Существующие типологические классификации языков разработаны в системно-структурной парадигме и отражают существенные признаки языков в области звукового состава, способов выражения грамматических значений, особенностей синтаксического строения предложения, преобладание которых формирует тот или иной языковой тип. Поскольку при описании языковых типов в фокусе внимания исследователей находились особенности внутренней структуры языков, вопросы отражения в ней особенностей мировосприятия этноса занимали периферийное положение. Вместе с тем полное и глубокое описание типологических особенностей языков неминуемо выводит исследователя на специфику мировосприятия и мышления. Так, описывая типологические особенности языков банту, В. А. Виноградов отмечает, что когнитивной основой этой классификации является этнокультурная категоризация мира [Виноградов 2000: 420]. Совершенно очевидно, что утверждение об этнокультурной основе категоризации мира и ее отражении в классификации языков справедливо не только в отношении отдельной группы языков, в которых следы этнокультурной специфики мировосприятия прослеживаются более отчетливо, но и в отношении тех языков, в которых эти следы прослеживаются менее отчетливо, потому что многие грамматические факты языка могли «технизироваться», т.е. стать частью языковой системы языка и утратить признаки этнокультурной специфики (о чем говорил в свое время В. И. Абаев).

Уже в работах основоположника морфологической классификации языков В. фон Гумбольдта мы находим мысль о том, что различия в морфологическом строении языка несут на себе печать, являются результатом различий мировосприятия, которые запечатлелись в грамматическом оформлении мысли. Именно особенности мировосприятия, характер нации, по мнению В. фон Гумбольдта, коренятся в глубине языков и определяют строение каждого языка. Так, говоря о характере языков, лежащем в основе выделения языковых типов, Гумбольдт пишет: «Грамматическим строем, который мы до сих пор рассматривали в общем и целом, и внешней структурой (Structur) сущность языка, однако, еще далеко не исчерпывается; его более своеобразный и подлинный характер покоится на чем-то гораздо более тонком, сокровенном и менее доступным для анализа (подчеркнуто нами – Л.К.). <…> В соответствии с индивидуальной неповторимостью того способа, каким дух выражает себя через язык, последний получает окраску и характер. <…> Образ мысли и мироощущение народа, придающие <…> окраску и характер его языку, с самого начала действуют на этот последний. <…> Царство форм – не единственная область, которую предстоит осмыслить языковеду; он не должен, по крайней мере, упускать из виду, что в языке есть нечто более высокое и самобытное, что надо хотя бы почувствовать, если невозможно понять» [Гумбольдт 2000: 162-163]. Представляется, что именно в этих словах великого ученого содержится программа действий для будущих исследований этнолингвистического направления, направленных на то, чтобы попытаться выявить причины этнокультурного характера, которые обусловили появление тех или иных грамматических форм и их дальнейшее развитие в национальном языке.

К сожалению, и в работах самого Гумбольдта, и особенно у его последователей, лингвистов ХХ столетия, идеи взаимосвязи языка и мышления получили несколько иное развитие. Исходя из совершенно справедливого тезиса о взаимозависимости языка и мышления, Гумбольдт пытался описать зависимость между языком и мышлением в терминах оценочной иерархии типов, считая флективный тип более совершенным по сравнению с другими и таким образом разделяя языки на совершенные, к которым он относил языки флективного строя, и несовершенные, в которых грамматические значения передаются иными способами, и утверждая, на этой основе, что уровень развития мышления нации определяется степенью развития грамматического строя языка («в полном соответствии с развитием идей пребывают только языки с развитым грамматическим строем») [Гумбольдт 2000: 347].

Именно этот тезис получил развитие в трудах неогумбольдтианцев и подвергался справедливой критике. Попытка такой оценочной иерархии языков прослеживается и в работе О. Есперсена, который отдавал «пальму первенства» аналитическим языкам, считая их наиболее совершенными по сравнению с синтетическими, за что он также подвергался справедливой критике [Воронцова 1960: 14].

