ПОСЛЕДНЯЯ ПРОБЛЕМА ЕВРОПЫ

РИТМИКА МИРОВОЙ ИСТОРИИ

(Учение об зонах)*

Согласно закону эволюции, действия которого мы чувствуем, не имея возможности их полностью объяснить, духовные события совершаются в некоей ритмической последовательности. Перед взором, обращенным назад, на человеческую историю, отдельные эпохи вырисовываются с теми резко выраженными и существенными для них чертами, которые определяют как духовный облик обществ, так и духовный облик отдельных личностей. Эонические прототипы, основные душевные прообразы, с резко очерченным ха­рактером, в постоянной смене следуя один за другим, стре­мятся найти свое воплощение в живом человеческом поко­лении. Развитие каждого из этих прототипов и его борьба против своих предшественников и последователей и придает истории культуры - ритм и часть ее напряженности и про­тиворечий.

Прототип выходит за рамки наций и рас - он может охватывать целые континенты. Трудно сказать, где находятся границы его действия, но в этих границах своего господства он все пронизывает своей своеобразностью, все, вплоть до последней человеческой личности, не лишая се, однако, тем самым, моральной свободы. Отдельная человеческая личность принуждена ориентироваться на этот прототип: она его может или воплощать или себя ему противопоставлять, но ни в коем случае не игнорировать. Она должна его признавать; ведь и сопротивление есть форма признания, Эонический прототип ставит большие вопросы эпохи, он заставляет звучать доминанты, по отношению к которым отдельные личности разыгрывают обертоны в некоей контрапунктическом сочетании. Он, на­конец, ставит большие духовные рамки, в которых инди­видуумы, с их частными желаниями и целями, движутся в меру своей моральной свободы.

Каждый раз, когда человечество оплодотворяется новым прототипом, творческий процесс повторяется сначала и горячее ощущение молодости охватывает культуры. Только тогда кажется найденным смысл существования. Все до этого времени бывшее становится как бы завершенным, пройденным этапом, достойным осмеяния. Начинается "новое время". Но и оно когда-то становится старым и уступает место более новому. За этой сменой эонических прототипов скрывается, вероятно, какой-то темный закон, согласно которому божественные силы вливаются в вещный мир и снова его покидают. Об этих закономерностях можно лишь догадываться, их нельзя объ­яснить во всех деталях. О них можно говорить лишь притчами, или молчать.

( Эон —часть космического времени, эпоха. )

Эоническое учение, которое я здесь развиваю, имеет своим истоком старейшую духовную сокровищницу человечества буддийское учение о Калпах, учение о четырех возрастах мира персов и иудеев (Книга Даниила), саги индусов и мексиканцев о вечной смене мировой гибели и обновления. Эмпедокл высказывал те же мысли следующими словами: "Мир находится в постоянном колебании от ненависти к любви и от любви к ненависти. Всегда бывают целые эпохи борьбы и ненависти и, также неизменно, как времена года, им на смену приходит новый расцвет светлых времен". Гераклит скрыл ту же идею за физическим положением: "Периодически происходит замена воды огнем и огня водой. Научно признать это положение нельзя, но метафизически оно содержит истину. Она отчетливо выступает, когда мы делаем ударение на за­мене, вместо того, чтобы его делать на элементах, которые друг друга будто - бы заменяют. Гераклит хотел сказать о рит­мике мировой истории. Это было то, что он имел в виду.

Во времена христианского средневековья и последующей нехристианской эпохи, по разным однако причинам, рит­мическое мировоззрение было забыто. Средние века, с их основным ощущением успокоенности, были слишком ста­тическими, новое время с его волей власти - слишком жад­ным движением вперед, чтобы рассматривать историю в виде волнообразного движения, вечного вверх и вниз. Но, все же, мысль о ритмичности окончательно не заглохла. Ее можно найти у Гете, находившего в мировой истории систолы и диастолы, наподобие биения некоего мирового сердца. Она имеется в учении Ницше о постоянном новоявлении и в Шпенглеровской теории культурных типов. Эоническое учение живет в таких выражениях, как "дух времени" или "дух эпохи"; в таких названиях как готика, барокко, рококо, отмечается, правда, лишь в частной области культуры своеобразность нескольких поколений вне границ от отдельных народностей. Очень ясно, наконец, говорит слово "современник" (в дословном переводе с немецкого "товарищ по времени"), что жизнь в одном и том же зоне не есть только малозначащая единовременность, но именно содружество во времени, опреде­ляемое общностью судьбы. Это содружество имеет по меньшей мере, то же значение, что и принадлежность к одной нации.

