Михаил Гаврилович Марков (1904 – 1954) – не профессиональный писатель, он арктический мореплаватель, капитан, в 1930 году ходивший на легендарном ледокольном пароходе «Г. Седов» к Земле Франца-Иосифа и к Северной Земле, участвовавший в историческом рейсе ледокольного парохода «А. Сибиряков» по трассе Северного Морского пути, переживший в 1934 году трагическую гибель парохода «Челюскин». Жизнь этого человека – осуществление его детской мечты о море, родившейся и выросшей вместе с ним в Архангельске. Родному городу он посвятил мемуарную книгу «Трудное детство».

Название книги двупланово: определение «трудное» отсылает и к значению «нелёгкое», «сложное», «несчастливое, неблагополучное», и к лексеме «труд». Последняя связана с одним из центральных образов повести – Приютом трудолюбия. Дом трудолюбия в Архангельске располагался в особняке полковника Карцева на набережной Северной Двины. Это сооружение было построено в середине XIX века и представляло собой двухэтажное каменное здание. У наследников полковника дом был куплен в 1899 году, а в 1901там воспитывалось около 46 детей. Для города не секретом были жестокие нравы руководителей приюта. Так, в газете «Северное утро» от 9 июля 1915 года была опубликована заметка «Возмутительный случай», где рассказывалось о том, что начальница приюта Л.Е. Соколова, которую воспитанники за жестокость прозвали «германка», проломила голову железным замком мальчику Ушакову.[89]Этот случай упоминает в одной из глав своей книги и М. Марков. Приют трудолюбия становится в книге центральным локусом, характеризующим образ Архангельска в целом.

Наиболее цельный образ города на Северной Двине автор создаёт в первой части своей повести – «Архангельск». М. Марков в основу описания жизни родного города кладёт принцип сопоставления прошлого мира его детства и настоящего – жизни Архангельска в середине XX века.

Архангельск прошлого – рыбопромышленный центр: Раньше архангельцы больше треской промышляли. Ловили её у Мурманских берегов, солили в больших бочках – “тресковках”, грузили насыпью на парусные суда и отправляли в столицу.[90] И далее: недаром прозвали архангельцев трескоедами. Кроме сырой трески и сушёной было у нас вдоволь. Сушёную треску выкладывали штабелями по всей набережной от Соборной улицы до Воскресенской. Много было рыбы, да не вся нами ловлена. У норвежцев прикупали. Сегодня кажутся преувеличенными описания, которые у М. Маркова поданы как документальный материал. На первых страницах автор указывает на богатство Севера: Наши за рыбу лесом расплачивались. Благо у нас по берегам Двины лесу больше, чем трески в море. Читая М. Маркова, убеждаешься, что гиперболичные образы богатого Севера, например, из сказок С.Г. Писахова имели под собой реальную почву.

Рассказчик, подчёркивая как первооснову жизни города рыболовецкий поморский промысел, отмечает, что он в середине XX века сменился деревозаготовкой: День и ночь, пока река не станет, сплавляют к нам с верховьев лес, гонят его к заводам прямо под звонкие электрические пилы.

С течением времени меняется до неузнаваемости и сам город, растёт вширь и ввысь. Старый Архангельск дореволюционного детства автора– камерный и деревянный, застроенный частными ветхими домишками с резными карнизами, дворами, закрытыми… дощатыми заборами с тяжёлыми воротами и прочной калиткой; с неровными мощёнными жердьём дорогами, тротуарами-мостками; с уличными керосиновыми фонарями. Город детства в воспоминаниях рассказчика наполняется множеством частных деталей; это особый, слагающийся из отдельных элементов мир. Такими деталями становятся и зелёная медная большая… старая-старая монета, которую Мишка с братом Колькой находят на старой набережной… на крутом угоре против церкви Михаила Архангела; и низенький старинный домик из голых брёвен, с деревянной крышей, почерневший от времени, который, по преданию, был построен самим Петром Великим, и где хранилась его золотая, неуклюжая, как черепаха карета. Архангельск времён детства рассказчика тесно связан с полулегендарной для героя историей России; он до конца ещё не оторван от неё.