В противоположность Гумбольдту, Э. Сепир и другие американские этнографы и лингвисты при разработке вопросов типологической классификации языков не устанавливали оценочной иерархии языковых типов и не относили языки, не имеющие развитой системы флексий, к неразвитым, или менее совершенным. Так, Э. Сепир считал, что «когда речь идет о языковой форме, Платон шагает рядом с македонским свинопасом, а Конфуций – с охотящимся за головами дикарем из Ассама» (“ When it comes to linguistic form , Plato walks with the Macedonian swineherd , Confucius with the headhunting savage of Assam ”) (цит. по [Chafe 1994: 49]).

Эту же мысль высказал и известный американский лингвист Р. А. Холл: «Все исследования, которые до сих пор проводились на «примитивных» языках, показали, что они имеют тот же тип строения и такой же богатый словарь, как и другие языки. … Короче говоря, на современном этапе человеческого развития нет такой вещи, как «примитивные» языки. Очевидно, существовала стадия, на которой человеческая речь была гораздо меньше развита, чем сейчас, но этот период имел место по меньшей мере несколько сотен тысяч лет тому назад, и от него нигде не осталось никаких следов. Все языки, на которых говорят сейчас, даже языки племен американских индейцев, африканцев и австралийцев, достигли в целом одной и той же ступени развития. … Многие так называемые «примитивные» языки … имеют грамматический строй, который символизирует иные и столь же важные различия в окружающем нас мире, что и строй наших «цивилизованных языков» (Цит. по: [Бархударов 2010: 24-25]).

Развивая тезис В. Гумбольдта о том, что существующие в настоящее время языковые типы несут на себе следы мировосприятия этноса, можно предположить, что в т.н. инкорпорирующих языках, представляющих собой «тесное сплочение предложения в единую форму», запечатлено в языковой форме особое восприятие мира данными этносами как цельного, нерасчлененного целого. Эту же мысль высказывает Е. Я. Режабек, рассматривая вопрос о вписанности грамматических категорий в эволюцию культуры. Он говорит о том, что палеоазиатский инкорпорированный комплекс «волко-олене-убивание» отражает когницию особого рода, а именно когницию холистического восприятия мира [Режабек 2006: 29].

Подобное холистическое восприятие нашло свое отражение и в концептуализации времени, которое в некоторых языках американских индейцев также не членится на настоящее, прошедшее и будущее, как это имеет место в европейских языках, а воспринимается как нечленимая, вечная сущность. Таким образом, можно утверждать, что типологическая классификация языков содержит следы культурно-специфического мировосприятия этноса, а потому анализ некоторых особенностей грамматического строя языков в этнолингвистическом ракурсе может выявить этнокультурные основания, обусловившие развитие тех или иных грамматических категорий.

Все сказанное позволяет сделать вывод о том, что некоторые данные, полученные при проведении классификации языков в рамках т.н. внутренней лингвистики, могут быть дополнены и получить дальнейшее объяснение при их рассмотрении в этнолингвистическом ракурсе. Приведем один пример. Так, описывая особенности английского синтаксиса с позиций характерологии (отрасли лингвистики, изучающей особенности конкретного языка в сопоставлении с другими языками в синхронном плане), В. Матезиус выделил такие особенности синтаксической организации английского предложения, как сохранение одного и того же подлежащего в рамках одного предложения или последовательности предложений, а также предпочтение личного подлежащего безличному. Данная характерологическая особенность английского подлежащего, как справедливо отмечает В. Матезиус, находится в прямой связи с другими характерными чертами английского языка, в частности, с более частотным, по сравнению, например, с русским или чешским языками, употреблением пассивных конструкций. Давая объяснение этим фактам, В. Матезиус связывает эту характерологическую особенность английского языка с особенностями актуального членения, а именно с тенденцией к тематическому представлению подлежащего, т.е. с тем фактом, что подлежащее, выраженное личным местоимением, указывающим на одушевленное лицо, наиболее приспособлено для выполнения тематической роли в предложении [Матезиус 1989: 18-26].

