Кондиции 1730 г. Смерть Петра II застала всех врасплох, но более всего семейство Долгоруких, потерявших столь близкую возможность породнения с царствующим домом. Удар был такой силы, что только помутненный разум всего клана Долгоруких мог подвигнуть их на то, чтобы попытаться подсунуть находившемуся на смертном одре царю завещание в пользу княжны Екатерины, на сомнительном основании их обручения. Дежурство фаворита, князя Ивана, у постели умирающего царя в последнюю ночь оказалось напрасным – Петр умер, так и не придя в сознание. Вечером, в день так и не состоявшейся свадьбы 19 января 1730 г. для избрания преемника собрались четверо из пяти оставшихся в живых (Ф. М. Апраксин умер в 1729 г.) «верховников» – Г. И. Головкин, Д. М. Голицын, А. Г. и В. Л. Долгорукие. Вице‑канцлер А. И. Остерман как иностранец не счел себя вправе решать вопросы престолонаследия (привычная осторожность) и не явился. На заседание были приглашены прибывший на свадьбу сибирский губернатор, дядя невесты, М. В. Долгорукий, а также два фельдмаршала – М. М. Голицын и В. В. Долгорукий. Церковные иерархи отставлены за то, что, как пояснил Д. М. Голицын, они после смерти Петра I себя осрамили, «склонясь, под воздействием даров, в пользу иностранки, которая некогда была любовницей Меншикова».

Претендовать на трон могли лишь потомки Петра I и его сводного брата Ивана по женской линии. Но прежде чем назвать их, скажем об одной особенности расклада политических сил в России: вопреки сообщениям иностранных наблюдателей о существовании трех‑четырех «партий», различавшихся по общественным интересам, в действительности их не было и в помине. Как ни упорствовал Петр I, ему так и не удалось привить русским людям понимание необходимости действовать сообща, «кумпанствами», в сложной общественно‑политической ситуации. Как и много лет назад, личные и фамильные интересы по‑прежнему были на первом плане, что позволяло более сильному захватывать власти больше, чем ему следовало бы. Таким человеком на данный момент оказался князь Дмитрий Михайлович Голицын. Он отвел кандидатуру дочери Петра I Елизаветы на том основании, что мать ее была «подлой породы», занявшая к тому же престол без всяких на то прав. Но в этом доводе была не вся правда.

Елизавета Петровна, по молодости лет не проявлявшая самостоятельного стремления заполучить корону, была целиком погружена в любовные утехи. Благо что не была обделена красотой: стройная, миловидная и веселая девушка с роскошными пепельными волосами и ярко‑синими глазами производила на всех неотразимое впечатление. К тому же не ханжа и не пуританка. Потому можно довериться характеристике фельдмаршала Б. Х. Миниха: «Она была чрезмерно сладострастна и была порождена в сладострастии и часто говорила своим наперсницам, что она довольна только тогда, когда влюблена, но вместе с тем она была весьма непостоянна и часто меняла фаворитов». Мнение саксонского дипломата Георга фон Гельбига сходно: «Самый снисходительный моралист был бы возмущен отношениями Елизаветы Петровны к мужчинам. Она не обращала ни малейшего внимания на привлекательные качества ума и сердца при выборе своих любимцев и руководствовалась в нем единственно телесною их красотою». Ясно, почему отвод Голицына не вызвал ничьих возражений. Выбор его пал на среднюю дочь царя Ивана Алексеевича – 37‑летнюю Анну, герцогиню Курляндскую, ибо она «одарена всеми способностями, нужными для трона». Все закричали: «Так, так, нечего больше рассуждать, мы выбираем Анну!»

Анна Ивановна, выданная в 1710 г. замуж за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма, тут же овдовела и долгие годы в неподобающей ее происхождению бедности прозябала в столице герцогства Митаве. Ее единственным утешением среди курляндского спесивого дворянства был Петр Михайлович Бестужев‑Рюмин, представленный при дворе герцогини в трех лицах: резидент русского правительства в Митаве, обер‑гофмейстер и, до появления Эрнста Иоганна Бирона, – фаворит. И тут такое счастье, о котором она и мечтать не могла! Выбор, по мнению «верховников», был не худший. Анна и впрямь слыла женщиной очень умной, с не вызывающим нареканий поведением и, что немаловажно для простолюдинов, с величественной, царственной наружностью. Но далее на совещании «верховников» и приглашенных лиц происходит вовсе небывалое в России: Голицын делится мыслью «дать вельможеству самостоятельное значение, при котором оно могло бы не обращать внимания на фаворитов», от которых «все зло происходило». И между присутствующими состоялся примечательный разговор касательно избрания Анны Ивановны на трон:

«Д. М. Голицын: – Воля ваша, кого изволите, только надобно нам себе полегчить.

Г. И. Головкин: – Как это полегчить?

Д. М. Голицын: – Так полегчить, чтобы воли себе прибавить.

В. Л. Долгорукий: – Хоть и начнем, да не удержим этого.

Д. М. Голицын: – Право удержим».

