Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Русский Север для многих отечественных художников слова стал важной вехой в личной и творческой судьбе. В том, что именно на Севере они родились как писатели и поэты вспоминали в своё время Александр Серафимович и Николай Тряпкин. Другую, живую и настоящую, «неэнтропийную», Россию увидел на Севере Евгений Замятин. Особую гармонию человека и мира почувствовали здесь Юрий Казаков и Юрий Коваль. Важным этапом творческого и личностного становления является пребывание на Севере и для Юрия Кублановского.
В начале 1970-х годов он, выпускник отделения искусствоведения исторического факультета МГУ, поэт-авангардист, отправляется работать в недавно открывшийся Соловецкий музейный комплекс. В одном из интервью Юрий Михайлович признавался, что это решение, с одной стороны, было мотивировано его антисоветскими взглядами («понял, что не хочу… вписываться в советскую литературу»[104]), а с другой – почти инстинктивным стремлением к русской провинции, жаждой соприкосновения с настоящей Россией: «какой-то инстинкт самосохранения позвал меня вернуться в провинцию»[105]. Действительно, для поэта это было не обретение абсолютно нового, а скорее возвращение к самому себе – интеллигенту из Рыбинска, чьи родные по материнской линии в 1930-е годы были репрессированы из-за их принадлежности к среде духовенства, чьё детство несмотря ни на что было проникнуто атмосферой жизни дореволюционной России. Позже, анализируя вехи своего жизненного пути, Ю. Кублановский будет связывать решение отправиться на Соловки с изначально жившим в нём ощущением истинной России и любовью к ней: «Хотя я начинал как “авангардист” и прошёл путь через увлечение западной музыкой и левыми модернистскими формами искусства, всё же понимание России как драгоценности, и драгоценности хрупкой, во мне сохранялось»[106]. В этой связи невольно вспоминается автобиографический герой-повествователь из рассказа А.И. Солженицына «Матрёнин двор» – Игнатьич, который, освободившись из лагеря, также не может оставаться в столице; поддавшись подобному же инстинкту духовного самосохранения, уезжает в русскую провинцию, во Владимирскую область.
В стихотворениях Ю. Кублановского начала 1970-х годов образ Соловков семантически неоднозначен и тесно связан с авторскими жизненными впечатлениями тех лет.
Во-первых, поэтом, который только понаслышке знал о СЛОНе и ГУЛАГе, в то время Соловки воспринимаются прежде всего как музей. Отсюда некая отстранённость и бытовой характер перцепции:
…Когда густой туман осел
на разорённую обитель,
сноп лунный в озере истлел,
не хорошо, а как умел,
запел, подвыпив, здешний житель.
Бог любит каждый свой острог:
ещё вчера глазки, овчарки,
с прощаньем письма между строк/
а вот сегодня вдруг помог
товарищам наполнить чарки.
Весь день гребенчатой косой
косили водоросли в море,
а вот теперь ночной порой,
галдя, расходятся домой,
и матерок крепчает в споре.
Пора и мне – большую печь
набить дровами из сарая,
с рудами всё-таки разжечь
и дни считать до наших встреч,
клюкой по углям ударяя[107].
С одной стороны, это стихотворение представляет собой бытовую зарисовку: Соловки начала 1970-х годов, русская провинция с подвыпившими жителями, бытовыми трудностями… Ю. Кублановский вспоминал, какой сложной в бытовом отношении была его первая соловецкая зимовка: «Надо сказать, что зимовать на Соловках, в огромном разорённом монастырском комплексе, где жило всего шесть человек сотрудников, было не просто. Жили в непротапливаемом корпусе братских келий, лишь позже я узнал, что зимовал в келье, где в 1930-е годы сидел Дмитрий Лихачёв. Тогда, разумеется, я ещё не осознавал в полной мере масштабов трагедии, которая происходила здесь со времён раннего большевизма»[108]. Бытовой характер лирического повествования подчёркивает автор и лаконичностью образов, и разговорной интонацией, которую помогает создать пятистишье с особой рифмовкой (абааб), и специфической разговорной лексикой («матерок», «галдя»), и необычно использованной в самом начале стихотворения фигурой умолчания, словно вписывающей день, изображённый в тексте, в бесконечную череду таких же дней.
