Сохранение принципа комплектования волостной администрации на первый план выдвигало задачу специальной подготовки потенциальных кандидатов крестьянского происхождения и повышения общего уровня грамотности сельского населения.

Одним из ранних проектов в этом направлении был проект генерал-губернатора Западной Сибири П.М. Капцевича. Он предложил начать подготовку волостных писарей из крестьянских мальчиков в военно-сиротских отделениях. Нежелание крестьян отдавать детей для учебы в город должно было преодолеваться различными льготами, в том числе освобождением от рекрутской повинности и податей. Сибирский образовательный проект был признан несоответствующим идее сословного образования. Обучение крестьянских детей в городских учебных заведениях было чревато, по мнению администрации, совращением «с духа сословия» и повреждением «сельских добродетелей»[586]. Тобольский губернатор А.С. Осипов предлагал для этих целей устроить в Сибири новомодные ланкастерские школы, но этому воспротивился министр народного просвещения А.С. Шишков. В конечном итоге было решено использовать для подготовки писарей приходские училища.

Таким образом, нужды крестьянского управления привели к мысли о необходимости расширения сети начальных школ в селениях, насчитывающих более 500 ревизских душ. В школах должны были в обязательном порядке обучаться все 10–12-летние сироты мужского пола, остальные дети – по желанию родителей. Сироты должны были обеспечиваться от крестьянского общества одеждой, обувью и питанием. Для этого предусматривалось ежегодно собирать по 8 коп. с каждой ревизской души[587]. Однако разрешения на такой сбор получено не было, и устройство школ фактически остановилось. Тобольский губернатор 22 апреля 1826 г. предложил готовить волостных писарей в уездных училищах, но и эта мера не имела успеха[588]. Только в Алтайском горном округе с конца 30-х гг. начали готовить мальчиков к писарским должностям в горно-заводских школах. Впрочем, осталось неясным, сколько из них действительно заняли должности писарей в волостях, а не осели в канцеляриях горного управления[589].

Неудачей закончились подобные попытки и в Восточной Сибири. В 1833 г. Иркутское общее губернское управление разработало проект «школы для детей крестьянских и инородческих, предназначаемых в писарские должности». В проекте указывалось: «Как волостной писарь есть орган, чрез который приводится в действие воля общества, и он по безграмотству голов и старшин ведет порядок канцелярский, то по сему необходимо, чтобы он, кроме чистописания и счетоводства, знал все положения о сельском управлении и вообще законоведении, также порядок следственных дел, умел ограждать как вообще целое общество, так равно и сочленов его, подвергающихся ответственности, от излишних притязаний»[590]. Намечалось, что школа откроется в Иркутске в 1834 г. и в ней будет обучаться 24 мальчика, преимущественно из сирот. Содержание школы возлагалось на крестьян. Еще более радужные надежды возлагал на эту школу совет ГУЗС, полагая, что она «доставит здешним присутственным местам возможность иметь благонравных и способных чиновников. Чрез это, так сказать, новое поколение канцелярских служителей в канцеляриях присутственных мест введется и новый образ мыслей, оживятся деятельность, беспроволочное и успешное производство дел и уничтожится увядшая форменность»[591]. Решение об открытии школы затягивалось. В 1839 г. выяснилось, что крестьянские общества Западной Сибири изъявили желание обучать только 11 человек, но и для такого числа учеников не нашлось помещения. Через пять лет по этому вопросу последовала очередная резолюция генерал-губернатора: «сделать дальнейшие по сему предмету законное распоряжение» – и снова ничего не было сделано. В 1848 г. енисейский губернатор предложил обучать за счет крестьянских обществ по 2 мальчика от каждой волости в уездных училищах. Но и на этот раз дело не сдвинулось с мертвой точки. Восточно-сибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев вынужден был признать, что «мысль о приобретении волостных писарей из крестьян доселе не осуществляется»[592].

В отчете ревизора МГИ Вонлярлярского отмечалось, что неграмотный крестьянин не может эффективно отстаивать свои права «против различного рода притязаний неблагонамеренных полицейских чинов и волостных писарей», поскольку не знает, законны ли их требования[593]. Низкий уровень образования сельского населения Сибири усугублялся негативным влиянием поселенцев и «отсутствием благотворного влияния» на нравственное развитие сельского духовенства. Ревизоры отмечали безрезультатность мероприятий местной администрации в деле просвещения крестьян. Некоторые достижения в этой сфере принадлежали не местной администрации, а духовному ведомству. По указу Святейшего Синода (от 29 сентября 1836 г.), в Тобольской губернии были открыты несколько приходских школ, подготовившие за трехлетие около 400 человек[594]. В Томской губернии крестьянские мальчики получали образование в Томском и Каинском уездных училищах[595].

