Рост крепостного гнета на протяжении XVIII в. – факт давно установленный и никем не оспариваемый. В рассматриваемое время положение усугублялось состоянием финансов, вынуждавшим центральные власти с большими жестокостями пытаться выбить из крестьян накопившиеся за ними миллионные недоимки. Деньги были нужны прежде всего для содержания армии. По словам современников, «ужаснейшие бесчеловечия, приводящие в содрогание и помышляющих об оных (недоимках. – М. Р. ), уныние, стон, слезы, вопль распространились по всей империи».

Это не могло не озлобить крестьян, особенно в условиях голода, поразившего «во многих местах» страну в середине 30‑х гг. Положение крестьян становилось вовсе нестерпимым из‑за действий многих представителей дворянства, буквально воспринявших один из ключевых пунктов проекта елизаветинского Уложения: «Дворянство имеет над людьми и крестьянами своими и над имением их… полную власть без изъятия». Известная садистскими наклонностями Салтычиха (Дарья Салтыкова) и подобные ей душевладельцы предпочитали не замечать даже и налагаемого ограничения на их действия: «Кроме отнятия живота и наказания кнутом и произведения над ними пыток». Результат известен – Салтычихой (или по ее приказу) до смерти замучено более ста человек. Причем происходило это не в глухой провинции, а в Москве и продолжалось десять с лишним лет. То, что зверствующая барыня в конце концов была осуждена и заключена в тюрьму, проблему не решало. Дело было не в жестокости отдельного барина или барыни, а в законе, ставившем одного человека в полную зависимость от прихотей или безумия другого.

Обездоленное крестьянство видело выход прежде всего в бегстве, которое оставалось в этот период главной формой социального протеста. По имеющимся данным, только с 1727 по 1742 г. бежали 327 тыс. человек. Они большей частью устремлялись в степные окраины страны, в казачьи области, на Урал, в Сибирь, в глухие малодоступные северные леса. Бежали и за границу, причем в огромном числе. По донесению в Сенат российского эмиссара полковника Панова, направленного в Польшу для сыска беглых, их там за многие десятилетия осело до миллиона человек – крестьян, дворовых, солдат. В реальности этой огромной цифры сомневаться не приходится – только в имении князя Чарторыйского в Гомельском старостве нашли пристанище несколько тысяч беглых из России.

Бегство в широких масштабах почти на всем протяжении феодальной эпохи – явление, характерное, пожалуй, только для нашей страны. Огромная территория, наличие обширных неосвоенных в хозяйственном отношении районов, нехватка рабочих рук как нельзя более способствовали распространению этой формы протеста. Причем бегство приводило к постепенному изменению отношения к действительности крестьян и в тех местах, где они оседали на жительство. Причина проста: обосновавшиеся на окраинах России беглые, считали современники, «менее других могут быть подвергнуты притеснениям, ибо не допустят этого, как не допускали вторжения в свои личные дела» и прежде.

В то же время бегство, принимая устойчивый и массовый характер, наносило трудновосполнимый ущерб помещичьему хозяйству, подрывая его экономику, а в некоторых случаях и разоряя помещика.

Каждый побег был не только чувствителен из‑за потери рабочих рук, но и провоцировал новые побеги. Причем бежали не только помещичьи крестьяне. Беглых было «великое множество» также из дворцовых, архиерейских, монастырских, ясачных крестьян. Распространению бегства много способствовало так называемое «пристанодержательство», когда корыстные цели заставляли помещиков пренебрегать корпоративными интересами и законами о запрете принимать беглых и укрывать у себя. Действенную меру против бегства власти видели лишь в ужесточении наказаний как для беглецов, так и для их укрывателей. Первых еще по указу 1721 г. при поимке следовало клеймить и отдавать либо прежним владельцам, либо в рекруты на галеры и пр. Их следовало также бить «кнутом и кошками, плетьми и батогами». Вторые отделывались штрафами, но большими – по 100–200 руб. за душу мужского пола (за женщину 50–100 руб.). Это помогло мало, и спустя три года, по указу 1731 г., за укрывательство беглых полагалась уже «смертная казнь, без всякой пощады». Одновременно за поимку беглого была положена награда в 10 руб. Трудно определенно сказать, почему с 50‑х гг. бегство идет на убыль: с 1725 по 1745 г. издано 84 указа, определяющих меры по борьбе с бегством, а в следующие 10 лет – 23. С конца 40‑х гг. уменьшилась и сумма штрафа за «предержательство».