С другой стороны, главный принцип построения этого стихотворения – смысловой контраст. Противопоставлены прошлое и настоящее («ещё вчера» и «а вот сегодня»); «разорённая обитель» и острог; день и ночь («Весь день гребенчатой косой косили водоросли в море, / А вот теперь ночной порой…»); они, «здешние жители», и лирический герой. Интересно, что все эти смысловые полюсы текста тем не менее находятся у Ю. Кублановского в некоем единстве. Объединяющую разнонаправленные элементы мира силу представляет здесь мотив Божьей любви: «бог любит каждый свой острог». Соловки, «разорённая обитель», превратившаяся в СЛОН, страшная каторга, ушедшая в историю, и для лирического героя-поэта становится своеобразной тюрьмой, пребывая в которой, ему приходится выдерживать груз русской истории и «дни считать» до встреч с близкими людьми.
Постепенно, соприкасаясь с фактами истории, Ю. Кублановский и его лирический герой приближаются к пониманию масштабов свершившейся на Соловках в тоталитарные советские годы катастрофы. Юрий Михайлович вспоминал: «…тогда для меня Соловки были некой абстракцией… И тогда я ещё ничего не знал – это было до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, до «Неугасимой лампады» Ширяева. Литературы о соловецком концлагере не было. Мне рассказывали о лагере те, кто приходил на мои экскурсии, – сами бывшие узники. Они показывали мне глазки в дверях, решётки, надписи на стенах, нары в окрестных скитах. Поэтому я буквально от свидетелей восстанавливал, нащупывал – что же такое был лагерь. То, что я узнавал, заставляло меня по-другому относиться к тогдашним реалиям»[109]. Это постепенное воссоздание лагерных Соловков из современной поэту действительности становится едва ли не основным содержанием его северного текста тех лет.
В том краю, где моря Белого
заповедный слышен вздох,
зажилась морошка спелая,
запылал багрянцем мох,
где потом Петра Баранова
у Секирного холма,
возвращая Богу заново,
бич зарезал задарма.
где водил я в осень лодочку.
запирал покрепче дверь,
и в холодной келье водочку
пил, заросший, точно зверь,
- Что теперь в том мире деется?
Верно, всё как было встарь!
Водка-дрянь в порту имеется,
часто ленится почтарь.
и душа моя – в то белое
искромётное кольцо
опускает задубелое
постаревшее лицо.
Первые три строфы стихотворения формально акцентируют внимание на месте действия и синтаксически образуются с помощью соответствующих придаточных предложений. Соловки для лирического героя становятся краем, пространственной точкой, куда стянуты судьбы мира и разных людей, разные эпохи.
В первом катрене план вечности явлен в пейзажных образах, устойчивых для характеристики Соловков в лирике Ю. Кублановского. Образ Белого моря у поэта сакрализуется: оно древнее, живое (олицетворение «вздох моря»), таинственное, «заповедное», до конца непостижимое для человека. Север также соотносится у Ю. Кублановского с образами северных ягод, чаще морошки и черники. В этом стихотворении интересен оценочный глагол, характеризующий морошку – «зажилась». Он ассоциативно коррелирует с глаголами «родилась» и «застоялась», олицетворяет ягоду и подчёркивает семантику избыточности действия. Звуковая анафора «заповедный» – «зажилась» – «запылал» вписывает образ малой ягоды морошки в единый природный космос Соловков. И, наконец, ещё один устойчивый в поэзии Ю. Кублановского для характеристики Соловков образ – мох. Важны повторяющиеся цветовые характеристики мха: в разных текстах он «пылающий», «ржавый», словно облитый кровью, впитавший страдания людей. Эта земля так наполнена болью и кровью, что их начинает излучать окружающая природа, словно мироточащая икона.
Впрочем, у Ю. Кублановского – историка и искусствоведа – представления о человеческом страдании на Соловках не абстрактны; он называет конкретные имена, общая трагедия индивидуализируется.
В стихотворении «Волны падают – стена за стеной…» дан образ соловецкого узника – Павла Флоренского:
Волны падают – стена за стеной
под полярной раскалённой луной.
