии‑Терезе Жоффрен, хозяйке модного литературного салона в Париже, она твердо пишет: «Я заведу у себя в империи всякого рода сословия, я вполне сознаю достоинства вашего строя». В другом письме намерение это конкретизируется: «Еще раз обещаю вам среднее сословие, но зато же и трудно будет устроить его».
К третьему сословию в «Наказе» Екатерина относит «всех тех, кои, не быв дворянином, ни хлебопашцем, упражняются в художествах, науках, в мореплавании, торговле и ремеслах», а также всех других разночинцев. Депутатам Комиссии и надлежало определить статус лиц третьего сословия. Не раскрытая в письме к Жоффрен трудность в его создании заключалась в господствующих в стране крепостнических отношениях. Но как раз о них‑то и о крестьянах вообще в отредактированном в ее ближайшем окружении «Наказе», после того как Екатерина «дала им волю чернить и вымарать все, что хотели» (см. гл. 36, § 5), говорится мало, противоречиво и невнятно. Утверждение, что «не должно вдруг и через узаконение общее делать великое число освобожденных», соседствует с пожеланием необходимости ограничения рабства законами и с мягким осуждением помещиков, осуществлявших перевод крестьян на денежный оброк, не задумываясь о том, «каким способом их крестьяне достают эти деньги». Статья, касающаяся жизненно важного для крестьян размера их повинностей в пользу помещиков, советует, а не обязывает: «Весьма бы нужно было предписать помещикам законом, чтобы они с большим рассмотрением располагали свои поборы, и те бы поборы брали, которые менее мужика отлучают от его дому и семейства».
Провозглашенные в «Наказе» постулаты идеологии Просвещения, бесспорно, новы для России и сами по себе замечательны. Но это пока лишь демонстрация утопических, как показали последующие события, в условиях российской действительности намерений, которые должна была принять и развить или подвергнуть критике и отвергнуть Уложенная комиссия. Уместно привести суждение С. М. Соловьева в этой связи. «Законы должны соответствовать состоянию народа, твердил автор «Наказа»; но при этом, естественно, рождался вопрос: состояние русского народа таково ли, что выводы, сделанные европейскою наукою, могут быть полезным указанием при составлении Уложения для него?» To, что Екатерине не всегда удавалось приноровить идеи просветителей к российским реалиям, хорошо показывает так и не преодоленное в «Наказе» противоречие между существующей феодальной (сословной) структурой общества и буржуазного содержания догмами идеологии Просвещения. Так, провозглашаемому Екатериной в «Наказе» принципу – «Равенство граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам» – противоречат там же определенным правам и обязанностям сословий, заведомо предполагавшим их неравенство. «Земледельцы, – читаем в «Наказе», – живут в селах и деревнях и обрабатывают землю, и это есть их жребий. В городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и науках. Дворянство есть нарицание в чести, различающееся от прочих тех, кои оным украшены. Как между людьми были добродетельнее других, а при том и услугами отличались, то принято издревле отличать добродетельнейших и более других служащих людей, дав им сие нарицание в чести, и установлено, чтобы они пользовались разными преимуществами, основанными на сих вышесказанных начальных правилах». Вот таким должно было стать конструируемое Екатериной II общество, которое, по сути, и было уже таковым.
Здесь есть необходимость обратиться к неоднозначно трактуемой исследователями политической пикировке между Екатериной II и другими русскими просветителями. Ее суть видится в том, что императрица всеми возможными средствами (в первую очередь через печать, театральные постановки) старалась накрепко внушить обществу мысль, что именно она и есть идеальный (или просвещенный) монарх, а ее оппоненты пытались низвергнуть Екатерину с этого пьедестала, попутно развенчивая и двор, и фаворитов. Причем надо заметить, что Екатерина II отнюдь не запрещала им самые резкие выпады против тиранов, ибо убежденно не относила себя к их числу. И имела на то основания: ну какой из нее тиран по отношению к дворянскому сословию, особенно если исключить из ее биографии некоторые несообразия в последние семь лет правления? Известно, например, что московский главнокомандующий Я. А. Брюс в 1785 г. после первого просмотра запретил представление трагедии Н. П. Николаева «Сорен и Замира», т. к. не разделял горячего одобрения публикой резких обличений тиранов. О чем откровенно и написал императрице, видимо в расчете на ее одобрение. Екатерина пьесу прочла и написала Брюсу: «Запрещение трагедии Сорены удивило меня. Вы пишете, что в ней вооружаются против тиранов и тиранства. Но я всегда старалась и стараюсь быть матерью народа. А потому и предписываю отнюдь не запрещать представления Сорены». Едва ли в этих строках Екатерина лукавила, ибо идею о «матери народа» она последовательно проводила в своей исторической хронике «Из жизни Рюрика», сочиненной ею в 1786 г. Читая у автора трагедии «Сорен и Замира» строки, что «в темницы ваши днесь преобращены грады, в них стонет ваш народ, в них кровь течет граждан», императрица никак не могла их отнести на свой счет. Да и большинство дворян не восприняли бы их как выпад против «матушки‑императрицы», в чем была уверена Екатерина. Однако на всякий случай постановка трагедии Николаева в Петербурге не была допущена к постановке без каких‑либо объяснений.