Персы и иудеи с верной интуицией ограничили возрасты мира четырьмя. Действительно, имеются четыре сменяющие один другого прототипа. Они создают во времена своего господства гармонического, героического, аскетического и мессианского человека, которые отличаются друг от друга своим основным поведением в противопоставлении себя Вселенной.

Гармонический человек переживает Вселенную как космос, оду­шевленный внутренней гармонией, не подлежащий ни человеческому водительству, ни оформлению, а должен­ствующий быть лишь созерцаемым и любимым. Здесь нет мысли об эволюции, а есть лишь мысль о статическом покое. Мир - у цели. Так чувствовали гомеровские греки, китайцы эпохи Конфуция, христиане готики.

Героический человек видит в мире хаос, который он должен оформить своей организующей силой. Здесь все в движении. Миру ставятся цели, определяемые человеком. Так чувствовал античный Рим, романские и германские народы современности.

Аскетический человек ощущает бытие, как заблуждение, от которого он бежит в мистическую суть вещей. Он покидает мир без желания и надежды его улучшить. Так чувствовали индусы или греки неоплатоники.

Наконец, мессианский человек чувствует себя призванным создать на земле высший бо­жественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, ко­торую он, чувствует в себе. Так ощущали первые христиане и большинство славян. Эти четыре прототипа можно определить выражениями: созвучие с миром, господство над миром, бегство от мира и освящение мира.

Гармонический человек живет во всем мире и со всем миром, связанный с ним в одно целое. Аскетический человек отвращается от мира. Героический же и мессианский выступают против него; первый - из желания полноты своей власти, второй - во имя задания, полученного от своего Бога. Гар­монический и аскетический человек - статичны, два другие -динамичны. Гармонический считает смысл истории вы­полненным, аскетический - считает невозможным, чтобы он когда-либо был выполнен. Оба не ставят своему времени никаких требований. Героический же и мессианский человек хотят сотворить мир иным, чем тот, который им представляется в действительности. Это волнует и принуждает к напряжению всех сил. Поэтому их эпохи более подвижны и активны, чем все остальные.

Картины мира гармонического и мессианского человека родственны между собой. Но то, что первый считает уже имеющимся вокруг себя, то второй видит лишь как дальнюю цель. В обоих случаях мир есть возлюбленная, которой себя отдают для того, чтобы с ней соединиться. Героический че­ловек рассматривает мир как раба, которому ставят ногу на шею; аскетический - как искусителя, которого следует избе­гать. Героический человек не смотрит покорно на небо, он полон жажды власти и злыми, враждебными глазами смотрит вниз, на землю. По самому существу своему он удаляется все дальше и дальше от Бога и все глубже уходит в мир вещей.

Секуляризация - его судьба, героизм - его жизненное чувство, трагика - его конец.

Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроение примирения и любви. Он не разделяет, чтобы властвовать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить. Им не движут чувства подозрения и ненависти, он полон глубокого доверия к сущности вещей. Он видит в людях не врагов, а братьев; в мире же не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую надо осветить и освятить. Имдвижет чувство некоей космической одержимости, он исходит из по­нятия целого, которое ощущает в себе и которое хочет вос­становить в раздробленном окружающем. Его не оставляют в покое стремление к всеобъемлющему ижелание сделать его видимым и осязаемым.

