Уже в течение десятилетий переживает Европа изнутри идущую глубокую, душевную и духовную перемену. Особенно крупнейшие события войны 1914 года, в которых явно обна­ружился кризис и даже просто невозможность прометеевской культуры, не могли не потрясти западного человека до самых его основ. Он готов, по всем видимостям, к переходу в зону владычества нового прототипа. В порядке этого развития европеец будет всё больше приближаться к русско-восточному человеку, также как с 1500 года он всё больше и больше приближался к иудею. Без всякого заранее обдуманного намерения он создает в себе душевные предпосылки, которые не только облегчают, но обуславливают западно-восточное примирение.

Важнейшим признаком перемены является измененное отношение человека к религии. Времена религиозного безразличия приближаются к концу. Это впечатление легко получить из наблюдения за книжной продукцией, за докладами, за борьбой в процессе вокруг вопросов, касающихся мировоззрения, за художественным творчеством и аналогичными проявлениями духовной жизни. Религия приобретает растущее влияние, особенно среди образованных, даже во Франции, в стране сомнений и просвещения. Католический институт в Париже (частный Университет со многими тысячами слу­шателей) успешно ведет работу по примирению между Знанием и верой и из этих рядов поэтов и писателей к католическому христианству примыкают все новые и новые приверженцы, полные воодушевления.

Возрождение религии предполагает всеобъемлющую перемену настроений западного человека. Прелюдией к ней служит пессимистическая критика современной цивилизации, которая, начиная с идеалов бегства от культуры Руссо до теории разложения Клагеса не покидает европейское мышление. Эта философия заката и гибели есть ничто иное, как скрытая форма раскаяния. Это - покаянная проповедь современности. Согласно стилю времени она пользуется выражениями философского критицизма вместо той теологически-морализующей формы, которую мы знаем из Библии. Но, по существу, дело идет об одном и том же. Всегда, когда эпохи становятся беременны новыми религиозными силами, выступают эти покаянные проповеди, явным признак того, что в человеке рождается признание своей вины и бессилия. Отчаяние и кричащая боль бытия проходят основным аккордом экзистенциальной философии (Хейдегера, Ясперса). Давящее чувство вины лежит на диалектических теологах, носителях, уже в течение поколений, влиятельного движения в протестантизме (Барт, Гогартен). Раздавленный, с ужасом ощущающий свою укоренившуюся порочность, человек чувствует свое падение в Ничто или бросается ниц перед Богом. Человек не достоин Бога, таково растущее новое убеждение западного человека, того самого, который еще недавно утверждал, что идея Бога недостойна человека. Оно подготавливает коллективную исповедь целого континента. Оно должно закончиться ужасным признанием, что прометеевская культура с ее потугами и стараниями четырех столетий, стояла на неправильном пути.

Возрождение религии в Европе отмечается и вторым культурным явлением: появлением социальных и национальных мифов, мнимых религий, религиозных псевдоморфоз. На первый взгляд оно доказывает как будто нечто обратное религиозному обновлению, а именно, как начало упоения культом идолов, признак арелигиозности, делающий человека не приверженцем, а врагом религиозной веры. Но как раз в этом лежит глубокий религиозный смысл. Преследование религии есть признак ее открытия. Первые, кто к ней снова страстно обращаются, являются ее противниками. Там, где веру преследуют, следовательно, ее принимают всерьез. Я рискую высказать такое соображение, что эпохи, когда церкви разрушаются, являются не столь уже безбож­ными, как те, когда мимо них проходят без всякого внимания. Это уже есть не путь антирелигиозности, а ошибочный путь к религиозности, как это было во времена сжигания еретиков испанской инквизицией. Прежде, чем дойти до духовного центра, где оно может в чистом виде расцвесть, божественное должно пройти как бы через сатанинское преддверие в человеческой душе. Так бывало в истоках религии; потому и демоны более стары, нежели боги, а злые демоны старее, чем благодушные. Отсюда проистекает глубокомысленное евангелическое пророчество, что пришествию Христа будет предшествовать появление антихриста, что звучит на языке современного сознания так: мнимые формы религии пред­шествуют ее возрождению.

