Актуальная в современной отечественнойнауке теория сверхтекста представляет собой результат рефлексии филологов по поводу целого ряда значимых для национальной культуры явлений. На сегодняшний день понятие «сверхтекст» не имеет единственного чёткого определения. Оно стало предметом изучения таких исследователей, как В.Н. Топоров, Н.А. Купина, Г.В. Бетенская, Н.Е. Меднис, Г.А. Лошаков и др.

Как известно, первоначально на сверхтекстобратил внимание В.Н. Топоров в своих работах, посвящённых Петербургскому тексту. Он определяетсверхтекст как «некоторое множество текстов с высокой степенью общности, что позволяет рассматривать их как некое целостное словесно-концептуальное («сверхсемантическое») образование»[34]. Его концепцию позже развивает Н.Е. Меднис, представляющая сверхтекст как «сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующую незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью»[35]. Исследовательница считает, что при дефиниции сверхтекста необходимо учитывать его «культуроцентричность»[36], чего, например, не делают екатеринбургские учёные Н.А. Купина и Г.В. Батенская в своём лаконичном определении: «сверхтекст – это совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/анормального»[37].

Подробно теория сверхтекста рассматривается в докторской диссертации и научных статьях А.Г. Лошакова. В его понимании сверхтекст – «ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью автономных словесных текстов, которые в лингвокультурной практике актуально или потенциально предстают в качестве целостного, интегративного, диссипативного словесно-концептуального образования»[38]. Таким образом, сверхтекст воспринимается как элемент национальной текстовой концептосферы, предполагающий множество интерпретаций.

Исследователи также по-разному классифицируют сверхтексты. Так, например, о наличии авторских и квазиавторских сверхтекстов писали Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, В.Н. Топоров, Н.А. Кожевникова. Н.А. Купина и Г.В. Битенская выделяют также анонимно-авторские сверхтексты и сверхтексты с обобщённым образом автора. Они же предлагают выделять однотипные с точки зрения рода, жанра, стиля и неоднотипные сверхтексты. Г.А. Лошаков по известности среди носителей культуры разделяет сверхтексты на актуальные, актуализированные и потенциальные, а по признаку общности референта на именные, событийные и локальные.

В последние годы заметно возрос интерес учёных-филологов к исследованию локальных художественных текстов, которые воспринимаются как выражение национального менталитета. В связи с этим наряду с традиционными для русской литературы петербургским и московским текстами сегодня говорят и о Северном тексте.

Определение понятия «Северный текст» в современной науке не сложилось окончательно. Так, в работах Н.М. Теребихина по семиотике культуры^[39] под Северным текстом «понимается вся совокупность порожденных Севером или связанных с ним явлений духовной и культурно-исторической жизни, воплощённых не только в слове… но и во всех творениях материальной и духовной культуры народа, во всех рукотворных семиотических системах»^[40]. С другой стороны, В.А. Кошелев сближает Северный текст с так называемым «северным мифом», основой которого является геокультурная антиномия Север – Юг, явившаяся как осознание неистребимого своеобразия собственно русского начала»^[41].

В настоящем пособиив понимании Северного текста будем руководствоваться следующим определением: Северный текст русской литературы – это создававшийся преимущественно на протяжении полутора столетий (с середины XIX века до наших дней) в творчестве русских писателей особый северорусский вариант национальной картины мира, наделённый наряду с индивидуальными, отражающими своеобразие мировидения каждого из авторов, также и общими, типологическими чертами.

На наш взгляд, важнейшей характеристикой Северного текста является восприятие Русского Севера как мифопоэтического пространства, таящего в себе в “запечатлённом” виде загадку русской жизни, русской истории, русской культуры, русской духовности, самой души Руси, а также тайну русского поэтического слова. Кроме того, это «смысловое ядро» Северного текста дополняется и другими оценками с противоположной семантикой: мифологическими (Север как «край земли», «край света», место гибели и страданий), конкретно-историческими (место ссылки, каторги, мучений, смерти), бытовыми и пр.

Локальные сверхтексты, в первую очередь, представляют определенную картину мира, порожденную самобытным региональным менталитетом, основанном на представлении о существовании региональной (пространственной) идентичности. Уже П.Я. Чаадаев заметил, что Русская идентичность в целом связана, прежде всего, с Северной идентичностью, а значит, Север как мифопоэтическое, сакральное пространство формирует особую пространственную (северную) идентичность, лежащую в основе Северной картины миры.

Северный опыт постоянно находит отражение в научных и литературных трудах. Именно он зачастую определяет своеобразие той картины мира, которая сформировалась в сознании их авторов.