Никто не решился открыто выразить согласие («боязно»), но и явно не противился. Видя это, Голицын стал «хлопотать» о составлении «пунктов», или «кондиций», говоря: «Станем писать пункты, чтоб не быть самодержавствию». После недолгих препирательств восемь пунктов «кондиций» согласованы (два условия вынесены в преамбулу – обязательство не вступать в супружество и не назначать себе преемника). В них, по существу, шла речь об ограничении самодержавной формы правления и замене ее олигархической: «…обещаемся… ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без онаго… согласия: 1. Ни с кем войны не вчинять. 2.Миру не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податьми не отягощать. 4. В знатные чины, как в статцкие, так и военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета. 5. У шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать. 6. Вотчины и деревни не жаловать.

7. В придворные чины как руских, так и иноземцев без совету Верховного тайного совета не производить. 8. Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны Российской».

Анна Ивановна, не хотевшая упускать свалившееся на нее счастье, «кондиции» подписала, ибо уже была уведомлена, что составлены они не от «всенародия», а узким кругом лиц, не пользовавшихся поддержкой всего дворянства. Державшиеся до поры в секрете пункты были оглашены перед Сенатом, Синодом и генералитетом. По словам Феофана Прокоповича, находившегося наряду с Антиохом Кантемиром, князем А. М. Черкасским и В. Н. Татищевым в «оппозиции» к «верховникам», в ответ было «дивное всех молчание». Понять можно – вместо одного государя теперь восемь! Притом все гарантии – только для восьмерых, а для шляхетства против них есть ли гарантии? Верховный тайный совет для сглаживания недовольства дворян обещал уничтожение майората и учреждение военного училища, из которого дворянские дети выпускались бы офицерами, минуя солдатскую службу.

Первоначальное смятение прошло скоро, и в обществе слышалось все большее возмущение «затейкой» «верховников». Дворяне стали тайно собираться в кружки, в горячих спорах родились дворянские проекты государственного устройства страны. Всего их было семь, в общей сложности подписанных 416 дворянами. В большинстве проектов с той или иной смелостью осуждались олигархические притязания «верховников» и выдвигались требования расширения дворянских привилегий. Однако все они совпадали в главном – ни один из них не отстаивал самодержавие в «чистом» виде, и все требования имели узкосословный характер: сокращение срока службы дворян до 20 лет, отмена закона о единонаследии, учреждение специальных учебных заведений для подготовки офицеров и т. д.

10 февраля 1730 г. Анна Ивановна приехала в село Всесвятское под Москвой и здесь остановилась в ожидании завершения похорон Петра II. Тотчас же туда явились батальон Преображенского полка и отряд кавалергардов. Анна вышла к ним, поднесла по чарке вина и объявила себя «полковником преображенцев и капитаном кавалергардов». Первая «проба сил» обнаружила слабость, нерешительность Верховного тайного совета, «не заметившего» очевидного нарушения только что подписанных Анной «кондиций». В последующем борьба свелась к тому, что «верховники» пытались убедить Анну Ивановну не откладывая прибыть в Совет и «торжественно подтвердить новое государственное устройство», а их противники, выражая волю массы дворянства, предостерегали ее от этого шага. «Новое государственное устройство», по словам одного из участников событий, в обыденном представлении состояло в следующем: «И о государыне так положено: что хотя в малом в чем не так будет поступать, как ей определено, то ее, конечно, вышлют назад в Курляндию, и для того будь она довольна тем, что она государыня российская… А всего лучше положено, чтоб… ко двору никого не брать, кроме разве кого ей позволит Верховный тайный совет… И что она сделана государынею, и то только на первое время, помазка по губам».

Но Анна не хотела ни «назад в Курляндию», ни быть покорной исполнительницей воли «верховников». И здесь, в самое нужное время, взял верх голос тех, кто выступал за полное восстановление самодержавия и создание вместо Верховного тайного совета и высокого Сената одного «Правительствующего Сената, как при Петре I было». Просьбу 150 подписавших челобитную «о принятии самодержавства» решительно поддержали гвардейцы, впервые заявившие себя как самостоятельная политическая сила. Они угрожали «переломать все кости» несогласным «верховникам». После прочтения царицей просьбы дворян, возглавляемых фельдмаршалом князем И. Ю. Трубецким, обойденным вниманием «верховников», была ловко разыграна заключительная сцена событий февраля 1730 г. «Как! – изумленно воскликнула Анна, обращаясь к В. Л. Долгорукому, в свое время доставившему ей в Митаву «кондиции». – Разве пункты, которые мне поднесли… были составлены не по желанию целого народа?» Из уст большинства присутствующих раздалось дружное «нет!». «Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул?» После паузы последовало то, что лучше всяких указов говорило о восстановлении в России зашатавшейся было абсолютной монархии: «И те пункты Ее Величество при всем народе изволила, приняв, разодрать». Так завершилась попытка части родовитой знати ввести в стране олигархический строй. «Аристокрация, – писал А. С. Пушкин, – после его (Петра I. – М. Р. ) неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным». В этой связи надо сказать, что нет достаточных оснований «затейку» «верховников» квалифицировать как конституционное движение. В целом она имела лишь формальное сходство с позднейшими попытками конституционного ограничения самодержавного образа правления и осуществлялась в интересах небольшой части высшей феодальной знати.

