Прометеевский человек не хочет видеть существо мира иным, чем оно есть, он лишь хочет его упорядочить, испо­льзовать и оформить. Русский же хочет преобразовать мир до основания. Поэтому европеец стремится к успокоительной и консолидирующей середине, а русский - к всеосвобождающему концу. Конечной целью западной культуры является не борьба с силами земли, а состояние всеобщей обеспеченности, порядка и благосостояния по окончании победной борьбы с ними. Ее цель - мещанство...

Русский невосприимчив к эволюции, к постоянству куль­туры, но у него есть тонкое чутье ее кризисов. Он больше любит крушения, чем переходные состояния. У западного же человека, особенно человека прусского или английского покроя ничто так не развито, как чувство ненависти к пере­вороту и хаосу. Он в такой же степени избегает революций, в какой русский радостно их приветствует. Русского больше увлекает картина развала, чем забота о сохранении традиций. Для европейца мир достаточен; он по домашнему в нем располагается и цепляется за земные блага; он - реалист. Русский же мало ценит мир; он ни к чему не привязан крепко. Он не направлен на действительность и недостаточно для нее приспособлен. Его не покидает чувство, что на земле он - лишь гость. Поэтому, земля меньше властвует над ним, ему легче уберечься от ее соблазнов и сохранить свободу души...

В своей расовой гордости, европеец презирает восточную расу. Причисляя себя к разряду господствующих людей, он считает славян за рабов. Но на чьей стороне свобода? Европеец подчиняется земным законам и позволяет им себя поработить. Русскому же, и вообще славянам, свойственно стремление к свободе, не только свободе от ига иностранного народа, но и свободе от оков всего преходящего и бренного. Последнее слово русской культуры будет как раз новым словом о чело­веческой свободе. Для того чтобы его найти, для того, чтобы его познать, - она должна пройти через все адские муки деспотизма.

Западная культура - есть культура середины. Соци­ально она покоится на среднем сословии, психологически на душевном состоянии середины. Ее добродетели - самообладание, воспитанность, предметность, избежание эксцессов. Россия всему этому - полная противоположность. До 1917 года носителем культуры было не среднее сословие, которого в России, как и в Польше, не было, а тонкий поверхностный слой. Современная русскость движима в рамках куль­туры крайностей. Она постоянно находится в опасности раствориться в тумане, европеец же твердо стоит на земле обеими ногами, а зачастую и всеми четырьмя...

Европеец в той мере, в какой он еще придает какое-либо значение религии, стремится превратить её в средство и в инструмент порядка. Государство становится Богом, а служба государству, исполнение социального долга - службой Богу. (В этом сходны европейцы и римляне). В культуре же край­ностей политика становится религиозной. Это доказывается хотя бы священным союзом Александра I-го. Некое сакральное дыхание вест и в русских революциях. Ее шествия - ничто иное, как выродившиеся религиозные процессии...

Среди европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти, среди русских богатый часто смотрит на бедного со стыдом. В русском живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ей, что владение означает принадлежность чему то, что в богатстве задыхается духовная свобода...

Свобода нераздельна со смирением. Русский свободен, ибо он полон смирения. В то время, как европеец стремится оправдаться и казаться большим, чем он есть на самом деле, русский не только открыто признается в своих ошибках и слабостях, но даже их преувеличивает. По отношению к своей личности, он честнее европейца (по отношению же к вещам - наоборот).

Из чувства виновности мысль о жертве вырастает в центральную идею русской этики. Без смерти нет воскресения, без жертвы нет возрождения. Пасха, а не Рождество является величайшим русским церковным праздником...

Русский больше склонен к внутреннему совершенствованию, чем к внешнему успеху. И в этом он ближе опять таки к индусам и китайцам. Он стремится к добродетели, а прометеевский человек к деловитости. Деловитость ведет к успеху в мире фактов, но она разъедает душу и разрушает внутреннюю свободу. Тот, кто обращается к добродетели, тот рвет с реальностью. Он становится на сторону духовного порядка, чья защита связана с тяжелыми потерями в мире полезности, но этим спасается внутренний человек. Так сталкиваются эти два противоположных идеала внутренней свободы и внешнего могущества. Культуре середины свойственен идеал могущества, а культуре крайности – идеал свободы...

Когда русский свободен, он поддаётся своим влечениям из слепого стремления к свободе, из презрения к мирскому. Прометеевский же человек добивается высшей степени до­ступной ему свободы лишь через напряжение своей воли. Когда стремление к сверхчувственному умолкает, русский слишком легко дает себя завлечь в бурю страстей, в которой уже нет свободы. Так создается картина, часто отмечаемая при сравнении русских с европейцами: русский в своих вершинах может достичь высот, недоступных ни одному из европейцев, но в среднем русский часто способен опуститься ниже той линии, на которой держится средний европеец. Так обстоит дело в культуре крайностей. В своих крайностях она выносит вверх мощные вершины, между которыми зияют глубокие пропасти. Европейская культура цветет сегодня на высоком плоскогорьи с холмистыми шапками, лишь слегка над ним возвышающимися, русская же похожа на пересеченную го­ристую местность с ее дикими скалами и ущельями.