Тот, кто смотрит на историю, как на ритмическое течение сменяющихся прототипов, тот избегает искушения относить смысл и цель мира к какому-нибудь далекому, конечному состоянию. Ему не нужно выдавать вексель на какое-то неопределенное будущее. Для него, как для Ранке, все времена "равны перед Богом", даже времена героические, которые ничего не хотят знать о Боге. В каждом зоне зак­лючается весь смысл всего. Также, как пауза в мелодии, так и в космическом ритме - безбожные эпохи имеют свою функцию.
Именно, рядом с темными зонами, вырисовываются светлые во всей их сияющей полноте. Только так возможно откровение божественного человеческому роду. Привыкшие к свету, пресыщенные светом глаза, это божественное больше бы не замечали. Сумерки же укрепляют зрение и заставляют взор искать свет.

История представляет собой наиболее захватывающую картину как раз в тот момент, когда одна эпоха меркнет и за ней уже начинают вырисовываться очертания новой, когда линия ритмической волны меняет свое направление, когда она, достигая своей низшей точки, прекращает движение вниз и начинает двигаться вверх, к новому гребню. Это - междувременье, апокалиптические моменты человечества. В этот момент появляется ощущение, что все существующее рушится, хотя на самом деле происходит лишь вытеснение прежнего прототипа - новым. Но контраст между сегодня и вчера настолько резок, что человек переживает это событие, повторяющееся уже бесчисленное число раз, как особый ис­торический случай. Так возникают учения о делении истории на две части, свойственные особенно религиям; их рождение является всегда прелюдией к новым эпохам. Эти учения рассматривают прошедшее, как ошибку, в лучшем случае - как передышку и только в будущем ищут смысла и опра­вдания, даже смысла и оправдания прошлого.

К этому междувременью принадлежит и ХХ - е столетие. Уже в течение десятилетий немногие, коим доступно обозрение перспектив общего развития, согласны в том, что на наших глазах что-то приходит к концу: по Мережковскому это послеатлантическое человечество, по Унамуно - христианство, по Шпенглеру - тысячелетняя культура Запада, по Бердяеву -эпоха Ренессанса, по Фриду - капитализм. Однако, это не только влияние настроений "сумерок века", которые, по мнению некоторых пошлых умов будто бы характерны для начала нового столетия. Разве может ритм истории считаться с про­извольно надуманными человеком датами.

Мы живем в переходное время - это делает егостоль же подвижным, сколь и противоречивым. Наше время полно тоски, но полно и надежд, оно пронизано в одинаковой мере предопределениями и обетованиями. В течение нескольких десятилетий мы переживаем мощные потрясения, характерные для междувременья между угасающей и нарождающейся эпо­хой. А, следовательно, на наших глазах умирает не раса и не культура, умирает эпоха.

В течение последнего тысячелетия на европейской почве выросли две эпохи: готическая и прометеевская. Готическая эпоха выросла из духовных потрясений XI столетия и про­должалась вплоть до XVI века. Она была воплощением прототипа гармонического человека. (Для того, чтобы не быть неправильно понятым, подчеркиваю, что понятие готический я не ограничиваю ни пространством, населенным германской расой, ни за пределами распространения готического художественного стиля). Весь пронизанный ощущением вечности готический человек обращал свой доверчивый взор вверх. Все более и более молитвенно возвышались его храмы к небу. Земной ландшафт забывался, готический человек занимался лишь спасением души, обращением к Богу и успокоением в лоне его благости. Между 1450 и 1550 годами происходит, однако, огромная перемена, переход в прометеевскую эпоху, стоящую под знаком героического прототипа. Новый человек обращает свой взор на землю, в широкие дали по всей земле, а не на безграничные высоты, как раньше. Только тогда становятся возможными крупные географические и физические открытия. Новый человек стремится больше не к спасению души, а к овладению миром. Он хочет быть господином на земле, а потому Бог ему не нужен. Я называю его проме­теевским человеком по имени гордого титана, восставшего против богов, по имени хитрого владыки сил природы, по имени Предвидящего "дух территории", желавшего создать мир по собственному образу и подобию.