Затем последовали присяга новой государыне, фейерверк и пр. Зловещий красный свет северного сияния, в вечер 25 февраля объявшего весь горизонт, да провидческие слова Д. М. Голицына явились мистическим предупреждением. Старый князь сказал: «Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела. Так и быть: пострадаю за Отечество; мне уже немного остается, и те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего». Князь оказался прав: императрица Анна, не мешкая, выписала из Курляндии своего фаворита Бирона.

Она тут же удовлетворила и просьбу‑требование дворянства – Верховный тайный совет был ликвидирован. Сенат восстановлен в том значении, какое имел при Петре I. И число сенаторов, как они хотели, доведено до 21, и все они русские, за исключением одного Остермана. Он теперь один из трех министров созданного по указу от 6 ноября 1731 г. Кабинета министров – официального высшего органа власти. Остальные двое – граф Гаврила Иванович Головкин и князь Алексей Михайлович Черкасский. Поскольку Анна Ивановна изначально не питала охоты к государственным делам и даже тяготилась ими, то по Указу 1735 г. подпись трех кабинет‑министров приравнивалась к императорской визе. Этим она освобождала себя от нудного повседневного участия в управлении делами. Но, по свидетельству Лефорта, Головкин и Черкасский включены в Кабинет лишь «для вида», «душой» же его и подлинным руководителем был «вечный» вице‑канцлер Остерман, за которым стоял Бирон.

Анна Ивановна свое обещание дворянству сдержала: в 1730 г. был отменен петровский майорат, и отныне разрешалось дробить дворянские поместья между наследниками. В стране земледельческой, со слабым промышленным и торговым развитием и постоянной по этой причине нехваткой денежной массы для большинства землевладельцев это было благом, восстанавливавшим равенство братьев в дворянских семьях. Шаг важный и в становлении сословного образования дворянства, ибо «невыгоды майората, на которые жаловалось шляхетство, вовсе не были так тяжки для богатых и знатных дворян, как для незначительных и бедных. Ясно, что, когда первые принимают близко к сердцу интересы вторых, это уже свидетельство не естественного, родового, союза, а союза сословного», – подчеркивал С. М. Соловьев.

В марте 1731 г. был издан еще один важный указ, предписывавший, «как поместья, так и вотчины именовать равно одно: «недвижимое имение‑вотчина». Тем самым слияние двух различных видов собственности – поместья (временного держания) и вотчины – превращало первые тоже в наследственные неотчуждаемые владения (хотя условность права собственности все еще очевидна – на практике и те и другие запросто отписывались на государя).

В июле того же года, как и было обещано императрицей, дан указ Сенату об учреждении Кадетского корпуса для дворянских детей от 13 до 18 лет, после окончания которого им присваивались офицерские звания.

Но достаточно ли всего этого для успокоения недовольства знати и дворян, готовых к ней примкнуть при случае? Императрица, видимо, понимала, что нет. И полагала, что угрозу перехода власти в руки родовитой знати можно отвести лишь одним способом – сосредоточить эту власть в руках людей преданных, интересы которых совпадают с интересами самой императрицы. Эти люди – иностранцы, влияние которых в царствование Анны Ивановны достигает небывалых масштабов. Для этого расчищено поле действия – влиятельные Долгорукие под разными предлогами высланы из столицы, а затем казнены. Поначалу облагодетельствованный было князь Д. М. Голицын заключен в Шлиссельбургскую крепость, где окончил свою жизнь.

Приток иностранцев в Россию начался еще с конца XVII в. Однако если при Петре I худо‑бедно, но решалась самая важная на тот исторический период задача – «выучиться всему чужому у чужих, не давши учителям значения больше, чем сколько им следовало… удержав за своею национальностью господство», то назначение Остермана членом Верховного тайного совета при Екатерине I, а затем Кабинета министров при Анне Ивановне свидетельствовало, что «русские люди, стоявшие наверху, не могли преодолеть искушения сложить тяжелый труд изучения подробностей на даровитого и приготовленного иностранца». Но и это еще не беда. Хуже всего то, что «русские люди, оставленные Петром наверху, начинают усобицу, начинают истреблять друг друга». В этой гибельной для национального достоинства ситуации, по образному выражению В. О. Ключевского, «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». И всем этим заправлял невежественный фаворит императрицы из «худородных» дворян, бывший конюх, а ныне – обер‑камергер граф Эрнст Иоганн Бирон.

Наиболее емкую характеристику курляндскому немцу дал C. M. Coловьев: «Бирон, красивый и привлекательный в своем обращении господин, нравившийся не одним женщинам, но и мужчинам своею любезностью, не был развращенным чудовищем, любившим зло для зла; но достаточно было того, что он был чужой для России, был человек, не умерявший своих корыстных стремлений другими, высшими; он хотел воспользоваться своим случаем, своим временем, фавором, чтоб пожить хорошо на счет России; ему нужны были деньги, а до того, как они собирались, ему не было никакого дела; с другой стороны, он видел, что его не любят, что его считают не достойным того значения, какое он получил, и по инстинкту самосохранения, не разбирая средств, преследовал людей, которых считал опасными для себя и для того правительства, которым он держался. Этих стремлений было достаточно для произведений бироновщины ».