Для крестьянского населения официальная школа была менее привлекательной, нежели частное обучение. Конкуренция между различными типами образовательных программ была, очевидно, достаточно серьезной, поскольку даже от учителей поступали ходатайства о запрещении обучать детей у частных лиц.

В 50–60-е гг. XIX в. в рамках попечительной программы МГИ сибирские чиновники более последовательно и результативно начали действовать в двух ранее определенных направлениях: во-первых, расширяя сеть приходских училищ, начиная с образцовых волостей, во-вторых, открывая специальные школы для подготовки кадров крестьянской администрации: волостных писарей и межевщиков. Кроме того, власти вновь признают, что строгое соблюдение сословного характера крестьянской администрации по-прежнему невозможно. Для привлечения на эту должность «порядочных людей с некоторым образованием» предполагалось жалованье для вольнонаемных писарей увеличить до 120–180 рублей серебром[596]. Преследуя те же цели, генерал-губернатор Западной Сибири Г.Х. Гасфорд предлагал за беспорочную двадцатилетнюю службу в писарских должностях присваивать 1-й классный чин[597]. Это направление разрешения «писарской проблемы» было целесообразно и своевременно, поскольку только школьная и канцелярская подготовка к этой должности не приносила ожидаемых результатов.

По данным казенных палат, в Томской губернии с 1849 по 1852 гг. прошли курс обучения 32 мальчика. Их них один стал волостным писарем, десять – помощниками писарей, остальные – «по нетрезвой жизни и совершенной неспособности» были признаны негодными к общественной службе[598]. В Тобольской губернии с 1842 по 1852 гг. в уездных училищах обучалось 406 крестьянских детей, из них курс закончили только 77[599]. К концу 1850-х гг. в Томской губернии окончательно отказались от обучения крестьянских детей в городских училищах и практических школах.

Последним экспериментом в этом направлении была Омская школа волостных писарей, созданная по проекту управляющего IV отделением ГУЗС Н.И. Солодовникова. Согласно первоначальному проекту Г.Х. Гасфорда, отклоненному МГИ как «излишне расточительному», предполагалось открытие центральной школы для крестьянских детей Томской и Тобольской губерний в г. Тобольске для подготовки писарей, межевщиков и фельдшеров[600]. Впоследствии школу решено было открыть на базе Омского уездного училища «под ближайшим надзором главных начальников края». В отличие от практических школ при казенных палатах и приходских сельских училищ, обучение в Омской школе предполагало более углубленную программу[601]. Кроме общих предметов (Закон Божий, священная и церковная история, арифметика, геометрия, русский язык и др.), со второго года обучения преподавались специальные предметы, которые знакомили учащихся с задачами волостного и сельского управления, полицейским и судебным уставами и даже начальными сведениями по земледелию, огородничеству и садоводству. После окончания трехлетнего курса выпускники проходили годовую практику при IV отделении ГУЗС для приобретения делопроизводственных навыков. Используя опыт организации сельскохозяйственных ферм при земледельческих училищах, ведомства МГИ, IV отделение ГУЗС в 1867 г. открыло при Омской школе волостных писарей учебную ферму, где воспитанники школы занимались садоводством и огородничеством, приобретая практические навыки[602]. Омская школа пользовалась хорошей репутацией в крае, о чем свидетельствует значительное количество заявлений о приеме в школу крестьянских и мещанских детей[603].

Несомненным достижением школы следует считать появление практически во всех округах Томской и Тобольской губерний ее выпускников. В то же время окружные исправники в донесениях отмечали, что нравственный облик волостных писарей, получивших образование, не изменился в лучшую сторону. Повышение образования и профессиональная подготовка во многих случаях делали писаря лишь более изощренным в должностных преступлениях. Как свидетельствовал Н.Я. Новомбергский, проку от обучения было мало, выпускники таких школ ничем не выделялись на фоне других писарей. Так же много среди них было людей проворовавшихся, спившихся, морально деградировавших. Не отличались они и своей специальной подготовкой[604]. Для компенсации общественных затрат на подготовку писаря, в случае его «неспособности к должности», «нерадивости», «дурного поведения», община могла по закону отдать однообщественника в лесную стражу или военную службу с зачетом обществу или семейству рекрута[605]. Российских писарей, не справившихся с обязанностями, общества могли ссылать на поселение в Сибирь.