Россия-страна неограниченных духовных возможностей... Только в ней могла разыграться большевистская трагедия...

ПРА - СТРАХ И ПРА – ДОВЕРИЕ

Русский доверяет сверхчувственным силам, изнутри про­низывающим все приходящее. Его основное переживание - изначальное доверие, прадоверие. Прометеевский человек занимает противоположную позицию. С его точечным чувством связан в качестве преобладающего душевного настроения - изначальный страх, пра-страх. Для него надежно существует только свое собственное Я. Он – метафизический пессимист, озабоченный лишь тем, чтобы справиться с окружающей его эмпирической действительностью. Он не доверяет основе вещей. Он не верит твердо в свсрхземные силы, осмысленно организующие бытие. Он переживает мир, как хаос, только через человека получающего смысл и оправдание. Его всегда мучает боязнь, что мир порвет удила, как только с него будет снята без отдыха творящая рука. Это несчастный человек. Гораздо более несчастный, чем русский.

Прометеевский человек противостоит судьбе как врагу, с которым он борется не на жизнь, а на смерть. Для него тра­гична не судьба сама по себе, а поражение в борьбе с ней.

Русский же един со своей судьбой. Он ей не противостоит. Как античный грек - он ее исполняет и выносит - смиренно доверчивый, а не высокомерно сопротивляющийся. Между прометеевским и русским переживанием судьбы зияет то же противоречие, которое разделяет трагедии Шекспира от тра­гедий Софокла: здесь одинокая борьба против судьбы, там - космическая связанность с судьбой. И здесь русские оказы­ваются по соседству с греками...

Изначальное доверие есть чувство кочевников. Без плана гонит он свои стада вдоль по безграничной, неизмеримой и кажущейся неистощимой степи. Он о ней не заботится; он не знаком с земными тяжестями оседлой жизни; он уверен в неистощимой питательной силе матери земли. Таков русский – сын степей. Даже в городах сохраняет он этот беззаботно-фланирующий стиль жизни кочевника. Европеец же - это че­ловек заботливой обработки земли, человек, презирающий бродяжничество. Пра-страх ничего не имеет общего с тру­состью, также как и пра-доверие с мужеством. Наоборот: без страха нет смелости. Героизм есть преодоление боязни, а не ее отсутствие. Именно потому, что прометеевская культура исходит из пра-страха и направлена на его преодоление, я назвал ее носителей героическими людьми. Если мы хотели бы провести оценку изначального страха и изначального доверия, то самое большое, что мы могли бы сказать, это, что пра-страх есть проклятие, а пра-доверие - милость...

Именно потому, что русский глубинными истоками связан с вечностью - может он беззаботно предаваться силам момента. Европейский человек, направляющий все свои силы и внимание на земное, живет, планируя в грядущих днях и "сегодня" ускользает у него между пальцев. Его одурачивает фантом будущего. Русский же получает бесконечно больше от жизни. Для того, чтобы безмятежно наслаждаться настоящим, надо чувствовать свою связь с вечным...

Прометеевская культура покоится на страхе перед импро­визациями. Ничего она не боится больше хаоса. Для нее это абсолютное ничто. Русский же ждет его с тайной радостью. Для него он является переходом к самому совершенному миру. В русском всегда есть нечто от революционера и разрушителя. Исходя из своей высокой оценки земных благ, западный человек стремится к сохранению существующего и к его увеличению.

Это - культура запаса: товаров, ценностей, методов. Рус­ская же культура - это культура расточения: вещей и людей. Русский не сомневается в неисчерпаемости мира. Так, изна­чальный страх сопровождается сознанием недостатка, а из­начальное доверие сознанием изобилия...

Порядок есть смысл прометеевской жизни. Европеец ищет порядок во всем - в самообладании, в господстве рассудка над влечениями, он ищет его и в государственном устройстве, в господстве авторитета над гражданами. Русский же ищет противоположное. Душевно он склонен к безмя­тежности вплоть до инертности, государственно к отсутствию норм вплоть до анархии. Русский даст жизни цвести и развиваться во всей се полноте, европеец же накладывает на нее оковы. Он засовывает её в смирительную рубашку законов. Современный европеец, также как и античные римляне, живет в культуре норм, русский же - без норм, как и весь Восток.