При Анне Ивановне Бирон стоял на вершине власти, и императрица лишь как бы находилась, состояла при фаворите, с которым она практически не расставалась. Одновременно с Бироном на авансцену российской политической жизни выходят авантюристы – братья Рейнгольд и Карл Левенвольд, К. Л. Мегден, И. А. Корф, Г. К. Кейзерлинг, Г. Ф. Дивен и др. Но, как замечает В. О. Ключевский, над этой «кучей бироновских ничтожеств высились настоящие заправилы государства, вице‑канцлер Остерман и фельдмаршал Миних». Если первый осуществлял внутри– и внешнеполитический курс страны, то второй ведал всеми военными вопросами. Для ощущения прочности своего положения императрица предусмотрительно позаботилась о создании еще одного лейб‑гвардейского полка – Измайловского. Его офицерский состав поручено было подобрать командиру полка Карлу Левенвольду «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев». В конце перечня добавлено: «и из русских». В последующем и два других гвардейских полка возглавили иностранцы. В этих переменах маркиз де Шетарди заметил основное: «Эта гвардия составляет здесь главную опору власти, поэтому она вся поручена ведению иностранцев, чтобы на нее можно было положиться».

В марте 1731 г. сочли нужным восстановить ликвидированный при Петре II Преображенский приказ, правда, под другим названием – Канцелярия тайных разыскных дел. Во главе карательного органа поставлен граф Андрей Иванович Ушаков. Умный и расчетливый чиновник всегда знал свое место и всегда руководствовался «золотым правилом» бюрократии: никогда не действовать самостоятельно, особенно в таком специфическом деле. Именно эти качества позволили верному ученику самого Петра Великого и П. А. Толстого, первого начальника петровской Тайной канцелярии, пережить семерых царей и цариц. За ним водились и свойства ловкого царедворца, предупредительно угождавшего власть имущим.

А чем же конкретно занималась тайная полиция при Бироне? В принципе она должна была выявлять и предотвращать покушения на жизнь государя, заговоры и намерения государственного переворота. Но в правление Анны Ивановны подобного рода дел не было, потому сыскное ведомство сосредоточилось на установлении фактов об оскорблении чести и достоинства императрицы, непотребных высказываний о властях, ложных доносов, недоносительства и т. д. Все эти и сходные с ними «деяния» назывались преступлениями по «слову и делу государеву». К этой зловещей формуле мог прибегнуть любой пожелавший сообщить об имевшем место или затевавшемся преступлении. В абсолютном большинстве случаев такие дела были связаны с розыском по поводу сказанных (в основном в состоянии подпития) в адрес императрицы, фаворита и властей «непристойных» или «поносных» слов, чаще всего состоявших из крепких русских выражений. Это создавало почву для произвола. Результатом была гибель тысяч безвинных людей в застенках Тайной канцелярии. К ее услугам власти прибегали и для расправы со своими политическими противниками.

Наиболее громким из дел последнего рода было так называемое «дело Артемия Петровича Волынского», начавшееся весной 1740 г.

Как установлено историками, за кулисами с размахом организованного розыска стояли три первых лица государства – императрица, Бирон и Остерман, движимые инстинктом самосохранения, желанием подавить всякое стремление знати и дворянства к освобождению от засилья иностранцев. Основания для подобных опасений были. Ущемленное в национальных чувствах, русское дворянство все очевиднее проявляло недовольство. Когда вокруг бывшего астраханского и казанского губернатора А. П. Волынского, в 1738 г., после смерти П. И. Ягужинского, ставшего кабинет‑министром, стали группироваться недовольные бироновщиной лица, так называемые конфиденты, то тревога властей была нешуточной. Тем более что среди них были государственного уровня чиновники. Конфиденты тайно собирались для обсуждения составленного Волынским «Проекта о поправлении государственных дел».

В придворных кругах было хорошо известно, что назначение Волынского кабинет‑министром заслужено им не только трудом, но и угодничеством перед Бироном. Последний же преследовал свои цели – уравновесить приобретшего большое влияние Остермана, которому он втайне не доверял. «Свой» человек Бирона быстро освоился в хитросплетениях власти, приобрел вес и стал едва ли не единственным докладчиком при императрице, перехватив первенство у Остермана.

Дело Волынского началось с простого эпизода, когда выгнанные им из Конюшенного ведомства три проворовавшихся смотрителя по наущению Остермана в поданной императрице челобитной уличали их обидчика в злоупотреблениях по тому же ведомству. Во встречном доношении Волынский отвел все обвинения в свой адрес и по горячности и нелюбви к Остерману, не удержавшись, впал в рассуждения на тему, «какие потворства и вымыслы употреблены бывают при монархических дворах и в чем вся такая зарытая бессовестная политика состоит». Свое доношение Волынский читал многим, и в приверженце «бессовестной политики» все узнавали Остермана.

