В современной историографии существуют диаметрально противоположные представления о том, чем являлось казачество в конце XIX – начале XX в., и были ли у него перспективы дальнейшего развития.

Согласно первой точке зрения, казачество было военно-служилым сословием, продуктом Российской государственности. К концу империи, по мнению казахского историка М.Ж. Абдирова, «оно являлось застывшим, консервативным «холодным обществом», без внутренних стимулов саморазвития, тупиковой ветвью эволюции самого российского государства, тем более тормозом социального прогресса угнетенных народов». Существование его в стране оправдывалось только тем, что власти нужна была надежная военно-охранительная опора в «восточных колониях» России. Но и в этом смысле казачество «изначально являлось исторически обреченным сословием» и «погибло под обломками рухнувшей империи»[1077].

Есть сторонники подобных взглядов и среди российских ученых. Так, О.О. Антропов, изучая астраханское казачество, пришел к выводу об «объективном процессе вырождения» казачьей «социокультурной общности», о «деградации и распаде малых вторичных войск» России при переходе от традиционного аграрного общества к индустриальному. Он полагает, что Астраханское войско – искусственное явление, созданное империей для колонизации многонациональной окраины, элемент «сословного имперского государственного механизма». С превращением края во внутреннюю область страны началась «ассимиляция» казачества окружающим населением, казаки постепенно теряли сословные черты, трансформируясь в крестьянский и мещанский типы. В конце XIX – начале XX в. «войско как историческое явление исчерпало себя», «переживало глубокий социально-экономический кризис, не имея внутренних потенций к его преодолению», и «естественный ход событий вел к его упразднению». Но окончательный распад казачества был отсрочен революцией 1905–1907 гг., так как «дряхлеющий правящий режим», нуждаясь в силе, оказал ему определенную поддержку. Мировая война, подорвав казачье хозяйство, поставила Астраханское войско «на грань социально-экономической катастрофы», и к 1917 г. оно было «нежизнеспособным, архаичным государственным институтом, вступившим в противоречие с основным вектором развития России»[1078].

Согласно противоположной точке зрения, казачество – и военно-служилое сословие, и субэтнос с крайне запутанным и неизученным этногенезом. Это было «сложное саморазвивающееся этносоциальное явление». Более того, исходя из концепции В.П. Трута, до революции шло превращение казачьего субэтноса в «молодой» этнос (во всяком случае, в больших первичных войсках). Развитие капитализма привело к различным социально-экономическим противоречиям в казачьей жизни и к кризисным проявлениям в сословной организации казаков. Но все же к 1917 г. казачья община была еще достаточно устойчива, в ней преобладали средние по имущественному положению элементы, которые осознавали пользу от своих сословных привилегий и преимуществ. Однако «естественноисторический процесс» развития казачества как сословия и субэтноса был искусственно прерван в Гражданскую войну. Проводившаяся коммунистами политика расказачивания включала в себя и «насильственную ликвидацию казачьего сословия», и «геноцид в отношении казачества как народа», и «скрытое расказачивание» 1920–1930-х гг., т. е. борьбу с казачьими традициями и бытовыми отличиями с целью полной нивелировки казаков с прочим населением[1079].

Итак, по мнению одних, казачество – анахронизм, тупиковый вариант развития. По мнению других – не только вполне жизнеспособное сословие, степень полезности которого для власти и общества надо еще изучать, но даже потенциально новый этнос. Конечно, между первичными войсками, имевшими вольноказачье происхождение и большую численность, и вторичными, созданными государством, особенно такими малыми, как Астраханское, имелись отличия. Поэтому плодотворной представляется попытка рассмотреть «казачий вопрос» на примере войска, занимавшего, в известном смысле, промежуточное положение – Сибирского. С одной стороны, это вторичное войско, но в отличие от Астраханского более многочисленное (к 1 января 1914 г. – 167 985 душ войскового сословия), с другой – корни ряда фамилий потомственных сибирских казаков уходили к вольной дружине Ермака.

Указание на этнокультурную неоднородность данного войска не умаляет значимости такой попытки. Да, оно не являлось ни субэтносом, ни «почти народом». В Сибирском, как и почти во всех остальных войсках, войсковое сословие представляло собой совокупность нескольких субэтносов и этнографических групп русского суперэтноса с вкраплением в нее элементов других этносов (украинцев, татар, мордвы и др.). В Сибирском войске резко выделялись приписные и коренные казаки, а среди последних – иртышские и бийские. Точно так же, например, основная масса кубанских казаков делилась на «линейцев» и «черноморцев». Но ведь такие войска, как Донское и Уральское, однозначно первичные и, наверное, субэтносы, и те в этнокультурном плане тоже были не такими уж монолитными. На Дону отмечались различия между низовыми и верховскими казаками, кроме того, в составе донцов были калмыки.

Возникнув естественным образом как продукт соседства и борьбы кочевого и оседлого миров, казачество было воспринято, развито и искусно использовано земледельческими государствами Восточной Европы: Речью Посполитой и Россией, – как идеальное средство защиты своих степных границ от набегов кочевников. В руках Московского царства и выросшей из него Российской империи оно превратилось в хорошо организованное военно-служилое сословие и высокоэффективное орудие военной колонизации огромных пространств: Сибири, Евразийской степи, Кавказа, Средней Азии и Дальнего Востока. Вместе с империей казачье сословие пережило ряд эволюций, вместе с нею и погибло.

Сибирское линейное казачье войско как колонизационный инструмент достигает совершенства в царствование Николая I. В это время казаки служили 30 лет, постоянно получая денежное жалованье, провиант и фураж. Казенную муку выдавали даже казачьим детям мужского пола, достигшим двухлетнего возраста. Кони, вооружение, обмундирование и снаряжение предоставлялись казаку войском за счет войсковых капиталов. Для Сибирского войска середины XIX в. были характерны предельное огосударствление казачьей жизни и «отвердение» казачьего сословия: отсутствие каких-либо намеков на реальное самоуправление, денежные дотации от имперской казны, юридическое и пространственное обособление казаков от других сословий (запрещены выход из казачьего сословия, оседлость неказачьего населения на территории войска) и т. д.[1080] Регулярно устроенные и снабженные казенным довольствием сибирские казаки превратились в военных поселенцев, а все линейное войско – в соединение, по определению генерала Гурко (1836 г.), «поселенных кавалерийских полков»[1081]. Государственное закрепощение казака как личности достигло апогея. Но именно оно дало империи такой инструмент, который позволил быстро и без большой крови присоединить к России огромные по территории и очень «текучие», по миграционным возможностям кочевников, казахские жузы.