В философии Кантом отмечается победа нормирующей воли. Не один из западных мыслителей так не чужд русским и так, можно сказать, ненавистен им, как Кант. Борьба против него и критика его учения является постоянной темой русской философии. От Канта через Гегеля ведет прямая дорога к тоталитарному государству современности, ибо оно есть ничто иное, как тотальность нормирования, коллективная попытка искоренить изначальный страх. Перенесение интереса от религии, философии и искусства к политике, промышленности и технике, в конечном счете, объясняется растущим чувством изначального страха. Орга­низация общества становится целью политики, господство над природой - целью техники, продукция и запас - целью промышленности. За всеми этими тремя важнейшими родами деятельности современного западного европейца маячит дух за­боты.

Потребность в нормах делает западные народы способными к удивительным организациям. Русский придерживается обрат­ного мнения, что человеческое регулирование вредно. Запад­ной любви к нормам у него соответствует поразительная "нормобоязнь". Русские не могут организовывать, ибо они этого не хотят. Презирает русский и власть. Она его пугает, как веду­щая к соблазнам. Властвующие стоят ближе к греху, чем подчиненные. Если Запад говорит лучше смерть, чем рабство, то русский говорит: лучше раб, чем грешник. Рабство отнимает внешнюю свободу, грех же разрушает всякую свободу.

Русские являют собой полярную противоположность римс­кой культуре норм, за которой покоится прометеевская циви­лизация. Им не достает правосознания... Они не понимают смысла земных законов. Поэтому русский и недооценивает нравственную ценность государства и делает себе из него пугало. Современный европеец переоценивает его, исходя из обратных основных положений, и превращает его в идола. Проклятие русских заключается в том, что они не нашли еще государственную идею и государственную форму, соответ­ствующую их сущности. Какой парадокс заключается в том, что народ, чья миссия заключается в возрождении внутренней свободы, выносил в течение столетий государственную форму деспотизма и еще ее выносит! Тем не менее, следует надеяться, что русские и в политике достигнут более свободных форм человеческого водительства. И здесь скажут свое новое слово о свободе...

Целью людей, гонимых изначальным страхом, является повсюду господство; господство и над собственной личностью: самообладание, т.е. власть рассудка над влечениями. Совсем иным является душевное настроение русских, не самооб­ладание, а самопожертвование, не напряженность, а безмя­тежность.

Опасность для прометеевского человека заключается в социальной переорганизации, душевном окостенении, удушении жизни в оковах норм. Опасность для русских заключается в социальной анархии, душевной истерии, сжигании жизни и без всякого сдерживающего начала. (Недаром истерия с правом называется расовой болезнью славян).

Плановая натура европейцев приспособлена к иному роду мышления, чем увлекающаяся натура русских. Европейцы ставят себе задачи, которые могут лежать и вне их наклонностей. Их мышление целевое.

Русский изливает свое внутреннее содержание в окру­жающий мир вне зависимости от того, как он с ним справится. Его мышление выразительное.

Целевое мышление есть мыслительная форма властного века. Выразительное же -мыслительная форма отдающей себя души. Чувство доминирует над мыслью. Таково мышление поэтов. Духовно развитый русский по существу своему поэт. Русская философия с ее глубокими взглядами заключена в творения, принадлежащие по своей форме к разряду лите­ратуры (по мнению Бердяева, величайшим русским филосо­фом является Достоевский). Человек выразительного мышления думает не заключениями, а символами. Истины являются для него не абсолютными величинами, а образами абсолютного, притчами, поэмами. Восточное мышление всегда было таким.

Целевому мышлению соответствует этика императива, вы­разительному мышлению - этика импульса. Западный человек нравственен, ибо он им должен быть, русский же иным не может быть.

Императивная этика связывает прометеевскую культуру с римской и еврейской, отталкивание от подобной морали связы­вает русских с индусами и китайцами...

Подлинным плодом изначального страха является методи­ка, при помощи которой прометеевский человек осторожно прощупывает себе дорогу в неизвестное. Этому прямо про­тивоположна русская фантастика: богатство вдохновения, смелость видений, противоречия, причуды, не масса материала, а изобилие мотивов, не множество знания, а глубина жизни. Русский - романтик даже вне поэзии...

Своими двумя дарованиями, которыми не один народ не обладает в той же степени: способностью к языкам и мимическим талантам русский обязан самоотверженности своей души. Актерское дарование русских не выдерживает никаких сравнений. Западный актер не может забыть свое Я. Он и в игре такой же эгоист, как и в жизни, он хочет выста­вить только себя.