Ю.В. Попков и Е.А. Тюгашев высказали мысль о существовании «метафизики» Севера как суверенного способа бытия мировой философии»[42], который отражается в локальной философской традиции, а значит, требует разработки философии Севера дополнительно по отношению к западной и восточной философии. Этот вывод основан на важнейшем положении, выдвинутом Н.М. Теребихиным, что «Север – это мета-физическое явление», что нашло отражение в картине мира Скандинавии и России, где Север «никогда не являлся чисто географической категорией, ориентирующей человека в физическом пространстве Земли»[43].

Северформирует особый тип сознания, характеризующийся постоянной устремлённостью к преодолению границ, рамок, сковывающих полёт творческой и научной мысли. В его метафизике «мир покидает свою пространственно-временную ограниченность, предельность, конечность»[44].

Тип сознания, картина мира во многом определяются характером геокультурного пространства, в котором происходило становление мировоззрения личности. Так, П.А. Флоренский в 1922 году заявил, что «вопрос о пространстве есть один из первоосновных в искусстве и, скажу более, – в миропонимании вообще»[45]. А Н.А. Бердяев указывал на тесную связь «пейзажа русской души» с «пейзажем русской земли»[46].

Связь таких явлений, как геокультурный ландшафт, региональная (пространственная) идентичность, национальный и региональный (пространственный) менталитет, национальная, региональная, художественная картина мира, региональный сверхтекст оказывается очевидной. Поэтому очевидной является и необходимость включения в методологию исследования Северного текста элементов, присущих такому новому научному направлению, как геопоэтика. «Геопоэтика – это широкое междисциплинарное ментальное поле на границе культурной или образной географии и литературы, понимаемой локально, регионально, иначе говоря – пространственно»[47].

Появление этого нового направления обусловлено серьезными изменениями в методологии гуманитарных дисциплин, которые являются следствием возникновения нового восприятия мира у современного человека. Вместо прежних представлений, основанных на исторической парадигме, актуализировались такие способы осмысления, которые можно назвать географическими, пространственными.

Мироощущение, образ жизни, архитектурные памятники, да и исторические события перестают восприниматься как нечто самодостаточное по отношению к пространству. Место оказывается не просто источником для создания произведения, вдохновляющим художника, не просто объектом эстетического переживания, а собственно созидателем самого текста, нашедшего конкретное воплощение в художественной практике того или иного выразителя бытия данного топоса.

Региональные тексты оказываются формой интерпретации и презентации пространства. Там тот или иной топос осуществляет процесс самоидентификации, самоопределения, заявляя о существовании региональной идентичности. И сами границы топоса во многом определяются благодаря тексту, посредством текста. Если то или иное пространство оказывается способным порождать собственный региональный текст, то его и можно рассматривать как некую самостоятельную геокультурную единицу.

Территориальные границы пространства, которые описывает Северный текст, думается, необходимо конкретизировать. Вслед за Д.С. Лихачёвым и В.Л. Яниным под Русским Севером в пособии понимается прежде всего «территория Архангельской и Вологодской областей, бассейны рек, текущих в Белое море»^[48]. «Русский Север, северорусская историко-культурная зона – это вся обширная территория к Северу от водораздела Волга – Северная Двина до берегов Ледовитого океана и от границ с Финляндией до Уральских гор»[49].

Русское сознание всегда пыталось определить себя, прежде всего, не во временном континууме, а в пространственном. Поэтому стремление к репрезентации места в топосном тексте обусловлено стремлением осознать себя, но не как единицу, лишенную непосредственной связи с миром, а как составляющую и как воплощение определенного пространства. Подтверждение этой мысли мы находим в фольклорных произведениях. Например, образ Микулы Селяниновича, чья сила определяется непосредственной связью с родимой Землей.

Причину рождения топосных текстов объясняет В.В. Абашеев: «В стихийном и непрерывном процессе символической репрезентации места формируется более или менее стабильная сетка семантических констант. Они становятся доминирующими категориями описания места и начинают по существу программировать этот процесс в качестве матрицы новых репрезентаций. Таким образом формируется локальный текст культуры, определяющий наше восприятие и видение места, отношение к нему»[50]. Исследователь делает важное замечание, указывая на такую черту процесса формирования топосного текста, как взаимовлияние пространства и текста друг на друга. Видение места определяется не только непосредственным влиянием поэтики географической реалии на своего репрезентера, но и семантические константы топоса, закрепившиеся в тексте, начинают определять и пути проникновения в данное пространство, и само видение его. Так, Н.М. Теребихин выделяет целый ряд константных образов и символов, занимающих ключевые места в образно-символическом пространстве Поморья: образ Архангела Михаила, зооморфный геокультурный образ медведя, образ моря и другие[51].

