Тенденции блоковой политики в международных отношениях Европы проявились еще до Испанской войны. Так, например, за неделю до ее начала, итальянская «Трибуна» ( Tribuna ), комментируя проходящую в Монтрё конференцию, доказывала, что та направлена против Италии и ее интересов в Средиземном море. Подчеркивая, что такая постановка вопроса встретит возражения Японии и Германии, газета добавляла, что «может случиться, что еще раз Токио, Берлин и Рим окажутся вместе»[102].

В день начала испанского мятежа лондонская «Таймс» ( The Times) писала, что «цель британской политики – избежать повторения такой инициативы в отношении согласованной европейской политики, которая может разделить Европу на противоположные лагеря»[103].

Как следует из архивных источников, уже в начале августа 1936 г. один из руководителей НКИД СССР Н.Н. Крестинский подчеркивал, что «определяются группировки в будущей мировой войне», напрямую связывая это с испанскими событиями[104].

Один из первых британских меморандумов по Испанской войне (12 августа 1936) назывался «Об опасности создания идеологических блоков в Европе», но собственно идеология не была здесь главным мотивом. Политические интересы оказывались намного значимее.  

Заключение франко-советского пакта о взаимопомощи (1935), приход к власти левых сил во Франции (1936) дали британским политикам повод опасаться потерять в лице этой страны потенциального политического союзника. Британское руководство поставит на повестку дня задачу «нашей защиты Франции всеми возможными способами (курсив наш - В.М.) от нашествия коммунизма под влиянием гражданской войны в Испании» и «помочь Л. Блюму освободиться из-под русского влияния». Из меморандума заместителя министра иностранных дел Великобритании Ванситтарта по итогам визита в Германию и Францию в августе 1936 г. следовали тактические установки: максимально подчинить себе французскую политику в Комитете по невмешательству в дела Испании, оказать нажим на французских лидеров, доказывая бесперспективность их сотрудничества с СССР и целесообразность кооперации с Британией перед лицом потенциальной фашистской агрессии[105].

В свою очередь, советская дипломатия регулярно пыталась внушить французской стороне опасность попадания под английское влияние: «И для Франции, и для Англии было бы гораздо лучше, если бы Париж проявлял больше самостоятельности», «никто иной как Блюм поставил всю внешнюю политику Франции в рабскую зависимость от Лондона»[106].

С началом Испанской войны внешнеполитическая уязвимость Франции, безусловно, значительно обострилась: не только помощь (в любой форме) Испанской республике, даже солидарность с нею таила опасность серьезного осложнения отношений, как с  Италией и Германией, так и Великобританией. Как подчеркнул уже 24 июля 1936 г. И. Дельбос в беседе с И.М. Майским, «Европа стоит сейчас перед пропастью войны»[107]. Потенциально некоторая угроза остаться в изоляции существовала для Франции, о чем не забывала регулярно напоминать французам английская сторона. 

Французский посол в Берлине Франсуа-Понсе еще в августе 1936 г. полагал, «что война в Испании повлияет на английских консерваторов, открыв им глаза на реальность большевистской опасности и риск тесной дружбы с уже якобы зараженной коммунизмом Францией, и отдалят их от нашей страны»[108]. 

Испанские события стали предоставили еще одну удобную возможность для постепенного подчинения французского внешнеполитического курса британскому.

Посол Франции в Москве Кулондр, в чьем лице, по определению зав. 3-м Западным отделом НКИД А. Неймана, советская дипломатия имела «человека, который не любит ставить ноги, не прощупав почву, и делать поспешных заявлений», подчеркивал в декабре 1936 г., что «наши симпатии идут в одном направлении [с республиканской Испанией]», оговариваясь, что французской политике в этом направлении приходится считаться с английскими настроениями[109]. Как говорил министр авиации Пьер Кот (сторонник альянса с СССР), «Блюм намеревался отправиться на встречу с Москвой после остановки по пути в Лондоне»[110].

«Испанский козырь» сыграл не последнюю роль и в «борьбе за Францию» 1936 - 1939 гг. между Великобританией и СССР. Советская дипломатия, обсуждая с французской перспективы потенциального союза, старалась максимально утрировать опасность для нее германской угрозы[111]. Поставленная перед выбором - где больше терять: «на британских качелях или на русской карусели», Франция вынуждена была в итоге склоняться к первым: «Русский аспект в Испании обманет ожидания, создавая при этом разногласия с английскими настроениями. Я [Ванситтарт – В.М.] подчеркнул это мистеру Легеру с просьбой повторить Блюму, что тому будет оказана помощь в сопротивлении русскому нажиму или корректировке тактики»[112].