В атеистические времена религия должна быть пресле­дуема для того, чтобы углубиться в себя. Эта борьба не уничтожает веру, а потрясает ее. Притеснения крепят ре­лигиозные силы. Они теряют свою мощь и свежесть лишь тогда, когда чувствуют себя в полной безопасности.

Религиозные преследования и их прелюдия - обожес­твление приходящих ценностей, начались не в Европе, а вышли из России. Русскому коммунизму выпало на долю связать материалистическое содержание марксистских идей с восточным религиозным горением. Эта особенность большевизма отразилась и на его противниках. Она принудила их, дабы не быть побежденными, занять полурелигиозную позицию.

В этом опять сказывается взаимозависимость врагов не меньшая, чем взаимозависимость любящих. (Объятия любви и борьбы похожи друг на друга как две капли воды!). Борьба против Бога началась в центре Европы по импульсу из Москвы: против воли инициатора и даже против воли по­следователя. Политика охвачена восточно-религиозным пафо­сом, который так ее преобразил, что она чувствует себя религией, как таковая себя ведет и потому против других религий ополчается. Политические претензии на тотальность в современной Европе также имеют религиозную окраску. Они означают занятие преходящими ценностями места, которое принадлежит Христу. Так, на наших глазах русский Восток с направляющей силой врывается в душевную судьбу Запада, открывает там путь развитию, которое не может окончиться ничем иным, нежели возрождением Христианской религии.

В прометеевские времена науки развивались таким об­разом, что каждая из них отделялась от остальных, и более молодая стремилась оттеснить и сделать лишней более старую, из которой она сама происходила. Из геологии выделилась философия, из философии - математика, из последней – точные науки и из них - техника. Так спускался человеческий дух, думая, что он подымается со ступеньки на ступеньку - от Бога неба, до матери земли. И, наконец, стала господствовать механика, наука о вещах, стремящаяся, исходя из мертвой материи, объяснить живое. (Как знаменательно напоминает эта последовательность, - последовательность библейских актов творения, опять совпадение иудейского и прометеевского духа!). Каждая эпоха характеризуется выбором наук, к которым она наиболее склонна. Прометеевский человек предпочитает механическое знание (химия, физика, астрономия), ибо оно оказывает наименьшее сопротивление его разделяющей воле к господству. Науки о жизни, (биология, физиология, психология), оттесняются им на задний план, а занимаясь ими он воспринимает их механически. Наконец, науки об абсолютном, (метафизика и теология) поставлены им с полным презрением на низшую ступень в иерархии духа. Ныне господствуют науки о жизни, а механика отступает перед ними по всей линии. Биология врывается даже в политику. В качестве учения о расах определяет она размещение социальных сил. В качестве антропологии она развивается на наших глазах до универсального учения о людях, как живых существах. Мы не спрашиваем, в чем здесь дело с биологической точки зрения, а спрашиваем, - в чем здесь дело с точки зрения психологической? Какое изменение должно было произойти в душе человека, чтобы смотреть на мир не механически, я виталически?

Жизнь, как форма бытия, содержит некий иррациональный фактор, признаваемый подлинной биологией. Он выявляет себя в индивидуумах. Его индивидуальные вариации не подлежат математическому вычислению, если человек ощущает в себе и мир, как живой организм, то отступают страх, темные стороны бытия и стремление к их управлению, а выступает благо­говение перед вселенной и ее тайнами. Органически - виталистическая оценка мира есть явление междувременья, пе­реходной стадии, которую человек проходит на пути от механики к метафизике. Постепенно и вновь приближается он к абсолютным ценностям, за которые опять борется современная философия.

Смутно намечается признание существования вечных цен­ностей и истин. Правда, они не во всех эпохах и культурах одинаково действенны, но меняются не сами ценности, а отношении к ним людей, а вместе с тем и власть ценностей над ними. Только по этому история духа оставляет впечатление, что путь духа вел через кладбище истин.

Параллельно с развитием биологии идет развитие учения о душе. Ныне происходит переход от ассоциативной к ду­ховно-научной психологии, пользующейся открытием того непостижимо-мистического образования, которое называется душой. Прометеевский же человек в своей предметности и душу превратил в вещь и стал культивировать психологию без души.