Неочевидные успехи специального образования вновь возвращают МГИ и сибирскую администрацию к мысли, что наиболее «верным средством для приобретения писарей» следует считать открытие сельских приходских училищ. Новый, более успешный этап организации училищ в Западной Сибири начался в связи с активной деятельностью в этом направлении МГИ. Согласно высочайше утвержденному проекту «Об управлении государственными имуществами в Сибири и Закавказском крае» должности волостных писарей предполагалось замещать, преимущественно учениками приходских училищ, обязательно назначаемых в каждой волости от двух до четырех человек[606]. По предложению П.Д. Киселева, решено было начать открывать приходские училища с образцовых волостей[607]. К началу 1860-х гг. была разрешена проблема с преподавательскими кадрами приходских училищ, сельских учителей стало готовить государство за казенный счет[608]. Общий итог деятельности местной администрации в деле расширения сети сельских приходских училищ количественно невелик, но это уже был определенный прорыв. В 1854 г. в Западной Сибири действовало 16 учебных заведений этого рода, в них обучались 364 крестьянских мальчиков, в 1856 г. соответственно 19 и 424, в 1859 г. – 30 и 998[609].

В качестве альтернативы образовательным программам, направленным на подготовку крестьянских кандидатов, периодически появлялись проекты, предполагавшие увеличение льгот и привилегий для чиновников, исполняющих писарские должности (право государственной службы, эмеритальной пенсии) и, следовательно, для привлечения «энергичных, честных и интеллигентных работников» некрестьянского происхождения. Никаких практических шагов в этом направлении сделано не было[610], что косвенно (наряду с отказом от мелкой земской единицы, сохранением подушной подати и т. д.) подтверждает стремление государства сохранить сословную изолированность крестьянства.

Волостная канцелярия в Сибири:
статус, обязанности, ответственность

Согласно докладу Экспедиции государственного хозяйства 1797 г., писарь уже по общероссийскому закону получает место в волостном правлении, как волостной начальник. Включение писаря в состав волостного правления имело несколько важных последствий. Во-первых, происходило переподчинение писаря: отныне он становился подчиненным не земского суда, а непосредственно волостного правления. Работа исполнительного органа сельского управления строилась на принципе единоначалия и иерархического подчинения голове остальных членов правления. Волостной голова, «яко старший над волостью», наблюдал за исполнением остальными членами волостного правления своих обязанностей, сельские выборные состояли в его подчинении. Все денежные сборы находились в ведении волостного головы. Следовательно, изменялась подотчетность писаря: «…исполняет токмо относящиеся до его должности приказы волостного головы и заседателей». Во-вторых, писарь изменял статус: от «внешнего канцеляриста» к волостному начальнику. На него распространяются льготы, к нему, как и к волостному голове, крестьяне должны относиться почтительно.

Последовательная инкорпорация волостных учреждений в структуру государственного управления изменяет взаимоотношения крестьянской администрации и общества. Если в предыдущих актах подчеркивалась ответственность выборных перед обществом, то в докладе положение выборных можно определить как начальственное. Им должно оказывать необходимое почтение, недопустимо ослушание, оскорбление, тем более рукоприкладство. Закон предусматривает систему защиты чести и достоинства выборных. Волостной голова, писарь и выборные должны обращаться с поселянами снисходительно и дружески, оказывая им всякую защиту, «под опасением» не мирского суда, но строгого взыскания по закону. Крестьянская администрация наделяется свойствами государственного учреждения, её деятельность строится по принципу ответственности и подчинения закону. Впервые в законодательной практике за использование личного времени на общественной службе выборным определяется обязательное жалование от мира, размер которого устанавливало государство. Дополнительно усугубляло независимость крестьянской администрации от мирского общества освобождение должностных лиц на время несения службы от мирских нарядов и работ, рекрутской повинности, от телесных наказаний за полицейские проступки. При этом писарские льготы имели не только личный характер, но и распространялись и на членов его семьи. За безупречную двенадцатилетнюю службу писаря награждали серебряной медалью и дополнительно освобождали от телесных наказаний и рекрутской повинности после окончания срока службы.