Французская сторона отдавала себе отчет, что «московское руководство с особым вниманием следит за поведением нашего представителя в Комитете», но в некоторых французских газетах в начале ноября 1936 г. прошла информация, что в своей речи на заседании Национального совета французской социалистической партии Леон Блюм заявил о возможности при известных обстоятельствах и по соглашению с Англией пересмотреть политику невмешательства в испанские дела[113]. В декабре 1936 г. Дельбос, выступая в парламенте, от имени французского правительства заявил, что все вооруженные силы Франции (на суше, на море и в воздухе) будут немедленно двинуты в дело, если Великобритания подвергнется неспровоцированной агрессии. Такое же обязательство Дельбос дал и в отношении Бельгии[114].

В агентурной информации Коминтерна (декабрь 1936) «Об антисоветской работе французских фашистских партий Дорио и Де ля Рока» подчеркивалось, что в своей агитации эти политические деятели доказывают тезис, что «СССР – плохой союзник: советские танки плохого качества и десятками уничтожаются артиллерией генерала Франко, флота совсем не имеет. Англия не будет оказывать поддержки Франции, если последняя будет помогать Советскому Союзу». Тактический вывод был очевиден: «В неизбежной войне Европы с азиатским варварством Франция должна занять подобающее ей место»[115]. 

Осложнение ситуации в Европе (в том числе и политикой «невмешательства» в дела Испании) в 1937-1938 гг., усилило значимость проблемы противников и союзников в назревавшей войне. По мере поправения французского правительства «для французских правых «красная угроза была страшнее «коричневой опасности»[116]. Франция уже во многом уступила инициативу в решении глобальных европейских проблем (в том числе, и испанской) Великобритании, и вопрос о ее союзничестве почти не вызывал сомнений у британских политиков. «Видя, что Франция каждую свою акцию спешит согласовывать с Лондоном, англичане все больше привыкают к такому положению, приобретая вкус к командованию, и порою не только не считаются с интересами Франции, но бесцеремонно ставят ее перед лицом свершившихся фактов», - записал в своем дневнике после беседы с Шотаном и министром просвещения Жан Зеем в январе 1937 полпред СССР во Франции В.П. Потемкин[117].     

Иллюстрацией этого вывода может послужить и «джентльменское соглашение», и английские (односторонние) предложения по выходу из кризиса политики невмешательства июня-июля 1937 г, и англо-итальянское соглашение 1938, и ряд аналогичных внешнеполитических акций Великобритании. В августе 1937 г. Кулондр в беседе с В.П. Потемкиным подчеркнул «недостаточно корректное отношение Англии к своему долгу ближайшего сотрудника и даже союзника Франции». Французский посол жаловался, что «Англия не выдерживает линии согласованной англо-французской политики, что она не в первый раз ставит французов перед фактом своих двусторонних соглашений с такими партнерами, как Германия и Италия,… что особенно явно в Комитете по невмешательству, эта неустанная тактика Англии ставит Францию в ложное положение»[118].

В Комитете по невмешательству в дела Испании с лета 1937 г. Франция почти полностью следовала британскому курсу. По мнению И. Майского, Шотану, Блюму и Дельбосу следовало бы почаще вспоминать Барту, который «умел оказывать сильнейшее влияние на Лондон, нередко он диктовал свою волю Форин офису»[119].

С другой стороны, нельзя снимать со счетов, что французская дипломатия понимала и знала, что при Барту «заинтересованность Англии в дружбе с Францией была значительно меньше, чем сейчас», и что «Англия не уйдет от Франции, ибо в этом случае она оказалась бы целиком на милости у германо-итальянского блока»[120]. Можно согласиться с мнением российского исследователя И.А. Челышева, что лидирующее положение одной из держав в политическом или военно-политическом союзе не означает автоматического лишения другой самостоятельности и инициативы во внешней политике[121].

Франция устраивала Англию как партнер, но партнер ведомый. Устраивало ли это Францию? Но был ли у нее выбор? Что мог ей весомее предложить Советский Союз?…

Для Франции и СССР в годы испанской войны антифашизм, к сожалению (в плане ближайшей перспективы), не стал основополагающим принципом сближения.