Из-за медленного возвращения благоговения и доверия в недра вселенной даже физика, царица точных наук, отсту­пилась от жесткого принципа причинности. Она ввела понятие финальности и оставляет силу за предвидением лишь в качестве "статической вероятности" (Де-Брой). Человек страха признавал лишь действенные причины. Будущее им ис­ключалось в качестве своего собственного оформителя. Оно было только рабом прошлого, выходящим и вычислимым из него с математической необходимостью. Ныне, наряду с по­нятием причины, выступает понятие направления, целевой причины. То, что будет, есть со-причина того, что есть. Уже Ницше отметил эту мысль. На эту мысль не мог натолкнуться человек до тех пор, пока он находился под давлением своего страха, опасающегося будущего и стремящегося лишить его силы. То же соображение применимо и к мутационной теории Де-Фриза.

Эта - скачкообразная, "русская" биология, доказывающая возможность для нового типа мышления вновь отделиться от понятия вычисляемого постоянства. Этому же циклу явлений принадлежит и психоанализ. Что означает открытие бес­сознательного? Лишь то, что границы возможности челове­ческого познания становятся уже. Ему становится ясным, что рассудок не может проникнуть во все уголки жизни темных влечений. Этому научному открытию предшествует отставка гордости. Из-за тех же причин современная теория познания ищет сближения с докантовскими воззрениями. Она жертвует безумной претензии, согласно которой познающий творит объект своего познания. Она переносит центр тяжести из познающего субъекта на вселенную - признак пробуждения зародыша чувства общности. Она даже готова предоставить объекту право на соучастие в познании (например, у Макса Шелера). Тем самым она возвращает познанию характер откровения, отрицаемый в Европе со времен Герберта фон Чербури.

Еще несколько лет тому назад медицина хвалилась, что она может дать "правильное" положение каждому органу в полости живота. Теперь же выступает тип врача, возвра­щающийся к взглядам Парацельса и скромно утверждающий: "природа лечит, врач врачует". "Благоговение перед природой и уважение перед всем живым всегда будут религией подлинного врача"-, пишет Лик. Это уже не гордость прометеевского человека. Ярким выражением врачебной самоуверенности является терапевтический метод Удено в психиатрии, - простое наблюдение над болезнью, сопровождаемое мнимым лечением из соображений суггестии. Современная медицина частично почти уже готова вновь признать лечебную силу религии и даже чудеса излечения как, например, случайное и не­объяснимое быстрое излечение через молитву, причем не только излечение функциональных расстройств, но даже таких тяжелых органических недугов, как рак, костное воспаление, туберкулез и лупус. (Смотри по этому поводу богатую пояснениями книгу доктора Валлд - "Мои доклады о чудесных излечениях в Лурде". Валлд руководит в течение 40 лет бюро врачебных наблюдений в Лурде). Современный врач опять имеет дело с больными людьми, а не с болезнями. Так преодолевает он предметность и врачует не только больные части тела, но видит в больных органах симптом общего расстройства организма.

Он снова знает, что мельчайшее повреждение ощущается, как ущерб всему организму. Иными словами, он жертвует также и человеком "частичности". Шаг за шагом ученый специалист теряет прежнее уважение и все больше ощущается недостаток домашнего (универсального) врача. Или, иными словами, врач удаляется от техники и приближается к священнику. В факторы лечения он включает иволю к оздоровле­нию больного, так что врач и пациент не противостоят более, как господин и раб, как субъект и объект, а как рав­ноправные в совместном труде, стремящиеся к оздоровлению. Так идея братства оживает в медицине. Этому соответствует и новое отношение к вивисекции. В медицинских кругах по поводу нее возникают не только сомнения, но и открытый протест (Чиабури!). Снова пробуждается братское чувство ко всему живому, как солидарность органического. В данном случае, как и всегда, находится пост фактум достаточно оснований для объяснения перед рассудком наблюдаемых душевных перемен, кроме довода о том, что без вивисекции можно обойтись, или, что она ведет к неправильным результатам, ибо искусственно воспроизведенная болезнь существенно отличается от натурально возникшей.