И опять прошли 500 лет, и опять стоим мы на пороге новой эпохи. Сегодня над прометеевской культурой нависли мрачные тучи судьбы, из которой в нее должны ударить смертельные молнии. Европа идет к своей самой кровавой катастрофе; она приближается к концу, неизбывно за­ложенному в ней при самом рождении. Этот рок нельзя больше остановить, камень катится, и не толькос 1914 года, - он катится уже в течение четырех столетий. Но брезжит на горизонте розовая утренняя заря нового мира: возвещается иоанническая эпоха, несущая человеку мессианский прототип. Она будет иметь родственные черты с эпохой готической, а потому будет эту эпоху столь же почитать и ею любоваться, сколь прометеевский человек ее презирал и ненавидел. Европа стремится со всей силой как раз к тем идеалам, которые уже осуществлялись в Средние Века. А потому хотя и бессознательно, стремится она все резче и резче в некоем акте всеобщего уничтожения освободиться от всего того, что лежит между ней и готикой. Именно к этому идет с такой динамической страстностью всё развитие последних десятилетий. Новый эонический прототип ищет своего воплощения в человеке. Европа, магически привлекаемая лик­ом нового, начинает ненавидеть заканчивающуюся эпоху, эпоху, стоящую еще под знаком прежнего прототипа.

Я называю новый зон иоанническим, по Евангелию от Иоанна, ибо ему как раз в необычайной степени свойственны дух солидарности, примирения и любви. И особенно думаю я о стихе 17, 21, где горячее желание переходит в молитву: "Да будут все они воедино". Эта борьба за вселенскость станет основной чертой иоаннического человека.

Тут возникает одна трудность: несомненно существуют группы лиц, проникнутые духом единого зона и все же не покрывающие друг друга во всех чертах своего существа. Существуют национальные различия. Некоторые народы обладают свойствами, переживающими смену прототипа. Широко распространено мнение о существовании ярко выраженных черт национального характера; душ народов, остающихся не­изменными во времени. В жизни общества, следовательно, должны действовать одновременно постоянные и меняющиеся факторы. Перемены производят эонические прототипы. Каковы же постоянные силы истории?

Это дух ландшафта, «духтерритории», он пере­крещивается с духом эпохи. Наряду с тоническими про­тотипами местораэеитие и климат соучаствуют в оформлении человека. Они накладывают свой отпечаток на каждую черту, благодаря которым различаются расы и народы. В молениях местным богам и отдается должное этим силам, чарам про­странства, статическому принципу истории.

Из духа ландшафта вырастает народная душа. Он чеканит в ней ее постоянные национальные свойства. В бесконечных, непересеченных, широких равнинах человек отдает себе отчет в своей ничтожной малости, и потерянности. Величаво и тихо смотрит на него вечность и тянет его прочь от земли. Так зарождаются религии. Как много значили в религиозной судьбе человечества - степи Китая и России, равнины Индии, пустыни Сирии и Аравии! Будда получил божественное озарение на широких равнинах Патны. Для того, чтобы восприять отк­ровение, другие основатели религий, как Христос, уходили в пустыни.

Совсем иной человеческий тип создают горы. В то время, как степь не имеет ни границ, ни имени, в горах – каждая вершина, каждая долина имеют свое название и свою ин­дивидуальность. Это благоприятствует укреплению в чело­веке самостоятельности, но также развивает в нем себялюбие и замкнутость. Это защищает от искусственной централизации, но создает и опасность раздробления. Эллада и Швейцария тону примеры.

Суровые местности делают человека твердым, деятельным и заботливым о будущем. Теплые же и плодородные местности развивают стремление к созерцательности. Резкая грань между Севером и Югом, необъяснимая свойствами крови, проходит через большинство народов земли: через итальянцев, испанцев, французов, немцев, через Китай с его северным городом (Пекином) и его южным городом (Нанкином), через северо-америкакский континент, где разница между северным и южным человеком вызвала самую кровавую войну амери­канской истории. Америка является, во всех отношениях, характерным примером волшебных чар пространства, за­висимости души от земли. Американский континент, куда направлялись переселенцы стольких рас, обладает силой создавать новый тип из этой смеси кровей, причем, тип, явно отличающийся от тех народов, чью кровь он восприял. За фасадом вывезенной из Европы цивилизации, вновь воз­рождается старая индейская душа (например, в преступных сообществах больших городов). Другим примером могут служить евреи, совершенно различно развивающиеся в зависимости от стран, давших им гостеприимство. Еврей в Германии гораздо ближе немцу, еврей во Франции ближе французу, нежели оба они - еврею русскому. Мрачная мистика хассидизма могла произрасти лишь на восточной почве, в то время как кристально ясная система Спинозы там никогда не могла бы возникнуть. Третий пример оформляющей силы беру из русской истории. Владимир, киевский великий князь, обративший русских в 988 году в христианскую веру, племянник нормана Ингвара - Игоря, был северного происхождения. Тем не менее, благодаря своему мягкому, примиряющему характеру, он с самого начала был воспринят, описан и оценен, как настоящий славянский князь. Как Владимир Святой вошел он в национальную историю России.