Нельзя, впрочем, абсолютизировать это закрепощение, что делалось в советской историографии, когда сибирское казачество дореформенного периода характеризовалось как «военизированное крестьянское сословие», эксплуатировавшееся государством методом «военно-крепостнической барщины»[1082]. Да, казак был пожизненно прикреплен к полку, мог быть брошен на самую тяжелую работу. Но, прежде всего, он являлся государственным человеком, на первом месте для которого стояла его военная служба, а личное хозяйство – на втором. Как служилый человек он получал от казны пусть небольшое, но зато гарантированное довольствие. Казак был вне конкуренции и пользовался всеми преимуществами пионера фронтира (право свободного природопользования, эксплуатация казахского обычая «тамыриться», военная добыча, роль посредника между русскими и «туземцами» и т. д.). Поездку из станицы в степь казак считал «лучшим и полезнейшим препровождением времени», так как возвращался из нее с прибылью[1083]. Срочная внешняя служба в степи, часто малыми партиями, вдали от начальства, порождала своеобразное свободолюбие сибирского казака. Перед степными жителями он ощущал себя первым представителем «Белого царя» и более высокой культуры, что повышало самооценку.

К 60-м годам XIX в. сибирское казачество выполнило свои прежние функции: военные линии из границы превратились во внутренние районы государства, а степная Сибирь и Семиречье были присоединены и замирены. Правительство взяло курс на усиление эксплуатации естественных богатств казачьих территорий и на превращение Сибирского войска в самообеспечиваемую и самоокупаемую вооруженную силу. Положениями 1861, 1871 и 1880 гг.[1084] воинская повинность сибирских казаков была кардинально изменена: вместо 30-летней постоянной службы – только 4 года действительной службы в полку, а затем возвращение домой на льготу и занятие личным хозяйством. С принятием в царствование Александра III «Положения об общественном управлении станиц» (1891 г.) завершился тридцатилетний период реформирования казачества, в результате которого в Сибирском войске наступила «новая эра жизни»[1085].

Теперь казачье население войска отбывало воинскую повинность, в основе которой лежали принципы (а) пользования землей за военную службу и (б) материального самоснаряжения на службу за счет эксплуатации земельного пая. Резко сократив объем военных обязанностей, государство дало казакам свободное время, переведя же с казенного провианта на собственное иждивение и заставив снаряжаться на службу за собственный счет, подтолкнуло их к активизации хозяйственной деятельности и личной инициативы. Тем самым было положено начало превращению сибирского казака из служилого человека, лишь прирабатывавшего хозяйственными промыслами, в земледельца, отбывающего особую воинскую повинность. Это было не полное раскрепощение, так как гарантом исправного несения повинности стала казачья община, а на молодое казачье хозяйство тяжелой обузой легло самоснаряжение.

Реформаторы рассчитывали, что освобожденный от ряда обязанностей и более предоставленный самому себе казак сразу превратится из завоевателя в земледельца. Но этого не произошло. Притчей во языцех в пореформенное время стали «бездеятельность, праздность, апатия, лень станичных жителей»[1086]. Однако современники, хорошо знавшие жизнь казачества, видели и объективные причины этих явлений. В частности, указывали на однобокость «казачьих реформ» Александра II и, как результат, на «прерыв посте­пенности» в развитии казачества, ведь реформы были навязаны сверху и совершенно не учитывали реального состояния казачьего хозяйства[1087]. Военная служба до такой степени гасила интерес к труду, что в Сибирском войске уже в начале XIX в. был слой казаков, которые вели полунищенский образ существования, и не желали заниматься личным хозяйством – «совершенные тунеядцы», по словам С.Б. Броневского (1816)[1088]. Казачья «лень» как массовое явление, бросавшееся в глаза в 1860–1880-е годы, а в некоторых районах войска и позже была естественной реакцией казаков на сами реформы. Казак-воин, разведчик, колонизатор в одночасье превратиться в пахаря не мог, да и не хотел. Реформаторы не столько разрешили противоречия казачьей жизни, сколько созда­ли их.

Дореволюционные исследователи, сами урожденные казаки, А.Н. Седельников и А.Е. Новоселов отмечали, что коренные сибирцы по своему образу жизни, мировоззрению и складу характера были органически не подготовлены к переходу к активному хозяйствова­нию. Несколько веков бивуачной жизни воспитали у них нелюбовь к «черному» крестьянскому труду. Приписные казаки из крестьян-переселенцев, оказаченных государством в 1840-е гг., сохранили крестьянское мышление и навыки; введя в употребление вместо сохи плуг, они стали собирать значительные урожаи. Но большинство коренных казаков, особенно иртышские, до реформ Александра II хлебопашеством не занимались, предпочитая скотоводство и разного рода промыслы. Они предпочитали выступать в качестве «государевых служилых людей» и культуртрегеров перед степняками, нежели трудиться на войсковом заводе или казенной пашне, хотя реально приходилось заниматься и тем, и другим. Подневольный труд казак считал ярмом, и у него выработался идеал освобождения от труда. Поэтому и в пореформенный период лозунг сибирского казака был таков: максимум выгод при минимуме трудовых затрат. Он пошел по пути наименьшего сопротивления, со­средоточившись на скотоводстве, извозном, рыболовном, лесном промыслах, табаководстве, торговле, прасольстве. Состояние же кочевого общества, начавшего «выбрасывать» в станицы своих обедневших членов, позволило казаку переложить наиболее тяжелый труд в своем хозяйстве на наемного работника из «киргизов» – джатака. Однако легкие источники существования могли быть только временными, и во всех отраслях казачьего хо­зяйства, в психологии казака стали нарастать кризисные явления, бо­лее отчетливо проявившиеся в 1890-е гг.[1089].

В России развивался рынок. Приходил конец свободному природопользованию. Конкуренты (крестьяне, казахи), а вместе с ними и пароходы подорвали извозный промысел казаков. Рыбные, лесные богатства истощились, соответствующие промыслы потеряли былое значение. Вкусивший от денежно­го хозяйства кочевник быстро вышел из социального младенчества, не стал так легко даваться в руки, и сибирский казак уже не мог играть роль посредника между ним и российским рынком. Арендные цены на землю из-за конкуренции кре­стьян-переселенцев возросли. Увеличилась цена наемного труда. Если ранее казаки прикупали хлеб, то с втя­гиванием Степного края в рыночные отношения цены на него тоже подскочили. Про­мыш-
ленность выбрасывала на рынок новые товары, что стимули­ровало рост потребностей населения, форсировало его хозяйственную деятельность, вело к подъему благосостояния. Необходимые доходы казаку теперь могло дать только земледелие. Тем более крестьяне-переселенцы наглядно демонстрировали, что и как можно взять от земли. Все это толкало казаков к трудоемкому хлебопашеству.

