Чехарда у трона

Царь Иван Антонович . 5 октября 1740 г. государыне Анне Ивановне за обычной обеденной трапезой сделалось дурно – обострилась и более уже не отпускала мочекаменная болезнь. 17 октября императрица скончалась. Согласно завещанию Анны, императором объявили новорожденного младенца – сына Анны Леопольдовны и Антона‑Ульриха Брауншвейгского – Ивана VI Антоновича. Напомним: старшую дочь сводного брата Петра I Ивана Алексеевича, Екатерину, выдали замуж за герцога Мекленбургского Карла Леопольда. От этого брака в 1718 г. у нее родилась дочь Христина, после принятия православия нареченная Анной Леопольдовной. Семейная жизнь Екатерины Ивановны не сложилась.

В 1722 г. вместе с дочерью она вернулась в Россию, где и умерла в 1733 г. С той поры Анна Леопольдовна была на попечении своей тетушки императрицы Анны Ивановны. Со временем для нее был присмотрен жених – принц Антон‑Ульрих, о котором Миних не без ехидства отзывался, что «нe знает, рыба он или мясо», на немецкий манер переиначивая известную русскую пословицу. Свадьба состоялась в июле 1739 г., а 24 августа 1740 г. принцесса Анна родила сына, которому судьба и предоставила российскую корону. Как видим, в соперничестве двух ветвей Романовых за трон пока верх взяли потомки царя Ивана Алексеевича.

Наследник определен, но император еще в пеленках. Кому же управлять? Нужен регент, и естественно предположить, что право на регентство принадлежит его матери. Но есть Бирон, которому если не с помощью, то без противодействия знатных лиц – А. М. Черкасского, А. П. Бестужева, Н. Ю. Трубецкого, А. И. Ушакова, А. И. Остермана и Б. Х. Миниха – удалось буквально накануне смерти Анны Ивановны вырвать ее согласие на регентство при императоре‑младенце. Умирающая императрица все же, видимо, предвидела возможные трудности. Последним напутственным словом ее своему бессменному фавориту было прирожденно русское «небось» (в значении «авось обойдется»), только не трусь. Бирон, хорошо зная о разобщенности русской знати, о постоянной грызне внутри нее, опасался не особо. Как тут не вспомнить в свое время сказанное А. П. Волынским: «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и с того сыты бываем». Свое фактическое управление Российской империей немец хитроумно начал с милостей русским. Еще при Анне Ивановне возвращенному из ссылки А. М. Черкасскому вернули камергерский чин и позволили проживать свободно, где захочет. Издан указ о строгом соблюдении законов и о «суде правом», бескорыстном, равном повсюду и для всех, что говорит о наивности курляндца, так и не проникшегося «русским духом». Но главное – не забыт и трудовой люд. Так, на 1740 г. убавлен размер подати на целых 27 копеек с души. Объявлена смешная борьба с роскошью – предписано носить платья из материи не дороже четырех рублей за аршин. Однако все это не компенсировало оскорбленного национального чувства. Общество еще могло терпеть фаворита‑иноземца при живой императрице. Не то теперь – он становится самостоятельным правителем на целых 17 лет! «Россия, – восклицает С. М. Соловьев, – была подарена безнравственному и бездарному иноземцу как цена позорной связи! Этого переносить было нельзя». Попрание национального чувства этим актом первыми осознали гвардейцы Преображенского полка. Наиболее горячие головы из их числа уже готовы были перейти от слов к делу. Поручик‑преображенец Петр Ханыков строил и конкретные планы: если «угодно будет» государыне‑принцессе, то «учинили бы тревогу барабанным боем… чтоб вся рота пошла со мною, а к тому б пристали и другие солдаты, и мы бы регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князя Никиту Трубецкого, убрали». Но поручика «со товарищи» по доносу своих же, русских, успели арестовать.

Дело облегчилось раздором среди самих немцев. Бирон, а также вернувшийся с турецкой войны никудышный военачальник Миних и хитроумный Остерман ждали случая, чтобы избавиться от соперника (при известной прочности «союза трех» в ту пору едва ли кто мог бы их одолеть). Согласия не было и в брауншвейгской семье, которую регент шантажировал угрозой посадить на трон голштинца Карла Петера Ульриха (будущего царя Петра III). Антон‑Ульрих, отец малолетнего царя, угодливо прислушивался к мнению Остермана, а мать младенца была больше расположена к вице‑канцлеру Головкину. Остерман, в свою очередь, лавировал между всеми, ибо еще не обозначился явный перевес кого‑либо.

Всех беспокоил Миних, человек невероятного честолюбия, готовый на все ради достижения своих целей. Он был опасен и своей личной смелостью, энергией, хваткой военного человека. Тем более что, поддержав Бирона в его претензиях на регентство, он не получил ожидаемую плату – чин генералиссимуса. Эта «несправедливость» дала ему основание тут же перейти на сторону Анны Леопольдовны. События развивались с необыкновенной быстротой: 19 октября обнародован устав о регентстве, а уже 7 ноября Анна Леопольдовна, чувствуя поддержку Миниха, с надрывом плакалась фельдмаршалу: «Вы видите, граф, как регент со мною обходится; я знаю от верных людей, что он думает выслать нас из России. Я готова к этому, я уеду; но употребите все свое влияние над регентом, чтобы, по крайней мере, мне можно было взять с собою сына». Немец Миних дает слово освободить ее от другого немца – тирана. На следующий день Миних заявил о намерении схватить регента и получает ее капризное согласие: «Ну хорошо, только делайте поскорее».

Осуществленный в ночь на 8 ноября 1740 г. переворот отличался необычайной легкостью и в этом смысле был уникальным в истории России. Ему не предшествовали обычные для такого действа тайные сборища, обсуждение планов и пр. Все обстояло просто и буднично. Миних вместе со своими адъютантом, подполковником Х. Г. Манштейном, с 80 гвардейцами спокойно явились к Летнему дворцу, где находился Бирон, и захватили его спящим. Попытка оказать сопротивление не имела успеха – гвардейцы намяли ему бока, заткнули рот платком, связали руки офицерским шарфом, завернули в одеяло и вынесли в караульню, где накинули на него солдатскую шинель и доставили в Зимний дворец. Факт полнейшей неосведомленности близких ко двору лиц подтвердил английский посол Финч: «Здесь никто 8 ноября, ложась в постель, не подозревал, что узнает при пробуждении».

К шести утра трехнедельное регентство Бирона закончилось. Его вместе с семьей сначала повезли в Александро‑Невский монастырь, а утром перевели в Шлиссельбург. Вместе с Бироном был взят под стражу и самый ревностный его приверженец из русских – А. П. Бестужев‑Рюмин.