Силы земли более первоначальны и крепки, нежели силы крови. Силы месторазвития меняются в течение миллионов лет. Если мы на них наложим короткий масштаб человеческой истории, - они покажутся постоянными, в то время, как силы крови, как все живущее, подвержены закону старения. Англичане проявляют большую чуткость, когда они отдают предпочтение "праву территории" над "правом крови": каждый человек, родившийся на английской территории, приобретает английское гражданство, вне зависимости от происхождения и государственной принадлежности своих родителей.

- Народы и расы не являются ничем первоначальным, они являются образованиями, формируемыми духом ландшафта. Чуждые расы, поэтому, становятся сходными при сожительстве на общей земле и родственные расы становятся разными на различной земле. Можно разве себе представить больший контраст между индусами и германцами, хотя они и при­надлежат к индо - германской расе? Романцы и германцы более далеки индусам, нежели семитам ближнего Востока. Стоит сравнить правовую одаренность старых вавилонян (Хамураби!), религию законов иудеев, юридическую культуру римлян, лютеранскую идею оправдания с идеалами отсутствия насилия индусов от Вед до Ганди, с гнушением силой у русских, от их истоков до Льва Толстого, дабы убедиться, что линия раздела идет поперек рас: индусы и русские стоят по одну сторону этой грани, а семиты, римляне, романцы н германцы - по другую. Происхождение многих русских писателей показывает, насколько силы месторазвития оказываются более мощными, нежели силы крови. Как раз те писатели, которые действуют, как наиболее истые русские, имеют в свои жилах наибольший процент чуждой крови. Среди ближайших предков Пушкина имеется негр, Лермонтова - шотландцы, Жуковского - турки, Некрасова - поляки; Достоевский с отцовской стороны был литовцем. Л.Толстой потомок немцев-переселенцев. Наоборот, Тургенев является чистокровным русским, однако, именно он производит наиболее европейское впечатление.

Кровь и месторазвитие суть два различных элемента, как понятия они не имеют между собой ничего общего. Прин­цип крови руководит кровными союзами, объединениями всех людей единой крови, вне зависимости от того, где они живут. Принцип месторазвития обуславливает территориальное единство, объединение всех лиц, живущих на том же пространстве, вне зависимости от их крови. Внутреннее про­тиворечие обоих понятий является предметом спора персо­нального и территориального принципа современного уголов­ного и гражданского права.

Дух ландшафта обуславливает различия в простран­стве, дух эпохи - различия во времени.

Если бы не было никакого (расообразующего) духа ландшафта, то все люди одной и той же эпохи должны были бы быть одинаковыми в своих основных духовных качествах. Если бы не было никакого (меняющего расу) духа, времени, то все люди одинакового ландшафта должны были бы быть сходными в своей сути. Одной из многих бессмысленностей современности является употребление формулы "кровь и земля", как если бы дело шло об одном и том же.

Против учения об зонах должны выступить наиболее резким образом представители расовой теории. Согласно их понятиям, расы и народы, являются носителями судеб мира, влияние же окружающей природы, ландшафта, климата, национальной истории - не имеет большого значения. Силы зона характеризуются, как нарушающие правильное течение поперечных волн, действия которых надо, по возможности, исключать. Пестрота истории объясняется сменой наций, берущих на себя водительство. Перемены же внутри каждого
народа объясняются как различные стадии его развития.
Законы жизни, которым, несомненно, подчинены, в общих чертах, и народы, как организмы - отнюдь не оправдывают сами по себе наблюдаемые радикальные изменения народной жизни. Открытым остается вопрос: как может случиться, что целый народ, как например греки, заканчивает свое развитие на полюсе, противоположном своему началу? Ведь превращение в свою противоположность отнюдь не отвечает сущности организма.