Эволюция, которую я пытался здесь обрисовать, кажется каждому из специалистов лишь частным случаем и обычно прогрессом своей частной науки. Фактически же она имеет место, хотя и в различных формах, во всех отдельных науках: перемена основного мироощущения, переход от высокомерия к благоговению, от самосознания к самоограничению, - будь то признание наличия бессознательного в психоанализе, финальности в физике, терапии Удено, в психиатрии или теории богознания, в диалектической теологии. Человек видит себя более маленьким, ибо он начинает прозревать вселенную и Бога. Потому и становятся возможными в XX столетии (также как и в XVII) верующие естествоиспытатели (Джинс, Эддингтон, Планк, Маркони). Точная наука заявляет, что она настолько ушла вперед, что религия (а по Джинсу даже би­блейская история сотворения мира) вновь становится приемле­мой для исследователя. Но эту перемену вызвали не научные открытии, а душа человека. И следует говорить не о про­грессе, а о том, что человеческий дух отвращается от величай­шего заблуждения и начинает вновь свободно и естественно смотреть на мир. Картина мира меняется, ибо меняется душа. Мир есть всегда зеркало души.

Новые мнения в некоторых исключительных мозгах, новая религиозность зарождается в немногих открытых сердцах - тихо и в стороне от дневного течения и шума. Так бывает всегда в эпохи смен. Пока новое не добьется общего признания, оно является смелым стилем мышления и ощущения небольшой духовной элиты, страдающей до тех пор, пока оно перестает быть новым. Это собираются лучшие, чтобы привлекать юных. В резком противоречии с ними находится практика современной повседневной жизни, не желающей ничего знать о благоговении, добре и любви к ближнему, и открыто преклоняющейся перед бесправием и насилием.

Буквально перед нашими глазами завершается проме­теевское преступление. У массы современников - ни следа размышления, раскаяния, мысли восхождения к новому че­ловечеству. И, несмотря на это, нашего времени не умоляет тот факт, что в Европе распространяется общая душевная пе­ремена, приближающая ее постепенно к восточному духу. В то время, как осужденная на смерть западная культура опу­скается в ночь заката, брезжит уже на далеком горизонте утренняя заря иоаннического зона.

Совпадение противоположностей! Картина междувременья!

КРУШЕНИЕ ЗАПАДА

Прометеевский человек впервые дерзнул на попытку, исходя из человека, по новому оформить вселенную. Человеку приписал он ту творческую и властную роль, в которой раньше он видел только Бога. Эта попытка начинает проваливаться по всей линии.

Точные науки пришли к неожиданному выводу, что мир становится тем сложнее, чем больше его разлагает разум. За каждой разрешенной загадкой встает бесчисленное множество неразрешенных проблем, так например, в новейшей физике количество постоянных растет скорее, чем включение в закономерные зависимости того, что раньше почиталось за постоянное. Безудержно ширится поток логически возможного. Никакой Геркулес не может больше справиться с гидрой проблематики. Физик Де-Брой в своей книге "Свет и материя" открыто признается (1937): "Каждый раз, как человеческому гению ценой величайших напряжений удается расшифровать какую-нибудь страничку из книги природы, то тотчас же обнаруживается, насколько труднее задачи расшифровки каждой последующей!". Законы природы, при помощи которых мир позволял, казалось бы, так удобно управлять собой и эксплуатировать себя - начинают отказываться служить. Оказывается, что чистые мыслительные конструкции являют­ся фикциями без объективной обязательности, - мифами прометеевского человека. "То, что мы называем законами природы - есть сумма методов, выдуманных нами для ов­ладения вещами и для использования их на службе нашей воли" (Бутру "Понятие закона природы в современной науке и философии"). Так, к нашему величайшему удивлению, мы опять приходим к чуду, от которого мы, под предводительством нашего разума, ушли в царство предвидимого. Рационализм опровергает сам себя.