Записка не имела для Волынского вредных последствий. Империатрица лишь обидчиво и с явным неудовольствием пожурила его: «Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю». Волынскому внять бы словам Анны и умерить свою горячность, однако некоторое время спустя он страшно оскорбил Бирона в деле о денежной компенсации Польше, потерпевшей ущерб от прохода русских войск через ее территорию. Бирон как герцог Курляндский выступал за удовлетворение непомерно высоких денежных претензий Речи Посполитой. При обсуждении вопроса в Кабинете министров Волынский, с явным намеком на Бирона, сказал, что, «не будучи ни владельцем в Польше, ни вассалом республики, не имеет побуждений удабривать исстари враждебный России народ». Сказал верно, но слова эти, с прибавкой несуразностей, тут же передали Бирону. Они привели его в ярость, ибо ничем более нельзя было уязвить курляндца, как мнением, что он своими частными притязаниями наносит ущерб интересам России. Бирон обратился с жалобой к Анне, припомнив Волынскому и поданное им доношение с непристойными «для такой великой, умной и мудрой» императрицы наставлениями. Бирон требовал суда, уверенный в его исходе. К чести Анны Ивановны, она поначалу не хотела отдавать Волынского под суд, ибо видела, что он явится жертвой личной вражды. Бирон поставил ультиматум: «Или я, или он», грозился выехать за пределы страны. Анна вынуждена была уступить.

Следствие не затянулось, и по ходу его дворецкий Волынского под пытками показал то, что было нужно, – о возведенной якобы хуле на императрицу. «Государыня у нас дура, – будто бы говорил Волынский, – и как докладываешь, резолюции от нее никакой не добьешься, и ныне у нас герцог что захочет, то и делает». Приговор даже по тем временам был суров: 27 июня 1740 г. Волынскому отрезали язык, отсекли правую руку и четвертовали, соучастников – полковника П. М. Еропкина и советника Адмиралтейского ведомства А. Ф. Хрущова – обезглавили, остальных «конфидентов» били кнутом и сослали в Сибирь на каторжные работы или на Соловки.

О раскрытии большого заговора и последовавшем наказании его участников широко объявлено. Цель – устрашение непокорных дворян. В вину Волынскому в первую очередь было поставлено составление им «предерзновенного плутовского письма для приведения верных ее величества рабов в подозрение». Вот когда аукнулись прозрачные его намеки на Остермана, «старающегося приводить в сомнение государей». Было ясно, что дело Волынского «использовали для прикрытия подлинной цели политического процесса – парализовать сопротивление шляхетства немецкому засилью». Цель эта не была достигнута. Действия Волынского, его неравная борьба с ближайшим окружением императрицы так или иначе способствовали приготовлению общества к тому, чтобы освободиться от засилья иноземцев.

Физическое устранение Волынского, как доказывают историки, «было торжеством для Бирона, но еще большим торжеством для Остермана, а Остерман был опаснее Волынского для Бирона; он был тем более опасен, что его нельзя было поймать на горячести, как Волынского». И опять перед Бироном встала задача уравновесить Остермана в Кабинете министров, не дать ему оставаться его душой. Надобность же в верном человеке в Кабинете для Бирона была сильнее, чем когда‑либо ранее, из‑за болезненного состояния императрицы.

Таким человеком стал Алексей Петрович Бестужев‑Рюмин. Его срочно отозвали из Копенгагена, где он был посланником, и назначили кабинет‑министром. Расчет точен, ибо всем известна заклятая вражда Бестужевых и Остермана. Неприязненными были у него отношения и с родом Черкасских.

Но оставим на время эту тему и посмотрим пристальнее на императрицу Анну Ивановну.

Воссоздать словесный ее портрет и легко, и трудно. Современники оставили множество существенно различающихся свидетельств. Если отсечь суждения крайние, как, например, графини Натальи Шереметевой, сразу после свадьбы ее с Иваном Долгоруким сосланной Анной в Сибирь вместе с мужем («…престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше, и чрезвычайно толста»), или голштинского придворного Ф. В. Бергольца («Герцогиня – женщина живая и приятная, хорошо сложена, недурна собою и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение») и подобные, то примем обобщенную характеристику В. О. Ключевского. В его отзыве раскрываются и внешние обстоятельства формирования характера Анны, и внутренняя ее суть: «Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали как русско‑прусско‑польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений». Ключевский как бы развивает короткий отзыв об Анне С. М. Соловьева, по мнению которого «неприятное ее положение» при великом дяде стало еще неприятнее при Екатерине I и Петре II, когда «чаша унижения была выпита до дна, а натура была жесткая, гордая, властолюбивая, чувствительная к унижению». После долгих лет преодоления внешних препятствий на жизненном пути и борьбы за личную свободу (в том числе и от престарелой матери‑ханжи) «наконец тюрьма отпирается, Анна на полной свободе, она – самодержавная императрица; наконец‑то можно пожить…». Но «пожить» для нее, когда молодость уже прошла, означало стремление к сильным внешним развлечениям, празднествам, окружение себя людьми, которые бы постоянно ее забавляли, потешали. Тяга к этому была так сильна, что императрица не переносит тишины, ей позарез нужны «товарки», которые болтали бы без умолку, дабы отогнать нет‑нет появляющиеся докучливые мысли о прошедшем. Для этой цели Анна специально наказывала доверенным людям искать «говорливых» женщин «лет по сороку» и присылать их ко двору. Так проявлялась основная черта ее состояния – лень. Эта самая беззаветная человеческая страсть столь сильно ее захватывает, что пять лет спустя после занятия престола она, по существу, вовсе отошла от управления страной, передоверив дела Бирону и трем кабинет‑министрам. Сама же вся отдалась иллюминациям, фейерверкам, балам, костюмированным маскарадам и торжественным трапезам с сотнями приглашенных. Развлечения тяжелым бременем ложились на тощий бюджет страны. Да и откуда взяться деньгам, если только на содержание двора уходило средств в пять‑шесть раз больше, чем при Петре I? К. Рондо, пораженный виденным, писал, что нельзя «вообразить, до какого великолепия русский двор дошел в настоящее царствование, несмотря на то что в казне нет ни гроша, а потому никому не платят». Ни при одном дворе он не видел «таких ворохов золотого и серебряного галуна, нашитого на платья, такого изобилия золотых и серебряных тканей».