Люди одной крови, но различных эпох, отличаются друг от друга не только той. или иной стадией своего возраста, но радикально, всем своим существом. Большие эпохальные перемены XVI столетия не могут быть объяснены судьбами крови. Объяснение Реформации, как протеста германского народа, достигшего своей зрелости - мало убедительно. Тут, несомненно, начинает действовать духовный принцип, не выводимый из осязательной действительности: закон смены эонических прототипов. Нужно отказаться от его рационального объяснения и довольствоваться тем, что он рационально необъясним. Поиски материальных, причин, которые ничто не могут доказать - были бы напрасной тратой сил, В эпоху 1550-х годов не было больших открытии, которые могли бы изменить душевный характер. Наоборот, жажда их пред­шествует самим открытиям. Они не творят, новое жизнеощу­щение, они его доказывают. Иными словами, они не являются причинами большой душевной перемены, а ее следствиями. Почему она происходит, почему именно в это время и в этой форме – ответ на этот вопрос всегда останется покрытым метафизической тайной.

Расовая теория ведет к зоологическому пониманию истории, рассматривающему культурную судьбу человечества из животных перспектив. Она также материалистична, как и экономическое понимание истории марксизмом. В-противоположность им обоим, эоническое учение иррационального понимания истории вновь делает ударение на духовной стороне человеческого существования и возвращает человеку обратно его достоинство и самоуважение, которых его лишили матери­алистические мировоззрения.

Результаты предыдущих рассуждений я резюмирую следующем образом: есть два фактора, определяющих человеческую историю: постоянные силы месторазвития и переменные силы эонического прототипа. Сочетание и противоборенне этих двух противоположных прин­ципов, земного и духовного, и борьба между прототи­пами составляют содержание культурных судеб, поэтому столь трудно поддающихся научному объяс­нения.

Смена эпох исключает возможность образования твердых национальных характеров. Имеются только отдельные на­циональные свойства, и именно те, которые связаны с месторазвитием. Они выступают с разной силой, смотра по тому, с какими эоническими прототипами они совпадают. К характеру каждой эпохи принадлежит и манера человека переживать ландшафт: доверяясь его силам или, наоборот, от них от­влекаясь. Поэтому, даже при постоянных национальных свой­ствах их интенсивность подвергается колебаниям. В общем духовном облике народа они могут занять ведущее положение, но они могут и настолько затемниться другими свойствами, что покажутся полностью заглохшими.

Когда постоянные национальные свойства совпадают с основными чертами эонического прототипа, народ достигает своего культурного зенита, который может совпадать или нет, с зенитом его политической мощи. Если дух ландшафта сходен с духом эпохи, то они друг друга подкрепляют и усиливают свое действие. Несходство же их вызывает среди людей мучительные судороги и конфликты. Россия последних двух десятилетий являет собой потрясающий пример возможности раздвоения между духом ландшафта и духом зона.

Развивающийся прототип не всюду встречает одинаковые местные условия. Там, где он находит их удобными, там он легко и свободно проникает в мир действительности, в другом же месте он наталкивается на жесточайшее сопротивление. Так своеобразно связана судьба зона с характером ландшафта. Иными словами: Каждая эпоха имеет свои региональные основания и предпосылки. Эти тонкие соотношения между эоном и ландшафтом были ясны пророку Даниилу, когда он предвиденье четырех возрастов мира сочетал с мыслью о четырех царствах, - гениальное прозрение темных за­висимостей. Хоть это и не было высказано отчетливо, но Даниил думал, что с переменной зона меняется и арена истории. Выдвигаются постоянно те народы, которые в своих постоянных национальных свойствах, т.е. в силах своего ландшафта, обладают наилучшими условиями для воплощения человеческого типа, долженствующего осветить вето эпоху. Так становится ясным возвышение Пруссии среди немецких племен, растущий перевес немецкого Севера над Югом и Западом; этот перевес становится тем более ясным, чем больше прометеевский тип побеждает ( не только в Германии!) прототип готической эпохи. Немец не потому стал более пруссаком, что Пруссия взяла на себя водительство Германии, а наоборот; Пруссия возвысилась, ибо ее племенные свойства делали ее наиболее пригодной для воплощения общего идеала времени. Пруссак, как и его ландшафт, холоден и трезв, расчетлив и без фантазии, интересуется только политикой, делами и войной. В известных границах, именно такой человеческий тип должен был взять на себя водительство вo время безрелигиозной эпохи, направленной на земные достижения. Пруссак, наряду с анг­лосаксом, был образцом своего времени. Именно таким, каким он всегда, по существу, был - старались стать другие. Ему подражали русские со времен Петра I, итальянцы со времени Муссолини, японцы за последние десятилетия;