Неудачной следует признать и попытку восстания против смерти и болезней. Еще недавно медицина хвас­талась, что она все больше и больше вытесняет инфекцион­ные болезни. Ныне же стало совершенно несомненным, что по мере уменьшения этих болезней, в той же мере растут и ширятся другие, как то: рак, болезни сердца, нервов и психики. Итак, меняется лишь форма болезней, но не их эффективность. Получается так, как будто бы всему ор­ганическому была ниспослана какая-то определенная мера страданий, без которых оно не может сохранить нужного равновесия. Правда, смертность резко упала. За последнее столетие население земли увеличилось почти вдвое, но, что из этого следует? Человек задыхается в своей собственной массе. Природа мстит, давя человека его собственной численностью. Равновесие между количеством людей и питающей его почвой все больше и больше нарушается. Земной шар становится тесным для своих обитателей. И количественно и качественно непрерывно растут возможные очаги конфликтов. В результате все более и более острая борьба за место под солнцем, окостенение и искусственность всей манеры жизни с тяжестью её организации, без которых невозможно сдерживать без­гранично растущие массы. В конце этой эволюции видны лишь катастрофы неслыханных размеров, войны страшнее войны 1914 года, или революции вроде, русской. В них смерть жадной рукой отбирает то, что у нее шаг за шагом в мучительной борьбе, отвоевано наукой. У нее ничего нельзя отнять. Она берет себе все, что для нее предназначено. Потому то войны - чем реже, тем ужаснее. Никто не может безнаказанно противоставить свой расчетливый разум ритму смерти и творе­ния, ибо тем самым он нарушает законы, регулирующие приливы и отливы живой массы. В 1350 году "черная смерть" за короткое время уменьшила население Европы с 90 на 65 миллионов. В наше столетие же счет гекатомб жертв опла­чивает при помощи иных катастроф.

И тут человек изменил лишь формы уничтожения жизни, не имея возможности изменить сам факт. Война 1914 года и большевизм являются лишь слабыми намеками на последние возможности, которые еще нам предстоят. Может случиться, что сам человек в порядке войны бактерий, восстановит в правах прежние эпидемии и станет уничтожать самого себя при помощи тех же знаний природы, при помощи которых он до сих пор хотел победить смерть.

Какой-то танец смерти с гримасой ужаса! Неудачна и попытка установления земного царствия всеобщего благосостояния. Никогда ещё не было культуры, подобной прометеевской, которая бы с такой энергией и односторонностью стремилась достичь чувственных удо­вольствий и простого материального счастья, презирая заботу о спасении души, и никогда еще не было культуры, которая сделала бы людей столь несчастными и бедными, как эта. Для того, чтобы достичь свою цель, современный человек создал себе над естественным порядком вещей странный, искус­ственный "мир-эрзатц", который мы называем современной цивилизацией. Начиная это дело, он был полон чувства огромной силы. Но чем дальше шла механизация, тек больше росло недовольство культурой. Уже в основе романтики, в первой попытке вступить в мировоззрительный спор с машиной, лежит предчувствие, что Европа стоит на ложном пути. Искусственный мир все больше и больше эмансипировался от своего творца, разрастался над ним и, наконец, стал функционировать согласно своим собственным законам. В хозяйстве от человека отделилась фирма, предприятие, и выступила против него, как самостоятельная сила с собственной тенденцией к расширению, принуждая человека, даже против его личных интересов и наклонностей "вкладывать свои деньги в дело". В то время, как в античную и готическую эпоху люди сами работали или вели дела, в эпоху проме­теевскую совокупность интересов и дел сконцентрировалась в свою собственную величину - предприятие, за которым исчезает человек и которое накладывает на современную жизнь отпечаток безнадежной анонимности. (И как ни странно, именно прометеевский человек был тем, кто провозгласил право свободной личности!). Необычность новой жизненной силы сообщает человеку щемящее чувство отсутствия свободы и страха. Он чувствует себя побежденным тем техническим аппаратом и организациями, которые он сам создал. Или иными словами - механизмы стали автономными. Они стали демонами. В них вновь возрождается тот иррациональный элемент, который прометеевский человек почитал полностью изгнанным при помощи механизации. Мысль об автономии механизмов впервые появилась в марксистском учении, в смутном понятии производственных отношений, над которыми человек не только не властвует или до которых он не только не дорос, но которым он чувствует себя отданным, как неким злым духам. Весь марксизм есть, в конечном свете, ничто иное, как протест против этого овеществления человека, против победы над ее творцом, против нарушения равновесия между душой и окружающим миром. Человек, который хотел гос­подствовать над природой, стоит ныне беспомощно перед призраком анархии.