Но если стремление к роскоши, к великолепию двора можно еще объяснить желанием выставить себя и двор в «лучшем» виде, на зависть другим европейским дворам, то одно необычное пристрастие императрицы остается загадкой. Обратимся к свидетельству Миниха‑сына: «В досуженое время не имела она ни к чему определенной склонности. В первые годы своего правления играла она почти каждый день в карты. Потом проводила целые полдни, не вставая со стула, в разговорах, или слушая крик шутов и дураков. Когда все сие каждодневно встречающиеся упражнения ей наскучили, то возымела она охоту стрелять, в чем приобрела такое искусство, что без ошибки попадала в цель и на лету птицу убивала. Сею охотою занималась она дольше других, так что в ее комнатах стояли всегда заряженные ружья, которыми, когда заблагорассудится, стреляла из окна в мимо пролетающих ласточек, ворон, сорок и т. п.». О неразборчивой стрельбе по живым мишеням, а не об охоте как таковой говорят и другие факты. Так, в специально устроенных под Петергофом загонах, куда доставлялись птицы и звери со всей округи, не прилагая труда, «охотилась» царица Анна, не удовлетворенная одним лишь «смотрением медвежьей и волчьей травли» в особом манеже при Зимнем дворце.

Одним из любимейших занятий царицы были забавы шутов, кривляния карлиц и пр. Шутов «заставляли производить между собою драку, они таскали друг друга за волосы и царапались до крови. Государыня и весь ее двор, утешаясь сим зрелищем, помирали со смеху».

Историк И. Е. Забелин объяснял шутовство как «особую стихию веселости», когда «циническое и скандалезное нравилось потому, что духовное чувство совсем не было развито». Это так, но в то же время государыня знала, что делала, – таким способом она примитивно, с большим наслаждением издевалась над представителями аристократических фамилий, каковые и были не по своей воле шутами. Каждый из них в чем‑то «провинился» перед ней, и этим унижением императрица наглядно напоминала всем, что знатность, богатство, почести и все‑все зависят только от расположения и благосклонности самодержца. Анна не могла простить пережитого унижения предъявленными ей «кондициями». Но парадокс в том, что назначенные в шуты родовитые дворяне не расценивали это как оскорбление дворянской чести. Они были не рыцарями, а теми же, как и все остальные, холопами царя. Потому они даже соревновались перед императрицей и публикой – кто из шутов «всех лучше». Оттого весьма сомнительно, попадала ли в цель направленная в родовитую знать стрела.

Верхом «духовных» запросов Анны стала шутовская свадьба в Ледяном доме, построенном к 10‑летнему юбилею начала ее царствования. «Молодые» – шут, князь М. А. Голицын (внук фаворита царевны Софьи), и калмычка Авдотья Буженинова. В отличавшуюся страшными морозами зиму 1740 г. Ледяной дом был возведен между старым Зимним дворцом и Адмиралтейством и, по отзывам очевидцев, «гораздо великолепнее казался, нежели когда бы он из самого лучшего мрамора был построен». Из губерний выписали «по паре инородцев» в национальных костюмах: они должны были на свадьбе петь и плясать «по‑своему». Гости ехали на свадьбу в санях, запряженных козлами, оленями, верблюдами, свиньями. «Молодых» везли в клетке, водруженной на живого слона. Для них было приготовлено и ледяное брачное ложе, а чтобы не сбежали, к дверям приставлен настоящий караул. Празднество обошлось казне в 30 тыс. руб. только учтенных расходов.

Что же касается участия Анны Ивановны в управлении государством, то мнение мемуаристов, историков единодушно – ее редкие распоряжения носили сугубо частный характер. Разрешение всех повседневных текущих запросов и нужд правительственных учреждений находилось в руках Бирона и Остермана. Такое положение вполне устраивало императрицу Анну. Замкнутый и узкий круг ее интересов позволял ей считать, что она живет полнокровной жизнью. Впрочем, она время от времени принимала послов, присутствовала на парадах войск, спусках на воду кораблей и пр.