Эмансипация и захват власти евреями в течение последних 150 лет тоже могут служить примерами тому, как народ становится духовно и душевно тем влиятельнее, чем более его постоянные свойства соответствуют прототипу эпохи. Европеец, увлеченный прометеевским идеалом (особенно европеец северный, с его деловым нюхом и рационализмом) становится все более и более похожим на еврея в изгнании и все более и более доступным их влиянию. Во времена готики вести дела и отдавать деньги в рост считалось позорным. Теперь же завидуют тому, кто это делает наиболее успешно и с наименьшим зазрением совести. Прометей все больше и больше принимает черты Агасфера, вечного, гонимого жида. Это случается отнюдь не потому, что евреи в течение многих поколений соучаствовали в выработке европейского образа мышления, наиболее им благоприятного. Для этого у них нет достаточно духовных, особенно духовных, и материальных сил (безнадежная необразованность постоянно осуждалась сред­невековыми летописцами, как одна из их отличительных черт). Случилось действительно так, что душевные изменения, происходившие внутри западно - европейского человека со времен Реформации, пошли на пользу евреям, но они были ими использованы, а отнюдь не причинены.

Готическая эпоха создала духовное единство Евро­пы. До этого времени в Европе были лишь племена и народности. С угасанием готической эпохи остались лишь отдельные образования, национальные государства. То, что мы в настоящее время еще имеем в качестве европейского общего чувства - есть лишь жалкие остатки почти полностью рас­траченного драгоценного наследства. Факт и понятие Европы принадлежит готической культуре. Это была синтетическая культура; в ней преобладали цементирующие силы, а потому одной из ее главных задач было устранение противопо­ложности между Севером и Югом и борьба с региональным раздроблением. В римских походах германских императоров, в создании римской империи германской нации и, даже, в схоластическом мышлении обнаруживается мощное стре­мление к слиянию готически-христианской и античной сре­диземноморской культуры. Несмотря на это, северо-южный конфликт чувствовался во все время готического эона; его влияние проникает глубоко и в прометеевские времена. Даже жизнеощущение Гете стоит под этим знаком. Вторая часть Фауста, является грандиозной, хотя и неудачной попыткой примирить Север с Югом, германца с греком. Вместе с романтикой, последним отголоском готической культуры, прекращается притягательная сила Юга. Что для современного европейца античные культуры? Воспоминания, душевный отдых, привязанность. Но не больше, не судьба!

В прометеевскую эпоху главенствуют разъединительные силы. Она развились сразу же и в региональном направлении. Прометеевская культура начинается отпадением севера от европейской общности. Это произошло сначала в церковной сфере, в виде Реформации. Дело Лютера повторил в политике Фридрих II-й Прусский. В обоих случаях дело идет об одном и том же - о протесте севера, о покушении на европейское единство. Прометеевская культура не ищет более примирения с культурами Средиземноморья, она нх ненавидит и стремится от них освободиться. «Прочь от Рима!» - таков лозунг. Новая культура есть северная культура. В шпенглеровском резком различии между Фаустовской и античной культурами, в отрицании всякой зависимости одной от другой - особенно ярко обозначилось своеволие северной культуры. Чем больше она торжествовала, тем дальше на север продвигался европейский центр тяжести. В жёстких людях северных стран героический прототип нашел подходящий себе материал. Развитие протекает в ясной закономерности, без рывков, постепенно. Оно длится столетиями, до тех пор, пока доминирующе не утверждается Север. Еще XVI столетие принадлежит итальянцам и испанцам. С правом называют французы XVII-й век своим "великим веком". Затем во­дительство переходит к Германии. Наконец, в борьбу вступа­ют англо-саксы и скандинавы. Этим утверждается отсту­пничество и победа Севера. Нижне-германцы и англо-саксы, пруссаки и пуритане - вот кто, собственно говоря, являются титанами современной технократии.