В октябре 1936 г. Дельбос в беседе с советским полпредом В.П. Потемкиным обратил внимание последнего на то, что гитлеровская пропаганда всячески пытается доказать, будто СССР с помощью обострения испанского вопроса стремится развязать всеобщую войну. По мнению Дельбоса, позиция СССР в Комитете по невмешательству давала некоторый повод гитлеровской пропаганде для таких утверждений. Об этом же с сотрудниками советского посольства Е.В. Гиршфельдом и М. Соколиным в двадцатых числах октября говорили генеральный секретарь МИД Франции А. Леже и директор бюро прессы и информации МИД Франции М. Комэр. Французская позиция определялась следующим образом: при возможном нападении Германии на советские суда, такая агрессия могла бы быть признана «вызванной» самим Советским Союзом, следовательно, Франция не обязана была приходить на помощь. Ее она может оказать «лишь в случае нападения на территорию СССР». «Словом, нам достаточно определенно сигнализируют, что в случае вооруженного конфликта из-за Испании нам нечего рассчитывать на Францию, которая до конца намерена выдерживать линию невмешательства», - докладывали дипломаты в НКИД.[122].

Цели не потерять Францию как потенциального партнера были подчинены и начавшиеся в ноябре 1936 г. секретные военные франко-советские переговоры, закончившиеся безрезультатно[123]. Вернувшийся из поездки в Париж в конце апреля 1937 г. Кулондр рассказывал Потемкину, что Блюм, Дельбос и Даладье намерены обсуждать проблему контактов французского и советского генеральных штабов «при участии всех членов кабинета», что при тогдашней внутриполитической расстановке во Франции делало эту проблему заведомо бесперспективной. Еще летом 1937 г. советское руководство не теряло надежды на возобновление переговорного процесса: «Задачей первостепенной важности является самым внимательным образом следить за развитием …агитации против франко-советского пакта и сотрудничества с СССР»[124]. Но при этом дипломатам в Париже рекомендовалось не форсировать решения французского правительства и «воздержаться даже от зондажа у Дельбоса или Даладье». Советская сторона не хотела создавать впечатление особенной заинтересованности в скорейшей установке контакта между штабами, и что «мы обеспокоены медлительностью, проявляемой в этом деле французским правительством»[125].

Как писала французская печать под броскими заголовками типа «Мы не будем сражаться за СССР», советская дипломатия «не ограничивается тем, что дает директивы испанскому правительству, но претендует также на то, чтобы давать советы французскому правительству»[126].

Французская блокировка с Англией по вопросам невмешательства в дела Испании вызвала адекватную реакцию советского руководства. Комментируя заявления французского премьера Шотана (декабрь 1937), что «можно было бы и совсем не говорить о франко-советском пакте, если бы только Англия дала Франции достаточные гарантии ее внешнеполитической безопасности», руководство НКИД в категоричной форме утверждало, что «у нас весьма недовольны нынешней линией французской внешней политики и – персонально – поведением Дельбоса. Решено держаться от французов подальше, <…> и, тем более, не делать им никаких авансов. Они должны понять, что нам ясна их тактика, и что мы не создаем себе иллюзий насчет отношения нынешнего правительства к франко-советскому сотрудничеству. Франция нуждается в СССР; мы же без труда можем обойтись и без французов»[127]. По мнению Потемкина, тогдашний официальный представитель Франции в Москве Кулондр менее всего был способен или расположен противодействовать охлаждению своего правительства к сотрудничеству с СССР: «Он собирает антисоветские сплетни. Он аккуратно информирует японского посла о каждом разговоре, который имеет с нами»[128]. Несколькими месяцами позже Литвинов, характеризуя Кулондра, заметит, что «послы – это вообще такой народ, которые крупнейшие международные вопросы пропускают иногда через призму конфликтов в области виз и т.п.»[129].

Почти за полгода до Мюнхена - «второго Седана для Франции» - советская дипломатия, как свидетельствуют архивные источники, делала вывод, что «наш пакт существует только на бумаге, находится в состоянии «анабиоза»[130]. 

Добавим, что в сентябре 1938 г. в военно-политическом руководстве Франции единства мнений по поводу последствий для страны испанского, равно как и чехословацкого кризиса не было. Ряд политиков (Боннэ) считали, что в случае войны с Германией и франкистами (как ее потенциальными союзниками) будет двинуто достаточно войск и авиации для их разгрома. Другая группа французских лидеров опасалась, что, в таком случае «франкистские базы станут особо опасными для Франции»[131].