Особенно явно необходимость подхода к пространству как геопоэтическому образу начинает осознаваться современной наукой, что и определяет поиск новых методологических подходов, позволяющих выявить скрытые важнейшие смыслы топосных текстов. Интерес к изучению географии России в XX–XXI веках гуманитарными науками пытается понять Петр Балдин, эколог. Он считает, что стремление исследователей обусловлено желанием найти несущуюось, точку отсчета, от которой мог бы выстроиться целостный “чертеж” России как «протяженного предложения»[52].

В начале XX века возникает междисциплинарное научное направление – гуманитарная география, в рамках которой изучались различные «способы представления и интерпретации земных пространств в человеческой деятельности, включая мысленную (ментальную) деятельность»[53]. Уже Рене Генон, французский философ начала XX века, утверждал, что существует «священная география», географический символизм, который и позволяет осознать глубинный смысл ландшафтной реальности (предметности).

Центральным понятием гуманитарной географии является географический образ, который рассматривается как феномен культуры. Исчерпывающее определение данной категории дает в своих работах культуролог Д.Н. Замятин. Он считает, что это «система взаимосвязанных взаимодействующих знаков, символов, архетипов и стереотипов, ярко и в то же время достаточно просто характеризующих какую-либо территорию (место, ландшафт, регион, страну)»[54]. По мнению исследователя, географический образ является важнейшим критерием цивилизационного анализа любого общества, так как характеризует два аспекта его состояния: стадиальное (общий аспект) и уникальное (частный аспект). Формирование и развитие системы географических образов определяется развитием культуры, а следовательно, в процессе развития культуры географическое пространство все больше осознается как система образов.

В конце XX века на стыке различных гуманитарных наук рождается новая самостоятельная дисциплина – геопоэтика. Термин вырос из созвучного с ним понятия «геополитика», но не связан непосредственно с этойнаучной областью, являясь самостоятельным явлением. Автор термина, да и собственно основоположник самого научного направления, шотландский писатель Кеннет Уайт понимает геопоэтику как стратегию творчества, метод создания текстов, как «способ выражения осмысленного бытия на земле», как «новое восприятие жизни», как новые «отношения с миром»[55].

В российскую науку термин ввел поэт Игорь Сид. По его инициативе в 1996 году в Москве Крымский клуб провел Первую конференцию по геопоэтике, которая отразила разногласия, возникшие в рядах исследователей, по поводу определения содержания актуального научного направления. Были озвучены два видения: геопоэтика есть новый подход к формированию мировой карты (в разных ее аспектах); другой взгляд – это база для взаимоотношений литературы и искусства с властью и политикой, без учета пространственных привязок. Важным событием в определении новой методологии стала публикация в 2013 году антологии «Введение в геопоэтику: Одиночные экспедиции в океане смыслов».

В.В. Абашеев определяет геопоэтику как «раздел поэтики, имеющий своим предметом как образы географического пространства в индивидуальном творчестве, так и локальные тексты (или сверхтексты), формирующиеся в национальной культуре как результат освоения отдельных мест, регионов географического пространства и концептуализации их образов. Так, в русской культуре есть геопоэтические образы-тексты Петербурга и Москвы, Крыма, Кавказа, Сибири, Урала, Поморья и т.п»[56]. С точки зрения пермского исследователя, геопоэтика рассматривает географическое пространство как реальность символических форм или в поле творческого действия, или в поле рефлексии.

Таким образом, под геопоэтикой понимается «исторически складывающаяся система образно-символических констант в репрезентации географической территории как единого целого. Геопоэтический образ начинает формироваться, когда территория, ландшафт в своем собственном бытии осознаются как значимая инстанция в иерархии уровней бытия и становятся особенными предметами эстетической и философской рефлексии. Возникновение геопоэтики какой-либо территории предполагает именно высокую степень рефлексии, когда ландшафт концептуализируется (в историческом, геополитическом, антропологическом и философско-эстетическом отношении), и его доминирующие черты получают символическое осмысление. Этим геопоэтический образ отличается от обычной картины природы, литературного пейзажа»[57].

Геопоэтические образы играют важнейшую роль в национальном самосознании и региональном как инварианте национального, что и находит отражение в топосных текстах, в региональных сверхтекстах. Необходимо сознавать, что «региональный» не является синонимом понятию «провинциальный». Зачастую именно региональный текст в силу своей определенной замкнутости способен в большей мере сохранить и передать изначальную, «неразмытую» национальную картину мира, что, на наш взгляд, можно наблюдать на примере Северного текста.