за вскипающею зыбью вдали
близок край не ставшей отчей земли:
соловецкий островной карантин,
где Флоренский добывал желатин
в сальном ватнике на рыбьем меху
в продуваемом ветрами цеху.
там на визг срываться чайкам легко.
ибо, каркая, берут высоко
из-за пайки по-над массой морской
искушающие смертной тоской.
В этом тексте возникает ещё один природный образ, традиционный для русской литературы и часто связываемый с тюремной темой. Это образ чайки – человеческой души (ср. «Чайка» А. Чехова, Лариса-«чайка» в «Бесприданнице» Н. Островского и «Докторе Живаго» Б. Пастернака, «Соловецкая чайка» А. Жигулина, образ чайки-души в повести М. Кураева «Ночной дозор» и др.). Ю. Кублановский акцентирует внимание на предельности действий чаек: их крик уподобляется визгу, «карканью»; они «берут высоко». Его души-чайки не романтически прекрасны и чисты, их цель – «пайка по-над массой морской», их состояние – «крестная тоска» – мучительное предчувствие и ожидание гибели.
Эпитет, используемый автором, принципиально важен: при всей безапелляционности антисоветской позиции поэта, судьба узников Соловков у него – не только результат действия советской системы, но и крестная ноша. В русской истории в целом и в судьбах соловецких страдальцев он замечает действие Промысла Божьего в человеческом бытии.
Кроме того, наряду с описанием человеческих страданий на Соловках в прошлом почти всегда в лирике Ю. Кублановского присутствует план настоящего времени, связанный с живым и неравнодушным восприятием лирического героя. Он настолько поражён открывшейся ему страшной тайной русской истории, что прошлое для него становится более явным и реальным, чем настоящее:
Распахну окно, за рамы держась,
крикну: «Отче!» – и замру, торопясь
сосчитать, как много канет в ответ
световых непродолжительных лет.
Пережитая трагедия прошлого требует выхода, впечатления от соприкосновения с недавней историей и бесконечной людской болью настолько сильны, что не могут уместиться в душе лирического героя. Крик «Отче!» в распахнутое окно и мотив опьянения в стихотворении «В том краю, где моря Белого…» – только внешние выражения результата этого столкновения. Более значимо то, что пропущенная через себя и пережитая соловецкая трагедия России, заставляет героя, с одной стороны, поставить перед собой вечные экзистенциальные вопросы, задуматься над собственной жизнью и смертью, а с другой – поразмышлять над спецификой русской исторической судьбы.
Первый аспект в лирике Ю. Кублановского тесно связан с пейзажными образами. Так, в первой части стихотворения «Диптих» (1975 г.) возникает традиционный для творчества поэта образ Севера:
По настилу таёжного мха
скорым шагом я вышел к поморью.
Сталь морская не знает греха
Сеет дождь по лесному подворью.
За осокой на чёрном бревне
папироской сырою балуюсь.
От черники все пальцы вчерне.
Я ещё и люблю, и волнуюсь.
Несмотря на указание на значительное пространство («настил таёжного мха», «поморье», «морская сталь»), создаётся образ довольно камерного мира, возможно, за счёт того, что автор использует метафору «лесное подворье», чем актуализирует семантику «мир – дом», а также вводит в текст образные пейзажные детали, которыми как бы наполняет пространство.
Последняя строка первой части переносит внимание читателя на внутреннее пространство жизни героя и заявляет особый смысловой контраст, так как указывает на мотив смерти («ещё и люблю, и волнуюсь»). Внешняя жизнь лирического героя привычно продолжается, но душа, возможно, смертельно ранена.
Образ раны сердечной продолжает складываться и во второй части стихотворения. Здесь автор использует приём психологического параллелизма: рана небесная, зияющая после удара молнии, быстро срастается, сшитая свинцовой иглой дождя; раненой же человеческой душе нужно долгое время, чтобы излечиться.
Ноющая рана в душе лирического героя не заживает и в стихотворении «Татарник» 1976 года. Оно выдержано в жанре условного послания, где лирический герой обращается к растению:
Татарник розов и лилов
у соловецких валунов,
покрытых пышной ржавью,
где морок спутан с явью.
Татарник, плоть мою возьми,
расстанемся друзьями.
О, море Белое, греми,
о валуны волнами!