9 ноября Анна Леопольдовна объявила себя правительницей, а через два дня последовал указ о наградах. Миних, главная пружина переворота, опять обойден – вместо генералиссимуса стал «лишь» первым министром. Остермана пожаловали в генерал‑адмиралы, одновременно сохранив за ним пост кабинет‑министра, А. М. Черкасский получил пост великого канцлера и также оставлен в Кабинете, М. Г. Головкин – вице‑канцлера и оставлен кабинет‑министром. Антон‑Ульрих пожалован званием генералиссимуса. Кажется, все внешне довольны, но некоторые уже говорят о новом перевороте. Основания – нескрываемая вражда Миниха и Остермана. Миних понимал, что ни один из вельмож, стоявших наверху, не мог быть ему опасен, кроме одного – «оракула» Остермана, который «привык считать себя первым по способностям и опытности». Попытка оттеснить его от управления делами имела свои последствия. «Оракул» медленно, но верно убеждал правительницу Анну Леопольдовну, и так не питавшую теплых чувств к Миниху, в неспособности последнего управлять страной, отсутствии у него для этого опыта и знаний. К тому же Миних сразу же допустил большой промах, отстранив Остермана от ведения иностранных дел. Наблюдательные чужеземцы заметили эту горячность Миниха: «Должно думать, что Остерман в настоящее время считает себя обесчещенным на весь мир человеком, если не выйдет из этого положения посредством падения фельдмаршала». Падение Миниха не заставило себя ждать. Тем более что он допускал и другие непростительные оплошности, по стойкой нелюбви к государю‑родителю постоянно третируя его тем, что не докладывал о делах важных, а только о ничтожных, не признавая этим свое подчиненное положение генералиссимусу. Остерман здесь не упускал случая подогревать неудовольствие принца. Болезнь Миниха облегчила его противникам возможность действовать энергичнее. Иностранные дипломаты в конце 40‑х гг. XVIII в. писали в своих донесениях: «Трое самых главных лиц работают против Миниха: Головкин, Остерман и Левенвольд». Особенно Остерман. Он уже не довольствовался своими наставлениями Антону‑Ульриху и велел носить себя к правительнице в кресле (интриган страдал жестокой подагрой). Цель ясна – внушить Анне Леопольдовне, что первый министр несведущ в делах внешних и по неопытности может вовлечь страну в большие беды. Это было вовсе не голословно. Внешнеполитическая ориентация Миниха, настоявшего на нейтралитете в предстоящей борьбе за «австрийское наследство», была не по душе брауншвейгской чете, державшей сторону Австрии. Большое неудовольствие в придворных кругах вызывал заключенный под нажимом Миниха в декабре 1740 г. союз с Пруссией. Во внутренних же делах его интересовали только военные аспекты. Остерман добился своего.

B январе 1741 г. указом правительницы первому министру Миниху предписывалось «ведать все, что касается до сухопутной армии» и прочих военных дел, с обязательным обо всем рапортом генералиссимусу Антону‑Ульриху. Генерал‑адмиралу Остерману, как и прежде, надлежало «ведать все то, что подлежит до иностранных дел и дворов», а также еще и Адмиралтейством и флотом. Все вопросы внутренней политики поручались Черкасскому и Головкину. Уязвленный Миних подал в отставку, уверенный в том, что ее не примут. Правительница поначалу и впрямь в растерянности и говорит, что не может обойтись без советов фельдмаршала. Но Миниху этого мало, и он ставит условие – возвращение в распределении государственных функций к прежнему порядку. Принц Антон‑Ульрих, Остерман и Головкин посоветовали принцессе принять «желаемую им отставку». Здесь свою роль могла сыграть и челобитная находившегося под арестом Бирона, в которой он, ссылаясь на свой опыт «сотрудничества» с Минихом, умолял правительницу не доверять первому министру, ибо по своей «великой амбиции» тот способен на новый переворот. Правительница мотивировала принятие отставки иначе: «Он поступает вопреки и собственным моим приказаниям, выдает свои приказы, которые противоречат моим. Долее иметь дело с таким человеком – значит рисковать всем». Все написано со слов Остермана. Сама Анна Леопольдовна пошла на этот неблаговидный поступок с человеком, спасшим ее от Бирона и сделавшим правительницей, скрепя сердце, лишь по женской слабости, уступив настояниям Антона‑Ульриха, Остермана и Головкина.

Кто же в результате больше всех выиграл? Опять А. И. Остерман: Миних не у дел, Бирон сослан в Пелым, а он к своим прежним должностям прибавил еще и полного адмирала, вновь, как и при Анне Ивановне, имея всю полноту власти. Но то была, как оказалось, пиррова победа. Оставшись, как Меншиков в свое время, в одиночестве, Остерман приблизил время своего падения. Как и «полудержавному властелину», ему не достало должной государственной мудрости. К тому же, будучи несколько лет прикованным к постели, вице‑канцлер постепенно утрачивал прямой контакт с внешним миром, теряя тем самым возможность затевать блестяще удававшиеся ранее интриги. К этому времени, отмечают современники, «он был никем не любим, темен и непонятен».

Падению режима содействовала и сама Анна Леопольдовна, «при некоторой трезвости ума» отличавшаяся «всеми прихотями и недостатками дурно воспитанной женщины». Это – отзыв Фридриха II. Король знал что говорил: Аннушке в молодости сильно доставалось от матери за дикость. Вместе с тем, по свидетельству находившегося на русской службе полковника К. Г. Манштейна, «она была очень хороша собою, прекрасно сложена, стройна, она свободно говорила на нескольких языках». Но что все это значит при отсутствии у нее охоты и способностей к управлению огромной империей? Так считала, кстати, и императрица Анна Ивановна, ее тетка. Даже очень по‑доброму относившийся к ней Финч на первый план ставил те же черты ее личности: «Не могу не признать в ней значительных природных способностей, известной проницательности, чрезвычайного добродушия и гуманности, но она была, несомненно, слишком сдержанна по темпераменту; многолюдные собрания ее тяготят, большую часть времени она проводит в апартаментах своей фаворитки Менгден, окруженной родней этой фрейлины».

Беспечная, донельзя ленивая, 23‑летняя Анна Леопольдовна большую часть времени проводила в праздных разговорах с Менгден во внутренних покоях, в течение всего дня оставаясь непричесанной и полуодетой. Доверие и любовь Анны Леопольдовны к фрейлине Менгден были столь велики, что она принимала только тех, кого не чуралась фаворитка. В основном это были родственники Менгден и иностранные послы. Если же русским вельможам и удавалось добиться аудиенции, то у несведущей и не обладавшей решимостью правительницы затруднительно было получить требуемую резолюцию – все отсылалось на рассмотрение других.

Таким образом, очередная правительница вовсе не отвечала той роли, которая ей выпала волею случая. В ее оценке историки не расходятся: она «не могла управлять, ей было скучно заниматься делами; но в то же время она не умела и не хотела найти человека опытнее, способнее других, на которого бы могла сложить все бремя дел».

Кратковременное правление Анны Леопольдовны отличалось еще бо́льшим, чем при Анне Ивановне, укреплением положения иностранцев. Они заняли ключевые позиции: Антон‑Ульрих – генералиссимус, под его началом все военные дела; президент Коммерц‑коллегии – немец Карл Людвиг фон Менгден; обер‑гофмаршал – немец Р. Г. Левенвольде; А. К. Шемберг – во главе горного ведомства страны, а все дела направляет и вершит вестфалец Остерман. Падение Бирона общество встретило с восторгом; то, что «ушли» Миниха, тоже не вызвало неудовольствия. Но подкопавшийся под него Остерман уже не мог господствовать над всеми, да и правительница не была расположена к нему из‑за того, что он в манифесте о правлении «регента сверстал с великою княгинею», т. е. Анна Леопольдовна должна править на том же основании, что и Бирон. Всем давно очевидно, что «русские не любят Остермана как немца, не любят принца Антона за то же, следовательно, тем более должны быть расположены к Анне Леопольдовне и к графу Головкину, ее главному советнику… Какое выгодное положение для Анны Леопольдовны, если бы она умела пользоваться им!». Ей же недоставало твердости, деятельности и расчета. Между тем повсюду расходятся «худые вести» – будет новый Бирон.

В 1735 г. по требованию Анны Ивановны из Петербурга был отозван саксонский посланник граф Линар. Причина банальна – красивый саксонец вызвал у племянницы императрицы нежное чувство. Теперь Линар опять в Петербурге, и их интимные отношения ни для кого не тайна.