Центром города в восприятии рассказчика становится набережная Северной Двины. Поначалу образ Архангельска в повести выстраивается согласно движению героев-детей вдоль бульвара набережной от Соборной до Полицейской улицы, откуда уже видны пароходы, только ещё не все, потому что река Двина здесь влево загибает. С одной стороны, это место ребячьих игр и забав: А тут же внизу, под угором, у реки, было самое любимое наше место. Там все камешки на набережной были исхожены нашими босыми ногами. Не раз за день устилали мы эти камешки своими рубашонками, когда купались в реке. Не раз сиживали мы на них с удочками в руках. Не было такой пристани, на которой бы мы не топтались, не было такого парохода, которого мы не знали бы по имени.

Глаголы со значением многократно повторяющегося действия в прошлом, используемые автором в этом фрагменте, словно растягивают художественное время; детство героя в старом Архангельске становится равнозначным целой жизни, отдельной эпохе в жизни. Эпохе важной, потому что тогда, на берегах Северной Двины и происходит формирование личности будущего капитана. Интересно, что не только время расширяется и замедляется в связи с образом набережной Северной Двины, но и пространство приобретает признаки цикличности. В первой главе «путешествие» читателей по городу вместе с героями начинается с этого места на набережной (рядом с домиком Петра I) и заканчивается здесь. В этой связи можно говорить о чертах идиллического, мифологического хронотопа, которыми отмечен в начале повести образ дореволюционного Архангельска, города детства героя.

Особой приметой старого Архангельска видится в повести численное превосходство парусных судов, стоящих у набережной, над пароходами. Последних мальчишки знали «по имени», а парусников

никак всех не упомнить было. Их тьма-тьмущая стояла на реке против города, особенно около Поморской улицы. Чайке сесть некуда было, кроме как на мачты. Точно на реке лес торчком стоял.

В солнечный день весь этот лес в белое одевался. Это рыбаки после морских переходов паруса сушили.

Символической характеристикой дореволюционного Архангельска в повести являются и названия парусников: Чуть ли не все названия по святым: “Николай угодник”, “Святая Анна”, “Преподобный Василий”, “Аника-воин”. А один парусник даже назывался “Страшный суд”. Автор в книге избегает идеализации старого мира, для него подобные названия кораблей – не признак святости Руси и старого Архангельска, но напоминание о древних поморских традициях: святой, в честь которого называлось судно, призван был защищать его экипаж в минуту опасности.

Для рассказчика, в воспоминаниях поэтизирующего город своего детства, – советского моряка, привыкшего покорять природную стихию, чужда вера в Бога. Образы церквей (заваливающаяся набок колокольня церкви Успенья, Троицкий храм), если и возникают на страницах повести, то как архитектурные характеристики дореволюционного Архангельска. Для рассказчика и большинства его товарищей – воспитанников приюта – церковная обрядность, необходимость посещать Троицкий храм, молиться перед вкушением пищи и после – тяжкая обязанность. Однако напрямую рассказчик сам не высказывается против Бога или за атеизм. Своевольные, еретические слова автор вкладывает в уста одного из приятелей Мишки – первоклассника Серёжи Шуфтина, который никак не мог ответить на уроке отца Павла о сотворении мира и резко заявил: Всё равно не буду учить вашего сотворения мира, потому что Бога никакого нет, вот и всё. Сам рассказчик с ужасом думает о судьбе товарища: Ну, теперь он точно в ад попадёт. Или когда в финале, после октябрьского переворота, большевик Иван иронично отзывается об отце Павле: «Пусть он поёт в одиночку, у вас, я вижу, молитвы в печёнках сидят», – рассказчик вместе с женой Ивана, Авдотьей, испытывает некоторую неловкость, он, кажется, вслед за ней готов сказать: «Как тебе не совестно!».

Отчуждение героя и других маленьких обитателей Приюта трудолюбия от религии и храма понятно: весь строй жизни в приюте, основанный на воровстве, лжи, жесткости начальников и страхе детей, противоречит тем истинам, которые им преподносят на уроках «Закона Божия»; насилие превращает веру в формальные обязательства; реальные законы жизни, которые устанавливают взрослые, изгоняют из представлений ребёнка о Боге свет и истину. Михаилу в тягость ходить в строю в церковь, одевать при этом только на первый взгляд годную одежду, участвуя в обмане окружающих; стоять на службе в храме. Главные характеристики Троицкого храма, как и приютского карцера, в повести – душно и темно. При описании службы автор использует негативную оценочную лексику (противно, поп, от ладанок пахло, как от покойника, непонятное), поэтому так естественно для запуганного и скучающего сознания ребёнка искать из этой тюрьмы выход в мечту: Миша невольно царапает гвоздём по крашеной стенке… лодочку, за что позже будет наказан.