Внешним проявлением процесса бюрократизации крестьянской администрации стала введенная с 1859 г. униформа для должностных лиц образцовых волостных правлений Западной Сибири, позднее распространенная на все без исключения волости. Форменные кафтаны, несомненно, имели знаковую роль и в крестьянском обществе, и в чиновничьей среде. Как униформа, «волостной мундир» (из темнозеленого сукна с губернским воротником), наряду с медалями, особой печатью и волостным знаком, подчеркивал общие черты крестьянского администратора с коронным чиновником, прежде всего государственный, а не общественный характер службы. В то же время «почетный кафтан» имел наградной характер, в связи с чем крестьянам предоставлялось право ношения «оных кафтанов и по увольнению от службы, при бессрочном прослужении трех трехлетий сряду»[611]. Государство, таким образом, желало повысить авторитет в крестьянском обществе к представителю волостной администрации, который, очевидно, утрачивается в связи с необщественным, а государственным характером его службы. Волнения 40-х гг. XIX в. в уральских волостях достаточно четко обнаружили непреодолимый водораздел между миром и его администрацией – били в первую очередь волостное начальство в почетных кафтанах и среди наиболее обижаемых персон оказывались волостные писари, продававшие якобы крестьян в крепость. Мотив в данном случае весьма показательный, поскольку именно писарь мог составить приговор от лица всего общества и даже формальное согласие крестьянских начальников было не обязательно.

Солоневич в «Народной монархии» подметил эту особенность российской бюрократической системы: «Если в Германии Вильгельма Второго и отчасти даже и в Германии Гитлера урядник (Wachmeister), волостной писарь (Burgermeister), волостной старшина (Gemeindevorsteller) и прочие были обслуживающим элементом, то у нас соответственные чины были начальством и соответственно этому себя и вели». На практике, наблюдая развитие крестьянской администрации, А.Н. Зырянов писал: «С прекращением всякой зависимости от крестьянских обществ писаря, как люди дерзкие и полуграмотные, образовали какую-то отдельную касту в народе: принижались только перед непосредственным своим начальством, а перед крестьянами кичились и даже сибаритствовали»[612].

Уравнение писаря по статусу с волостным начальством противоречило его, очевидно, подчиненным обязанностям. В докладе Экспедиции государственного хозяйства 1797 г. круг должностных обязанностей волостного писаря определялся следующим образом: ведение текущей документации, напоминание «частовременно волостным начальникам, яко безграмотным, чтобы скорее выполняли посылаемые от высших начальств предписания и никогда б не оставляли без исполнения никаких приказаний». Из указа в указ, из инструкции в инструкцию в дальнейшем будет подтверждаться исключительно пассивная роль писаря: он не наделялся распорядительной властью и должен был исключительно исполнять распоряжения волостного и сельского начальства. В Наказе для управления волостных правлений губернского ведомства Томской губернии отмечалось, что бумаги «на имя волостного правления» может получать только волостной голова. Но поскольку закон признавал возможность выбора неграмотных, то все дальнейшие операции «надлежащего производства» проделывал писарь: прочитывал начальникам подлинник, кратко записывал содержание в реестр входящих бумаг, по распоряжению головы готовил исходящую бумагу согласно существующим формам и составлял точную копию подготовленного документа для внутреннего волостного делопроизводства. В той же последовательности составлялись приходно-расходные книги, книги мирских приговоров, шнуровые книги, ведомости. Особо оговаривалась недопустимость вмешательства писаря в денежные дела волостного и сельского общества. Так, при сборе податей писарь должен был только фиксировать в книгах сумму, а принимать и учитывать ее должен был неграмотный сборщик, который проверить правильность записанного не имел возможности.

Ограничение писаря исключительно канцелярскими обязанностями не снижало, а, напротив, усиливало его роль в государственном аппарате. Даже только масштабы переписки, которую ведет писарь, это подтверждают. Ежегодная переписка волостных правлений в конце 40 – начале 50-х гг. насчитывала от 1 300 до 2 000 входящих и исходящих бумаг, без учета книг внутреннего делопроизводства, что поражало и удивляло даже чиновников из центра[613]. Во время ревизии Западной Сибири 1851 г. В.А. Арцимович был поражен сложностью письмоводства в образцовых волостях, где рассматривалось до 1000 дел в год[614]. К концу столетия волостное делопроизводство выросло в несколько раз. По свидетельству иркутского губернатора А.Д. Горемыкина, волостные правления по объему делопроизводства представляли собой «едва ли не департаменты со значительным составом писцов, «заведовавших отдельными частями»: судебною, переселенческою и т. д.»[615]. Например, за первую половину 1891 г. в реестр исходящих бумаг в Шушенской волости было внесено 6 500 документов, Ужурской – 6 800, Назаровской – 7 700, Абаканской – более 8 000. В волостных правлениях велось 24 книги. Ежегодная отчетность представлялась по 83 формам. В каждой волости было по два, а нередко и более помощников писаря[616]. Во второй половине XIX в. администрация неоднократно предпринимала попытки сократить волостное делопроизводство. Так, в 1860 г. ГУЗС приняло решение уменьшить число книг по делопроизводству и счетоводству за счет тех, «которые не составляют существенной части управления и касаются исключительно внутреннего канцелярского порядка этих учреждений»[617]. В 80-е гг. XIX в. в Енисейской губернии действовала специальная комиссия для выработки правил о сокращении переписки в волостных правлениях. Члены комиссии пришли к заключению о невозможности сокращения штата волостных писарей и уменьшения делопроизводства.