Еще в начале 1890-х гг. сибирские коренные казаки говаривали: «Мужик так он мужик и есть, а казак завсегда казак – слуга Царев; у одного домашность, а у другого служба; одному пашню пахать, а другому шашкой владать <…>. Киргиз на то он и киргиз, чтобы в работниках служить; а у мужика на то и руки сделаны как крюки, чтобы за сохой ходить; мужик берет горбом, а казак умом да казачьей сметкой. Нашего брата бьют на службе, когда на мужика похож <…>. Это уж последнее дело, чтоб наравне с работником себя поставить; тут тебе гибель; до тех пор ты и силен, пока в линии – хозяина себя держишь, а как дошел до бороноволока, тут тебя мужик да киргизец задушит; с ним в работе спорить нельзя, он во всем тебе поперек дороги станет, на всем цену собьет»[1090].

Но жизнь, наконец, загнала коренного казака в тупик, «продиктовала ему условия современной экономической формации и заставила принять их полностью». «Каким-то лихорадочным стихийным порывом было стремление казака на пашню, – писал А.Е. Новоселов. – В несколько лет рухнули и распылились устои прежнего хозяйства…» Грань между казаком коренным и приписным сразу стушевалась[1091]. С 1890-х гг. хлебопашество распространяется в станицах Сибирского войска очень широко. Видимо, это десятилетие и следует считать переломным в процессе эволюции казачьего хозяйства крестьянского типа от скотоводческо-промыслового и полунатурального к хозяйству земледельческо-скотоводческому и мелкотоварному. Эволюция эта превратила казака-воина в «военного крестьянина», т. е. земледельца, отбывающего воинскую повинность на несколько отличных от остальных граж­дан основаниях.

Реформы эпохи Александра II были шагом на пути размывания сослов­ных рамок, тем более что был разрешен, хотя и обставлен­ный рядом условий, выход из казачьего сословия (1869 г.), а в отношении суда, полиции, общего административного управления казаки были подчинены общеимперским законам[1092]. Они дали толчок естественноисторическому расказачиванию, т. е. процессу постепенного разложения казачества как военно-служилого сословия докапиталистической России (но не как субэтнического образования). Характеризуя в свое время этот процесс как объективный, естественноисторический[1093], мы подчеркивали тем самым его отличие от расказачивания государственного, известного в русской истории XVIII–XIX вв., когда верховная власть своими актами проводила ликвидацию выполнивших задачи казачьих общин, переводя казаков в другие сословия (солдат, крестьян, мещан).

Термин «расказачивание» употреблялся и до 1917 г. Из известных нам авторов первым его применил в своей книге «Тихий Дон» (СПб., 1914) казачий писатель и офицер Донского войска И.А. Родионов, хотя об упадке и развале казачества писали и ранее, даже в официальных изданиях[1094]. И.А. Родионов называл расказачиванием правительственную политику в 1861–1913 гг.[1095]: «втискивание» к казакам «иногородних», отмена войсковой монополии на винокурение и виноторговлю, антиказачьи правила выборов в Государственную думу и т. д. Следствием такой политики было то, что обязанности казаков сохранялись и даже усложнялись, а права постепенно, но неуклонно нарушались, отбирались, сводились на нет[1096].

Несомненно, для либералов и революционных демократов пореформенной России идеал общественного развития был очевиден: бессословное общество с формальным равенством граждан перед законом. И некоторые из реформаторов 1860–1870-х гг. также предлагали упразднить казачество, которое, оказавшись внутри страны, по их мнению, потеряло свои базовые функции и стало в мирном государстве излишним. Но финансовая невыгодность перевода всей кавалерии на регулярные основания оказалась настолько очевидной, что радикальный вариант решения «казачьего вопроса» был отвергнут[1097]. Руководители реформ задачи расказачивания перед собой не ставили, а хотели лишь приспособить сословие к изменившимся условиям и сделать его менее обременительным для казны. Однако невольно они запустили механизм постепенного разрушения казачества. Новые интересы и отношения неуклонно подтачивали сословную организацию старой России. На наш взгляд, правильнее говорить именно о подспудном длительном процессе, обусловленном реформами Александра II. Началось изживание казачьего сословия: и быстро меняющейся страной (извне), и самого себя (изнутри). Правительство же под напором жизни просто не успевало реагировать на все ее вызовы. Решая наиболее злободневные проблемы, порой внешне вроде бы и не связанные напрямую с казаками, оно невольно прямо или косвенно больно било по казачьим интересам.

Одним из важнейших аспектов естественноисторического расказачивания был демографический. Когда-то казаки являлись почти единственными «засельщиками» пограничной полосы. Со снятием сословно-территориальных ограничений казачьи земли оказываются вовлеченными в миграционные процессы. За четверть века (1890–1915 гг.) казачье население Сибирского войска выросло на 55 %, казахское – на 21 %, а разночинское (иногороднее, по донской терминологии) – на 260 %[1098]. Последнее – за счет переселения крестьян из Европейской России. Доля разночинцев к 1 января 1914 г. составляла в 1-м отделе войска 8,06 %, во 2-м – 44,55 %, в 3-м – 60,3 %, а по всему Сибирскому войску – 43,74 %[1099].

Однако эти данные не дают реальной сословно-демографичес-
кой картины, так как не учитывают конфигурацию войсковой территории, сложившейся тогда, когда казаки защищали госграницу и колонизовали степь. Сплошная лента казачьей земли шириной 10–30 верст шла от р. Тобол до г. Омска (Пресновская и Горькая линии), далее до Усть-Каме­ногорска (Иртышская линия). Затем эта лента раздваивалась: Бухтарминская линия шла к китайской границе, а Бийская – почти до г. Бийска, – причем обе эти линии не были сплошными, а во многих местах пересекались крестьянскими землями. Остальные станицы войска стояли «оазисами» в степи, частью на важнейших коммуникациях, а также к западу и юго-западу от Кокчетава[1100]. Живя во всех уездах Степного генерал-губернатор­ства, а также в Змеиногорском и Бийском уездах Томской губернии, в каждом из них казаки составляли меньшинство. Так, по данным сельхозпереписи 1916 г., в Семипалатинской области казаки составляли лишь 5 % сельского населения: от 10 % в Усть-Каменогорском уезде до 0,5 % в Каркаралинском. Удельный вес казаков в составе сельского населения Акмолинской области был чуть выше: 8,4 %, в том числе в Омском уезде – 9,3 %, в Петропавловском – 17,3 %, в Акмолинском – менее 1 %[1101].