Из всех икон Троицкого храма герой выделяет две: «Михаил Архангел с крыльями и с большим мечом и Георгий Победоносец, под которым лошадь змею топчет». Оба иконописных сюжета связаны с мотивами воинственного подвига и победы добра над злом. Эти мотивы не только указывают на романтический характер восприятия юного героя, но и на основной пафос книги: в духе соцреалистической литературной традиции победа большевиков обитателям Приюта трудолюбия приносит освобождение от насилия и страха, уверенность в светлом изменении своей будущей жизни.

При описании службы в Троицком храме заметна ещё одна характеристика жизни старого Архангельска: Хоть и стояли мы всегда впереди, а крест целовать или Евангелие перед концом службы, то вместе с нищими последними подходили. Смотришь, бывало, в конце обедни, как тянутся из-за четырёх столбов к дряхлому попу пёстрые ряды прихожан, а он стоит в блестящей парчовой ризе перед золочёными воротами, держит обеими руками большой золотой крест. Сознание Миши, в нищете, бесправии и голоде живущего в приюте, выхватывает из окружающего мира признаки социальной несправедливости, обидного превосходства богатых над бедняками. Так, не с завистью, но с упрёком и пренебрежением будет смотреть мальчик, у которого нет обуви, чтобы прийти на каникулы к матери, на жирующих чиновников из городской управы (Любимова, Гувелякена), прикрывающих злодеяния начальниц приюта, на лабазника Ананьина, «всю жизнь обвешивающего простой народ».

Кроме образов церквей, дающих характеристику Архангельску, в контексте повести значимым для рассказчика становится белое каменное здание Торгового мореходного училища, находившегося рядом с колокольней Успенской церкви: В окнах училища стояли деревянные парусные корабли – совсем как настоящие… Выберем, кому какой больше нравится, иной раз даже подерёмся из-за них. Для героя мореходное училище становится символом воплощения мечты о море. Мария Перфильевна, последняя заведующая приютом, чуть было не отбирает у героя эту мечту. Вместо учёбы в «мореходке» она устраивает его на чиновничью должность переписчика в городскую управу. Бюрократизм стремится подменить романтику мечты, заменить ложной истинную судьбу героя. Для него самого это не просто смиренное согласие с властью сильных мира сего, это нравственный компромисс с собственной совестью. Однако у рассказчика, вдохновлённого общей революционной атмосферой, хватает внутренних сил отказаться от чиновничьей карьеры; за это судьба и новая власть вознаграждают его возможностью воплотить в жизнь мечту о море.

Ещё одно здание, отмеченное вниманием рассказчика в связи с образом набережной Северной Двины и её берёзового бульвара, – здание Архангельской таможни, расположенное на самом повороте реки. Белые с красными железными крышами башни таможни уподобляются большущим грибам-мухоморам, а каменная стена сравнивается с казармой. Пытаясь вспомнить детские чувства, рассказчик находит в том прежнем своём восприятии ощущение тайны, которое владело им и его братом, когда они представляли те самые дорогие на свете сокровища, которые хранятся за толстыми стенами и железными решётками таможни.

Отрываясь от движения в пространстве набережной, взгляд рассказчика выделяет в разных частях города значимые локусы. Таков, например,крикливый и грязный рынок, где мальчишки промышляли… то морковкой, то репой, то яблоками из корзин торгующих деревенских баб, с интересом толкались в мясном и рыбном рядах; наблюдали за живой рыбой, плавающей в огромных чанах.

Наиболее значимы для Михаила противопоставленные и пространственно, и эмоционально, и в смысловом отношении образы родного дома и Приюта трудолюбия.

Дом, где живёт герой с братом и матерью, – старый, ветхий; нижний этаж его во время половодья заливался водой, приходилось мостки настилать. С ранних лет Миша растёт в атмосфере тяжёлого труда простых людей:

Двор наш весь чёрный был от кузничного угля. Посреди двора стояла кузница с черепичной крышей, рядом справа белая каменная слесарная. В левой половине помещалась малярная мастерская да амбар, где сохли крашеные коляски и кареты. Весь день в малярной работали парни в пёстрых промасленных фартуках: за целую версту пахло от них лаковой жгучей краской. Мастеровые тянули унылые песни.

В слесарной совсем тихо, только свёрла шуршат, как мыши, проседая всё глубже в металл.