Писарь по закону должен был ограничивать свою деятельность исключительно канцелярской работой, не претендуя на содержательную сторону любого вопроса. Поэтому, рассматривая функции волостного общества, исследователи, как правило, не характеризуют роль писаря в текущих небумажных делах. Вместе с тем знание законов и знакомство с вышестоящим начальством писаря позволяли обществу весьма эффективно, с прибылью для мирского капитала проводить операции по сдаче в аренду оброчных статей, производству торгов. Верно составленное ходатайство, вовремя поданный отчет могли избавить крестьян от долгой волокиты и принести весомую материальную выгоду. Все эти и многие другие обязанности по закону выполняли волостные начальники, но без бывалого писаря выполнить их было нереально.

Исходя из обязанностей, писарь нес ответственность за злоупотребления и нерадения по письмоводству, а также за превышение пределов своих обязанностей, присвоение распорядительной власти, ему не принадлежащей. Писари крестьянского происхождения и посторонние подвергались одинаковым наказаниям за проступки по службе. Виды наказаний, а также их количество, предусмотренное законом до окончательного отстранения от службы, показывают, насколько снисходительны были власти по отношению к этому «дефицитному» кадру крестьянской администрации. В течение года волостной писарь мог пять раз получить замечания и шесть раз выговор, три раза подвергаться аресту по распоряжению земского суда. Отстранение от должности, передача дела в суд могли состояться только при утверждении губернатора. Следует учесть, что ревизии волостных правлений должны были проводиться исправниками примерно один раз в три года, что, как правило, не соблюдалось.

В отличие от выборных на двухлетие головы и старшин, писарь мог служить, при условии «хорошего поведения», многие годы бессменно. Закон определял наиболее важные качества кандидатов в волостные выборные: требования к начальству и писарю различны. Крестьянский начальник отличается нравственными чертами и стабильным экономическим положением: «из крестьян добрых поведением, примерных в хозяйстве, а паче в земледелии и скотоводстве искусных, дабы собою другим пример подавали»; не допускались к исполнению малоимущие, престарелые, больные. Положительные черты кандидата в писари: поведения безупречного, честного и трезвого, не замечен в предосудительных поступках, прилежный; заслуживающий общественное доверие крестьян и начальства, способный принести материальную пользу обществу. В первом случае, помимо традиционных нравственных качеств, предполагается «экономический ценз», поскольку волостные начальники собственным имуществом отвечали за просчеты волостного правления. Писарь по закону не должен оказывать влияние на мирскую казну, поэтому его личное имущество в расчет не принималось. Способность принести материальную помощь заключалась в опытности, знании законов и умении их обходить, в добрых, взаимовыгодных отношениях с уездным начальством. Эти же характеристики употребляются и в конце XIX в. в именных списках о волостных писарях.

Наделение администрации привилегиями усиливало ее отрыв от общества, но проконтролировать деятельность крестьянской администрации самостоятельно коронные органы также были не в состоянии, поэтому контроль за распоряжением общественной казной оставался в ведении общества. Подсудность волостного начальства мирскому сходу при незаконных поборах и взятках с общества была юридически закреплена в именном указе 1796 г., данном сенатору генерал-поручику Маврину[618]. На основании того, что волостная администрация выбирается «безо всякого от высшего начальства утверждения», наказывать их следовало самим крестьянам на основании мирского приговора. Таким образом, контроль за деятельностью волостной администрации государство частично оставляло в ведении мирского схода, но только в тех вопросах, которые не затрагивали интересов казны.

 По окончании каждого года волостного голову поселяне должны были «считать» в тех деньгах, которые он в течение года с них собирал. При раскрытых недочетах общество могло требовать возмещения ущерба, а закон в таких случаях разрешал земскому исправнику оказывать «вспомощение» обществу, что также свидетельствовало об ослаблении общественного контроля. В случае обнаруженной недостачи при мирском учете материальная ответственность возлагалась исключительно на волостное начальство, а не на канцелярию.