В просьбе лирического героя к татарнику вновь слышится мотив смерти: поэт, чтобы преодолеть боль эпохи в себе, жаждет выхода за границы собственного тела и слияния с окружающим природным, безгрешным космосом. Особый творческий азарт выхода за пределы, возможного освобождения Ю. Кублановский выражает риторическим восклицанием и приёмом аллитерации. Мотив смерти-освобождения, но уже в другом, более трагическом конкретно-историческом контексте возникает в последней строфе стихотворения:
…Но в солодящий солнцем день
молчи про радость смерти
– когда встаёт за тенью тень
из соловецкой тверди.
Такое построение поэтических текстов о Соловках характерно для лирики Ю. Кублановского, когда стихотворение композиционно делится на несколько частей, причём последняя часть представляет собой своеобразное авторское обобщение, размышление или вывод. Таково, например, и стихотворение «Голубая косилка при входе…», где обозначен ещё один важный для само- и миропознания лирического героя мотив осквернения святыни. В первой части текста описывается полуразрушенный в советские годы храм:
Сквозь проломы небесное тесто
Вяжет отблеск огня своего.
Это Богом забытое место
было некогда храмом Его.
Во второй части обозначен план настоящего времени:
А теперь мы сквозь ветхие мрежи
наобум отпускаем судьбу…
Но зачем, Иисусе, и где же
хочешь слышать ты нашу мольбу?
Осквернение святынь в прошлом ведёт к духовным потерям в настоящем. Важно, что автор прибегает к символическому обобщению: его лирический герой не ощущает себя отдельно от своего поколения, своего народа. Духовное оскудение – знак эпохи.
Мотив осквернения святыни становится для Северного текста Ю. Кублановского устойчивым; ещё один его смысловой вариант возникает, когда автор сопоставляет Соловки и Кирилло-Белозерский монастырь, где он также в 1970-е годы работал экскурсоводом.
Соловки от крови заржавели,
и маяк на Анзере погас.
Что бы ветры белые не пели,
страшен будет их рассказ.
Но не то – в обители Кирилла:
серебрится каждая стена,
чудотворца зиждущая сила
тут не так осквернена.
Потому надвратная икона
оживает в утреннем луче,
и берёз ветшающая крона
на небесной выткана парче.
Что остановило комсомольца
сделать склад для красных овощей,
из свиных ноздрей пуская кольца,
у святоотеческих мощей?
В сравнении с Кирилло-Белозерским монастырём мрак и ужас судьбы Соловков – монастыря, превращённого в каторгу, проступают ещё ярче. Образ Соловков в этом тексте лаконичен. Автор создаёт его с помощью контекстуально устойчивых цветовых и световых деталей. Цвет ржавой, запекшейся крови отсылает к образу пылающих мхов и мотиву страданий узников; белые ветры – к «белому движению», чистоте досоветской России и Белому морю; а образ погасшего света маяка ассоциативно вводит мотив заблуждения, обмана, подмены истинного ложным. Интересен здесь и мотив пения (до этого он лишь однажды встречался в бытовом контексте в стихотворении «…Когда густой туман осел…»); у Ю. Кублановского он явно литературен. С одной стороны, угадываются символические мотивы, ещё со времён А.С. Пушкина связанные с образами бури, вихря, бурана как знака бунта, стихийного восстания, революции, а с другой – ветер, рождённый морем, – устойчивая характеристика Севера, закреплённая в Северном тексте русской литературы.
Вторая и третья строфы стихотворения посвящены описанию «обители Кирилла». Автор подчёркивает цветовой контрастс образом Соловков: «серебрится» голубая «небесная парча», золотится «утренний луч». Природное и религиозное здесь переплетаются (икона оживает в утреннем луче, а деревья кажутся вытканными руками мастерицы на ткани небес). Всюду созидательная гармония земного и небесного, несмотря на «обветшание». В финале стихотворения лирический герой задаётся риторическим вопросом: «Что остановило комсомольца?». Может, всё-таки то, что в нём осталось от русского человека, любящего Бога и свою страну?