Исходя из своего точечного чувства прометеевский человек обладает лишь специализирующим видением, русский же, исходя из своего чувства всеобщности, обладает видением универсальным. Первый, свое основное пере­живание противоположности "Я" и мира, переносит и на всю картину мира. Он не видит органической всеобщности жизни (Киреевский), а только лишь единицы, пункты, в лучшем случае - сумму пунктов. Перед властным взором боязливо планирующего человека вселенная распадается на бездушные друг другу враждебные части; перед любящими взорами самоотверженного человека та же вселенная сливается в одно гармоническое целое. К власти можно придти только через разделение, к целому только через самоотвержение. Духовная сущность европейца - анализ, этическая – компромисс и примирение. Человек точечного чувства видит лишь осколки,
несовершенное, и ищущее своего оформителя. Человек все­общего чувства ощущает совершенное, перед которым он смиренно преклоняется.

Универсальность, однако, не есть нечто количественное. Она не состоит в том, чтобы знать возможно больше, а в том, чтобы видеть вещи согласованно. Универсальный человек не все знает, но зато знает самое существенное...

Прометеевская культура покоится на числе - Галилей требовал измерить все, что измеримо, и попытаться сделать измеримым все, что им еще не является. Считать - значит делить. Статистика есть подлинная европейская наука, - русским она далека. Они не считают, они оценивают. Промете­евский человек есть человек части, человек специальности. Он виртуозный знаток в узкой духовной области, в соседней области он уже безграмотен. Русский - человек уни­версального видения, со всеми его достоинствами и не­достатками. Он видит целое и от него часто ускользают от­дельные особенности. Русские не могут делить, они не могут удовольствоваться частью. Они хотят все получить сразу, а если этого невозможно, они не делают ничего и не имеют ничего. В области духовного творчества русские страдают от невозможности загнать всю обозримую цельность в узкие ограничительные рамки частного познания. Их духовное творчество всегда носит характер фрагмента. Русские прояв­ляют себя в очерках, в случайных писаниях или в поэзии...

Изначальный страх является тайным мотором промете­евской активности. Изначальное доверие - предпосылка русской созерцательности. Опасность для европейцев заключается в том, что они не могут ждать, опасность русских в том, что они ждут слишком много. Пра-страх делает слишком поспешным, пра-доверие - слишком медлительным. Там не достает терпения, здесь - решимости. Русские и европейцы обладают совершенно различным чувством времени. Западно-европейский атом, вечно гонимый смер­тельным "слишком поздно", мчится по своему коротенькому жизненному пути с хронометром в руке. "Время - деньги" - гласит немецкая поговорка. Турецкая же отмечает: "Всякая поспешность - зло". По русски "сейчас" значит всего лишь в этот же час.

Изначальный страх делает крайне острой потребность в страховании. Из неё вышли учреждения общественного стра­хования.

Это нечто вполне европейское. В России и в остальной Азии, где массы терпят гораздо больше нужду, мысль о страховании социально и хозяйственно должна была бы быть более насущной. Но духовно там в ней не нуждались. В царской России не было вообще социального страхования.

Страх перед потерей, убытком и концом превращает прометеевского человека в скопидома. Он также неохотно отдаст деньги, как и сердце. Он добивается собственности также, как и знания; упорным трудолюбием, суммируя кусо­чек за кусочком. Русский же в науке ждет вдохновения, а в хозяйстве - случая. Бережливость он ощущает не как добро­детель, а как порок.

Из страсти к собиранию, из боязливого скопления запасов произошел европейский капитализм, которого в России никогда не было. Если в России когда-либо собирались благодаря игре, наследству или по другим случайностям, какие-либо большие капиталы, - то самое позднее, уже следующее поколение заботилось о том, чтобы они вновь растратились и исчезли.

Бережливость есть страх, также как и скупость. Это свой­ственно старости, юность же расточительна.

Пра-страх и пра-доверие определяет и отношение к истории. Современный европеец мыслит крайне исторично по многим причинам, корни которых лежат в изначальном страхе. Прежде всего, в прошлом он ищет уроков на будущее, причем грядущее он выводит из бывшего. Так надеется он найти защи­ту против неожиданности и импровизаций. Русский же не хочет учиться у истории. Он сомневается в том, что это возможно, и в этом он прав: если история содержит в себе какое-либо уче­ние, то это лишь учение о том, что люди ею никогда не научатся.

Следует различать культуры памяти и культуры забвения. Первые хотят увековечить то, что человек когда-то создал или о чем подумал. Они предпочитают письмо слову. Прометеевская культура памяти характеризуется изобретением книгопечатания, греческая же культура забвения - изречениями Платона, что "доверять лучше не письму, а слову". Забвение есть акт самоосвобождения, память есть средство для сохранения своей духовной власти. Так, в конце концов, эти две культуры в их вечной противоположности разделяют идеалы Власти и Сво­боды. Прометеевская культура стоит на стороне власти, русская - на стороне свободы...

1812 год отмечает победу пра-доверия над пра-страхом. Этика терпения верующего преодолевает этику планирующего действия. За этим процессом скрывается факт величайшего значения: метафизические культуры преодолевают и пере­живают культуры технические...