Возможность появления нового Бирона более всего возмущала широкие круги дворянства. Линар к тому же был источником раздоров и в семье. Как отмечает маркиз Шетарди, «правительница со своими фаворитами и фаворитками уничтожает то, что делает генералиссимус с графом Остерманом, а эти отплачивают тем же». В этом «всеобщем непорядке» удивительна беспечность Анны Леопольдовны. До последнего дня не верившая в возможность заговоров, она не позаботилась «приласкать» гвардию. Гвардия оказалась не на стороне правительства, хотя явного недовольства существующим правлением в среде гвардейцев не наблюдалось. Но во власти не было человека, пользовавшегося любовью и уважением войска.

Из сделанного во внутренней политике за трехнедельное регентство Бирона и годичное «царствование» Ивана Антоновича при правительнице Анне Леопольдовне достойно внимания убавление на 17 коп. подушной подати на 1740 г. Изданный Бироном манифест о «суде праведном» остался призывом, обращенным в никуда. Столь же неэффективным оказался именной указ Анны Леопольдовны o борьбе с «вечной» для России проблемой – волокитой, когда и в самом Сенате годами не решались дела по челобитным. Так, по жалобам воинского начальства Сенат пытался найти причину плохого качества отечественного сукна. Создали комиссию, которая усмотрела причину в отсутствии регламента. Вскоре регламент на производство работ составили, но подтверждений об улучшении качества сукон не поступило. Как видим, два правительства занимались мелочными делами. Правда, было и одно серьезное – 31 января 1740 г. именным указом подтвержден указ императрицы Анны Ивановны об отставке военных чинов по выслуге 25 лет, начиная с 20‑летнего возраста. Необходимость вмешательства в уже действующее законодательство была вызвана тем, что после окончания войны с Турцией едва ли не все стали проситься в отставку. Поэтому сочли нужным как‑то ограничить отток офицерских кадров, нарочно создавая всякие затруднения для исполнения указа. Новый указ снимал эти препоны («дабы шляхетские домы в экономии не упадали») и тем утишал поднявшийся в среде дворянства ропот.

Дворцовый переворот 1741 г.

Ход изложенных выше событий был ускорен вмешательством Франции, посланник которой маркиз Шетарди прибыл в Россию с вполне определенной целью – любыми способами подталкивать к войне Россию и Швецию и подготовить переворот в пользу дочери Петра I Елизаветы. Последнее задание Шетарди выполнял при активной помощи личного медика цесаревны И. Г. Лестока, на которого она во всем полагалась и который еще в 1730 г. советовал ей домогаться трона.

В молодости Елизавета, как отмечалось выше, не выказывала претензий на трон. Так было вплоть до момента, когда Анна Ивановна выдала свою племянницу замуж за Антона‑Ульриха. Потомство от этого брака практически закрывало Елизавете путь к трону, что побудило цесаревну деятельно включиться в дворцовые интриги. Время переменило не только ее взгляды, но и ее самое. Полуопальное положение, тихая уединенная жизнь Елизаветы при Анне Ивановне, опасения каверз со стороны «старых злодеев» Миниха и Остермана пошли на пользу. «Молодая, ветреная, шаловливая красавица, возбуждавшая разные чувства, кроме чувства уважения, исчезла, – пишет С. М. Соловьев. – Елизавета возмужала, сохранив свою красоту, получившую теперь спокойный, величественный, царственный характер. Редко, в торжественных случаях, являлась она пред народом, прекрасная, ласковая, величественная, спокойная, печальная; являлась как молчаливый протест против тяжелого, оскорбительного для народной чести настоящего, как живое и прекрасное напоминание о славном прошедшем, которое теперь уже становилось не только славным, но и счастливым прошедшим. Теперь уже при виде Елизаветы возбуждалось умиление, уважение, печаль; тяжелая участь дала ей право на возбуждение этих чувств, тем более что вместе с дочерью Петра все русские были в беде, опале; а тут еще слухи, что нет добрее и ласковее матушки цесаревны Елизаветы Петровны». Она действительно прямо‑таки источала столь необходимые в сложившихся условиях добродушие, снисходительность, ненавязчиво демонстрируя патриархальные привычки, простоту отношений. И к ней тянулись, особенно гвардейцы, многие из которых стали ее кумовьями. Она, по примеру отца, редко кому отказывала в просьбах стать крестной их детишек, и можно доверять сообщению Шетарди, что в новогоднюю ночь 1741 г. «сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами», пришедшими с пожеланиями счастья в Новом году и «фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой». Поэтому если и был хорошо законспирированный заговор (как считают многие историки), то его нетрудно было организовать. Но ряд исследователей высказывает сомнения в существовании у цесаревны заранее организованной широкой поддержки. Оснований для сомнений много. Отметим два наиболее существенных.

Несмотря на неоднократные предупреждения со стороны многих влиятельных лиц о существовании заговора, никаких реальных признаков его не обнаруживалось, и потому никаких мер предосторожности правительница Анна не принимала. Даже в ответ на предостережение Остермана раздался хохот. На все другие предупреждения о заговоре (кстати, каждый раз без указания на каких‑либо конкретных лиц) следовало: «Все это пустые сплетни». В чем Анна Леопольдовна и впрямь ошибалась, так это в оценке общественного настроения, направленного против управлявших страной иноземцев и с симпатией относившегося к дочери Петра I Елизавете. Об отсутствии широко организованного офицерского заговора в конфиденциальных беседах особо доверенным послам говорила и сама цесаревна, вполне мотивированно объясняя практическую невозможность его создания в тех условиях: «Здесь… слишком велико недоверие между отдельными лицами, чтобы можно было заранее привести их к соглашению; главное состоит в том, чтобы заручиться их сочувствием отдельно, а как скоро начал бы действовать один, все двинулось бы, как снежная лавина: всякий с удовольствием бы присоединился к движению, считая, что он равным образом разделит и славу успеха; в худшем (курсив мой. – М. Р. ) же случае она, принцесса, предложит себя в предводители гвардии». При наличии якобы большого числа заговорщиков‑офицеров, возглавляемых людьми в генеральских чинах, и при поддержке не последних лиц государства невозможно внятно объяснить возникшую 26 октября 1741 г. ситуацию, когда, по сообщению Шетарди (сильно заинтересованного в перевороте), явившийся к нему в полночь камергер Елизаветы объявил, что, по имеющимся сведениям, царь умер, и растерянно спрашивал, что предпринять. Этот факт прямо говорит об отсутствии и подготовленного в офицерской среде заговора, и плана действий на непредвиденные случаи. Переворот произошел «в худшем» варианте, но, как оказалось в действительности, наиболее легком и надежном.

Все стало ясно за день до переворота, когда Анна Леопольдовна тет‑а‑тет сказала Елизавете о том, что ее «предупреждают… быть осторожной» с ней и «особенно советуют арестовать Лестока», поддерживающего тесные связи с французским посланником, добавив, что «она поистине не верит этому». Позднейшие исследователи дружно хвалили Елизавету за неимоверную выдержку и актерское мастерство: она смиренно ответила, что «никогда не имела в мыслях предпринять что‑либо против нее или против ее сына», а «когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как мне донесет, то я вам объявлю».

Едва ли цесаревна смогла бы сыграть эдакую простушку, если бы несла ответственность и за тех, кто состоял в заговоре, а не только за себя. В лучшем случае речь может идти о некоем подобии «камерного» солдатского заговора, который сложился где‑то в октябре – ноябре 1741 г. из девяти гренадеров Преображенского полка, поддерживавших контакт с Лестоком и учителем музыки Шварцем, которые были, как можно полагать, его номинальными организаторами.