Ситуация мирского учета ярко описана в очерке Н.И. Наумова, где иерархия и ответственность волостного начальства выражена предельно четко: «…нешто у путного волостного писарь бы смел сам деньги взять? Нешто у домовитого хозяина работник украдет…»; «Что кота бить, коли мясо скрал, бить надо, кто его в амбар пустил!»; «…на чего-нибудь ведь и писаря обстраиваются! Из нашей волости уж двое писарей в купцы вышли, да и третий… не сегодня-завтра за прилавок сядет»[619].

Официальный отказ чиновников вмешиваться в отношения избирателей и выборной администрации приводил к безнаказанности волостных начальников, ослаблению эффективности мирского контроля, незаинтересованности общества выявлять злоупотребления. Служивший участковым заседателем уездного суда Н.И. Наумов, как чиновник, в отчете свидетельствовал: «Ни один учет не обходился без открытия крупных злоупотреблений и начетов на волостных начальников, но в большинстве случаев они проходят для них безнаказанно и падают всею своею тяжестью на тех же крестьян»[620]. К тому же чиновники, не менее волостных начальников заинтересованные в мирном исходе, всегда имели возможности неофициального давления на мир.

Избранный миром писарь представлялся через земский суд на утверждение гражданского губернатора (Устав о службе по выбору ст. 581). Отрешение от должности и предание суду зависели по закону от тех же вышестоящих инстанций, которые утверждали. Обществу предоставлялось право подавать ходатайства об удалении от должности и замещении кандидатом в случае нерадения, явной неспособности и нетрезвой жизни. За дурное поведение, допущенные беспорядки, непослушание и буйство волостных писарей из государственных крестьян по постановлению земских судов наказывали денежной пеней, не превышающей размер месячного жалования; аресту с употреблением в работы от 1 до 8 дней (упоминания в документах о подобных наказаниях отсутствуют), а также телесному наказанию до 15 ударов розгами (в последнем случае наказанный уже не мог исполнять обязанности и выбираться впредь)[621].

Обнаружить влияние земского начальства на выборы крестьянской администрации или наем волостных писарей ревизорам, как правило, не удавалось, но факты частой смены писарей (до пяти раз в год), с последующим переводом их в другие волости, наталкивали именно на эти мысли.

Противоречивость положения писаря отражалась уже в правовом положении этого должностного лица: не разделяя ответственности волостных начальников за денежную мирскую казну, по положению, размерам жалования и льготам писарь, несомненно, относился к «высшему эшелону крестьянской администрации». Н.М. Чукмалдин называл писаря истинным вершителем местных дел, а волостного голову – юридического хозяина волости – «полным манекеном, руководимым писарем»[622]. Крестьяне вынужденно разделяли заданную государством правовую дилемму, поэтому реальное жалованье писаря многократно превышало и указанное законом, и отмеченное в расходных книгах.

В докладе Экспедиции государственного хозяйства 1797 г. размер жалованья писаря определялся 15 рублями в год, что должно было подчеркнуть его подчинение голове (20 руб.), но более высокий, волостной уровень, в сравнении с выборными старостами (10 руб.). Реально уже в конце XVIII в. сверх жалованья писари получали от общества дополнительное вознаграждение от 100 до 200 руб. в год, без учета отдельной платы на жалованье помощникам волостного писаря. В дальнейшем и расхождение между официально определенной и реально получаемой суммой будет увеличиваться, так же как и и разница между оплатой службы главных начальников и канцеляристов. В 40-е гг. XIX в. по действующим постановлениям для Сибири годовой оклад волостного головы составлял 5 руб. 71 ½ коп. серебром, а писаря 171 руб. 45 коп.[623] Данный должностной оклад писаря соответствовал определенному МГИ: кандидату из государственных крестьян – 120 руб., из вольнонаемных – 180. Волостной голова на службе сибирскому волостному обществу явно оказывался обделенным в сравнении с российским коллегой, который получал жалованье от 60 до 120 руб. В законах верно отражена тенденция, но совершенно искажены реальные или абсолютные доходы представителей волостной администрации.

Уже в начале века уездные чиновники, частные комиссары не без зависти отмечали, что найти писаря в Сибири менее чем за 600 руб. в год совершенно нереально, а это почти в два раза превышало комиссарский оклад. Во второй половине XIX в. писарский доход уже мог конкурировать с жалованьем губернских чиновников. В качестве не исключительного, а скорее типичного факта следует привести упоминание в воспоминаниях А.А. Игнатьева о писарском жалованьи в 18 тыс. золотых рублей[624]. Там же отмечены возможные причины подобной ситуации. Она была связана не с расточительностью крестьян, а с поддержкой данной волостной канцелярии золотопромышленниками. В итоге благоденствие отдельно взятого «волостного магната» было ликвидировано буквально росчерком пера: иркутский генерал-губернатор А.П. Игнатьев разделил чересчур богатую волость между тремя соседними.

