Во взаимоотношениях людей друг с другом точечное чувство соответствует себялюбию, а чувство всеобщности - чувству братства. Когда европеец смотрит на себе подобного, им тотчас же и невольно овладевает ощущение: это мой враг. Человек человеку - волк. Каждый за себя и каждый сам по себе бог, а потому каждый друг против друга и все против Бога - такова сущность и характер европейского общежития. В науке это воззрение на жизнь, как на войну всех против всех, отразилось в дарвинском учении борьбы за существование. Отсюда не случайно, что именно русский, князь Кропоткин, выступил с обратным учением в своей книге "Взаимная помощь, как фактор эволюции" (Лондон, 1902). В ней он защищает тезис о взаимопомощи в мире людей и зверей.

Западно-европеец думает о ком-либо другом, сравнивая его с самим собой. Из этой мании сравнения с необходимостью вытекают два качества, которые очень часто отличают его от русского: чванство и зависть. Если у него нет возможности показать свои собственные преимущества и успехи, то он хвастается своим происхождением, своей профессией, ква­ртирой, партией, своими друзьями или путешествиями, а по отношению к иностранцам своей нацией и её великими людьми.

Нигде на русском Востоке не страдает нищий так глубо­ко, как в Европе. Здесь он страдает не только от недостатка или нужды, но еще больше от необходимости их скрывать. Среди русских бедность может свободно, без краски стыда показываться наружу.

Русский переживает мир, исходя не из "Я" и не из "Ты", а из "Мы". Противоположение личности не является для него чем-то основным. Со стихийной живостью он ощущает прежде всего неразделимое целое, в котором находятся все люди. Поэтому, "он один из всех европейцев обладает непосред­ственным отношением к душе своего ближнего". (Кайзерлинг: "Дневник путешественника").

Если он смотрит на ближнего, он видит в нем не врага, а брата. Его первое движение, есть движение симпатии и доверия. Он верит в естественную доброту ближнего, вплоть до до­казательства противного. В России люди, которые только что друг с другом познакомились, быстро становятся задушев­ными друзьями: через час кажется, что они были знакомы друг с другом чуть ли не целую жизнь. В Европе, особенно в Германских странах, наоборот: там можно знать друг друга всю жизнь, но даже другу душа не открывается для своих сокровенных глубин…

Чувство братства делает русскому жизнь много легче и выносимое, чем европейцу с его инстинктами борьбы, грабительства и конкуренции. Попадающий в нужду среди русских не окончательно погиб, он всегда найдет помощь. В то время, как европеец "из принципа" не одалживает денег, русский одалживает всегда, даже если знает что (обычно) свои деньги он обратно не получит. Быть равнодушным к чужой нужде противоречит идее любви, господствующей среди русских. Тактичная нежность, с которой русский оказывает помощь, отнимает от неё то унизительно – безжалостное, что отравляет большинство пожертвований...

Когда европейцы вместе находятся в ресторане, то каждый оплачивает свой счет. Русский находит раскладку смешной и называет ее "немецким счетом".

Сколь братским является обычай называть друг друга не титулам и званиям, а по имени и отчеству. Это признак подлинного и внутреннего демократизма...

Путешественники, которые не знают предреволюционной России, могут впасть в грубую ошибку, приписав современную социальную задушевность новым государственным и общест­венным нормам. То, что их так поражает, однако, не есть коммунистическое, а русское в Советском Союзе. Это не благодаря большевизму, а вопреки ему. Большевизм, превращая жизнь в театр, разрушает именно русскую естественность. Ныне русская простота находится в опасности раствориться в шумной риторике и об этой эволюции должен горько сожалеть каждый искренний друг русских. С марксистским социализмом в Россию проник римский дух шумных арен...

Социальные взаимоотношения русских между собой дока­зывают не зрелость их культуры, а исходят из свойственной им основной космической позиции. Это есть этическое выра­жение чувства всеобщности. Оно ошибочно воспринимается европейцами, как низшая, по отношению к западным жизненным формам, стадия, ибо они меряют чуждое им чувство всеоб­щности на западный аршин. В эту ошибку впадает и немалое количество русских, не могущих преодолеть пессимисти­ческой оценки своего народа.