Но не к одним только побегам обращалось крестьянство – оно не останавливалось и перед открытыми формами протеста. По далеко не полным подсчетам, в 30–50‑х гг. вооруженные выступления владельческих крестьян были отмечены в 54 уездах страны. Участники массовых волнений не только отказывались выполнять непомерную барщину и платить высокий оброк, но и убивали помещиков, их особо ретивых управляющих. С 50‑х гг. они все чаще отказывались признавать себя собственностью владельцев и требовали перевода в разряд государственных или дворцовых крестьян, положение которых было ощутимо лучше.

Особенно активную борьбу развернули монастырские крестьяне, к середине века составлявшие около 1 млн душ мужского пола. В основе массовых протестов лежали общие для всех категорий крестьян причины – нещадная эксплуатация их труда, непосильно высокие налоги и всевозможные натуральные поборы. Кроме того, в монастырских деревнях, по существу выведенных из‑под юрисдикции государства, безнаказанно процветали взяточничество, лихоимство, произвол. Поэтому волнения монастырских крестьян, обычно начинавшиеся с отказа от выполнения повинностей, завершались требованием установления фиксированного обложения и перевода их на положение государственных. В 50‑х гг. отмечено около 60 выступлений монастырских крестьян, что втрое больше, чем два десятилетия назад. Попытки прекратить сопротивление крестьян силой оружия и жестокими наказаниями оказывались малоэффективными. Правительство вынуждено все основательнее задумываться о секуляризации церковных владений. В 1757 г. был подготовлен указ, который ограждал монастырских крестьян от непосильных поборов, а управление архиерейскими и монастырскими владениями передавал в ведение отставных офицеров. Но сильное противодействие Синода не позволило провести указ в жизнь. Протесты монастырских крестьян продолжались с прежней интенсивностью.

Одновременно с крестьянами протестовали работные люди и приписные крестьяне мануфактур, большая часть которых фактически находилась на положении тех же крепостных. Их недовольство определялось тяжелыми условиями заводского труда, жесткими методами внеэкономического принуждения. Волнения заметно возросли после передачи многих казенных предприятий в руки дворян, рассматривавших приписанных к мануфактурам крестьян как свою собственность.

Особое противодействие работных людей вызвал указ 1736 г. о «вечноотданных» к фабрикам и заводам, превращавший еще вчера свободных людей в положение крепостных. В подавляющем большинстве случаев сопротивление крестьян и работных людей жестоко подавлялось, «зачинщиков» ждала тюрьма или каторга, а не возвращение в прежнее положение государственных крестьян, как они того требовали.

Восстания в Башкирии. По свидетельству известного ученого и крупного администратора П. И. Рычкова, Петр I после окончания Северной войны «изволил особливое попечение иметь… своевольный башкирский народ на вечное время обуздать». Социально спокойная Башкирия нужна России в качестве плацдарма для продвижения в Казахстан и Среднюю Азию. Стратегическая цель после смерти Петра I получила конкретные очертания в проектах начальника Главного правления сибирских и казанских казенных заводов В. Н. Татищева и казанского губернатора А. П. Волынского. Их соображения развил в представленном в 1734 г. правительству проекте обер‑секретарь Сената И. К. Кирилов. Императрица Анна Ивановна одобрила планы установления тесных связей с Казахстаном и Средней Азией. Кирилову для решения конкретных задач поручили сформировать и возглавить Оренбургскую экспедицию, которая прибыла в Уфу в ноябре 1734 г. Императрица дала «добро» и на строительство опорной крепости в башкиро‑казахском пограничье. После двух неудач с выбором места для города‑крепости начальник Оренбургской экспедиции И. И. Неплюев 19 апреля 1743 г. заложил современный Оренбург. Строились и другие крепости, да так споро, что к концу 40‑х гг. система укрепленных линий включала в себя 41 крепость и 39 форпостов и редутов. К середине 50‑х гг. в них размещалось не менее 15 тыс. драгун, солдат и казаков, не считая членов их семей.