Рассказчик больше всего любит кузницу и долгие зимние вечера часто проводит там, ожидая мать. Кузнечные меха кажутся ему живыми; он заворожён процессом ковки: и золотыми искрами, которые летят там через всю кузницу, и силой великана-молотобойца, и песней металла (кузница вся поёт, – особенно когда на всех трёх наковальнях разом куют, – да как поёт, что ушам больно).

Образ кузницы сопутствует доприютской жизни героя: она была и во дворе дома Холмова на Сенной, где сначала их семья жила вместе с отцом – талантливым, мастеровитым, но пьющим, грубым, жестоким человеком; и потом во дворе дома, где крошечную комнату снимала мать Миши, ушедшая от мужас двумя младшими сыновьями (старшая сестра Маня была отдана в работницы к портнихе).

Нищенскую жизнь с родной матерью Михаил вспоминает с более светлыми чувствами, нежели годы, проведённые в приюте: «стелет нам мама постель: тюфячок кладёт на пол и подушечку в ситцевой наволочке…Тихо в доме. Колька поворачивается на другой бок. Я к нему прижимаюсь. Обнимаю его. А мышка за печкой всё шуршит и шуршит…». Главный критерий противопоставления образов дома и приюта – смысловая оппозиция «родное – чужое».

Четвёртая глава, повествующая о начале приютской жизни рассказчика, открывается осенним пейзажем, отражающим внутреннее состояние Михаила и его матери:

Улицы жёлтым берёзовым листом засыпаны. С моря дует холодный ветер… По сторонам дома тянуться серые, неприветливые. От осенней сырости и деревья во дворах уже не такие красивые теперь, одни обрубленные голые прутья торчат….

Идём… по Троицкому проспекту… Дома стали реже, всё больше заборы одни. Прошли красные кирпичные дома с высокой трубой – водочный завод, – и вот, наконец, потянулся длинный-длинный деревянный забор, покрытый зелёной плесенью».

Этот забор станет своеобразным символом холодной, голодной, «замшелой», бесконечной приютской жизни для героя.

Если описания родного дома и кузницы камерны и связаны с семантикой огня/теплоты, то даже внешнее изображение Приюта трудолюбия противоположно:

Вот так двор! Будто деревенское поле… Только по краям редкие сосны стоят. Да ели у самого дома высокие, с берёзами вперемешку.

Облупленный белый дом с тёмными окнами кажется маленьким на таком большом дворе. Как виселица, стоят перед домом гимнастические столбы с железными кольцами на верёвках и с длинными деревянными шестами. На дворе пусто – хоть шаром покати, только ветер играет – качает шесты. Стукаясь друг о дружку, жалобно плачут кольца.

Точно в сырой погреб вошли мы в тёмные сени… Запахло почему-то болотом… страшно мне было…

В образе приюта диссонируют большой двор и «кажущийся маленьким дом»; теплота деревянного родного дома и огонь кузницы ассоциативно противостоят холоду, сырости, плесени, темноте, затхлости Дома трудолюбия; «песня кузницы» антиномична «плачу колец» на гимнастических столбах, сравниваемых с виселицей. Противопоставляет Михаил и дорогу в приют и домой. На каникулы на родную улицу Воскресенскую он не шёл, а бежал вприпрыжку:

…хотелось трепать за ухо каждую встречную собачонку. Хотелось прыгать вместе с толстыми воробышками, кричать на весь город… А обратно? Ох, эта дорога в приют… Обратно я шёл медленно-медленно, а улицы как нарочно так и убегали назад, будто за эти дни втрое короче стали.

Еле переставляя ноги, шёл я в приют, в каменный дом на Кузнечихе.

Рассказчик создаёт своеобразную хронику жизни приюта; каждая «эпоха» в ней связана с появлением новой начальницы: Завитули, Цыганки, Кикиморы, второй Цыганки. Их имена в повести словно стираются, а сами они сливаются в один собирательный образ жестокой, ворующей у несчастных детей последние крохи хлеба, заставляющей их тяжело работать, равнодушной, уверенной в том, что ей всё дозволено, начальницы.

В контексте книги при создании образа Архангельского приюта важным становится мотив пения. В безрадостной жизни Дома трудолюбия пение, да ещё страшные рассказы старшего товарища Миньки о мертвецах и разбойниках, были отдушиной для живших в вечном трепете детей.