Такая разбросанность войска на огромной территории и в дореформенный период делала невозмож­ными тесные связи между его частями, мешала сглаживанию заметных отличий между разными этнокультурными группами казаков, затрудняла формирование единого сословного самосознания. В начале же XX в. сибирские казаки оказались «распылены» в крестьянском и казахском «морях». При общем уплотнении населения и росте его взаимодействий казаки неизбежно попадали под влияние более массовых или новаторских групп, их образа жизни. Хозяйственные и культурные связи, торговля, интегрирование в систему кооперативов – все это постепенно разрушало сословные устои и границы.

Наиболее сильное давление новой среды казаки испытывали в городах и пригородных станицах. Именно там острее всего ощущался конфликт сословного и общегражданского начал. Целостность городской инфраструктуры нарушалась автономией казачьих форштадтов, а при росте вширь города Степного края упирались в грани казачьих земель. Показателен пример Омской станицы, стоявшей в центре Омска (Казачий форштадт). Экономически город и станица к началу XX в. составляли единое целое, но правовое положение их было различно. Пользуясь услугами города, станичники не несли никаких городских повинностей. Такая же ситуация была в Петропавловске. Городские управы возбудили вопрос об обложении имуществ казаков Омского и Петропавловского казачьих форштадтов государственным казенным налогом и городским оценочным сбором. Тяжба между ними и казаками тянулась почти 25 лет[1102]. Подобная же тяжба, но из-за селитебной земли шла между г. Усть-Каменогорском и казаками Устькаменогорской станицы[1103]. Наконец, в 1911 г. Омская, Петропавловская и Устькаменогорская станицы были упразднены и слиты с городами. С точки зрения развития городов мера, несомненно, прогрессивная. Но для казаков этот акт означал резкое увеличение государственных тягот, так как к их самоснаряжению на службу прибавлялись общие городские налоги. Казакам, не получавшим доходов, достаточных, чтобы справиться с резко возросшими повинностями, приходилось выселяться и основывать новые поселки. Но города «шли за ними».

Омская станица благоразумно еще в 1896 г. основала на своем станичном юрте, западнее станции Омск, выселок – Атаманский хутор. Расположение рядом с железнодорожной станцией привело к тому, что вскоре на земле выселка возникло несколько рабочих поселков, которые почти слились друг с другом. К 1917 г. Атаманский хутор фактически являлся городом. На площади в 204 десятины проживало примерно 25 тыс. чел. Ежегодный торговый оборот хутора превышал 5 млн. руб. Казакам, которые продолжали заниматься сельским хозяйством, пришлось основать новый выселок – Сильвестровский. А оставшиеся на хуторе сделали своим главным промыслом сдачу в аренду разночинцам квартир, домов и усадебных мест. После упразднения станицы Омской хутор был преобразован в станицу Атаманскую. На ее примере прекрасно видно, как капиталистическая модернизация, перемещая и перемешивая население, разрушала сословное деление страны и народа и как сословная организация жизни, сословные грани становились тормозом социально-экономического прогресса.

Атаманская станица превратилась в крупный торгово-про-
мышленный пункт со сложной социальной структурой. Самоуправление же ее сохраняло свой традиционный общинно-сословный характер и не учитывало новых социальных статусов. Односословное управление не справлялось с задачами экономического развития и благоустройства поселения, а главное – усиливало до взрывоопасности антагонизм между казаками и разночинцами. Казаки составляли всего 3,7 % населения Атаманской станицы (к 1.01.1918 г. 1 050 человек из 28 750), но именно они как владельцы земли в максимальной степени пользовались выгодами роста населенного пункта. Большинство доходов казачьего общества поступало от разночинцев, но расходы шли в основном на казачьи нужды. Лица невойскового сословия не имели права «полного владения усадебными местами и полного права голоса на сборе». Казачье меньшинство диктовало свою волю разночинскому большинству. Между тем с пуском в 1903 г. железнодорожной ветки от станции до города развитие Атаманского Хутора и Омска навстречу друг другу ускорилось. В 1911 г. разночинцы просили генерал-губернатора и Министерство внутренних дел присоединить станицу Атаманскую к Омску либо образовать из нее посад с городовым положением. Но права станичников отстояло тогда Военное министерство. В конце 1916 г. уже Управление по делам местного хозяйства МВД предложило присоединить станицу к Омску, одну селитьбу, оставив проблему усадебных мест предметом частных договорных отношений между казаками и арендаторами[1104]. Это был компромиссный вариант. Но правительство не успело провести его в жизнь. А в 1917 г. сословно-правовой антагонизм быстро вылился в абсолютный конфликт, который в ходе Гражданской войны разрешился уничтожением одной из сторон. Урбанизация неизбежно вела к наступлению городов на права и доходы казаков, обостряя «казачий вопрос».

Если казак, живший в городе или в станице – «почти городе», принимал «новые правила игры», то постепенно приобретал иной социальный статус и начинал тяготиться старым сословным. И между прочим, первенство в этом разложении казачьего сословия изнутри принадлежало войсковой элите. В результате военно-учебной реформы Сибирская военная гимназия в Омске с 1867 г. стала направлять своих выпускников в столичные военные училища[1105]. Казаки, окончившие артиллерийские и инженерные училища, в войско зачастую не возвращались, так как соответствующих их образованию частей в нем не было. Служили они в регулярной армии, хотя и продолжали до отставки числиться в военно-учетных документах своих станичных правлений. А дети их уже слабо ощущали себя казаками, связь их с войском становилась номинальной. В то же время в казачьи полки распределялись из военных училищ офицеры-неказаки. Не вступая в казачье сословие, они, тем не менее, сживались с войском и в качестве строевых командиров и заведующих станицами оказывали определенное влияние. Некоторые из них в Гражданскую войну были среди руководителей сибирских белоказаков (Б.В. Анненков, П.И. Блохин, П.И. Виноградский, В.И. Волчановский, И.Н. Красильников, А.М. Рожнев, П.И. Сидоров).

С 1860-х гг. сыновья казачьих офицеров получили право избирать гражданскую карьеру. Ярким примером такого выбора жизненного пути являются И.П. Лаптев (депутат Государственной думы, комиссар Временного правительства по Степному краю) и А.Е. Новоселов (Акмолинский областной комиссар, министр внутренних дел в Правительстве автономной Сибири). Оба – сыновья офицеров 3-го отдела Сибирского войска. К получению среднего и высшего гражданского образования устремились и выходцы из рядовых казаков. Отчасти потому, что «права по образованию» значительно облегчали отбывание воинской повинности. Образованный человек служил вольноопределяющимся один год, а затем, сдав офицерский экзамен, увольнялся в запас с чином прапорщика[1106], что было гораздо легче, чем служить 4 года на общих основаниях. Так в казачьем сословии образовался слой своих «внутренних разночинцев» (людей разного чина): медицинские и ветеринарные врачи, фельдшеры, учителя и журналисты, торговые и страховые агенты, предприниматели и кооператоры и т. д. Этот слой был узок, но просвещен и весьма активен в деловой и общественно-политической сферах. Так вырисовывался новый архетип «оцивилизованного» казака, приобщенного к российской и европейской культуре. И это было проявлением «социокультурного расказачивания»[1107].