Оренбургу с самого начала придавалось значение и нового центра торговли со странами Востока. Для успеха задумки предоставлялись торгово‑хозяйственные льготы всем поселившимся в городе купцам, ремесленникам, разночинцам, независимо от национальности и вероисповедания. В результате если в 1738 г. доход казны с оренбургской торговли составил 1375 руб., то в 1745 г. – 10 719 руб.

В крае быстрыми темпами развивалось горное дело, чему способствовали богатые залежи медных и серебряных руд, «разных видов каменьев». Началось строительство первых трех казенных медеплавильных заводов – Воскресенского, Бымовского и Ашапского.

Появление заводского населения, рост гарнизонов крепостей обострили вопросы снабжения продовольствием. Товарный хлеб в Башкирии в 30‑х гг. отсутствовал, доставка его извне обходилась дорого. Для производства хлеба на месте И. К. Кирилов и его преемники прибегли к верному средству – переселению в край русских крестьян. К занятиям земледелием привлекалось и население крепостей.

Все эти меры в конечном счете благотворно сказались на вовлечении Башкирии в общую хозяйственную систему страны, на развитии производительных сил в крае. Но они же создали и ранее неизвестные проблемы.

В ходе строительства заводов и крепостей в 30–50‑е гг. у башкир были отторгнуты миллионы десятин земли. Причем изъятие земель сопровождалось актами прямого насилия. Положение особенно обострилось после февральского указа 1736 г. о разрешении продажи башкирских земель русским дворянам и офицерам, а размеры приобретаемых участков законом никак не определялись. Это, естественно, приводило к насильственным захватам волостной земли.

Ухудшению социальной ситуации в крае способствовало и повышение ясачного оклада – с июня 1734 г. он составил 28,2 коп. вместо прежних 25. Кроме того, башкир в массовом порядке стали привлекать не только к строительству крепостных линий, но и к их охране. Отныне военная служба для башкир стала постоянной обязанностью. Крайне негативно на социальном настроении коренного народа сказывалась насильственная христианизация, проводимая в самых грубых и жестких формах.

В результате край в 1735–1740 гг. объял пожар восстания, направленного против строительства крепостей, усиления феодального и национального гнета. Башкиры опасались, что «всеми их землями» завладеют и «из‑за того им никакой воли не будет». Попытки властей подавить выступление в самом его начале не увенчались успехом, в июле – августе 1735 г. восстала вся западная часть Башкирии. И это несмотря на отсутствие единства среди самих башкир: если широкие массы общинников принимали в движении активное участие, то находившиеся на российской службе башкирские феодалы (тарханы) и муллы оказывались на стороне официальных властей. Раскол в башкирском сообществе таков, что на 160 «лучших» башкирах, верно служивших непосредственно в командах карателей, лежит прямая вина в том, что повстанцы лишь в марте – мае 1736 г. потеряли убитыми более 3 тыс. человек. По словам очевидца событий П. И. Рычкова, только в одной деревне Сеянтусы около «1000 человек с женами и детьми… перестреляно и от драгун штыками, и от верных башкир и мещеряков копьями переколото; сверх того 105 человек собраны были в один амбар и тут огнем сожжены». Так было и в других деревнях, поддерживавших повстанческие силы. Тем не менее восстание охватывало все новые и новые районы.