Выступление намечалось приурочить к крещенскому параду войск 6 января 1742 г. Вышеприведенная короткая беседа с Анной в перерыве между игрой в карты поставила Елизавету перед необходимостью действовать немедля, ибо если возьмут Лестока, то под пытками он оговорит и себя, и Шетарди, и свою покровительницу. Лесток, слабый духом, панически реагировал даже на шум каждой кареты – не едут ли брать в застенки?

Последнее, что побудило к немедленному началу переворота, – это поступивший 6 января в гвардейские полки приказ быть в готовности выступить из столицы на театр военных действий в Финляндию. Приказ не был вызван опасениями заговора и намерением его нейтрализации путем вывода гвардии из столицы, а являлся плановой заменой войск на фронте по давнему представлению главнокомандующего П. П. Ласси, завизированному Анной: «Быть по сему».

Как доказывает современный историк И. В. Курукин, после разговора с правительницей Елизавета в тот же день известила гренадеров об изменившейся ситуации. Они заверили в своей готовности поддержать ее. Но так как преображенцы в ближайшие дни не заступали в караул, то один из них утром 6 декабря отправился договариваться с караульными солдатами Семеновского полка и сообщил им, что «в сию нощь будет во дворец государыня царевна». Дальше все уже было гораздо проще, хотя людям из близкого окружения Елизаветы – М. И. Воронцову, А. Г. Разумовскому, П.И. и А. И. Шуваловым, а также Лестоку – стоило больших трудов уговорить ее решиться на последний шаг. По преданию, Лесток принес великой княгине аллегорическую картину, на которой с одной стороны она была изображена в короне, а с другой – в покрывале монахини с разбросанными орудиями казни вокруг. Подавая картину цесаревне, Лесток будто бы сказал: «Избирайте – быть императрицей или страдать в монастырском заточении и быть причиной погибели верных вам людей». Елизавета пришла в ужас и от того и от другого. В ночь на 7 декабря цесаревна, надев кирасу на свое будничное платье, в санях, сопровождаемая Воронцовым, Лестоком и Шварцем, отправилась в казармы Преображенского полка. Сохранилось несколько описаний, каким именно образом Елизавета подняла на мятеж солдат. По одному из них, обратившись к гренадерам, она несколько патетически спросила:

– Вы знаете, кто я, хотите следовать за мной, готовы ли вы умереть со мной, если понадобится?

– Рады все положить души наши за ваше величество и Отечество наше!

Затем последовала взаимная клятва: «Я клянусь этим крестом умереть за вас; клянитесь и вы сделать то же самое для меня».

После этой своеобразной присяги гренадеры во главе с Елизаветой двинулись к Зимнему дворцу. По пути к ним присоединялись новые и новые группы гвардейцев, и у цели их было уже 308 человек. Отдельные отряды были направлены для ареста Остермана, Миниха, Головкина, Менгдена, Левенвольде и других близких им лиц. Дворцовый караул, как мы помним, заранее предупрежденный, тут же присоединился к прибывшим преображенцам. А где же офицеры‑заговорщики? Где члены будто бы крепко «законспирированного широкого заговора»? Их просто не было. Переворот скорее явился удавшейся авантюрой. Характерен в этой связи социальный состав осуществивших переворот 308 гвардейцев: 254 из них (82,5 %) были выходцами из крестьян и «разных чинов» людей, и лишь 54 человека (17,5 %) происходили из дворян. Практическое неучастие в заговоре и перевороте офицеров объяснила сама Елизавета в приведенных выше словах – «слишком велико недоверие между отдельными лицами». Не желая понапрасну рисковать, она их не привлекала к организации широкого заговора, интуитивно положившись на солдатскую массу. В этом выборе сказалось, конечно, и пренебрежительное отношение верхов гвардии к рожденной вне брака дочери Петра I и «портомойки». Тем самым Елизавета была возведена на престол гвардейцами, происходившими в подавляющем своем большинстве не из дворян. Именно в этом была главная отличительная особенность переворота 1741 г. от всех других. Переворот отличался и своей выраженной антинемецкой направленностью: он ясно показал, что иностранному засилью у кормила власти приходит конец, что настало время пробуждения национального самосознания. Необычность переворота была и в активном участии в нем двух иностранных государств – Франции и Швеции. Они не только помогали деньгами (правда, так скаредно, что Елизавета вынуждена была для раздачи денег солдатам заложить свои драгоценности), но и подвели дело к тому, что накануне переворота Швеция объявила войну России якобы в «защиту наследия Петра I», но как потом выявилось – в надежде на большие территориальные уступки. Однако здесь Елизавета была тверда и никаких обещаний, как ни старались Шетарди и шведский посланник Нольке, не давала.

Гренадерам, предводительствуемым Воронцовым и Лестоком, не составило труда арестовать безмятежно спавшую брауншвейгскую семью. Главным арестантом стал невинный младенец‑император, которому было 1 год и 3 месяца. Всю семью поместили в казематы Петропавловской крепости. Без проволочки собрали совет из избранных вельмож – канцлера А. Черкасского, тайного советника Карла фон Бреверна, фельдмаршала И. Ю. Трубецкого, адмирала Н. Ф. Головина, обер‑шталмейстера А. Б. Куракина и недавно возвращенного из ссылки А. П. Бестужева‑Рюмина: сочиняли манифест о вступлении на престол «дщери Петровой». В нем объявлялось, что в правление младенца‑императора произошли «как внешние, так и внутри государства беспокойства и непорядки, и, следовательно, немалое же разорение всему государству последовало б». Все верноподданные, «а особливо лейб‑гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы… отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили». После оглашения (под гром пушек) манифеста, торжественного молебна и присяги прибывших к дворцу полков столичного гарнизона новой императрице ничто уже не угрожало, хотя были и недовольные.

При новой императрице был срочно образован «Совет одиннадцати», в который вошли как деятели прежних правительств, так и новые лица: И. Ю. и Н. Ю. Трубецкие, А. М. Черкасский, А. И. Ушаков, Н. Ф. Головин, А. Б. Куракин, А. Л. Нарышкин, А. П. Бестужев‑Рюмин, Г. П. Чернышев, П. П. Ласси, В. Я. Левашов. В этом переходном органе появился и новый лидер – возведенный в графское достоинство А. П. Бестужев. Его привлекли для «совершенной замены» «души» прежнего Кабинета – А. И. Остермана. Руководителем Военной коллегии стал возвращенный из ссылки 74‑летний фельдмаршал князь В. В. Долгорукий. Лесток получил чин действительного тайного советника и занял пост директора Медицинской коллегии с годовым окладом в 7 тыс. руб. (неплохая прибавка к 15 тыс. ливров, которые он ежегодно получал от французского правительства за определенного вида услуги). Братья Шуваловы и Воронцов удостоились звания камергеров. Действительным камергером был пожалован и фаворит Елизаветы Алексей Григорьевич Разумовский. Генерал‑аншефом стал В. Ф. Салтыков, ему поручили контроль за брауншвейгским семейством. Сохранили свои прежние должности безликий А. М. Черкасский и генерал‑прокурор Н. Ю. Трубецкой (хотя кресло под ним и закачалось было по доносам гвардейцев, уличавших его в намерениях «в Петергоф итить и государыню взять»). Остался на ответственном месте Московского главнокомандующего и граф С. А. Салтыков, дядя Анны Ивановны. Посчитали нецелесообразным отказываться и от услуг «вечного» главы Тайной канцелярии Ушакова.

Не обойдены «материнской милостью» и гвардейские полки.