Впрочем, подавляющее большинство сибирских казаков продолжало жить своей традиционной общинной жизнью и заниматься сельским хозяйством. Благодаря переходу к мелкотоварному земледельческо-скотоводческому производству сибирцы добились очевидных экономических успехов. В пореформенный период рост казачьего населения опе­режал рост площади посевов[1108], в начале XX в. наблюдалась обрат­ная тенденция. В Акмолинской области площадь казачьих посевов за 10 лет увеличилась почти в 4 раза и составила в 1916 г. 222 тыс. десятин. Значительно выросло и поголовье скота, особенно молоч­но-мясного. В той же Акмолинской области на 100 человек ка­зачьего населения приходилось в 1907 г. 314 голов скота, а в 1916 г. – уже 465 голов[1109]. Однако чем сильнее втягивалось мелкотоварное хозяйство в рыночные отношения, тем болезненнее чувствовалась двойственность положения казака как «военного крестьянина». Теперь он и рад был бы пашню пахать, да приходилось отвлекаться, чтобы шашкой «владать».

Льготные казаки призывались на летние лагерные сборы, теряя 3–4 недели рабочего времени. Из-за этого они не успевали распахать целину, залежь под посев и приготовить пар. Если сборы захватывали часть июля, что случалось, затягивался раздел сенокосных пайков, и конец уборки сена совпадал с началом жатвы. Несомненно, лагерные сборы наносили казачьему хозяйству «большой и непопра­вимый ущерб»[1110]. На обучение собирали и молодых казаков приготовительного разряда. Периодические сборы и поверки снаряжения в станице сильно ограничивали свободу передвижения казаков. Казалось бы, казак 3-й очереди строевого разряда мог не иметь наготове коня, а казак запасного разряда был обязан держать в готовности только седло и шашку. Но в случае моби­лизации все недостающее немедленно покупалось. А всеобщих моби­лизаций было до революции три: в 1900, 1904 и 1914 гг.

Самоснаряжение (выход на службу со своим конем, седлом, шашкой, обмундированием и амуницией)­ перед революцией обходилось казаку в 200 – 300 руб. и тяжким бременем ложилось на хозяйство[1111]. Собрать такую сумму средний хозяин мог только в течение ряда лет, причем существенно ограничивая другие потребности своей семьи. Чтобы контролировать этот процесс, войсковому начальству пришлось завести «обмундировочные капиталы»: казак, готовясь к действительной службе, ежегодно вносил в них на свой счет определенную сумму денег. Самой тревожной, вызывавшей напряжение в казачьей среде, была такая тенденция: требования командования к снаряжению и особенно коню повышались, рыночные цены росли и самоснаряжение с каждым годом обходилось все дороже, но в то же время земельное обеспечение казака, материальная плата государства за казачью службу из-за естественного прироста населения неуклонно уменьшались[1112].

«Раздвоенность» казака как «военного крестьянина»: он и пахарь, и воин, – приводила к тому, что в конкуренции мелкотоварных хозяйств казачье проигрывало крестьянскому. Судя по данным сельхозпереписи 1917 г., оно было не столь эффективно как крестьянское, не говоря уж о товарных хозяйствах хуторян-землевладельцев и хуторян-арендаторов, что выражалось в большем использовании казаками рабочих рук, тягловой силы, сельхозорудий и средств перевозки на единицу площади посева при меньшей урожайности[1113]. Из-за обременительной воинской повинности казак не мог максимально сконцентрировать свои силы и средства на производительном труде и стал тяготиться ею (уклонение от лагерных сборов, отказ от выплат в обмундировочные капиталы, явка на службу без лошади, приговорное движение в начале мировой войны с целью освобождения мобилизованных льготных казаков от заведения не­достающих предметов снаряжения)[1114].

Россия в начале XX в. переживала аграрный кризис (рост населения, уменьшение наделов, малоземелье, нерациональность землепользования, низкие агрикультура и конкурентоспособность мелкотоварных хозяйств, отсутствие свободных средств, периодические неурожаи и голодовки, социальное расслоение общины и т. д.). Многие его черты проявлялись и в Сибирском войске, хотя и не в такой степени, как в центре страны. К 1917 г. в результате естественного прироста населения формальный пай уменьшился во всех станицах и поселках войска[1115]. Казачье хозяйство было экстенсивным. Господствовала залежная система полеводства, только в некоторых местах отдельные казаки начинали экспериментировать с трехпольем. Станичные юрты на 100 % были освоены казаками и аренда­торами. Дальнейший рост площади посевов нередко достигался сокра­щением срока залежи, земля выпахивалась. По мнению В.А. Тресвятского, к 1917 г. «экс­тенсивно-хищническая система хозяйства» достигла в Степном крае своего апогея, в будущем должен был быть большой кризис, который уже частично ощущался населением в качестве малоземелья в некоторых наиболее густо заселенных районах[1116].

Дальнейшее развитие мелкотоварного хозяйства требовало или вовлечения в оборот новых угодий, но здесь община упиралась в грани собственного юрта, за которыми находились войсковые арендные и офицерские участки, крестьянские и киргизские земли, или интенсификации хозяйства, но для нее необходимо было вложение капиталов и трудовых усилий. И если зажиточный казак вполне мог удовлетворить эти насущные потребности в рамках существовавших отношений: арендовал войсковые и офицерские участки, нанимал работников, приобретал усовершенствованные орудия и т. д., – благодаря чему его хозяйство все более приобретало товарную специализацию, – то у большинства сибирских казаков такие возможности были существенно ограничены. Прежде всего тем, что их время, силы и средства отнимала воинская повинность. Вот важнейшая отличительная черта «казачьего вопроса» от «вопроса крестьянского».

Для казачьей земельной общины простейшим вариантом было бы дальнейшее развитие экстенсивного хозяйства: облегчение воинской повинности и прирезка земли из войскового запаса, который можно было увеличить за счет офицерских участков. Собственно, в этом духе и были требования сибирских казаков во время всех трех революций. Так, в наказе своему депутату во II Государственную думу выборщики войска предлагали сократить срок действительной службы и, остановив распродажу офицерских участков, вернуть их в войсковой запас[1117].