В условиях войны с Турцией правительство приняло свои меры: численность карательных отрядов увеличена до 18 тыс., все брошено на поимку предводителей. Начавшийся во многих волостях в связи с уничтожением скота и припасов продовольствия голод сыграл на руку властям: люди вынуждены были приходить с повинной. Успехи в подавлении движения решили закрепить устрашающей акцией – публично четвертовали или колесовали захваченных вождей восстания. Это не помогло. Весной следующего года непокорные башкиры вновь поднялись на борьбу под прежними лозунгами. Однако усилившийся раскол внутри башкирского общества заметно ослаблял движение. Значительная часть феодальной верхушки не только окончательно отошла от движения, но и все более активно участвовала в карательных операциях против своего народа. Сопротивление разрозненных повстанческих отрядов, то вспыхивая, то затухая, продолжалось до августа – сентября 1740 г., когда на глазах 6 тыс. насильно согнанных башкир была устроена показательная казнь сначала 120 человек, а потом еще 170. Многие из них по‑варварски были посажены на кол, подвешены под ребра или «просто» повешены, обезглавлены. У 301 человека отрезали уши и носы. Всего, по неполным данным, только за 1739–1740 гг. погибло в боях, казнено, сослано на каторжные работы или выслано в другие районы страны свыше 16 тыс. башкир обоего пола. Жестокость одних порождала не меньшую жестокость других, когда повстанцы в ответ на расправы с их семьями начали истреблять всех захваченных карателей, дворян, чиновников царской администрации. Бывало, что некоторых из них буквально резали на куски. Случались нападения на русские села и деревни, с жителями которых восставшие еще совсем недавно находились в мире и согласии. Понесенный русским населением урон несопоставим с уроном повстанцев. Всего с июня по сентябрь 1740 г. в восставших волостях Сибирской и Ногайской дорог каратели сожгли 725 деревень, захватили до 11 тыс. лошадей и коров, уничтожили заготовленные хлеб и сено.

Жертвы оказались не напрасны. Власти отказались от планов ввести в крае подушную подать и лишить башкир вотчинных прав на землю. Однако восстание 1735–1740 гг. не отразилось на курсе правительства в целом – в крае все так же интенсивно продолжалось насильное изъятие башкирских земель под заводы и крепости. К середине 50‑х гг. на территории Башкирии уже были построены 20 новых заводов, каждому из которых отводились земельные угодья по 50 верст в окружности. Кроме того, при поддержке администрации усилился процесс дворянской и крестьянской колонизации края, приводивший к скупке за бесценок или захватам немалой части башкирских земель. Это наносило сильный удар по основному занятию башкир – полукочевому скотоводству.

По‑прежнему сохранялись обременительные феодальные повинности, строительные работы в возводимых крепостях, обязательная служба на укрепленных линиях. В марте 1754 г. масло в огонь подлил указ Сената, по которому башкиры, мишари и служилые татары Оренбургской губернии вместо снятого с них ясака отныне должны были покупать соль из казны по 35 коп. за пуд. Им запрещалось, как было ранее, по праву естественному пользоваться солью из местных источников. Решение вызвало взрыв возмущения, ибо покупка соли обходилась в 6 раз дороже, чем уплачивавшийся ясак. Недовольство подогревалось постоянно циркулировавшими слухами о предстоящем переводе башкир в подушный оклад и о введении рекрутских наборов. Духовенство было возбуждено запрещением строить мечети, закрытием мусульманских школ.