Техника и государственная политика, также как и эко­номика, развиваются согласно своим собственным законам эволюции, не согласованным с человеческими пожеланиями и не обращающими на них никакого внимания. Машина отнимает у человека работу, организация отнимает у него свободу и обе вместе - силу. Еще сто лет тому назад человек мечтал, что машина будет ему также служить, как раб – античному человеку, освобождая его для благородного духовного творчества.

Но, несмотря на то, что мы сегодня тратим меньше времени на многие из жизненных надобностей, чем наши предки, нам все же остается меньше времени для нас самих. Мы больше не являемся господами всего процесса. Мир машин захватывает нас в свой собственный ритм, несовпадающий с органическим ритмом и гонит нас сквозь жизнь. В Америке вполне серьезные люди предлагают испытывать новые открытия до их опубликования перед государственной комиссией на предмет выяснения, не вредны ли они для общественного благополучия. Нас охватывает страх перед собственным же знанием. Нельзя безнаказанно заглядывать в мастерскую природы и красть у нее ее патенты. Европа начинает понимать, что она забыла, упоенная гордостью своих изобретений; она забыла, что знание природы увеличивает и силы уничтожения, а это является роковым для культуры, которая, как прометеевская, покоится на настроении противоречия. Постепенно открываются наши глаза на простую мысль Августина, что наука без любви ни на что не нужна. В Китае изобретение пороха послужило мирным целям. В Европе же оно привело к уничтожению, явный пример тому, что душевная позиция является решающей в вопросе определения сущности, ценности и значимости технического достижения. У различно настроенных народов та же техника является различной.

Человек подчиняется как машине, так и организациям. Чем необходимее, строже и всеобъемлюще они, тем более уг­рожающим становится произвол их управления. Правовое мышление задыхается в массе, в изобилии людей и норм. Вместо ожидаемой обеспеченности и предвидимости бытия, современный человек видит вокруг себя лишь демонов, с которыми он больше не может совладать.

Уже Наполеон натолкнулся на это явление. В 1812 г., в критические недели перед началом войны, он писал Алек­сандру I-му: "Нужно быть осторожным; если вещи разовь­ются до определенного предела, никто уже больше не сможет их остановить". В 1914 г. приказы по мобилизации не могли быть отменены "из технических соображений". В 1935 году широкие военные приготовления Италии вызвали ее войну против Абиссинии. Технический аппарат безудержно стремится к тому состоянию, на которое он направлен. До тридцатилетней войны армии собирались для того, чтобы вести войну. Сегодня войны ведутся потому, что наличествуют постоянные армии. Отсюда и происходит в течение последних десятилетий рас­тущие трудности локализации конфликтов. Военная машина раз пущенная в ход, не останавливается больше там, где этого хочет человек. Она следует своей собственной логике, а не приказу человека. В один прекрасный день, "из технических соображений", хочет ли того человек или не хочет, она его заведет и к величайшей конечной катастрофе.

Три десятилетия тому назад мы торжествовали по поводу удавшегося освоения воздуха. Сегодня целые миллионные города дрожат перед ужасами будущих бомбардировок и тратят на оборону огромные средства деньгами, временем и работой, и это в эпоху, когда все направлено на пользу и рентабельность. Мы, кажется, повторяем случай с Икаром, который погиб, разрешив проблему полета.

Техника вошла в стадию своего собственного самоуничтожения. Сейчас не существует почти ни одного изобретения, которое не имело бы отношения к войне или не было бы испытано для военного применения. Промышленность производит преимущественно средства уничтожения или средства защиты против угрозы уничтожения. Траты на вооружение достигли невероятных сумм. Военная подготовка отнимает от научного образования юношества все большую и большую часть времени. Целый ряд национальных хозяйств держатся только благодаря производству на войну. Люди вооружаются для того, чтобы освободиться от безработных. Так достигается "оздоровление" хозяйства! Не следует, однако, смешивать нездоровую краску осужденного на смерть больного туберкулезом с краснощекостью здоровой юности. Прометеевская Европа стоит перед дилеммой: огромных вооружений, ведущих к войне или разоружения, ведущего к массовым расчетам рабочих и к большевизму. Или, иными словами, Европе остался лишь выбор между формами катастрофы. Она стала на путь вооружений и войны; она хочет сохранить свою жизнь, подготавливая свое окончательное самоуничтожение. Этим, правда, отодвигается решительный момент, но тем ужа­снее он становится. Европа похожа на того должника, который, чтобы выйти из затруднений данного момента, берет деньги у ростовщика за такие проценты, которые способны лишь окончательно разорить берущего.