Под новый, 1742 г. трем гвардейским, а также конному Ингерманландскому и Астраханскому полкам были выделены значительные суммы для раздачи жалованья «не в зачет». Казне это обошлось в 72 178 руб. Гренадерской роте преображенцев, непосредственно осуществившей переворот, присвоили почетное наименование «лейб‑компании», капитаном которой, по просьбе гренадер, стала сама императрица. 258 рядовых лейб‑компанцев – недворян возвели в потомственные дворяне, и каждому пожаловано по 29 душ крепостных. Их продолжали «баловать» и далее, да так, что к весне 1742 г. расходы на эту «гвардию в гвардии» составили 143 146 руб.

Наиболее важным среди арестантов был Остерман – «оракул трех царствований». К нему в обществе накопилось много ненависти, ибо в первую очередь с его именем «соединяли мысль о немецком управлении Россиею». Большие основания для личного нерасположения к нему были и у Елизаветы Петровны. Она с его стороны никогда «не встречала к себе ни малейшего сочувствия, на которое считала себя вправе как дочь Петра Великого», выведшего Остермана в люди. Основное обвинение, предъявленное ему, состояло в намеренном сокрытии им распоряжения Екатерины I о престолонаследии и устранении таким образом дочери Петра от престола. Оправданий бывшего «первого человека» не приняли, и немощного, подагрой «обезноженного» старика приговорили к колесованию; за меньшие вины Б. Х. Миниха – к четвертованию, бывшего фаворита Екатерины I Левенвольде, И. Г. Головкина, К. Менгдена, действительного тайного советника Темирязева – к отсечению головы. Жестокость приговоров – не следствие особой кровожадности судей, а предусмотренная возможность для проявления акта милосердия самодержицей. Милость Елизаветы Петровны не замедлила последовать – казни заменены ссылками: Миниха – в Пелым, Остермана, по иронии судьбы, – в Березов (туда при его активнейшем участии был отправлен Меншиков). Здесь он и скончался в 1747 г. в возрасте 61 года.

Печально сложилась судьба императора Ивана Антоновича, его родителей и сестер. Вначале было решено всю семью отправить на родину в Германию, но пока громоздкий обоз добирался до Риги, в окружении императрицы резонно рассудили, что со временем свергнутый император может либо сам предъявить претензии на трон, либо стать пешкой в руках множившихся иноземных недоброжелателей сильно возвысившейся при Петре I России. В итоге семью в Риге арестовали, после пребывания в Дюнамюндском форте (нынешний Даугавпилс) перевели в Ранненбург. Но и эта крепость не устроила власть своей близостью к столице. Остановились на отдаленных Холмогорах под Архангельском, где семейство содержалось в полной изоляции от внешнего мира. Здесь родились четверо детей. После рождения четвертого Анна Леопольдовна скончалась в 1746 г., 28 лет от роду. Ее супруг Антон‑Ульрих умер в 1776 г. в возрасте 60 лет, на 35‑м году заключения.

Осиротевшие двое сыновей и две дочери в 1780 г. получили свободу из рук Екатерины II и поселились в городке Горсенсе в Норвегии, где правила их тетушка.

До 1756 г. в Холмогорах содержался и отлученный от родителей свергнутый император, пока в 16 лет юноша не был перемещен в Шлиссельбургскую крепость. Здесь он все последующие годы оставался безымянным даже для коменданта крепости. Лишь два особо доверенных офицера были допущены к общению с ним.

Вернемся к событиям конца 1741 г. На всероссийском троне – дочь Петра Великого, Елизавета. Сам этот факт большей частью дворянства воспринимался в прямой связи с идеей «возвращения к правилам» ее отца. Возврат к заветам Петра I широко декларировался и на официальном уровне, более того, сразу же было объявлено об уничтожении Кабинета и восстановлении статуса Сената как высшего правительственного учреждения. Он пополнен новыми людьми, возрождены упраздненные коллегии, вновь вернулись к армейским штатам 1720 г. Оборотная сторона происходившего – некоторые действия нового правительства, которые шли вразрез с «петровской» риторикой. Наиболее заметно это в необычайном возвышении придворных чинов, когда, например, низший из них – камер‑юнкер – стал приравниваться к армейскому бригадиру. Плодились и фельдмаршалы, никак не проявившие себя на военном поприще, вроде А. Г. Разумовского или отнюдь не блиставшего военными талантами в годы Семилетней войны графа С. Ф. Апраксина.

Выше отчасти уже шла речь об облике Елизаветы. Но ныне это уже не та юная красавица, помыслы которой направлены на удовлетворение своих прихотей. Ни Анне Ивановне, ни Остерману, желавших свести на нет ее права на российский трон, так и не удалось выдать ее замуж. Список же потенциальных женихов был представителен: Людовик XV, три герцога – Шартрский, Бурбонский, Курляндский, инфант дон Карлос, граф Мориц Саксонский, принц Конде и др. Теперь ей уже 32 года, она еще более расцвела, но, как покажут последующие события, никуда не ушла беззаботность. Она по‑прежнему страстно любила празднества. Физически крепкая, мастерица танцевать, она могла весь бал провести в танцах, меняя осчастливленных партнеров да платья. Последних в ее гардеробе насчитывалось до 15 тыс. (как утверждают, она редко надевала их более одного раза). Русский двор в ее правление наслаждался изящными комическими и оперными спектаклями, грандиозными маскарадами, на которых она любила наряжаться в мужское платье, подчеркивавшее ее совершенные формы. Исчезла характерная для ее предшественников на троне страсть к грубым развлечениям, не стало и показателя непросвещенности общества – шутов и карлиц. Прекрасно владевшая французским языком императрица (она знает еще и немецкий и итальянский) в начале царствования была приятным и располагающим к себе собеседником. Это и неудивительно – Елизавету с малых лет учили светскому обхождению, готовя из нее невесту для европейских принцев. Умение держаться в свете способствовало укреплению в обществе мнения о ее образованности, уме, хотя известно, что Елизавета книг не читала и даже считала это занятие вредным для здоровья. Взойдя на престол, она не потеряла привлекательных и в пору полуопалы нарочито выказываемых «добродушия, снисходительности, патриархальных привычек, любви к искренности, простоты отношений». Магия этих черт Елизаветы Петровны была настолько сильна, что и не склонного к сантиментам С. М. Соловьева подвела к убеждению, что «кроткая» императрица «наследовала от отца» «уменье выбирать и сохранять способных людей», умела «выслушивать других, соображать их мнения, думать и долго думать», а уж коли надумала и «раз на что‑либо решилась», то не оставлять дела, не доведши его до конца. В чем‑то это, наверное, так и было. Исследователь елизаветинской эпохи Е. В. Анисимов считает, что привлеченные им источники «рисуют Елизавету как человека живого», легковозбудимого, неуравновешенного. В ее характере проступают черты сходства с Петром, но это лишь внешняя, несущественная похожесть. Елизавета «не унаследовала глубокого ума своего великого отца… не усовершенствовала… свои способности и в результате, став императрицей, оказалась не только не подготовленной, но и неспособной управлять сложными государственными делами. Елизавета была лишена не только склонности к труду, но и даже тщеславия прослыть мудрой правительницей… Располагая огромной властью абсолютного монарха, она пользовалась ею прежде всего для того, чтобы удовлетворить свои бесчисленные, не имевшие границ капризы и прихоти». Получается, что поведение Елизаветы определялось не разумом, а исключительно ее страстным темпераментом.