Материал Северного текста русской литературы настолько специфичен, что предполагает, наряду с традиционными, особые подходы к исследованию. Первым таким подходом может служить локально-исторический метод, основные теоретические положения которого были сформулированы Н.П. Анциферовым[58] и развивались в трудах Д.С. Лихачёва[59], Ю.М. Лотмана[60], Р.Д. Тименчика и А.Л. Осповат [61], В.Н. Топорова[62] и др. В XXI веке метод Н.П. Анциферова перерастает границы «петербургского текста» и расширяется тематически, о чём свидетельствуют, например, труды Д.С. Московской[63].

Многие исследователи указывают на субъективность выводов Н.П. Анциферова.Так, Д.С. Лихачёв писал: «Н.П. Анциферов не столько краевед, сколько поэт своего края»[64]. Но именно это и отличало живое, эмоциональное восприятие локального текста учёным от подходов структуралистов,теоретически оформлявшихся параллельно с литературоведческим методом Анциферова и опиравшихся главным образом на труды зарубежных лингвистов.

В связи с этим Д.С. Московская отмечает: «Исследование Анциферова вдохновляло убеждение, что источник хронотопической образности следует искать во внетекстовой, социальной действительности, и что художественный хронотоп, в конечном счёте к ней обращён и находится с ней в эмоционально напряжённом диалоге…

Локально-исторический метод предполагает полевые исследования. Социальная, экономическая, политическая, культурная история местности, прочитанная писателем в её природном, и рукотворном ландшафте, передаётся в образах, окружённых ореолом испытанных здесь переживаний. Локально-исторический метод указывает на необходимость личного ознакомления с местом действия и сравнения увиденного с художественным хронотопом. Итогом должно стать, как утверждал Анциферов, смирение литературоведа перед открывшейся ему действительностью, преодоление исследовательского эгоизма, порождённого его интеллектуальными привычками… Важнейшей методологической ценностью литературоведческих работ Анциферова… является вывод о необходимости доверия историка литературы к социальным выводам, следующим из хронотопической образности русской литературы, созданной писателями с талантом и установками социального историка – то есть краеведа»[65]. Основными понятиями, которые легли в основу теории локально-исторического метода, стали «легенда местности», «литературный миф», «художественная идеография», «писатель-краевед», «локальное чутье», «власть местности». В работах Н.П. Анциферова и его последователей они обрели смысл и содержание.

Северный текст русской литературы уже по своей художественной природе предполагает использование локально-исторического метода анализа. Кроме того, понимание Русского Севера как «мифопоэтического пространства» обусловливает необходимость использования при интерпретации произведений метода мифопоэтического анализа, который будет в рамках Северного текста сближаться с разработанным М.М. Бахтиным анализом хронотопическим, поскольку в центре изображения у писателей находится тот или иной вариант северорусской пространственно-временной картины мира.

На сегодняшний день в литературоведении не сложилось общего подхода к пониманию сути мифопоэтического анализа, что связано с отсутствием общеобязательного определения границ мифологии. С.Ю. Королёва отмечает, что в отечественном литературоведении можно выделить три основных подхода к изучению художественного мифологизма[66]. Первый – «литературоцентричный»; его сторонники (В.В. Виноградов, Г.А. Бялый, М.Б. Храпченко, Ю.В. Манн и др.) рассматривают мифологические элементы в произведении как один из способов создания художественной условности. Второй предполагает литературоведческое и фольклористическое «исследование устно-поэтических элементов, сознательно включённых автором в художественный текст»[67] (А.А. Горелов, У.Б. Долгат, Д.Н. Медриш и др.). Третий наиболее ярко продемонстрирован в трудах представителей семиотической школы – З.Г. Минц, Т.В. Цивьян, Р.Д. Тименчика, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Е.М. Мелетинского, Б.А. Успенского и др.

Нет единодушия у исследователей и в вопросе содержательного наполнения основных понятий, лежащих в основе мифопоэтического анализа: «художественный мифологизм», «мифологический архетип/ архетипическое начало», «мифологический образ», «мифологическая структура», «мифопоэтический подтекст».

Однако к какому бы варианту теоретических уточнений ни склонялся интерпретаторСеверного текста, в самом общем смысле суть мифопоэтического анализа остаётся неизменной: он направлен на выявление тех или иных мифологических структур в художественном тексте, которые, обладая признаками смысловой множественности и вариативности, утверждают миф как глубинный подтекст в авторском тексте.