Развитие в Сибири золотопромышленности стало настоящим золотым дном для волостных писарей. За каждый билет, выданный нанимавшемуся на прииски ссыльно-поселенцу, как сообщал в 1851 г. «со всей откровенностию и по долгу чистой совести и присяги» жандармский генерал-майор Пономарев, золотопромышленники платили волостным писарям от 3 до 6 – более рублей ассигнациями. Доход волостного писаря мог достигать до 15 тыс. руб. асс. в год. Это подтверждал и жандармский полковник Мосолов – 2-ой[625]. Особенно широко эта практика была распространена в Томском и Каинском округах Томской губернии. Жалоб от золотопромышленников на поборы не поступало, так как писарю платили деньги за упрощение процедуры найма, что было незаконно, но оправдывало себя экономией времени.

Единственно возможный выход ГУЗС видело в усилении контроля со стороны земского начальства. Частично дела по ссыльнопоселенцам, в том числе выдача увольнительных билетов и учет поселенцев, передавались специальным ревизорам и поселенческим смотрителям, которых определяли в Томский и Каинский округа, где было сосредоточено наибольшее количество поселенцев[626]. Процедура найма усложнялась, количество инстанций, которые должен был пройти золотопромышленник, увеличивалось. По новым правилам увольнительный билет, полученный у писаря, требовалось утвердить у поселенческого смотрителя и ревизора, находившихся в центре найма Томской губернии – селе Кие. Подобная «отчетная наблюдательность» должна была, по мнению ГУЗС, «стеснить своевольство волостных писарей и преградить путь к безрассудному мотовству и пьянству и другим порокам ссыльных»[627], но в то же время увеличивала число лиц, участвовавших в сделке и обладавших определенными полномочиями, что ставило их в ряд потенциальных лихоимцев. При обсуждении правил они были признаны неисполнимыми, так как требовали дополнительных средств и ущемляли интересы золотопромышленников.

Справедливости ради следует отметить также, что из получаемых средств писарь был обязан не только покрывать постоянно растущие расходы на волостное делопроизводство, но и платить вышестоящему коронному начальству. «…В сумме содержания волостного писаря, – отмечал Б.А. Милютин, – кроется и сумма субсидий, которую в дополнение прямого содержания получают непосредственно от крестьян все высшие над ним земские власти»[628]. Как вспоминал Н. Чукмалдин, в середине XIX в. в Тобольской губернии подобные «доплаты» ежегодно составляли: заседателю – 100 руб., исправнику – 200, стряпчему – 50, ветеринару – 25[629]. Крестьяне при посредничестве писаря фактически откупались от возможного произвола всей вышестоящей чиновной иерархии. Подобного рода практика и попустительство свыше деформировали крестьянское самоуправление и порождали целую систему неформальных отношений во всей бюрократической структуре управления. По оценке проживающего в начале 60-х гг. в Красноярске выпускника Харьковского университета И. Подлесного: «Пьедестал целого ранга полицейских властей, парализующих материальное… и духовное благосостояние крестьянина, есть волостной писарь. Он первый и главный пресс народа; он выжимает все соки у народа, чтобы, не забывая во 1-х себя, вознести во всей постепенности предлежащим властям, до губернатора, благодатный плод администратуры»[630].

Усложнение волостного делопроизводства, увеличение числа помощников писаря фактически приводило к созданию при волостном правлении своей канцелярии, содержание которой производилось за счет дополнительных («темных» или специальных) сборов с тех же крестьян[631]. Сознавая бесперспективность борьбы с подобными поборами, Г.Х. Гасфорд предложил их узаконить, «нежели предоставлять их произволу волостного и земского начальства»[632]. В 1868 г. были собраны сведения о размерах таковых мирских сборов, но что-либо предпринято не было. В 1871 г. этот опыт повторили и, поняв, что уничтожить эту практику невозможно, решили часть «темных» сборов перевести в явные. Следует отметить, что власти беспокоили не сами сборы или их размеры, а то, что они носили ненормированный характер и порождали массу злоупотреблений волостной администрации и ее канцелярии. Считалось, что природа этих сборов лежит в несовершенстве самого управления крестьянами в Сибири.