В октябре 1938 г. «создавшееся новое международное положение и видящиеся за ним перспективы», дали основание советскому руководству поставить вопрос об эвентуальном денонсировании франко-советского пакта, правда, он был «решен пока (выделено нами: В.М.) в отрицательном смысле» (Литвинов), с учетом происходящего в Берлине, Лондоне и Париже[132].

Таким образом, запугивая Францию угрозой фашистской интервенции и «красной чумы», Великобритании, а  потом - Германии и Италии удалось за годы Испанской войны «оторвать» Францию от СССР (который, в сложной предвоенной политической игре, наложенной на идеологическое противостояние, не смог предложить Франции более весомые, чем Англия, «козыри»). Оппозиционная британская «Манчестер Гардиан» ( Manchester Guardian ) подытоживала этот курс в январе 1939 г.: «Чемберлен берет на себя ответственность, рекомендуя дружественному правительству [Франции] политику, которая может оказаться роковой для ее независимости»[133].

Английское отношение к потенциальному альянсу с СССР за время испанской войны, несмотря на некоторые колебания, можно охарактеризовать как в целом отрицательное. Это проявилось как в попытках недопущения СССР к подписанию Соглашения о невмешательстве на стадии его подготовки (подробнее см. 2.1), так и в британской тактике в Комитете по невмешательству (например, создание в нем к ноябрю 1937 г. единого фронта западных держав)[134]. Этот вопрос, как свидетельствует анализ опубликованных стенограмм заседаний британского Кабинета и Комитета по имперской безопасности, ими регулярно рассматривался. Так, например, 13 октября 1937 г., при обсуждении правительством международной ситуации министр внутренних дел Джон Саймон подчеркнул, что почти полное совпадение позиций Великобритании по невмешательству с французскими не должно привести к образованию англо-франко-советского блока и что нужно разубеждать Францию от принятия такого курса[135]. Месяцем спустя совещание глав штабов при Комитете по имперской безопасности анализировало следующий расклад сил на европейской арене: враждебные Германия с Италией, кооперация с Францией и Бельгией. Россия - нейтральная страна или союзник (в крайнем случае). Эта схема почти не отличалась от выводов Комитета по имперской безопасности от 5 июля 1937 г.[136].

Возможность формирования антифашистской коалиции на почве испанских событий периодически зондировалась в Лондоне советской дипломатией. Параллельно она регулярно подчеркивала британской стороне опасность фашизации Испании и необходимость блокировки в связи с этим. После разговора с Иденом 3 декабря 1936 г. И. Майский записал в дневнике: «…совершенно ясно, что одними своими собственными силами (как бы успешно Великобритания не вооружалась) она не сможет гарантировать целости империи, особенно на Дальнем Востоке. Для этого ей нужны «друзья», которые так же, как и Великобритания, не хотят передела мира, а стремятся к известной стабилизации существующих отношений»[137].

Советское руководство, справедливо заключая, что «было бы ошибкой за испанскими деревьями не видеть леса мировой политики», отдавало себе отчет, что в конечном итоге «испанский вопрос, несомненно, значительно ухудшил наше международное положение. Он испортил наши отношения с Англией и Францией, посеял сомнения в Бухаресте и даже Праге»[138].  

Вывод же официального Лондона (май 1939) о том, что «возможная перспектива противостояния Испании с военной точки зрения не должна встать на пути заключения пакта с Советской Россией» можно с сожалением отнести к запоздавшему прозрению[139]. Именно об этом времени Черчилль позже напишет: «Наши акции котировались очень низко»[140].

Что касается англо-итальянского или франко-итальянского объединения на антигерманской почве, то уже война Италии в Абиссинии сделала его весьма проблематичным. Нейтральная позиция Германии в абиссинском вопросе и пассивность Италии в рейнском давали неплохое основание для сближения их собственных позиций. Эту мысль подчеркнул Муссолини во время беседы с германским послом Хасселем уже 11 июня 1936 г., считая, что формируется «лучший базис для политической кооперации, чем предыдущие пакты или эмоциональные отношения»[141].

Бесспорный вывод, что гражданская война в Испании «окончательно подтолкнула Муссолини в объятия Гитлера»[142] требует некоторой конкретизации. 