Однако думается, что Елизавета Петровна была не так проста, и ошибались те, кто считал, что ею легко управлять. Особо зоркие современники были о ней иного мнения и в первую очередь подчеркивали двойственность, своеобразие ее характера. Супруга английского посланника, часто общавшаяся с цесаревной в 20–30‑е годы, записала в своем дневнике под 1735 г.: «Своим приветливым и кротким обращением она нечувствительно внушает к себе любовь и уважение. В обществе она выказывает непритворную веселость и некоторый род насмешливости, которая, по‑видимому, занимает весь ум ее; но в частной жизни она говорит так умно и рассуждает так основательно, что все прочее в ее поведении, без сомнения, не что иное, как притворство. Она, однако, кажется искренней, я говорю – кажется, потому что никто не может читать в ее сердце». Сходную, но отличающуюся большим проникновением в суть характера императрицы запись в конце ее правления оставил французский дипломат Ж.‑Л. Фавье: «Сквозь ее доброту и гуманность… в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего – подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому‑либо министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие». Сказанное подтверждается теми письмами Елизаветы, в которых ей не было нужды играть в показное добродушие, «материнское великодушие». По жесткости стиля они ничем не отличаются от писем ее отца. Характерно, что и в гневе она походила на отца – ее красивое лицо безобразно искажалось, взгляд как бы прожигал «провинившегося» насквозь. Екатерина II так описывает один из случаев подобного общения с ней: «Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво… Я ждала минуты, когда она начнет меня бить… я знала, что она в гневе иногда била своих женщин, своих приближенных и даже своих кавалеров».

Для управления государственными делами при подобных правителях система выдвигала «сильных персон» или просто удачливых фаворитов. Правда, не все фавориты испытывали желание управлять страной и самой императрицей, некоторые предпочитали остаться лишь ее интимными партнерами. Таким и был наиболее известный фаворит Елизаветы Алексей Григорьевич Разумовский, сын черниговского казака, в детстве пасший домашнюю скотинку. Утверждали, что Елизавета была с ним тайно обвенчана, но документально это не подтверждается, равно как и слухи о детях от этого брака. Сказочной перемене в своей судьбе Алексей Розум (его фамилия по отцу) был обязан внушительной и красивой внешности и редкому по мощи басу. Взятый в 1731 г. из церковного хора в придворные певчие, он попался на глаза цесаревне, как раз переживавшей утрату третьего по счету своего фаворита, сосланного Анной Ивановной в Сибирь. После переворота 1741 г. фаворит цесаревны стал фаворитом императрицы, и на него тут же посыпались награды: он сам и двое его братьев возведены в графское достоинство; ему пожалованы богатые вотчины. А в 1756 г. последовало новое пожалование – он стал фельдмаршалом. Надо отдать должное А. Г. Разумовскому: пролившийся на него дождь наград и пожалований отнюдь не развратил его. По натуре будучи человеком без больших способностей и энергии, он обладал чувством самоиронии и ко всему происходящему относился с изрядной долей юмора, о чем сохранились достоверные известия современников. Он вполне довольствовался положением «просто» фаворита и ни во что не вмешивался. Младший его брат Кирилл, после учебы в Тюбингене и Париже в 1746 г., в 18 лет был назначен президентом Петербургской Академии наук, а с 1750 г. стал гетманом Украины (последним). Бескорыстием отличался и последний фаворит императрицы – Иван Иванович Шувалов, покоривший ее сердце в конце 40‑х гг. XVIII в. 22‑летний юноша, осенью 1749 г. он был неожиданно пожалован в камер‑юнкеры – верный знак расположения августейшей особы. От предшественника его отличала широкая образованность. Он по зову души покровительствовал наукам, искусствам, писателям, чем обеспечил себе почетное место в истории русской культуры.

И. И. Шувалов, пользовавшийся полным доверием императрицы, составлявший тексты распоряжений царицы, оказывал большое влияние на ход событий как во внутренней, так и во внешней политике страны. Фавье писал: «Он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей… он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им». Имея доступ к императрице без всяких ограничений, он получал возможность ходатайствовать за различные проекты и просьбы вельмож. Однако как человек чести прибегал к этому редко и лишь тогда, когда это шло на пользу государству. Он хорошо понимал, что в большинстве своем просители «пользу свою в нем любят». Об этом он писал за месяц до смерти Елизаветы, когда знать уже меняла свои ставки: «Вижу хитрости, которых не понимаю, и вред от людей, преисполненных моими благодеяниями. Невозможность их продолжать прекратила их ко мне уважение, чего, конечно, всегда ожидать был должен, и не был столько прост, чтоб думать, что меня, а не пользу свою во мне любят». Потому можно доверять его самооценке в письме М. И. Воронцову: «Могу сказать, что рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности; когда я, милостивый государь, ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в каких летах, где страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более причины нет».

Не таким был его двоюродный брат Петр Иванович Шувалов, непосредственно ведавший внутренними делами страны. Его непомерная алчность, расточительность приводили к тому, что граф беззастенчиво «путал» свой карман с государственной казной. Это ему сходило с рук, ибо он был женат на бывшей фрейлине императрицы, задушевной ее наперснице еще в годы, когда Елизавета была цесаревной. Отрицательные оценки современниками П. И. Шувалова, перешедшие затем и в труды историков, объясняются его надменностью, неумеренным честолюбием, а также твердой приверженностью своему неизменному жизненному принципу – цель оправдывает средства. Вместе с тем Шувалов – несомненно один из самых колоритных деятелей елизаветинской эпохи, и с его именем связано большинство осуществленных в то время преобразований в области экономики, финансов, промышленности и торговли. Одновременно неуемная энергия графа толкала его и к откровенному прожектерству. Один из мемуаристов отмечал, что «графский дом наполнен был весь писцами, которые списывали от графа прожекты». Многие из них преследовали цель собственного обогащения, а не «приумножения казны государственной». И все же на первый план выдвигается редкое для его современников качество – чувство нового. Как отмечают исследователи, «в сочетании с честолюбием, энергией, властной уверенностью в правоте (а иногда и в безнаказанности) это свойство ума и характера» выделяло Шувалова «из среды его коллег по Сенату». Пожалуй, можно принять существующее мнение о том, что после смерти Петра I в России трудно сыскать другого деятеля государственного уровня, который «так живо откликался на всякие предложения, новую идею и поощрял на этом пути своих подчиненных». Этим, вероятно, отчасти объяснялись его прожектерские наклонности.

А что же сама Елизавета? Участвовала ли она конкретно в управлении империей? В решении насущных задач хозяйственной и политической жизни страны?

В начале царствования о ее стремлении к тяжкому труду говорит тот факт, что в конце 1741 и в 1742 г. она семь раз «часа по три» присутствовала на заседаниях Сената. Через год она побывала здесь еще четырежды, а затем хождения в высшее правительственное учреждение почти прекратились; лишь в 1756 г. она еще дважды побывала в его стенах. Даже на заседаниях созданной при ней Конференции (аналог Верховного тайного совета и Кабинета министров) она присутствовала не более трех раз за пять лет. Современники в один голос утверждают, что государыня и не умела, и не хотела утруждать себя серьезными делами. Всему другому она предпочитала разнообразные увеселения. Это деликатно отметил Шетарди, очевидец жизни двора: «Все было бы хорошо, если бы она умела согласовывать свои удовольствия с обязанностью государя». Такое мнение подтверждает и английский посол лорд Гиндфорд: «Она терпеть не могла всякого рода дела и вообще все, что требовало напряжения мысли хотя бы на одну минуту». Абсолютно созвучен приведенным мнениям и отзыв саксонского дипломата Пецольда: «Нет ни одного дела, даже важного, которого она не отменила бы ради какого‑нибудь пустого препровождения времени. По своему темпераменту она так увлекалась удовольствиями, что о правительственных делах не могла слушать без скуки и даже по самым неотложным делам министрам приходится являться по нескольку раз». Но что еще хуже – иногда она на целые месяцы отключалась от государственных забот. Например, с 1 октября по 10 декабря 1744 г. ею были выслушаны только два доклада, да и то по лично ее интересовавшему вопросу. Французский посол Луи Брейгель сообщает почти анекдотический случай: при подписании договора с Австрией в 1746 г. на кончик пера села оса, и Елизавета, успевшая вывести три первые буквы своего имени, инстинктивно отбросила перо, а остальные буквы были дописаны лишь спустя полтора месяца.