К началу XX в. в казачьих общинах Европейской России давно практиковались уравнительные периодические переделы земли[1118]. Сибирь же только во второй половине XIX в. вступает в переходную – захватно-общинную – стадию, когда община начинает вмешиваться в вопросы распределения угодий, ограничивая индивидуальное захватное право своих членов. К началу XX в. уравнительно-передельное землепользование было только в некоторых общинах Сибири[1119]. В Сибирском войске казачий пай долго был формальностью. В пореформенный период его учитывали при обмежевании юртов (земля общине давалась по числу душ, имевших право на пай). Внутри же об­щины действовало за­хватное право. В 1890-е гг. при переходе к хлебопашеству лучшие земли захватили «наиболее силь­ные и обеспеченные казаки». К 1917 г. внутри общин наблюдалось большое разнообразие в землепользо­вании. В некоторых пашню уже делили, но сроки переделов сильно различались: от частых до пожизненного владения паем[1120]. Современники сходились на том, что Сибирскому войску еще далеко до передельно-паевой системы[1121]. Войсковой агроном Н.Г. Овчинников в 1915–1916 гг. признавал, что «в войске нет правильных переделов, а есть захват общественной земли сильными людьми»[1122].

При таком порядке землепользования бедный казак не мог реализовать своего «законного» права на пай пахотной земли (сенокосные пайки давно и везде делились), между тем повинности и главная из них – воинская раскладывались уравнительно. Более того, в отношении самоснаряжения в общине была круговая порука. Если казак вовремя не обзаводился строевым конем и прочим, то община, чтобы собрать необходимые средства, вмешивалась в его хозяйственную деятельность, вплоть до сдачи его земли в аренду, а самого нерадивого – в наемные работники[1123]. Чтобы не попасть под такую опеку, казак предпочитал распродать часть своего движимого имущества и самостоятельно собрать деньги. Но при самоснаряжении он, естественно, экономил, на чем мог, и попадал в еще одну нехорошую ситуацию. Поверочная комиссия браковала предоставленные предметы («то короткая шинель, то пуговка у рубашки неправильно пришита, то у сапог голенища короткие» и т. д.)[1124]. Все это раздражало беднейшие элементы, которые чувствовали себя аутсайдерами, париями общины, тяготились и ее опекой, и военной службой, и самой принадлежностью к казачьему сословию. Видимо, отсюда и поговорка: «Слава казачья, да жизнь собачья», – и феномен красного казачества в Гражданскую войну.

Вероятно, правомерно гово­рить о том, что кризис захватно-общинного землепользования в Сибирском войске и Великая Российская революция 1917 г. совпали по времени. Члены общины, испытывавшие нехватку пашни, были заинтересованы в полном или хотя бы частичном переделе юртовой земли, тем более у них был веский довод: необходимость исправного самоснаряжения на службу. Столь же естественно зажиточные боялись передела, хотели сохранить в своих руках захваченные в прежние времена земли, а вожделения одностаничников направить вовне общины (именно поэтому в 1917 г. они поддержали идею отчуждения офицерских, частновладельческих земель в войсковой запас без выкупа). Община не обеспечивала равномерного распределения благосостояния, не предотвращала имущественного расслоения и в то же время сковывала инициативу наиболее успешных своих членов, тормозила технический прогресс сельского хозяйства.

Власти понимали, если не остановить относительное обеднение казачества, неизбежен кризис. Исход из него, по оценке комиссии генерала Н.А. Маслаковца, работавшей в 1897 г. на Дону, «может быть только один – обращение донских казаков в разряд общего в Империи сельского податного населения с подчинением их в отношении воинской повинности общим в государстве условиям и правилам»[1125]. Поэтому казакам всех войск стало выделяться пособие на заведение строевого коня: в Сибирском, начиная с 1904 г., 60 рублей[1126]. Затем находящимся на действительной службе стали выдавать «ремонтные деньги» на починку снаряжения (27,45 руб. конному). Уменьшили количество военных сборов и занятий. При стихийных бедствиях и войнах правительство оказывало пострадавшим казачьим хозяйствам существенную финансовую помощь[1127]. Но все эти мероприятия не решали противоречия между хозяйственными потребностями и воинской тяготой по существу.

С 1909 г. реформирование казачьей земельной общины стала будировать Государственная дума. В 1911 г. она предложила военному министру проект перехода казаков от общинного землепользования к подворному и отрубному с закреплением земли в личную собственность. Среди казаков были сторонники этого «казачьего варианта» столыпинской аграрной реформы, считавшие, что «только подворное землевладение заставляет владельца вложить в землю всю ту массу энергии и труда, на которую только способен человек»[1128]. Проект был вынесен на рассмотрение ряда казачьих войск и после обсуждения войсковым начальством и станичными сборами отклонен. Казаки усмотрели перспективу быстрого раскола «казачьей семьи» на «класс безземельных» и «класс богачей», что неизбежно привело бы к кризису воинской повинности и «к уничтожению самого казачества». Впрочем, некоторые станичные сборы настаивали на компромиссном варианте: на передаче земельных паев в наследственное пользование, но без права продажи[1129].

Тогда Госдума предложила Главному штабу изучить причины «упадка благосостояния казачьих войск» и рассмотреть меры по улучшению ситуации. И этот вопрос был вынесен для обсуждения на местах. Сибирские казаки, в частности, предлагали уменьшить срок действительной службы с 4 до 3 лет, увеличить пособие на снаряжение с 60 до 100–150 руб.[1130], а также провести мероприятия по улучшению землеустройства, землепользования и агротехники (введение передельно-паевой системы со сроками передела до 17 лет, распространение трехполья и т. д.)[1131]. Речь шла о комплексе мелких реформ по рацио­нализации казачьей общины без принципиального изменения положения казака как «военного крестьянина». Но их проведение сорвала война. В 1915 г. решили отложить преобразования в казачьих войсках на послевоенное время. Империя явно не успевала своевременно реагировать на все, сыпавшиеся на нее один за другим внешние и внутренние вызовы, хотя накануне мировой войны кардинально решать «казачий вопрос», внося смуту в умы и души значительной части армии, было неразумно.