Британский советник в Риме Носворси уже в июле 1936 г. обратил внимание на то, что «первым человеком в Риме долго был французский посол Шамбрен, сейчас он вынужден уступить место своему германскому коллеге фон Хасселю»[143]. Но, несмотря на значительное совпадение тактик Гитлера и Муссолини в начале испанской войны, британская дипломатия считала это не более чем демонстрацией итало-германского сближения, в котором к тому времени серьезных сдвигов не произошло. По мнению английского посольства в Риме, в рассматриваемый период Гитлер связывать своей судьбы с Муссолини не хотел, большинство руководителей Германии не доверяли Италии: «Берлин считает, что на итальянцев полагаться нельзя и что Муссолини неоднократно уже менял и будет менять свою внешнеполитическую ориентацию. В Германии не забыли ни печального урока мировой войны, ни колебаний Муссолини между Берлином и Парижем все эти годы. Особенно свежо еще франко-итальянское соглашение 1935 года и вытекающее из него совещание генеральных штабов, приезд сюда Гамелена и проч. …Гитлер считает, что также как сейчас, Муссолини ищет дружбы и близости Германии, завтра, если ему это понадобится, Италия снова будет стремиться к соглашению с Францией и Англией»[144]. Отсюда - сдержанность Берлина и столь существенное различие между объемом и характером итальянских «заигрываний» и немецких ответов на них. 

Британская дипломатия также полагала, что «в обоих случаях главное чувство, которое у них есть для кооперации в настоящее время – не столько общая боязнь коммунизма, сколько чувство, что они вдвоем изолированы в Европе». «Флирт с Римом» укрепляет внешнеполитические позиции Гитлера и толкает ряд стран поскорее искать общий язык с Германией: «Если к изложенному прибавить значение нынешних испанских событий, важность укрепления внутренних режимов…, то объективных предпосылок для итало-германского сотрудничества будет еще больше»[145].  

Было очевидно, что расширение его рамок может привести к потере Италией своих пусть скромных, но важных в перспективе позиций в Австрии или Чехословакии.  

Контуры будущего блока многие политические лидеры Европы усмотрели уже в заключенном 31 июля 1936 г. австро-германском соглашении. Я. Суриц (полпред СССР в Германии) писал Н. Крестинскому: «Если это соглашение и не означает создания австро-итало-германского блока, то угроза такого блока в глазах внешнего мира сейчас все же значительно возросла. И Берлин, и Рим приложат немало стараний, чтобы поддержать у своих партнеров страх перед такой перспективой и извлечь из этого страха максимальную для себя выгоду. Такая игра уже началась»[146]. Англо-итальянское соперничество в Средиземном море, обострившееся с началом войны в Испании, делало для Муссолини поддержку Германией еще более актуальной.

Дальнейшим показателем некоторой синхронизации итальянских и германских действий в отношении Испании станет их формальное присоединение к Соглашению о невмешательстве, вхождение в Комитет по невмешательству, и пусть не всегда согласованная, но схожая тактика в этой организации: максимальное сопротивление любым легитимным попыткам облегчить положение Испанской республики.

К «единству взглядов и установлению общей линии поведения», легших, как известно, в основу оси «Берлин-Рим» (октябрь 1936), добавлялось и «признание того факта, что генералу Франко подчиняется бóльшая часть испанского народа (в итальянском варианте: «испанский народ на бóльшей части испанской территории»), одновременное установление принципа невмешательства и отклонение всяких претензий на испанские владения». Комментируя визит Чиано в Берлин, во время которого была сформирована пресловутая «ось», Я. Суриц писал: «…на данном этапе испанская проблема, по-видимому, является стержнем германо-итальянского сотрудничества». По мнению советской дипломатии, оно могло иметь действенный характер и серьезные практические последствия: «…так как этот вопрос в настоящий момент тесно связан с узловыми проблемами европейской политики и с вопросом об отношении к Советскому Союзу, то сотрудничество на этом участке грозит нам наибольшими осложнениями»[147].

В те дни  «Франкфуртер Цайтунг» ( Frankfurter Zeitung ) указывала, что единство взглядов Германии и Италии выразится в дальнейшем «параллелизме действий»[148], что и воплотилось в признании 18 ноября 1936 г. фашистскими странами правительства Франко в Испании.

Именно тогда французская дипломатия делилась с советской стратегическими целями: «Основной задачей является отрыв Италии от Германии с тем, чтобы изолировать последнюю, если она захочет продолжать во что бы то ни стало политику интервенции в Испании»[149]. 