С началом в 1789 г. революции во Франции в идейной жизни русского общества стали заметны перемены – в нем идет поляризация мнений и взглядов. Непривычно жестким становится и отношение правительства (читай – Екатерины II) к открытым суждениям публицистов и писателей по политическим сюжетам.
В том же 1789 г. Я. Б. Княжнин закончил свою знаменитую трагедию «Вадим Новгородский», сюжет и образы которой вполне созвучны екатерининской хронике «Из жизни Рюрика». В ней тоже действует милосердный и великодушный монарх, пекущийся единственно о благе государства. Победа любого из крамольных вельмож в междоусобной борьбе за власть привела бы к торжеству тирании. От нее Новгород спасает безупречный монарх Рурик, вняв мольбам новгородцев «владеть над ними». Казалось бы, налицо торжество монархического принципа. Но вернувшийся после многолетних сражений с врагами в город посадник Вадим увидел, что Новгород – «сей гордый исполин, владыка сам у ног / Повержен…». Посадник‑республиканец, убежденный в том, что «самодержавие повсюду бед содетель» (а это уже прямой вызов официозному сумароковскому: «САМОДЕРЖАВИЕ РОССИИ ЛУЧША ДОЛЯ») выступает против Рурика. Но народ отказывает ему в поддержке, и Вадим терпит поражение. Народ любит Рурика – идеального монарха. Однако здесь важно другое: драматург, отнюдь не республиканец, с любовью выписавший образ просвещенного монарха, невольно создает и яркий, более привлекательный образ бескорыстного Вадима. В нем все притягивает – непреклонность убеждений, свободолюбие, патриотизм.
В условиях начавшейся революции во Франции Княжнин, видимо понимая оппозиционность своей трагедии монархическим режимам, принял решение не ставить ее в театре. Пьеса увидела свет в 1793 г., по прошествии двух лет после смерти автора, когда уже был сослан Радищев, в крепости оказался Новиков. Реакцию властей уже можно было предугадать: с ведома императрицы Сенат решает трагедию Княжнина, «яко наполненную дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями, а потому в обществе Российской империи нетерпимую, сжечь в здешнем столичном городе публично». Власти понимали, что растиражированное афористичное вадимовское «Самодержавие повсюду бед содетель» не мог прикрыть никакой идеальный монарх. Именно «вадимовское», а не «княжнинское», ибо, как известно, в России XVIII в. никто, исключая А. Н. Радищева, не отрицал самодержавие. Как замечательно сказал историк культуры Б. И. Краснобаев, «самодержавие России лучша доля» – могли бы «тогда повторять вслед за Сумароковым все – от Щербатова до Пугачева». Но в том‑то и дело, что художественные произведения иногда объективно приобретают более глубокое внутреннее значение, чем мыслилось автору. Самому Г. Р. Державину довелось в 1795 г. прямо‑таки отбиваться от обвинений в якобинстве по написанному им за десять лет до начала революции стихотворению «Властителям и судиям»:
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса…
Екатерина, в согласии с принципами и идеями Просвещения ранее считавшая, что не следует прибегать к гонениям за убеждения и действительно терпимо относившаяся к своим идейным оппонентам, под влиянием событий Французской революции, и особенно после известия о казни короля Людовика XVI, опасаясь за судьбу монархии в России, за свою судьбу, резко меняет свои политические ориентиры.
Дата: 2018-12-28, просмотров: 227.