Вполне разделяя точку зрения В. Матезиуса на то, что подлежащее, обозначающее одушевленное лицо, является наилучшим кандидатом для выполнения тематической функции в рамках актуального членения предложения, мы считаем, что этому можно также дать объяснение с учетом этнокультурного фактора. Можно полагать, что подобная специализация подлежащего на выполнении тематической функции обусловлена, в первую очередь, спецификой мировосприятия и типом культуры. Поясним сказанное. В культурах бытия ( cultures of being ) человек осмысливается не как активный творец, а как часть мироздания, а потому свойством активности, воздействия могут наделяться не только люди, но и неодушевленные предметы, магические силы и т.д.

В этом смысле культуры бытия оказываются ближе к т.н. архетипам культуры, в которых свойством активности наделяется все сущее в мире. В культурах деятельностного типа, как мы уже отмечали в первой главе, человеку отводится роль активного начала, творца, что и находит свое отражение в языке, в частности, в четко выраженной тенденции употреблять в роли подлежащего, прежде всего, существительные или местоимения, указывающие на одушевленное лицо. Таким образом, можно сделать вывод о том, что данная типологическая особенность английского языка также несет на себе следы этнокультурной специфики мировосприятия.

Не менее значимой для этнолингвистического анализа грамматики является семантическая классификация языков, предложенная Ш. Балли и получившая дальнейшую разработку в трудах А. Вежбицкой. Ш. Балли выделяет две противоположные «психологические тенденции», находящие свое проявление в синтаксисе языков, т.н. импрессионистическую, для которой характерно отражение явлений с точки зрения их восприятия, и аналитическую, ориентирующуюся на рационалистическое представление отношений между причиной и следствием. Применяя данную классификацию к французскому, английскому, немецкому и русскому языкам, Ш. Балли располагает эти языки на шкале психологической ориентации по степени проявления в них двух выделенных им психологических тенденций. Русский язык относится, по мнению Балли, к языкам импрессионистической ориентации, а английский – к языкам аналитической ориентации. Немецкий язык оказывается ближе к русскому по сравнению с французским, который оказывается ближе к английскому, т.е. более тяготеет к аналитической ориентации [Балли 1955].

На классификацию языков по семантическому типу, впервые предложенную Ш. Балли, опирается в своих исследованиях А. Вежбицка [Wierzbicka 1988]. Разрабатывая свою концепцию этносинтаксиса, она выдвигает тезис о том, что концепты, имеющие наибольшую значимость в культуре нации, получают не только более подробную лексическую, но и грамматическую репрезентацию в языке. Так, отмечая большую значимость концепта КАУЗАТИВНОСТЬ как важного компонента построения межличностных отношений в обществе для менталитета англичан, она отмечает, что эта значимость находит свое проявление как в лексиконе языка, в котором имеется более полутора десятков глаголов, не имеющих точных соответствий в русском языке вследствие количественной межъязыковой асимметрии в данной лексико-семантической группе (это такие глаголы, как advocate , intercede , decree и т.д.), так и в грамматике языка, в которой имеется большее, по сравнению с русским языком, число синтаксических конструкций, передающих различные значения каузативности.

Таким образом, подробное картирование концепта каузативности как в лексике, так и в грамматике языка позволяет относить английский язык к языкам аналитической ориентации, отдающих приоритет рационалистическому представлению отношений между явлениями объективного мира в терминах причины и следствия, что, в свою очередь, отражает особенности менталитета нации. Напротив, в русском языке, как языке импрессионистической направленности, более подробную репрезентацию как на лексическом, так и на грамматическом уровне находит эмоциональное состояние человека, переживаемые им эмоции. Ср.: Ему тоскливо. Он тоскует. У него тоска. Он в тоске [Wierzbicka 1988: 252]. Мы остановимся на этом более подробно в соответствующих разделах работы, посвященных анализу синтаксиса в этнолингвистическом ракурсе, но здесь мы лишь хотели бы подчеркнуть присутствие и целесообразность учета культурологической составляющей в типологической классификациях языков.