Всему сказанному на первый взгляд противоречат осуществленные в период правления Елизаветы крупномасштабные акции в области экономики, культуры. Но участие императрицы в их задумке и осуществлении заключалось лишь в том, что она охотно или под уговорами давала свое согласие на их проведение. Созданная Петром I бюрократическая машина, даже при самых ничтожных личностях на троне (заметим, что Елизавета – не худшая из них), не во всем зависела от способностей и желаний носителя верховной власти. Прочность абсолютизма обеспечивалась мощной государственной системой с опорой на гвардию, преданным чиновничеством, а также главенствующим положением дворянского сословия, заинтересованного в сохранении своего господствующего положения по отношению к другим социальным слоям общества. Большая роль в поддержании «работоспособности» режима принадлежала фаворитам и лицам из ближайшего окружения самодержца, от которых и исходили импульсы развития; ожидания многих на Западе того, что «внезапно явившаяся» при Петре I на востоке Европы «могущественная держава» – событие преходящее, не «оправдались именно потому, что новая жизнь русского народа не была созданием одного человека». Поворота назад быть не могло, но могли «быть частные отступления от преобразовательного плана вследствие отсутствия одной сильной воли, вследствие слабости государей и своекорыстных стремлений отдельных сильных лиц».

В целом двадцатилетнее царствование Елизаветы воспринималось современниками и ближайшими потомками как вполне благоприятное. В первую очередь это объясняется тем, что с ее именем связывалось избавление страны от бироновщины. Именно при ней, подытоживает С. М. Соловьев, «Россия пришла в себя . На высших местах управления снова явились русские люди, и когда на место второстепенное назначали иностранца, то Елизавета спрашивала: разве нет русского?». Елизавета, вернувшись к неизменному правилу своего отца «поручать русским высшие места военного и гражданского управления», преодолела опасность «для силы, самостоятельности русского народа» его ученического положения относительно других народов.

Позитивная оценка царствования Елизаветы усиливается и осуществленной ею знаковой акцией: при восшествии на престол, дав обет не проливать кровь подданных, набожная Елизавета указом в 1744 г. отменила смертную казнь и в последующем строго выполняла данное ею слово. Указ этот, освобождавший от страха казни, несомненно, сыграл свою роль в смягчении нравов. В целом царствование Елизаветы Петровны было, по праву заключают историки, «замечательно по распространению лучших понятий о человеке и его общественных отношениях».

Существовала еще одна проблема, более других беспокоившая Елизавету, и порождена она была практикой престолонаследия. Это вопрос о правах Елизаветы на трон, единственным обоснованием которых со временем остается ссылка на «близость по крови». Единственным, потому что прочие два – волеизъявление народа и завещание Екатерины I – в глазах общества не являлись сколько‑нибудь юридически безупречным аргументом.

Ясно поэтому, насколько существенно было для Елизаветы предотвратить претензии на трон со стороны претендентов, имевших на престол больше прав, чем она сама. Один из них, низложенный Иван Антонович, находясь в заточении, реальной опасности не представлял. Серьезное беспокойство вызывал находившийся в Киле племянник – Петер Ульрих – сын старшей дочери Петра I Анны и голштинского герцога Карла Фридриха. Поэтому через два месяца после переворота личный посланец императрицы майор Н. Ф. Корф неожиданно даже для ее окружения (исключая Лестока и обер‑гофмаршала Брюммера) доставил в Петербург 14‑летнего (без одного месяца) мальчика. Вскоре его крестили по православному обряду, нарекли Петром Федоровичем и в ноябре 1742 г. объявили наследником престола. Поспешность Елизаветы объяснялась и тем, что у ее племянника были шансы стать шведским королем (внук Петра I являлся и внучатым племянником Карла XII). Английский посол Финч, основываясь на столичных слухах, точно отразил суть ситуации: «В торопливости, с которой выписали герцога голштинского, некоторые видят признак расположения к нему со стороны государыни, другие же – опасение, как бы он не сделался игрушкой в руках Франции и Швеции, орудием против нее». Как бы то ни было, юный герцог «захвачен» и, находясь под надзором тетушки и не имея какой‑либо социальной опоры в чужой стране, фактически стал лишь формальным наследником престола.

Но даже в таком качестве наскоро приобретенный наследник престола явно не отвечал своему назначению. Именно это и предопределило его трагический конец в последующем. Начать с того, что не располагала к себе его невзрачная, болезненного вида наружность. Еще хуже было с уровнем его интеллекта, образованностью, кругом интересов. И дело здесь не только в обделенности природными данными. После смерти отца в 1739 г. (мать умерла вскоре после родов) 11‑летний мальчик остался на попечении своего воспитателя О. Ф. Брюммера, отличавшегося невежеством, грубостью и жестокостью, а также необъяснимой страстью к истязаниям. Последним часто и беспричинно подвергался юный герцог. Отсюда, видимо, отмечаемые современниками странности в его психике и необычный круг интересов. Наложило свой негативный отпечаток на формирование его личности и то, что имевшему равные шансы стать наследником или шведского, или российского престола мальчику прививали культуру лютеранской и православной конфессий. Поверхностное и под давлением происходившее усвоение двух разных культур дало соответствующий результат – стойкую нелюбовь к книгам, особенно на латинском. Не случайно, уже будучи императором, он запретил держать во дворце книги на этом языке.

Учение уже в России тоже мало что дало: наследник престола не обладал и мало‑мальскими способностями и желанием учиться. Потому процесс обучения сводился к заучиванию совершенно несистематизированного иллюстративного материала. Так, например, история России изучалась по монетам, а новейший ее период – по медалям времени Петра I, выбитым в честь знаменательных событий. Но даже и это не откладывалось в голове принца.

В распорядке дня «кильского дитяти» главное место отводилось развлечениям, и любимая его забава – неутомимая игра в солдатики, дрессировка (точнее – мучение) собак, режущее слух окружающих пиликанье на скрипке. Екатерина II пишет в своих «Записках»: «…Он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух, и для него красота в музыке заключалась в силе и страстности, с которою он извлекал звуки из своего инструмента». В итоге, как отмечают современники, наследник был лишен каких‑либо добродетелей, труслив, скрытен, вспыльчив, по‑детски капризен. Секретарь французского посольства в Петербурге Клод Рюльер, имевший случаи общаться с ним, писал, что он был «жалок» и просто глуп, у него отсутствовали добрые дарования. Обобщенный портрет Петера Ульриха дал В. О. Ключевский: «Его образ мыслей и действий производил впечатление чего‑то удивительно недодуманного и недоделанного. На серьезные вещи он смотрел детским взглядом, а к детским затеям относился с серьезностью зрелого мужа. Он походил на ребенка, вообразившего себя взрослым; на самом деле это был взрослый человек, навсегда оставшийся ребенком». Лучше не скажешь.