Государство мирилось с ситуацией подчинения правления канцелярии в лице писаря, поскольку признавало писаря важнейшим звеном в административном аппарате, который создавал «убедительную иллюзию» управляемости крестьянством, вписывал традиционное мирское управление в нормы государственного административного права. Осознание, что это происходит только на бумаге, присутствовало, но не смущало ни чиновников, ни тем более самих «канцеляристов от крестьян». «Писари смотрели на себя как на необходимое звено в служебной иерархии и были глубоко убеждены, что в них вся суть и все значение и что не они для крестьян, а крестьяне для них созданы, на потребу и удовольствие писарей»^[633].

«Писарская каста» не только по правовому и сословному статусу выделяется из среды волостных начальников и крестьянского общества в целом. Достаточно быстро, в дополнение к государственным льготам и привилегиям, более стабильному экономическому положению, приходит особый образ жизни, внешний вид, стереотипы поведения. А.Н. Зырянов в воспоминаниях о своем Шадринском уезде писал, что, несмотря на небольшое жалованье, «жили они в селениях лучше всех, жили роскошно, сытно, привольно, в довольстве, достатке, имея большие дома или обширные квартиры, почтенное количество рогатого скота, лошадей, даже экипажи и иногда значительные запашки»[634].

Не грамотность как таковая, но образование, особенно если оно было получено в городских учебных заведениях, выделяло и отрывало этих людей «полуинтеллигентных профессий» от крестьянства. Сибаритство писарей, по мнению того же А.Н. Зырянова, выражалось в их пренебрежении к крестьянскому обществу, стремлении эксплуатировать его в личных нуждах. Отмечали современники и особый, некрестьянский внешний вид писарей. «…Отвыкая от родительского ремесла – сохи», такой «отщепенец» заводит себе пальто, делает пробор волос с одного боку для того, чтобы иметь отличие от простого мужика, знакомится с трубкой и бутылкой и удачно представляет собой несчастную матрену или ни паву, ни ворону»[635].

Отсутствие умственных развлечений в сочетании с напряженным бумажным трудом побуждало писарей прибегать к пьянству, как единственному развлечению в деревне. В качестве общей черты, налагаемой профессией писаря, служивший в волостных старшинах С. Матвеев отметил «готовность во всякое время проглотить рюмку другую водки»^[636]. Наиболее распространенным недостатком писарей из крестьян, прошедших городскую подготовку, было также пьянство. Описание этого порока часто встречались и в прессе, и в отчетах чиновников, и разницы между российским и сибирским писарем в этом случае не прослеживается. «По целым ночам гуляют у нас в волостном правлении… От этого наши волостные чины до 12 часов дня находятся во хмелю, и крестьяне, пришедшие в волость по делам … вынуждены ждать, пока проспится наш писарь с подписарями. Но и это еще ничего – увидеть распухшие лица и услышать вместо дельного ответа, икающие звуки и брань…»[637]. Российским корреспондентам вторит сибирский чиновник по крестьянским делам, описывая конкретную ситуацию: «Волостной писарь некто Сеногноев, бывая больше пьяным, нежели трезвым, уходил из Волости через окно и во всей одежде бросался в озеро для купания, причем кричал на все село и вообще настолько закомпрометировал себя, что ныне, после годового испытания, кабатчики ни с какими его залогами допустить не могут даже в сидельцы»[638]. Его коллега в том же «состоянии во хмелю» «в присутствии Волостного правления и целого схода изорвал портрет Государя Императора, а затем обкусал при драке пальцы жителям».

Подводя итоги, отметим следующее. Положение и роль сибирского волостного писаря были не исключением, а скорее типичным и закономерным результатом развития крестьянского самоуправления на имперской окраине. Характерные черты российского сельского населения (низкий уровень грамотности, недоверие к государственному образованию и законодательству) были дополнены специфически сибирскими окраинными: наличием в сельской среде ссыльного элемента. Эти начальные условия усиливали стремление государства сохранить сословный характер сибирской сельской администрации. Тем не менее даже соблюдение сословного ценза и выборы из «коренных жителей» сохраняти характерную оторванность, чуждость и, как следствие, независимость от крестьянского мира этого персонажа письменной культуры. Утопичность государственных программ по подготовке и обучению крестьянских детей к общественной без «отрыва от духа сословия и образа жизни» была подтверждена долговременной практикой. Значимость волостного писаря для государственного аппарата и крестьянского мира и фактическая независимость от обеих структур превращали волостного делопроизводителя в ключевую фигуру сибирской деревни.

III. Люди империи

Ю.А. Сорокин