Эти размышления автора о русском человеке и русской судьбе теснейшим образом связаны с темой истории в лирике Ю. Кублановского. Поэт признавался: «…с историей я был связан ещё с университета. Но советская учёба глубоко не затрагивала, а по-настоящему тесную связь с русской историей, её воздействие на себя я ощутил только после того, как уехал работать… на Соловки… Тогда я почувствовал, что от истории идут токи, которые нужны и моей поэзии… Русская история бежит по моим жилам»[110]. Историю отечества на Соловках Ю. Кублановский постигает через труды Соловьёва, Карамзина, Забелина, Ключевского, да и сами Соловки воспринимаются им как пересечение токов русской истории. В его лирике мы найдём не только размышления о Соловках лагерных, но и о Соловках монастырских:
Поведай, как пристал челнок,
как сделал шаг Савватий,
когда татарник, как щенок,
цеплялся за гиматий.
Или вспомним его знаменитое «Прощание игумена», посвящённое святому митрополиту Филиппу (Колычеву), игумену Соловецкого монастыря, задушенному в Твери по приказу царя Ивана Грозного. В стихотворении поэта сопрягаются начало и конец: начало строительства Собора Преображения Господня на Соловках и отъезд, конец пребывания там Филиппа; начало служения героя в сане митрополита и скорый конец его жизни… На этой смысловой границе Ю. Кублановский формулирует основной конфликт – государственной власти и православной церкви:
Иль впрямь на драгоценную парчу
так трудно променять простую рясу?
Иван мне письма шлёт: «Озолочу!»
Я подзову его к иконостасу
или сам взойду на плаху к палачу.
…Иль Грозный думает, что я лишь раб и вша,
что я польщусь на сан митрополита/
его дары руками вороша,
не замечая, сколько перебито?
Нет, русской церковью не можно помыкать!
Помилуй, Бог! Чтоб этими руками
Я крест давал Малюте целовать?
Есть Божий Промысел.
Прощаюсь с Соловками».[111]
Несмотря на то что это раннее стихотворение связано с образом конкретного исторического лица, многое в размышлениях Филиппа Колычева созвучно ощущениям и раздумьям лирического героя Ю. Кублановского и самого автора. Это и восприятие веры Христовой для России как оплота нравственных ценностей, которые противостоят государственной политике в переломные времена; и сопоставление (почти по-солженицыновски) послереволюционной эпохи с новым смутным временем; и предчувствие трагической гибели традиционных нравственных ценностей в России; и несмотря ни на что вера в справедливость Божьего Промысла. При этом сцепление личного, духовно-религиозного опыта и опыта внешнего, исторического у Ю. Кублановского очень тесное. Для него история Соловков и пребывание там не только важный повод задуматься об истории России, но и этап личного духовного пути, «духовный детонатор»[112], для того чтобы возродиться: «Постепенно почувствовал почву под своими ногами. Так изменили меня Соловки: уехал туда хлыстом московским, а вернулся – русским человеком»[113]. И далее: «На Соловках из “анонимного” христианина я постепенно становился сознательным… В общем мой путь к Православию лежал через приобщение к эстетике и красоте дореволюционной России»[114].
Параллельно в середине 1970-х годов по собственному признанию поэта «кристаллизировалась эстетическая задача» его творчества: «С одной стороны, я хотел, чтобы поэзия была нова даже на уровне эпитетов и ни в коем случае не эклектична. Но в то же время не выходила за границы лирического канона. Аналогичное воплощение подобных эстетических задач достигнуто в русской иконописи: все русские иконы строго каноничны, но при этом не похожи одна на другую. Такие же требования я ставил и пред творчеством: новизна в каноне»[115]. Путь к сознательному православию, путь к постижению русской истории, путь к пониманию себя как поэта проходит на Соловках в 1970-е годы Ю. Кублановский.
Мотивы и образы «Соловецкого текста» будут в дальнейшем возникать в его лирических произведениях, потому что настоящее и грядущее зависит от прошлого как конец от начала. Это прекрасно понимает поэт, который «зримей всего на месте снесённого бесами храма» может его увидеть; который, наблюдая и переживая события недавней трагической истории, жалеет «и красноармейца, не только царя», и который «глядя в грядущее, видит былое, а шепчет: гряди!»
Повесть З.С. Давыдова «Беруны»:
Дата: 2019-12-10, просмотров: 317.