Как мы помним, новое царствование началось с удовлетворения важной «просьбы» дворянства об уничтожении Верховного тайного совета и о возвращении Сенату определенных Петром I функций, восстановлении должностей генерал‑прокурора, обер‑прокурора и рекетмейстера (статс‑секретарь по принятию прошений). По примеру других государств Сенат был разделен на пять департаментов – для облегчения прохождения решаемых в нем дел; восстановлен Сибирский приказ. Перемены коснулись и коллегий – в октябре 1731 г. Берг‑коллегия и Мануфактур‑коллегия объединены с Коммерц‑коллегией, «потому что от разделения их никакой пользы не было, кроме казенного убытка». Отмена в 1730 г. петровского майората явилась первым шагом на пути удовлетворения притязаний дворян сначала на облегчение условий обязательной службы, сокращение ее сроков, а затем и объявление ее необязательной. В 1731 г. вновь поднят вопрос о составлении нового Уложения: последовало распоряжение Сената о присылке в Москву к 1 сентября еще по указу 1729 г. выбранных в губерниях депутатов. Выборные прибыли, но тут опять выяснилось, что они «не могут принести никакой пользы делу». Решено отпустить их по домам, новых не вызывать, привлечь «людей знающих». На том затея и остановилась.

Придумали и способ борьбы с несправедливыми решениями в судах – все спорные дела постановили слушать в присутствии истцов и ответчиков («как прежде было»). Вновь подверглось реорганизации местное управление. Неоправданность сосредоточения власти в руках воевод стала очевидной еще в предыдущее царствование. Сбылось предостережение Екатерины I, что «чин воеводский… людям… может быть страшнее». Противозаконные самоуправные действия воевод вызывали всеобщий стон, сами правительственные чиновники называли их «волками». Но источник беды в императорском указе виделся не в самом институте воеводства, когда безнаказанно «многие воеводы как посадским и уездным людям чинят великие обиды и разорения… берут взятки», а в их несменяемости. Отныне указано во всех городах «воеводам быть с переменою на два года» и с обязательным отчетом в Сенате о доходах и расходах после окончания срока. Если не будет начетов и жалоб на отчитывающихся, то «определять в воеводы же».

Восстановлена и отмененная в 1727 г. петровская система сбора подушных денег с крестьян. Губернаторы и воеводы обвинены в допущении в свою пользу «многих непорядков и крестьянам тягостей». Указом Сенату в 1730 г. сбор подушных денег вновь возложили на командиров расквартированных в уездах полков и их офицеров. Вспомнили и об очевидной выгоде расположения войск по уездам – «в удержании воровства, разбоев, крестьянских побегов». Но недоимки росли, никакие жестокости в сборе их не давали результата, и в следующем году появился новый именной указ о погашении недоимок в трехмесячный срок самими помещиками, архиереями и монастырскими властями. Одновременно выходит и регламент Камер‑коллегии, по которому подушные деньги должны были платить сами помещики или их приказчики и старосты, а в дворцовых и монастырских вотчинах – управители. За несвоевременное погашение сбора грозили штрафами. В 1733 г. последовал указ о возрождении должности губернских прокуроров. Строгость понятна, подушные деньги шли на содержание армии, состояние которой оставляло желать лучшего.

Специально отметим, что проблема недоимок была одной из наиболее острых на протяжении всего XVIII в. Причин тому две: с одной стороны, несоответствие растущего размера налогов реальным возможностям крестьянского хозяйства, с другой – уверенность налогоплательщиков в том, что, сколько бы ни собрали денег, они уйдут неведомо куда, без пользы. Без кардинальных перемен проблема эта была нерешаема. Один только факт: к 1732 г. недоимки за годы правления Екатерины I и Петра II составили 7 млн руб. при ежегодном государственном доходе в 6–7 млн руб. Не надо думать, что недоимки накапливались только по подушной подати. Так же плохо обстояло дело с таможенными, кабацкими и канцелярскими сборами: с 1720 по 1732 г. только в 11 губерниях по ним накопилось недоимок более чем на 6 млн руб. В мае 1733 г. из Камер‑коллегии рапортовали, что из положенных к сбору в губерниях и провинциях таможенных, кабацких и прочих денег в сумме 2 439 573 руб. в казну поступило всего 186 982 руб. Где остальные деньги, было неизвестно: то ли не собрали, то ли украли. Так что уплата налогов сполна – головная боль всех правительств страны.

Однако государство ничего не могло изменить в сборе налогов, ибо, как предполагал обер‑прокурор Сената А. Маслов, причина недоимок в возросшей эксплуатации крестьян самими владельцами, которую и надо бы ограничить. Но на это дворянское государство, естественно, решиться не могло. Принимаемые меры к исправному платежу податей и погашению недоимок в отношении помещиков свелись к запрещению в 1732 и 1733 гг. переселять своих крестьян (с целью утайки) на другое место без уведомления Камер‑коллегии. Единственное, что оставалось в этой ситуации, – это прибегнуть к «высочайшей милости»: в 1730 г. сложена треть подушных сборов, в 1736 г. – за первую половину года (что составляло около 4 млн руб.). Все равно всех денег не взыскать, а правительнице плюс в глазах народа.