Значительный теоретический интерес представляет, на наш взгляд, и попытка П. В. Дурст-Андерсена описать структурную специфику языков с позиций ментальной грамматики [Дурст-Андерсен 1995]. Его теория базируется на том, что ситуации действительности имеют три разных манифестации в человеческом сознании: по форме восприятия, ментальной модели и архивному месту. По его мнению, английский язык, рассматриваемый с данной позиции, ориентирован на разные ментальные архивы. Далее, опираясь на коммуникативную модель К. Бюлера, базирующуюся на экспрессивной, апеллятивной и репрезентативной функциях языка, Дурст-Андерсен разрабатывает теорию супертипов, согласно которой грамматические категории и синтаксические структуры языка базируются на одном из следующих элементов: 1) на коммуникативном намерении говорящего, отражающем его эмоции и чувства; 2) на сообщении, предназначенном, прежде всего, для слушающего; 3) на ситуации, символом которой служит структура предложения такого языка [Там же: 31].

Согласно этой классификации, английский язык относится к языкам, ориентированным на слушающего, что находит свое непосредственное отражение в грамматической системе языка, и, прежде всего, в наличии артиклей как особых средств формального выражения категории определенности / неопределенности. Информация предложения, предназначенная для слушающего, должна быть соотнесена со старой или новой, известной или неизвестной для него информацией, в чем и состоит предназначение артикля, а также особых ремовыделяющих синтаксических конструкций типа It was he who did it . Подчеркнем, что при выборе артикля говорящий исходит именно из степени осведомленности слушающего, а не самого себя: определенный артикль употребляется лишь в том случае, когда предмет, о котором идет речь, известен и говорящему, и слушающему. С этим приходится постоянно сталкиваться на начальном этапе обучения английскому языку, когда русские студенты, аргументируя свой выбор артикля, говорят «Но я же знаю, о каком предмете идет речь», т.е. исходят при этом из собственной степени осведомленности, а не из степени осведомленности слушающего. Это лишь подчеркивает необходимость формирования у обучающихся т.н. языковой эмпатии, т.е. умения воспринимать мир с позиции носителя другого языка, о чем мы уже говорили в первой главе.

Русский язык, как показывает П. В. Дурст-Андерсен, более ориентирован на ситуацию, т.е. реальность, что, по мнению автора, находит свое отражение в категории вида, который создает для слушающего копию определенной части действительности: совершенный вид показывает ему копию события, а несовершенный – копию процесса [Там же: 35-36].

Рассматриваемая с позиции архивного места, грамматическая система английского языка основывается на уровне ментального архива, в котором хранится информация о настоящих и прошлых ситуациях, об их причинно-следственной взаимосвязи, что обусловливает выбор в системе видовременных форм между актуальностью / неактуальностью прошлых событий для настоящего. Очевидно, этим и объясняется существование в английском языке особой грамматической категории – категории временной соотнесенности. Как известно, основное отличие между формами Present Perfect и Past Indefinite состоит именно в том, что первая используется для обозначения действия, которое, хотя и произошло в прошлом (точное время события при этом не является актуальным), но является значимым для настоящего (Present time relevant), т.е. связь с настоящим является не столько темпоральной, сколько причинно-следственной по своей сути. Ср.: “I realize that being President of France is an ultimate aim for you. But I’ve been a president’s wife before (J. Suzann). Значение Present Perfect в примерах, подобных приведенному, интерпретируется в терминах Present Perfect of experience [Козлова 2005: 91].

Таким образом, как показывает анализ отдельных грамматических явлений в предложенном ракурсе, сопоставительный анализ языков в аспекте ментальной грамматики также представляет определенный интерес для этнокультурного описания языка. Несмотря на то, что, как признает П. В. Дурст-Андерсен, данная теория нуждается в дальнейшем совершенствовании, ее значение определяется, прежде всего, тем, что в ней сделана попытка соотнести грамматическую систему языка со спецификой мышления и ментальными процессами, лежащими в основе употребления грамматических форм.

Сказанное позволяет сделать вывод о том, что типологические классификации языков, разработанные в рамках системоцентрического подхода к языку, несут на себе четкие следы культурно-специфического, и именно грамматика языка, будучи ближе всего к менталитету нации, отражает особенности национального менталитета в системе своих единиц и категорий, совокупность которых и определяет принадлежность языка к тому или иному типу.