Последние стремления западной культуры имеют целью уничтожение всего огромного технического аппарата, который в одинаковой мере отделяет человека, как от неба, так и от земли. Все направлено к тому, чтобы сделать грядущую мировую войну возможно более основательной и изнуряющей, чтобы вовлечь в нее возможно большее количество людей, даже женщин и детей, чтобы пожертвовать и предать разрушению возможно большее количество ценностей. Последней доминирующей европейской наукой внутри техники, стала техника уничтожения. Возможности техники восстают против человека. Тварь бьет по своему творцу. Эта трагедия Голема всемирно-исторического масштаба.

Западная культура стремится к своему собственному самоуничтожению. Конечно, все смертное - тленно, но формы ее смерти зависят только от нее самой. Она не будет сломлена чужеземными завоевателями, как культура инков и ацтеков. Она не умрет от старческого истощения, как культура римская. Она убивает самое себя в избытке сил. Это са­моубийство целой культуры представляет собой исклю­чительный случай в человеческой истории. Гёте его пред­чувствовал, когда писал: "Я вижу, грядет время, когда Бог не увидит больше радости в человечестве и всего его уничтожит для обновленного творения".

Прометеевская культура гибнет от той особенности, которую мы называем предметностью и которая объединяет в себе понятия экстраверсии (обращенности во вне) и ма­териализма. Когда человек, жизненно исчерпанное существо, болезненное явление природы, почувствовал, что он не может дальше развивать свои органы, он положился на разум и изобрел орудие для борьбы за существование. Так родилась техника. Она позволила человеку самоутвердиться против окружающего его животного мира и климата. Только в более поздний период своего развития, когда он начал внутренне успокаиваться, стал он задумываться, размышлять о смысле и сути жизни. Так родилась духовная культура. В этот момент в людях обнаруживается некий высший порядок бытия, отличный по существу от материального мира. Роковой ошибкой прометеевского человека было то, что он об этом порядке и знать не хотел, а продолжал идти дорогой, которая, начавшись с изобретения орудий, отнюдь не выводит из материального мира. Западная культура от Бога и души устремилась обратно в неорганическое. В конечном счете она стала кружиться на плоскости, лежащей под царством духа. (То, что она назы­вается духом есть лишь практическая интеллигентность, изобретательский дар, хотя и в высшей степени совершенства). Там, в низшем царстве природы, и от ее законов гибнет прометеевский человек. Человек, ощущая себя, как ма­териальное существо и уничтожая в себе вечное, теряет тем самым необходимое расстояние от мира вещей. Он попадает в его цепи: он становится частью материи в материальном мире, простой массой, подавленной массой значительно большей. Он выпускает из рук то единственное, что отличает его от всех остальных существ - божественно духовное, возможность свободы. Рассматривая мир, как машину, прометеевский человек считал себя первоначально не частью машины, крутящейся вместе с ней, а машинистом, эту машину обс­луживающим. Новое мировоззрение внушало ему чувство совершенства собственной силы. Он смотрел на мир, как Бог смотрит на людей, как на свое творение. Но, отрицая существенную разницу между человеком и машиной, между душой и вещью, нельзя остаться господином вне материального мира. Прометеевский человек искал свободы во власти над материей. В конечном счете, материя приобрела власть над несвободным человеком.

Он гибнет от своего ложного понятия свободы. Свобода не есть состояние властвования, она есть аскетическое состояние. Свобода есть не власть, а отречение, освобождения себя от вещей. (Фукидид рассказывает, что лидийцы были рабами потому, что они не могли сказать слова "нет"). Власть тоже порабощает. Существует ведь и зависимость господина от своих рабов. Это чувствовали хотя бы Сулла, Диоклетиан, Карл V, цари Иоанн IV и Александр I, чтобы не называть других. Свободен только тот, кто, отходя от мира материи, связует свою душу с царством божественно-духовного. Для того чтобы сохранить свободу духа, Христос отверг власть над земным царством. Таков смысл второго искушения в пустыне. (Лука IV. 5-8).