Таким образом, назрело новое восстание. Нужен лидер, и он объявился – один из самых уважаемых людей в Башкирии, мулла Абдулла Алеев (по прозвищу Батырша). Он обратился к населению края с воззванием, содержавшим призыв подниматься на священную войну против неверных, против политики христианизации и русификации мусульман. В воззвании осуждались местные старшины, принявшие сторону правительства, указывался и срок начала восстания – 3 июля 1755 г. Однако, как показал ход событий, народ на «священную войну» не поднялся: в трудовых массах не было темного религиозного фанатизма. В районах совместного проживания и хозяйствования мусульман и православных возникло своеобразное «двоеверие» (или «многоверие»). Этот религиозный синкретизм народных масс обусловливал терпимость в отношении других вероисповеданий. Да и само восстание началось раньше намеченного срока и вне связи с воззванием Батырши, наполненным преимущественно религиозным духом. Действия масс определялись социальными мотивами.

Губернская администрация на этот раз сумела принять меры по скорому подавлению восстания. Почти 40‑тысячному карательному войску (13 полков регулярной армии и 10 тыс. служилых людей) жестко предписывалось всюду «злодеев корень находить и искоренять, не жалея ничего, что бы от них ни осталось». Жестокость объяснялась действиями повстанцев, направленными прежде всего против заводов и рудников. Они сожгли Покровский завод, разорили Ташлинский рудник, нанесли значительный материальный ущерб Вознесенскому и Преображенскому медеплавильным заводам. Местные власти были убеждены в необходимости массовых репрессий с самого начала восстания, поэтому происходил поголовный уход устрашенного населения за Яик, к казакам. Общее число беженцев достигло 50 тыс. человек. И здесь центральные и местные власти, пожалуй, впервые столь неприкрыто прибегли к политике натравливания одного народа на другой. В результате казанские татары, мишари и казахи, вчера еще сочувственно относившиеся к выступлениям башкир, а на каком‑то этапе даже готовые их поддержать, стали орудием в руках официальных властей. Вследствие коварных, подстрекательских действий оренбургского генерал‑губернатора И. И. Неплюева обманутые казахи выступили против башкир, ждавших от них заранее обговоренной помощи. Это был удар в спину. А затем уже «башкирцы отправились за Яик и начали опустошать улусы казахов». Неплюев цинично уведомил Елизавету, что «сие происшествие положило таковую вражду между теми мятежными народами, что Россия навсегда от согласия их может быть безопасна».

Успокоение в крае наступило летом 1756 г. из‑за явного перевеса сил; в августе предыдущего года в край прибыли еще 3 драгунских полка, 3 тыс. донских казаков, 5 тыс. казанских служилых татар. На стороне властей действовали верные правительству отряды мишарских и башкирских старшин. В боевой готовности в Казанской и Сибирской губерниях находилось еще свыше 20 тыс. солдат, драгун и казаков. Войска наводнили все восставшие волости, взяли под усиленную охрану все заводы и рудники. Власть прибегла и к мерам увещевания башкир, толпами уходивших из мест своего проживания в леса, горы, степи. Успокоительную роль, несомненно, сыграл обращенный к башкирам указ императрицы, в котором было обещано прощение тем, кто принесет повинную. Освобождались от наказания и все добровольно вернувшиеся из Казахстана повстанцы. В начале августа 1756 г. был пленен так и не состоявшийся вождь движения Батырша Алиев. Ему не удалось собрать под мусульманские знамена разрозненно и разновременно действовавшие отряды повстанцев.

Восстание 1755–1756 гг. вынудило правительство пойти на облегчение условий обязательной службы башкир, их освободили от некоторых особенно тягостных повинностей, им обещали покончить и с самовольными захватами башкирских земель.

В сентябре 1759 г. последовало определение Сената: «Впредь оному башкирскому народу отнюдь никому никаких обид и разорений не чинить, и в угодьях их насильством не селиться, и от того всего их, башкирцев, не токмо защищать, но притом показывать им и всякую благосклонность и надлежащее по указам охранение». Однако то ли еще будет в последней трети XVIII и на протяжении всего XIX в. Тем не менее один серьезный результат восстаний башкирского народа следует отметить отдельно: правительство отказалось от насильственной христианизации в Поволжско‑Уральском регионе.