К концу 1936 – началу 1937 г. «германская карта» стала у Муссолини едва ли не основной, несмотря на все неудобства игры именно этой картой. Дуче не оставит идеи использования ее в качестве «козыря» после заключения «джентльменского соглашения» с Великобританией (январь 1937). Советская дипломатия полагала, что «Муссолини пытается примирить обе эти линии и создать треугольник Берлин – Рим - Лондон. Ему представляется, что базой этого треугольника для данного момента может явиться испанская проблема». По мнению Штейна, Муссолини вел упорную работу по возрождению пакта 4-х: «Создание треугольника «Берлин-Рим-Лондон» и эвентуальное соглашение между членами этого треугольника в вопросах хотя бы осуществления контроля в испанских делах, создало бы, таким образом, более благоприятную атмосферу для осуществления любимой идеи Муссолини». Одним из средств давления в этом направлении на Англию (и не только на нее) станет открытое признание Муссолини в январе 1937 г. деления всей Европы на два блока[150].

Углубление  вовлеченности  в испанский конфликт Италии и Германии позволило советской дипломатии в феврале 1937 сделать вывод, что «вопросы, разделяющие эти страны, как, например, австрийский, отступают сейчас на задний план перед вопросами, их сближающими, в особенности, перед испанскими событиями»[151].

По мнению корреспондента лондонской «Таймс» (The Times) Эббата (март 1937), «итало-германские отношения, бесспорно, зашли гораздо дальше, чем этого можно было ожидать, и еще неизвестно, на чем они остановятся». Эббат ссылался на серьезные источники, утверждая, что «Муссолини прилагает сейчас много усилий, чтобы превратить ось Берлин-Рим в крепкий военный союз, ради которого он, по-видимому, готов полностью принести в жертву Австрию»[152].

По заключению американской дипломатии (май 1937), Италия добивалась подписания военного союза с Германией, но последняя уклонялась от принятия окончательных решений[153]. 

Германия, подталкивая Италию к все большему втягиванию в испанскую авантюру, не торопилась связывать себя с ней более тесным альянсом, тем более, что к аншлюсу Австрии еще не была готова ни сама Германия, ни общеевропейская ситуация. Как образно выразился французский посол в Берлине Понсэ, «Гитлер не приоткрыл двери в сторону соглашения, но и не прихлопнул ни одной»[154]. И это – несмотря на дипломатическую активность обеих сторон, например, в апреле-мае 1937 г. (свидание Муссолини с Герингом в Риме, приезд в Рим Нейрата и т.д.). Наблюдателям казалось, что главная цель этих встреч заключалась в психологической атаке обеих сторон на Англию: «Англия должна, во-первых, поверить в действительную прочность и солидность оси Рим-Берлин, а во-вторых, наконец, испугаться и сделать из этого испуга надлежащие выводы»[155]. Этот шантаж давал больше шансов Гитлеру, нежели Муссолини. Еще в июле 1936 г. германский посол в Риме Хассель подчеркивал необходимость всеми средствами избежать «опасной [для Германии и Италии] политики пактов»[156]. В архивных документах нашло отражение мнение советской дипломатии, что сорвать визит министра иностранных дел Германии Нейрата в Лондон в июне 1937 г (подробнее см. 2.2.) удалось «не без содействия итальянцев»[157].

«Психологически, к сожалению (с точки зрения нашей политики) (Выделено нами. - В.М.), шансы Гитлера на сговор с Лондоном больше, нежели шансы Муссолини. Муссолини это понимает, и, повторяю, смертельно боится англо-германского сближения», - полагал в июле 1937 г. Б. Штейн[158]. 

 Общая тактика при разрешении кризиса «невмешательства» в дела Испании (июнь-июль 1937 г.) также сблизила позиции  дуче и фюрера и в испанском, и общеевропейском вопросе. И хотя в итало-германских отношениях еще отмечались всплески взаимных провокаций и шантажей[159], к тому времени аншлюс Австрии – яблоко раздора между Италией и Германией - становился вопросом времени.

Германия позволила Италии «увязнуть» в Испании, как ранее в Абиссинии, что ощутимо пошатнуло положение той в Средиземноморье. Затруднялась активная политика Италии в Придунайском бассейне и на Балканах, где с ослаблением ее позиций заметно усилились германские. Муссолини стремился к завершению испанской авантюры, но его устраивал только победный вариант. Франко же начинал тяготиться излишней «опекой» дуче. Престон П. справедливо подчеркивает, что Франко «вовсе не улыбалась перспектива, когда Муссолини будет подносить ему победу за победой»[160]. 