Как и в прежнее правление, вновь возник вопрос о флоте; недальновидные чиновники, упирая на большие издержки, стали усиленно будировать мысль об оставлении одних галер и об отказе от строительства дорогостоящих военных кораблей. Усилиями сенатора графа С. А. Салтыкова и адмирала С. С. Сиверса эти доводы отведены, и для сохранения достигнутого при Петре I влияния на море решено сначала привести флот в положенное число – 27 кораблей линейных, 6 фрегатов, 2 парома, 3 бомбардирных судна, – а потом уже думать и об увеличении их числа.

Остермановская Комиссия о коммерции продолжала линию на либерализацию в сфере торговли – в 1731 г. разрешена свободная торговля по всей России «всякого звания иноземцам с уплатою положенной пошлины», что должно было увеличить государственные доходы.

Одним из самых больных вопросов для правительства оставалось стремление дворян любыми путями уклоняться от обязательной военной службы. Никакие строгости для пресечения этого всеобщего явления результатов не давали, и в 1732 г. было решено удовлетворить желание дворянства ограничить срок военной службы, а некоторым из них и вовсе предоставить возможность не вступать в нее. В Военной комиссии под председательством Миниха проект на этот счет рассматривался долго и обстоятельно, в соответствии с его важностью. Наконец 31 декабря 1736 г. был издан Манифест, по определению С. М. Соловьева, «составивший эпоху в истории русского дворянства в первой половине XVIII века». Мотивировка принятия Манифеста ясно показывает его сословную направленность: «Для лучшей государственной пользы и содержания шляхетских домов и деревень». Теперь дворянин, имевший нескольких сыновей, одного из них мог оставить для управления имением, остальные по достижении 20‑летнего возраста должны были идти служить 25 лет. Но желавших выйти в отставку и среди тех, кто по сложившейся практике записался в полки в младенческом возрасте и ко времени появления Манифеста едва достиг 30 лет, было так много, что создалась угроза боеспособности армии, воевавшей в то время с Турцией. Поэтому действие Манифеста приостановили до окончания войны. После ее завершения охотников воспользоваться предоставленным правом отставки вновь оказалось такое множество, что в 1740 г. правительство распорядилось, чтобы отставки и от военной, и от гражданской службы давались только Сенатом. Причем генерал‑прокурору Н. Ю. Трубецкому предписывалось «смотреть накрепко, чтобы вместо немощных здоровые… для одной праздности от службы… освобождены не были». Отметим, что для солдат – бывших крестьян – вплоть до 1793 г. служба была бессрочной, и освободиться от нее они могли, лишь ударившись в бега (только в 1732 г. в бегах находилось 20 тыс. солдат). Бежали вследствие скудного довольствия и жестокостей.

Высшие чины государства понимали, что даже бездоимочным сбором налогов государственных доходов до требуемых размеров не увеличить и надо поднимать промышленность. Прежде всего обращалось внимание на увеличение числа суконных фабрик, «дабы армию без ввоза чужестранных российскими сукнами удовольствовать». Однако в условиях неразвитого рынка труда остро встал вопрос об обеспечении фабрик рабочей силой.

В результате промышленники получили право покупки крестьян без земель, для «вечного закрепления» их на мануфактурах, т. е. сфера принудительного труда еще более расширилась.

Особенное внимание в годы правления Анны Ивановны обращалось и на горное дело. Здесь надо было решить давно занимавший умы чиновников вопрос: «Что выгоднее – на казенном ли коште содержать железные и медные заводы или отдать частным людям и на каких условиях?» Признано выгоднее «компании партикулярным отдать». Утвержденный на этих основаниях в 1739 г. Берг‑регламент открыл дорогу переходу казенной промышленности в частные руки. Условия перехода определял генерал‑берг‑директор немец А. К. Шемберг, ставленник Бирона. Им были допущены крупные злоупотребления: за два года он похитил огромную по тем временам сумму – 400 тыс. руб., нанеся ощутимый ущерб и без того тощей казне. Но махинации сошли ему с рук, ибо, по авторитетному свидетельству В. Н. Татищева, он делился уворованным с фаворитом Анны. Вместе с тем продолжение начатого еще при Петре I курса на создание благоприятных условий для частного предпринимательства дало свои плоды. Так, если в 1731 г. частные заводы выплавили 796 тыс. пудов чугуна, то в 1740 г. уже 1068 тыс. пудов, т. е. на 34 % больше. Отставание казенных заводов за тот же период заметно – 621,4 и 764 тыс. пудов соответственно (прирост – 23 %). Тот факт, что в 1740 г. Россия выплавила 25 тыс. тонн чугуна, перегнав Англию (17,3 тыс. т), оценивается в литературе не делом случая, а результатом «новых уступок в пользу промышленников, установленных Берг‑регламентом» Шемберга. Как считает историк Н. И. Павленко, успех отечественной металлургии был обеспечен тем, что «политика покровительства, которую проводило правительство Петра в отношении промышленников и металлургической промышленности, осталась в своих основах неизменной и во второй четверти XVIII в.». Правительство Анны Ивановны тоже понимало, что от развития промышленности «многие другие государства богатятся и процветают». Спорить с этим не приходится, но надо бы лишь точно определить: английская металлургическая промышленность не была в состоянии наращивать производство чугуна, или этой стране чугуна нужно было столько, сколько она его выплавляла.