Сущность русского чувства братства исходит не из того, что люди в одинаковой степени чем-то владеют, и не из того, что они равны, а из одинакового уважения к ним ...

Русское отталкивание от власти есть мощное противоядие против римских идей Цезаря и Империи, которые разъедают народы Европы и самих русских. Прежде, чем русские освободят от этого яда мир, они должны изгнать дух власти из своей собственной среды, где он наталкивается на врожденное чувство братства в трояком образе: восточно-римского византизма, татарского деспотизма и диктаторского социализма. Только после этого очистительного процесса, в кровавом развитии которого Россия сейчас находится, сможет третий Рим начать борьбу духовным оружием с Римом Цезарей. Русские против римлян, чувство братства против воли власти, смирение против высокомерия, простота против помпы, вдохновение божественной любви против пафоса насилия - таковы аль­тернативы грядущих поколений...

Но я предвижу одно возражение: разве не было чувства братства и в Европе? Разве не принадлежит оно к идеалам французской революции? Да, но с чувством братства случилось то же, что и с идеями свободы, атеизма, социализма и либерализма - эти слова на Востоке не означает то же, что ина Западе. "Братство" 1789 года не было выражением ор­ганического братства чувства, а формулой для приведения к равенству внешних условий политической и общественной жизни. Это было еще раз равенство. И свобода не была стремлением за рамки личности, а освобождение в высшей степени индивидуалистической конкуренции при равных условиях. Это было равенство в третий раз. Между людьми не должно было быть больше внешних преград. Таково было общее значение свободы, равенства и братства...

Русское чувство братства настолько сильно, что рас­пространяется и на грешников. Вид чужой вины напоминает русскому о его собственной вине, а не как некогда еврейским фарисеям - о собственном превосходстве. Русский глубоко ощущает: все мы в какой-то степени грешники. Европеец же разделяет: ты виновен, а я нет. В России преступника больше сожалеют, нежели проклинают. Русский не впадает столь легко в обычную для Запада отвратительную привычку думать лишь о своем самооправдании, отклоняя от себя вину и отвергая упреки. Русский часто даже чувствует потребность в признании своей вины.

Братское чувство русских, открывая пути к вершинам человечества, одновременно ставит их и перед пропастью опасности. То, что на высшей ступени граничит с нравственным совершенством, то на низшей ступени опускается ниже среднего уровня.

В одном случае чувство личной ответственности обострено до крайности, в другом - заглушено. В одном случае гово­рится: каждый ответственен за всех и за все, а в другом: никто не ответственен ни за кого и ни за что. Тут царство всеобщего соучастия в вине, там - всеобщей безответственности. Так случается, что в моральном отношении русские вершины далеко превосходят европейские высоты, а средний русский во многих отношениях не может удержаться на среднем европейском уровне...

Социальная жизнь Европы подчиняется другим законам, чем русская. Западный человек также не может обойтись без себе подобных, - ему нужны сотрудники, партнеры, слушатели, почитатели. Но не в ближних ищет он роста своего "Я", а в вещах, идеях, понятиях. Европеец, не будучи способен жить в ближних, живет, тем не менее, в общих целях. Он предметный человек, в то время как русский - душевный человек. Европейцев объединяет общий предмет, русских объединяет человечность, предметность придает надежность и сознание долга. Западный человек служит предмету, он исполняет долг. Русский служит непосредственно людям, но не из сознания долга, а из чувства братства. Европа есть царство пред­метности. Россия есть Родина души...

К русскому чувствуешь симпатию, как только с ним лич­но познакомишься. Европеец импонирует постольку, посколь­ку ты с ним знаком лишь по его творениям.

Не следует забывать, что большевизм сильно развивает в русских предметность. С чисто русской неумеренностью он даже преувеличивает её, как раньше преувеличивал чисто человеческое. Только через десятилетия можно будет сказать, является ли этот процесс целительным и ведет ли он к преодолению русских недостатков или к потере его преиму­ществ...