Ситуация в германо-итальянском мезальянсе лета-осени 1937 г. очень походила на состояние англо-французских отношений: очевидное лидерство Англии и Германии, заметная подчиненность Франции и Италии их курсу, в том числе и «испанскому». В начале августа 1937 г. советский полпред в Германии К.К. Юренев писал в дневнике: «Германия знает, что Италия по существу у нее в руках и что, потеряв германскую поддержку, акции Италии сильно пали бы на всех «политических биржах»[161]. Правда, в тот период у Италии и Германии точек соприкосновения в испанском вопросе было больше, чем у их эвентуальных противников.

Периодически запускаемые в дипломатических кругах слухи о сближении Советского Союза то с Германией, то с Италией можно расценивать не только как шантаж ими противоположной стороны. На наш взгляд, это могло быть и зондажем собственно советской позиции: с кем же в конечном итоге СССР, справедливо опасавшийся сговора за своей спиной. Этот тезис подтверждает резюме В.П. Потемкина в телеграмме в НКИД по итогам встречи с Дельбосом (26 октября 1936): «…Несомненно, нас все более и более начинают бояться. Вместе с тем, укрепляется убеждение, что с нами лучше жить в мире, даже дружбе, нежели во вражде или в разлуке»[162]. Но, как известно, в конечном итоге на советскую активность в Испании и собственно Европе адекватно отреагирует только Германия пактом Молотова-Риббентропа

Анализируя перспективы развития отношений «Рим-Москва» в контексте циркулировавших тогда слухов, Б. Штейн подчеркивал в июле 1937 г.: «До тех пор, пока существует испанская проблема, никаких изменений в итало-советских отношениях произойти не может». Обращает на себя внимание тактический вывод: «После окончания испанской борьбы и в случае, если Германии удалось бы сблизиться с Англией, итало-советское сближение отнюдь не следует исключать из возможностей политических комбинаций, но это музыка будущего»[163]. После встречи с итальянским послом в Москве Россо (июль 1937), М. Литвинов заключит: «если бы нам предстоял выбор между англо-германским и англо-итальянским соглашением, то мы выбрали бы, конечно, последнее, как меньшее зло…»[164].

Дальнейшее расширение диапазона совместных германо-итальянских действий знаменовал визит Муссолини в Берлин (октябрь 1937): диктаторы договорились о единой линии по ряду внешнеполитических вопросов, в том числе, испанскому, средиземноморскому, колониальному, дальневосточному. В первых двух Гитлер пошел навстречу Муссолини, пообещав поддержку до конца и отказ от попыток «сепаратного флирта с Англией», Муссолини, в свою очередь, заверил фюрера в признании его колониальных притязаний[165].  

У Германии и Италии появлялась очередная удобная возможность демонстрации силы перед Францией и Англией и тем самым побудить их к сговорчивости, как в общеевропейских, так и колониальных вопросах: «отдельные представители итальянской дипломатии всегда утверждали, что сближение Рима с Берлином в планах Муссолини играет роль рычага, при помощи которого он намерен был заставить Лондон пойти на соглашение с ним» (Штейн – Литвинову, январь 1937)[166].

Напомним, что юридически германо-итальянское сотрудничества не было оформлено на том этапе. Можно согласиться с мнением французской дипломатии, выраженном накануне визита Муссолини в Берлин: «Страны фашистской диктатуры вроде Германии и Италии не нуждаются для своих замыслов в договорах и протоколах. Гитлер и Муссолини подписывают документы лишь в том случае, когда почему-либо хотят добиться взаимного или выгодного внешнеполитического эффекта. Для серьезных же и агрессивных планов Италия давно уже отказалась от фетишизма подписания бумажек. Опыт испанской интервенции является наглядной тому иллюстрацией»[167].

Ставший в феврале 1938 г. министром иностранных дел Германии И. Риббентроп более активно проводил курс на сближение с Италией[168]. «Линия Риббентропа – это усиление оси Рим-Берлин-Токио и ослабление контактов Лондон-Берлин, еще более агрессивная политика в Центральной Европе (Чехословакия, Австрия) и, главное, активизация интервенции в Испании», - справедливо считал советский полпред в Берлине Я. Суриц[169].   