У наследника имелись еще два качества, не позволившие ему укорениться на российской почве и приобрести сторонников. Первое – он с детства прямо‑таки обожал тогдашнего недруга России прусского короля Фридриха II, называя себя его вассалом. Причем всячески это афишировал. Второе качество было еще более пагубно для него: по авторитетному свидетельству автора знаменитых мемуаров А. Т. Болотова, он «не любил россиян и приехал к ним… со врожденною к ним ненавистью и презрением». Это презрение тоже нарочито выказывалось: носил исключительно голштинский мундир, окружил себя вызванными из Голштинии офицерами, совершал недостойные выходки против православных священнослужителей, пренебрежительно относился к обрядам Русской церкви. Всем этим он шокировал едва ли не все столичное общество. Не прибавляло ему славы и с годами возрастающее пристрастие к вину, дерзкое флиртование с фрейлинами императрицы.

Супругу Петру Федоровичу подыскали в немецких же землях – в Ангальт‑Цербстском княжестве. То была София Фредерика Августа (родилась 21 апреля 1729 г.), троюродная сестра будущего мужа.

Выбор сделан, решено действовать немедля. Причина такой поспешности та же – жив холмогорский узник Иван Антонович. Для ограждения притязаний на трон со стороны старшей романовской линии следовало закрепить династические права потомков Петра.

В конце 1743 г. принцессе Софии и ее матери послано приглашение, 9 февраля 1744 г. они прибыли в Москву, куда незадолго до того переехал двор. Императрица была очарована невестой, которой тоже все нравилось, в том числе и жених. «В течение первых десяти дней он был очень занят мною», – напишет потом Екатерина II. О том же напишет мужу ее мать: «Наша дочь стяжала полное одобрение, императрица ласкает, великий князь любит ее».

Идиллия продолжалась недолго – более тесное знакомство выявило абсолютную несовместимость характеров и несходство интересов и воззрений Петра и Софии на окружающий мир. Великий князь бежал ее общества, вновь торопясь заняться «своими обычными ребяческими забавами» – двигать игрушечные армии, вешать крыс за «нападение» на сделанных из крахмала солдат‑караульных и пр. А невеста, наоборот, с истым усердием стала познавать основы православной религии, усиленно (даже по ночам) учить русский язык, много (хотя и несистематизированно) читать серьезную литературу. Все это в сочетании с обходительностью и хорошими манерами вызывало симпатии окружающих, императрицы особенно. 28 июня 1744 г. София приняла православную веру под именем Екатерины Алексеевны. На другой день в Успенском соборе произошло обручение. Теперь ее стали величать «великой княгиней».

Небывалая по пышности и торжественности свадьба состоялась 21 августа 1745 г. Венчание молодых происходило в Казанском соборе. Празднества продолжались 10 дней и завершились знаковым для впечатлительной в ту пору Екатерины событием: на Неве появился знаменитый ботик Петра Великого – «дедушка русского флота».

Семейная жизнь практически не внесла изменений в характер и привычки 17‑летнего Петра Федоровича. Некоторые его поступки явно выходили за рамки всякого приличия. Однажды ему пришла мысль просверлить отверстие в покои императрицы, чтобы подглядывать за ночными ужинами тетушки с А. Г. Разумовским. Мало того, он приглашал и других поглазеть на их времяпрепровождение. Когда о скандальной выходке племянника стало известно Елизавете, гнев ее был неописуем. Примерно в это время прусский посол в письме к королю выражал сомнение в том, что великий князь будет царствовать, ссылаясь на его слабое здоровье и экстравагантное поведение. При этом он провидчески предсказывал: «Русский народ так ненавидит великого князя, что он рискует лишиться короны даже в том случае, если бы она естественно перешла к нему по смерти императрицы». Этого, конечно, не могли не видеть в окружении Елизаветы, и в мае 1746 г., когда стало ясно, что признаки предстоящего появления на свет наследника отсутствуют, А. П. Бестужев представил на ее рассмотрение инструкцию для некоей «знатной дамы», вся обязанность которой состояла бы в том, чтобы способствовать прибавлению в великокняжеской семье. Дама должна была внушить Екатерине государственного значения мысль: «… дабы желанный наследник и отрасль всевысочайшего императорского дома получена быть могла». Выбор Елизаветы пал на ее любимицу – статс‑даму М. С. Чоглокову. Полученные инструкции о попутном наблюдении за нравственностью великой княгини она блюла столь ревностно, что Екатерина не поскупилась на нелестные эпитеты в своих «Записках»: зла, глупа, корыстолюбива.

Но прошли не девять месяцев, a девять лет, а наследник и продолжатель петровской линии династии Романовых все не появлялся. Более того, брачная ночь Екатерины и Петра в действительности не явилась таковой, и, по позднейшему ее признанию, «в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения», т. е. и в 25 лет она оставалась девственницей. Для изменения положения, с ведома Елизаветы Петровны, «выбрали Сергея Салтыкова… по видимой его склонности». Это было в 1753 г. Так 27‑летний красавец Сергей Васильевич Салтыков открывает череду полутора десятков фаворитов Екатерины, оказавшись, как тогда говорили, «в случае» первым.

20 сентября 1754 г. Екатерина Алексеевна родила сына, названного Павлом. Ходили слухи, что отец ребенка – Салтыков. Но степень правдоподобности их невелика. Павел унаследовал и черты внешности Петра Федоровича, и особенности его характера.

После рождения долгожданного наследника в отношениях Елизаветы Петровны к великокняжеской чете наступает резкое охлаждение. Она настолько теперь не переносила племянника, что не могла пробыть с ним «нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения». Она все чаще в сердцах прилюдно называла его «проклятым племянником», «уродом» и пр.

18 декабря 1759 г. Елизавете исполнилось 50 лет – для женщины XVIII в. возраст почтенный. Она стала чаще болеть. Однако в перерывах между приступами болезни продолжала вести прежний, неумеренный образ жизни, пренебрегая лекарствами и советами врачей. Французский посланник в конце 1757 г. писал в своих донесениях: «Императрица совершенно не придерживается режима, она ужинает в полночь и ложится в четыре утра, она много ест и часто устраивает очень длительные и строгие посты». Такой образ жизни сохранялся и в дальнейшем. В последние годы постоянный доступ к Елизавете имели лишь И. И. Шувалов и реже – ювелир Позье. Позье оставил ценное свидетельство об отношении императрицы к государственным делам: канцлер М. И. Воронцов, «зная, что она посылала за мною, когда выпадала минуточка получше, поручал мне просить ее от его имени подписать наиболее важные бумаги, и я осмеливался подносить их ей только тогда, когда замечал, что она в добром расположении духа, но и тогда я замечал, что она с каким‑то отвращением исполняла это». В начале 1761 г. состояние Елизаветы ухудшилось настолько, что она слушала доклады, лежа в постели. Но затем наступило некоторое облегчение, позволившее ей не только беспрестанно молиться перед образами, но и обратиться к делам. 3 декабря императрица «приказала объявить Сенату свой гнев за то, что в делах и в исполнении именных указов происходят излишние споры и в решениях медленность, значит, или не хотят, или не умеют решить дел». Полмесяца спустя последовал новый именной указ о немедленном изыскании способа «заменить соляной доход, потому что он собирается с великим разорением народным». Это было ее последнее экономически необоснованное распоряжение.

25 декабря 1761 г. императрицы не стало. Объявивший весть старший сенатор Н. Ю. Трубецкой тут же провозгласил императором Петра III. Ожидаемым ответом были «рыдания и стоны на весь дворец… Большинство встретило мрачно новое царствование: знали характер нового государя и не ждали от него ничего хорошего».