Естественноисторическое расказачивание вело к изменениям в сознании, психологии, бытовом и общественном поведении казаков. В частности, обозначился конфликт между стариками и молодежью, которая не признавала авторитета старших и демонстрировала девиантное поведение (бездельничанье, пьянство, хулиганство, половая распущенность и т. д.). Казачьи офицеры объясняли это явление тем, что в 1909 г. в связи с сокращением приготовительного разряда с 2 лет до 1 года было отменено зимнее обучение малолеток в станицах, имевшее огромное воспитательное и дисциплинирующее значение. И.А. Родионов прибавлял к этому еще одну причину: развращающее влияние на казачью молодежь волны пришельцев; раньше казаки приговором выдворяли из станицы вредных иногородних, но П.А. Столыпин лишил их такого права[1132]. А.В. Ганин видит в указанном явлении социальный протест, вызванный трудностями самореализации[1133]. Думается, проблема гораздо шире: в обмирщении культуры, распространении рационализма и материализма, отходе от религии, кризисе духовности. Девиантное поведение молодежи в начале XX в. было характерно для всех слоев русского общества. И сословные перегородки уже не ограждали казачество от общероссийских и мировых процессов.

Подлинно социальный протест можно усмотреть в случаях противодействия властям. В 1911 г. в связи с неурожаем некоторые казачьи общества самовольно использовали содержимое хлебозапасных магазинов. В том же году Войсковое хозяйственное правление ввело новые лесные правила. Мера эта, с природоохранной точки зрения прогрессивная, означала резкое ограничение традиционного лесопользования казаков. Она вызвала ши­рокое недовольство, и далеко не сразу властям удалось заставить общины выполнять новые правила. И в том и в другом случае войсковому атаману не раз приходилось временно ограничивать общинное самоуправление: распускать сборы и назначать станичных и поселковых атаманов. Пиком недовольства казаков существующим положением можно считать бунт нижних чинов 4-го и 7-го Сибир­ских казачьих полков в мобилизационном лагере под Кокчетавом 31 июля 1914 г., спровоцированный всеобщим призывом на войну и грубостью одного из офицеров. После самоугасания бунта по приговору военно-полевого суда 8 его участников были расстреляны, 20 приговорены к различным срокам каторги[1134].

Недовольство порой приобретало политический оттенок или звучание. Например, в 1907 г., когда казаки узнали, что сокращение службы до 3 лет к ним не относится, один из сибирцев написал войсковому атаману: «...все казаки ждали, что службы теперь [будет] три года, но эта льгота, оказывается, тем, кто бунтовал, а не тем, кто их усмирял и верен своему долгу и присяге Царю и Родине. Разве это не обидно, кругом слышишь недовольство и ропот: «Значит, ребята, бунтовать надо, и нам будет все»[1135]. Этот аноним, критикуя на­чальство и порядки, все же оставался монархистом. Но среди казаков появлялись уже и настоящие нигилисты, ниспровергавшие основы сословного православно-монархического самосознания. Так, в сентябре 1907 г. казак Котуркульской станицы Г. Федоров прямо говорил одностаничникам: «...избрали себе какого-то дурака и называют его царем, да вот еще родился какой-то мальчишка у царя, а он, наверное, будет такой же дурак, как и отец»[1136]. В Первую революцию начинается проникновение в казачью среду левой идеологии, становление казачьих революцио­неров, которые ярко про­явят себя в Октябрьской революции и Гражданской войне (Е.В. Полюдов, В.П. Вяткин и др.).

Итак, если представить казачество как часть фундамента Российской Империи, то она «почвенными водами» товарно-денежных отношений и социально-экономической модернизации, несомненно, подтачивалась и давала трещины. Но насколько эта опора оставалась прочной? И нуждалось ли еще в ней само «здание»?

По обеспеченности землей, скотом, по уровню потребления казаки были зажиточнее соседних крестьян и отличались «известным гонором»[1137]. Средняя норма фактического землепользования на одну душу обоего пола в 1916 г. составляла: в Акмолинской области у казаков 23,8 дес., у крестьян – 10,2; в Семипалатинской области у ка­заков – 45,8 дес., у крестьян – 20,4 дес.[1138] По данным переписи 1916 г., в Семипалатинской области по абсолютному богатству в скоте и зерне в среднем казачье хозяйство оценивалось в 1 020 руб., крестьянское – 942 руб., киргизское – 746 руб.[1139] Следует учесть, что в начале XX в. военное напряжение казачества и, следовательно, нагрузка на хозяйство были очень сильными. Сибирское войско пережило три всеобщих мобилизации, один военный поход в Китай (1900 г.) и две больших войны (японскую и мировую). Тем не менее никакого подрыва казачьего хозяйства даже в мировую войну в Сибирском войске не было. Более того, это хозяйство оказалось настолько устойчивым, что рост посевов шел и в Гражданскую войну (до прихода красных), например, в Бийском уезде в 1919 г. на 29,4 %[1140]. В 11 типичных поселках, по переписи 1917 г., кулаки составляли 13,7 % казачьего населения, середняки – 50,2 %, бедняки – 36,1 %. Причем, хотя основной фигурой был середняк, ключевые позиции в казачьей общине занимали кулаки и примыкавшие к ним многопосевные середняки с посевом более 15 дес. на хозяйство. Составляя лишь 22 % казачьего населения, эти две группы сконцентрировали в своих руках почти 53 % посевов и являлись главными среди казаков владельцами товарного зерна[1141].

Сибирское войско верно послужило престолу в деле водворения порядка в 1905–1907 гг. Февральская революция застала казачество врасплох, вызвав замешательство и растерянность. В некоторых станицах сначала отказывались верить[1142]. Были ошеломлены и фронтовики. Известие об отречении Государя они встретили «задумчиво-спокойно», сосредоточенным молчанием. Офицерам врезались в память первые после паузы фразы, оброненные наиболее авторитетными из нижних чинов, типа: «И не приведи Бог, что будет!»[1143] Солдатские комитеты в Сибирских казачьих частях были созданы по приказам командования как «офицерско-казачьи объединения»[1144], и только затем по указанию из Петрограда пришлось провести их перевыборы по «четырех-хвостке», в результате чего рядовые казаки вскоре попали под влияние «революционной демократии». Тем не менее они продолжали подчиняться офицерам и почти весь 1917 год боролись с массовым дезертирством солдат с фронта. Хотя вслед за остальной Россией Сибирское войско приняло идею республики, но монархическое меньшинство в нем сохранялось. На 1-м войсковом съезде в апреле 1917 г. при первом голосовании по форме правления за абсолютную монархию проголосовало 13 де­легатов, за конституционную – 20[1145]. В июле 1919 г. казаки-анненковцы шли на фронт под лозунгом: «Да здравствует великий князь Михаил Александрович»[1146]. В 1921 г. некоторые казачьи повстанческие отряды Петропавловского и Кокчетавского уездов ратовали за воцарение «чудом спасшегося» Николая II[1147].