При переходе из готической эпохи в прометеевскую, из гармонической культуры в героическую, человек повторил библейское грехопадение. Для того, чтобы быть как Бог, он пожертвовал райским миром и, в конце концов, опять стал рабом труда. Над современной западной культурой тяготеет проклятие грехопадения. Оно касается и тех, кто с этой культурой сталкивается, будь то русские, северо-американские индейцы, негры или эскимосы. И, наконец, смертельное дейст­вие обращается против самого западного человека.

Зерно смерти лежит уже в истоках этой культуры в ос­новном переживании прометеевского человека, в переживании противоречия Я и Мира. Настроение противоречия уже трижды бросало Европу в трагедию военного самоуничтожения: в начале XVIII, XIX и XX столетий. Ничего подобного нет ни в одной из других культур. Это вызовет и мировую войну будущего, в которой западная культура сама себя задушит.

Прометеевский человек начинает предчувствовать свою гибель. Он бежит от размышления, от тишины. Он бежит в опьянение, в удовольствие, в работу и в массы. Только бы не быть свободным, только бы не чувствовать ответственности. Лучше подчинение и порабощение! Он не только раб, но и хочет им быть. Он благодарен Цезарю, который вместе со свободой отнимает от него и муку собственного решения. Он целует кнут, который его хлещет. Такова сущность совре­менного коллективизма. Это - насильственное объединение рабов, не имеющее ничего общего с настоящим обществом, которое всегда является свободным сообществом братьев.

Апокалиптическое настроение охватило ныне мир. Нас не оставляет более чувство скорого свершения рока. Исчезла уверенность, о которой современный человек не только мечтал, но и почти осуществил; исчез земной порядок бытия, который мы до 1914 года считали неотъемлемой принадлежностью человечества. Политическая история вновь разыгрывается в тех грубых формах, которые мы ложно считали свойственными лишь давно уже пройденным этапам. Расовая ненависть опять, как в незапямятные времена, становится мотивом политического оформления сил, вместо мотивов динамических, государ­ственных или экономических, к которым мы привыкли. Вновь практикуется система заложничества. Для того, чтобы отомстить мужьям и отцам, - гнев обращается на их невинных жен и детей. И все это среди той культуры личности, которая провозгласила, что каждый отвечает только за самого себя. Опять войны начинаются без объявления, как набеги гуннов и татар. Как в варварские времена, они направлены против женщин, детей и стариков. Религия вновь принимает характер мученичества. Вещи открываются до самой своей основы и выявляются во всей их сомнительности. Что знали мы раньше о смерти? Мы знали ее во фраке и цилиндре, столь же бла­гонравную, как и мы сами. Чем для нас были война, вос­стание, революция? Пустыми, безопасными словами. Когда мы на школьной скамье читали латинских классиков об изгнании и остракизме, о заложниках и шпионах, о проскрипционных списках и о конфискациях, могли ли мы составить ясно картину о том, что это такое? Когда Библия нам рассказывала о богобоязненных людях, позволивших убивать себя за свою веру, могли ли мы представить себе возможность вновь это пережить? Сегодня все эти страшные страницы истории вновь ожили, несмотря на то, что мы их считали ушедшими настолько в далекое прошлое, что для нас они расплывались в тумане какой-то легенды. Все вновь стало проблематично, как в начале культуры. Жизнь вернулась к первоначальному беспокойству. Даже позабытые - животный страх за самую жизнь, забота о свободе, жилище и собственности -возвращаются снова в свои забытые права. Нося в себе с XIX-го века бледный мираж какого-то справедливого, твердого мира, мы, по сравнению с ним, тем более ясно рисуем себе возвращающийся хаос во всем его должном объеме. Как смешна на фоне всего этого развития болтовня о "просветлении политического горизонта" в связи с тем, что где-нибудь в Европе два министра различных национальностей обменялись любезностями. Скорое крушение западной культуры неизбежно. Мы можем даже поставить вопрос: должны ли мы желать возможности его избежать? Не должны ли мы даже призывать Божий суд для наказания людей? Ибо обновление человечества невозможно иначе, как через глубины страдания. Меньше всего действует учение, уже больше приме