В иоаниическую элоху центр тяжести еще раз переместится, ибо эон мессианского человека с его религиозной душой не может согласиться с духовным водительством прижатых к земле северных народов. Ом передаст его в руки тех, кто обладает стремлением к сверхземному, в качестве постоянной черты национального характера, а таковыми являются славяне, в особенности русские. Огромное событие, которое сейчас подготовляется - есть восхождение славянства, как ведущей культурной силы.

Как бы это неприятно ни звучало для некоторых, - такова историческая судьба; ее никто не может остановить: ближайшие столетия принадлежат славянам. Северная культура гибнет, на ее место становится восточная культура. Иоанническая эпоха будет эоном славян.

Серьезное отступление: неизбежно для получения перс­пективы, из которой мы рассматриваем западно-восточную проблему. Эта перспектива должна быть такова, чтобы не допустить превращения исследуемого вопроса в частный исторический или политический случай. Для того, чтобы понять взаимоотношения и зависимости между Востоком к Западом во всей их значительности, проблему надо поставить в широкие рамки общего мировоззрения. Её надо связать с глубинными вопросами человеческого бытия. Иными словами - ее надо сделать предметом философии, ибо тот, кто изучает историю не будучи философом - является лишь простым хроникером.

Русские, с их развитой способностью к лицезрению целостности, постоянно и ясно чувствовали, что ничего не должно рассматриваться в отдельности. С того момента, как они стали заниматься сами собой, их мысли вращаются, от Чаадаева до евразийцев, вокруг вопроса: кем мы являемся по отношению к Европе? Младшими или только более молодыми? или просто иными? наследниками европейской или пред­вестниками новой, восточной культуры? Этот вопрос привел к более общему: вчем состоит разница между народами, в возрасте или противоположности типов? А это уже граничит с большой проблемой: чем являются определяющие факторы истории? Каков смысл истории?

Кто так смотрит на судьбы народов, тот расширяет свое рассмотрение до ранга общей культурной философии. Таков стиль и настоящей книги.

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ДУШИ

Первоначально русская душа, так же как и западно - европейская во времена готики, была настроена гармонически.

Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение только со времен Петра I, подпав под главенство государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония лежит и в образе русского священника. Мягкие черты его лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристкими лицами! Вообще, харак­терным для типа русского святого является спокойствие и истовость всего душевного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от всякой напыщенности и истерии, одновременно мужество и кротость..." (Арсеньев). Гармония сквозит во всем старчестве, этом странном и воз­вышенном явлении русской земли. По сравнению с "деловым, почти театральным поведением европейцев" - Киреевский отмечает: "Смирение, спокойствие, сдержанность, достоинство и внутреннюю гармонию людей, выросших в традициях Право­славной Церкви". Это чувствуется во всем, вплоть до молитвы. Русский не выходит из себя от умиления, но, напротив, особое внимание обращает на сохранение трезвого рассудка и гармонического состояния духа. Русский Киреевский (1850), стоит ближе к классическим грекам, нежели к русским нигилистам следующего поколения. Он также ближе к грекам, чем весь европейский классицизм эпохи Просвещения.

Подтверждением того же гармонического чувства является русская иконопись и, вообще, древне-русская живопись: совершенная по формам Святая Троица Андрея Рублева (1370-1430), творения мастера Дионисия - древне-русская архитектура с ее благородным спокойствием. Церковь Покрова Богородицы на Нерли у Владимира (1165), или Дмитровская церковь во Владимире (1194). Идеальное чувство формы этого искусства сразу же бросается в глаза. Его последним крупным архитектурным проявлением был классицизм эпохи Александра I. В той же плоскости лежат гармонические организационные формы древне-русской жизн