В апреле – мае 1917 г. в Сибирской казачьей дивизии возникло сильное движение за расказачивание. Один из ее делегатов в войско говорил: «Земля-то у нас, казаков, есть, а вот воли не было»[1148]. Какая «воля» нужна была казакам, и не только сибирским? Очень откровенно еще в 1906 г. заявили об этом уставшие от службы чины 14-го Оренбургского казачьего полка: «…согласны быть хоть мещанами, хоть крестьянами, но только поскорее вернуться домой и заниматься своим хозяйством»[1149]. Но как только обозначились претензии на юртовые земли разночинцев, крестьян и киргиз, идея саморасказачивания вовсе исчезает, уже к осени 1917 г. Сибирские казаки полтора года сражались за спасение своего войска с Красной Армией и крестьянами. А в ходе Западно-Сибирского восстания 1921 г. пытались воссоздать его снизу – путем объединения восставших станиц[1150].

Итак, никакого «вырождения» казачества к концу существования Российской империи не было. Наоборот, шел его экономический и культурный рост. Другое дело, что новые социальные отношения вступили в противоречие с сословным строем. Войсковую организацию надо было или реформировать, или упразднять. Весной 1917 г. сибирские казаки готовы были принять и тот и другой вариант, о чем свидетельствуют постановления 1-го войскового съезда, высказавшегося за отмену самоснаряжения, равноправие граждан, общее земство, всеобщие (казачье-разночинские) выборы в станичные и поселковые исполкомы. Хотя съезд предлагал сохранить Сибирское войско как самоуправляющуюся в земельном отношении единицу, комплектующую «особые казачьи части», но обещал «беспрекословно подчиниться» Учредитель­ному собранию в ключевом аграрном вопросе[1151]. При реализации проекта съезда был бы сделан предпоследний шаг к окончательному слиянию казачества с остальными гражданами, так как при общем земстве и одинаковых условиях военной службы скорое превращение войсковых частей из сословно-казачьих в территориально-бессословные было неизбежно.

Но в 1917 г. эволюционный вариант ликвидации, «растворения», казачьего сословия не реализовался. В условиях бессилия центральной власти, агитации левых партий за «черный передел» земли, нарастания хаоса и социально-группового эгоизма казаки встали на путь защиты своих интересов посредством углубления сословности (отказ от компромиссных реформ, глубокая войсковая автономия и т. д.). В этом своем стремлении отгородиться от революции, сохранить свою землю, традиции, идентичность казачье сословие оказало упорное сопротивление коммунистическому режиму, и было им уничтожено, причем очень жестоко. Был истреблен бесценный человеческий потенциал. Как бы пригодились при распространении всеобщей воинской повинности на «инородцев» в качестве офицерского и унтер-офицерского кадра национальных частей Русской Армии казаки, прекрасно знавшие местные языки, обычаи, условия жизни, эти бывшие пионеры фронтира и идеальные коммуниканты.

Не обернись I мировая война для России национальной катастрофой, даже задуманный в 1913–1914 гг. комплекс мелких реформ, вероятно, позволил бы преодолеть очередную фазу естественноисторического расказачивания, продлить сословию жизнь. Считать же, что оно стало анахронизмом уже к началу XX в., и необъективно, и бестактно, ведь казачество Российской Империи продолжало выполнять важные государственные функции.

Во-первых, функцию защиты страны от внешних врагов. Роль казачества в I мировой войне была выдающейся[1152]. Благодаря сословно-территориальной, очередно-возрастной системе комплектования «казачьи части имели совершенно однородный состав, обладали большой внутренней спайкой и твердой, хотя и несколько своеобразной, в смысле взаимоотношений офицера и казака, дисциплиной, и поэтому оказывали полное повиновение своему начальству и верховной власти»[1153]. Внутриобщинные отношения переносились в воинскую часть, и у казаков не было таких явлений, как дезертирство, дедовщина, пропивание обмундирования, при малейшей возможности они выносили с поля боя раненых и убитых.

Во-вторых, еще не была окончательно выполнена военно-колонизационная функция казачества. Во время казахского восстания 1916 г. казаки степных станиц Сибирского войска молниеносно собрались в сотни и полусотни самоохраны и обеспечили защиту русского населения[1154]. В Степном крае движение не вылилось в такую резню крестьян-новоселов, как в Семиречье. Стоило только сотне забайкальских казаков уйти после Октябрьского переворота из Урянхайского края к себе в войско, как сойоты (урянхи) устроили в первой половине 1918 г. дикое истребление русских колонистов: топили их в р. Хемчик, не разбирая ни пола, ни возраста[1155]. Омскому правительству пришлось срочно отправить в Урянхай 6-ю сотню 3-го Сибирского казачьего полка[1156]. Советский Союз в 1920–1940-е гг. проводил имперскую политику в Азии, в том числе окончательно присоединил Урянхай (Туву), вводил свои войска в Корею, Маньчжурию, Монголию, Синьцзян, Афганистан, Иран, т. е. в те районы, где до революции в тех же целях очень эффективно использовались казачьи части.

В-третьих, казаки охраняли границы России, причем не только первоочередными частями. Группы семиреченских, сибирских, енисейских, иркутских, забайкальских казаков, а амурские и уссурийские целиком жили в пограничной полосе. Какое это имело значение, показало Боксерское восстание в Китае. В Амурском войске в июле – августе 1900 г. в охране границы от китайцев участвовали даже женщины[1157]. Наличие казачьих линий на дальневосточной границе облегчало русским властям борьбу с хунхузами и контрабандой. В январе 1917 г. Николай II учредил Евфратское казачье войско из армян и русских добровольцев[1158]. Оно предназначалось для защиты отвоеванной у турок исторической Армении; для казаков первичных войск, давно оказавшихся в глуби России, открывалась перспектива переселения на новую границу Империи. Казаки, несомненно, очень пригодились бы и при оборудовании сплошь охраняемой границы с Китаем. Причем в глухих, наиболее удаленных от транспортной сети местах пограничья могло оказаться полезным и пресловутое казачье самоснаряжение на службу. Советские же пограничники опасались полагаться на казачье население, так как оно имело с другой стороны границы родственников-белоэмигрантов, а с началом коллективизации и само стремилось бежать из СССР.

Не пойди Россия в силу комплекса объективных и субъективных, внутренних и внешних причин по самому гиблому пути развития: пути крушения Российской государственности и реализации победившими коммунистами великой социальной утопии, – казачье сословие имело шансы через ряд реформ и эволюций, пусть не все, но в какой-то своей части, дотянуть по меньшей мере до середины XX в., ведь кавалерия как род оружия просуществовала в Советском Союзе до начала 1950-х гг., а охрана крайне протяженной и сложной госграницы в Азии актуальна и по сей день.