 Небезынтересны встречающиеся в дневниках и депешах советских дипломатов характеристики личностного плана. В марте 1937 г. Майский писал: «…Если бы Риббентропа не было, его нужно было бы выдумать. Ибо могу сказать это с полной определенностью, - Риббентроп является в настоящее время моим крепким «союзником»: где он пройдет, там непременно вырастут цветы раздражения и недоверия к Германии, а это, в свою очередь, по законам диалектики идет нам только на пользу. Положительно, Риббентропу стоило бы платить жалование от советского правительства». Эта мысль была продолжена в послании И. Майского М. Литвинову в ноябре того же года: «Риббентроп, благодаря своей феноменальной бестактности и своему редкому умению наступать англичанам на мозоли, являлся на протяжении последнего года моим лучшим союзником в борьбе с усилением германского влияния в Великобритании»[170].

Дальнейшее развитие итало-германской кооперации преследовало цель, кроме укрепления собственно союза, скорую и полную ликвидацию испанской Республики его силами.

События 1938 года, внесшего принципиально новые акценты в палитру международных предвоенных отношений[171], ускорили процесс блокировки. Но и до, и после Мюнхена он шел, безусловно, под сильным влиянием испанских событий. По мнению советской дипломатии, испанский вопрос «сыграл едва ли не решающую роль в темпах и сроке окончательного сговора Италии с Германией». Аналогичной точки зрения, как свидетельствуют архивные источники (записи бесед британских дипломатов с советскими), придерживалась и Великобритания[172].

 Германия и Италия, безусловно, выиграли, выключив Франко из числа потенциальных союзников Англии и Франции в 1936-1938 г. Но этот стратегический выигрыш был недолгим. В сентябре 1938 г., в разгар мюнхенского кризиса, Франко, вопреки ожиданиям Берлина и Рима, провозгласил нейтралитет Испании на случай войны. Доказывая необходимость усиления союза, Гитлер и Муссолини побудят Франко присоединиться в марте 1939 г. к антикоминтерновскому пакту. Тем самым Англия и Франция лишались гарантированной нейтральной позиции Испании в надвигавшейся войне. Но в августе 1939 г. каудильо подтвердил свое намерение оставаться нейтральным, что было совершенно оправданным с точки зрения национальных интересов разоренной глубоким гражданским конфликтом страны[173].  

*             *              *

Таким образом, совпадение стратегических мотивов ведущих европейских стран в связи с началом гражданской войны в Испании не означало и не могло означать тождественности в их реализации.   

Степень расхождения в понимании и тактике локализации испанского конфликта окажется столь серьезной, что существенно повлияет как на него собственно, так и на взаимоотношения ведущих европейских стран. Комитет по невмешательству в дела Испании будет обречен на нежизнеспособность.   

В испанском конфликте проблемы собственно европейской безопасности не выходили фактически за пределы таких аспектов, как его локализация и сохранение территориальной целостности Испании. Усиление в связи с этим у европейских стран своих геостратегических интересов, формирование и укрепление на данном фоне военно-политических союзов означало не только приговор Испанской республике или использование Испании как военного полигона. Более существенной, на наш взгляд, окажется роль «испанской площадки» для отработки механизма межгосударственных отношений кануна мировой войны.

Испанские события предоставили удобную возможность проверить на прочность общности интересов ведущих стран как в деле сохранения мира в Европе, так и в подготовке к войне. Если абиссинский кризис наметил робкие контуры военно-политических союзов, испанский станет их более прочным «цементирующим раствором».

Основная блокировка будет идти в направлении: Великобритания и Франция против Германии и Италии, при наличии ряда боковых векторов. Все участники пытались вести многокомбинационную игру.

Интернационализация гражданской войны в Испании не стала побудительным мотивом объединения антифашистских сил. Наибольшую недальновидность проявило французское руководство. Не всегда последовательной была тактика советской стороны. Солидарность с Испанской республикой оставляла СССР в одиночестве на европейской арене. Тем самым он противопоставил себя западным странам и в определенной мере предопределил свою будущую изоляцию и в Комитете по невмешательству в дела в Испании, и в Европе.

Английская,  германская и итальянская дипломатии активно злоупотребляли «испанским фактором» для «отрыва» Франции от СССР.

Перед лицом новой угрозы, многократно усиленной испанской войной, отношения по линии Лондон-Париж-Москва не приобрели нового содержания, которое было так востребовано временем и необходимо было для остановки этой угрозы.

Сложившийся профранкистский альянс окажется намного сильнее эвентуального про-республиканского.

Боязнь союзов, сепаратных соглашений в годы испанской войны всеми будущими членами антигитлеровской коалиции привела к тому, что договор становился орудием политической борьбы. Итоги ее станут печальными для всех участников.