Любимыми для мальчишек-архангелогородцев становятся морские песни, они увлекают их доже больше, чем страшные истории про чертей и ведьм: В этих песнях и рассказах говорилось про бурю на море, когда большие пароходы бросает, как щепки, про волны, которые всё начисто сносят с палубы, про гибель морских пароходов, про утонувших моряков, про хищных прожорливых акул. Героя в этих песнях притягивает не только трагическая остросюжетность, но и суровая героика профессии, которую он уже подсознательно выбрал для себя. Песня преображает на некоторое время жизнь приютских мальчишек: в мастерской сразу затихали шум и возня, изо всех углов приюта туда сбегались ребята. Песня объединяет их, украшает жизнь, заставляет каждого задуматься о собственной доле: Ребята сидят на столе и на полу, серьёзные, морщат лбы и поют… Поют, склонив головы, и смотрят, не отрываясь, кто себе на руки, кто на гвоздь на стене, кто на сучок в полу…. В репертуаре приютских мальчишек песни из народной среды: это и поморская «Доля матросская», и «морские» «По синим волнам океана», «Плещут холодные волны», «Кочегар», и крестьянские – «Я на горку шла, решето несла». Пение преображает измождённых голодом и работой героев: от песен все раскраснелись, как после сытного обеда; хлеб духовный становится важнее и реальнее насущного. Это преображение не только внешнее, но и внутреннее, кухарка Авдотья замечает: «Вот так бы почаще, чем беситься-то, как полоумные. Смотри, какая благодать!». Песня у М. Маркова не только восстанавливает физические и эмоциональные силы детей, подчёркивает их связь с народной средой (ср. «песня кузницы»), но и рождает понимание своего положения. Авдотья противопоставляет состояние хаотического бесовского полоумия и разумную благодать песни. Осознание рождает протест.

Во второй части книги рассказчик вспоминает, как обиженные на Кикимору дети вместо положенной перед едой молитвы «Отче наш» все в один голос, без всякого регента, грянули русскую плясовую песню. Да так дружно, так здорово, что, казалось, стены столовой в пляс пошли. “Ах, вы сени, мои сени!” Через народную песню символически прорывается бунт против унижения и насилия. Эта маленькая революция в книге М. Маркова – предтеча большого переворота, утвердившего в Архангельске новую жизнь и подарившего детям самый лучший, светлый, сухой дом, отобранный у известного архангельского богача Туманова. Позитивный образ нового советского детдома в финале книги, абсолютно правильный и логичный с точки зрения соцреалистической идеологической подоплёки книги, по сути не снимает заданной ранее смысловой оппозиции «родной дом – чужой, детский дом», и не разрешает один из важных конфликтов повести: трудное детство для героя – детство без семьи.

Итак, образ Архангельска – центральный образ в повести М. Маркова «Трудное детство». С пространственной точки зрения он в начале книги развивается параллельно движению героев по набережной от Соборной улицы до здания таможни на Полицейской улице. Автор выделяет локусы церквей (Михаила Архангела, Успенской и далее – Троицкой) и Морского училища. Особое место занимает образ реки Северной Двины, связанный с основными промыслами архангельцев – ловом трески, лесосплавом и деревообработкой. Отдельно автор выделяет образы больших и малых поморских судов на Двине.

Городское пространство отмечено отдельными признаками идиллического, мифологического хронотопа: цикличностью пространства и календарным принципом в описании художественного времени.

В центральной части городского пространства рассказчик обращает внимание на образ рынка и противоположные друг другу, символически отражающие основной конфликт повести образы родного дома (на улице Сенной и на Воскресенской) и сиротского Дома трудолюбия на реке Кузнечихе. Все эти взаимосвязанные в смысловом отношении образы помогают автору воссоздать в тексте ту самую «власть местности», которая отражает специфические, самобытные особенности жизни северного города.

Кроме того, художественное время в повести можно разделить на три эпохи детства героя. Первая – до поступления в приют, где время словно «растянуто», счастливая пора исследования мира «своего», полулегендарного Архангельска; вторая – безрадостные годы в Доме трудолюбия, когда силы герою придают и его воображение питают соприкосновение с народной культурой через фольклорные страшные рассказы приятеля Митьки и песни и мечты о море; третья – только намеченная в финале – светлая, в восприятии рассказчика, послереволюционная советская жизнь. Время личное и время историческое в повести сливаются (автор словно накладывает друг на друга две хронотопические модели – мифологическую и реалистическую): писатель в духе соцреализма стремится показать, что личная судьба отдельного человека и отдельного города неотделима от судьбы страны.