Душевность русских действует даже в большевисткой революции. Октябрьская революция 1917 года первая осмелилась на огромную попытку создания нового человека. Но его создание мыслится не через божескую милость, а через самовольное вмешательство человека силой декретов, методов и учреждений...

Идея человеческого эксперимента проникла из России и в немецкий национал -социализм. Он возник, как проти­водействие против (по русски ориентированного) коммунизма и должен был следовать за ним на все позиции, которые тот занял. Когда один из двух ожесточенно друг в друга вцепившихся противников протягивает фронт борьбы через все области жизни, то же должен делать и другой, дабы не быть побежденным. Только этим окольным путем могла захватить немцев мысль о духовном преображении человека, мысль, столь не гармонирующая с их предметностью.

"Русское чувство братства не следует смешивать со стадным чувством. Русский не является человеком массы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие личности не совпадает с западно-европейским, созданным на подобие образцов Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, а на Востоке - всечеловек. Сверхчеловек стремится ввысь из жажды власти, всечеловек вширь из чувства любви. Сверхчеловек имеет направлен­ность вверх прометеевской культуры, всечеловек - тенденцию вширь русской души.

Русское чувство братства не имеет ничего общего и с коллективизмом. Этому утверждению как будто бы противо­речат русские судьбы последних десятилетий. Разве не соответствует марксизм русской сути? А, если нет, то как могло случиться, что он осуществлен именно в России?

У русских понятие собственности менее резко выражено, чем у римлян и европейцев, у них граница между твоим и моим проведена не так отчетливо, как у последних. Поэтому, русский, как человек души, оказал меньшее сопротивление социализации мира вещей, чем предметный человек. Но по тем же причинам он противится коллективизации души, а в этом, ведь, и заключается цель русского социализма. Это насквозь не русская идея. Русский чувствует себя солидарно со своим ближним, а подлинный солидаризм исключает стремление к уравнению.

В 1917 году большевистская партия была самой маленькой из русских партий. Сомнительно, чтобы и ныне она располагала значительным числом убежденных сторонников. Против этого говорят ожесточенная борьба в ее рядах и массовое уничто­жение членов "старой революционной гвардии".

Марксизм обладает, только одним качеством, которое затрагивает в русском родственные струны, это - мессианское зерно учения.

Диктаторский социализм с его бюрократией и изобилием норм - не русская, а, европейская, преимущественно римско-прусская идея. Это идея родственная прусскому и семитичес­кому духу (Гегель, Маркс). Истинно русской является лишь манера, с которой эта идея проводилась в России ее сторонниками и воспринималась ее противниками.

Самоотверженная душа всегда находится в опасности стать добычей решительных и насильственных натур. Эта русская особенность создала условия, при которых занесенная из западной Европы духовная чума сделала самую маленькую из всех партий - самой могущественной. Нечто подобное слу­чилось некогда и с татарским деспотизмом, который также противоречит русскому мироощущению. Ибо оно направлено, я не стану это повторять, к свободолюбивому, децентрализо­ванному государственному порядку ступенчатого строения. Но, сдерживаемое противными силами, оно до сих пор не могло еще найти соответствующей ему государственной формы. Для разрушения царистского государственного порядка потре­бовалась работа целых поколений и не скоро еще удастся заменить его лучшим...

СЛОВО И МОЛЧАНИЕ

Слово ограничивает, выделяет, делает неопределенное постижимым. Оно завораживает, заклинает, связывает. Это волшебство слова столь же руководит примитивным человеком с его заклинательными формулами, как и критическим философом с его определениями, дефинициями (дефинировать - значит ограничивать), и врачом, когда он ставит диагноз болезни, не имея обычно возможности ее излечить. Слово есть средство господства, инструмент разума. За культурами слова стоит властный человек, стремящийся расчленить иррациональное, человек действия, тяготеющий к земле. За молча­ливыми культурами стоит самоотверженный человек, созерцательный, благоговейно устремленный к вечному.

Культуры норм, как римская или прометеевская, всегда были культурами слова. Ибо законоположение требует слова. Цицерон с его болтливой риторикой являет собой вечный тому прообраз, если даже не карикатуру. Р. Вагнер берет музыку на службу слова, а Лютер вводит его в святая святых.

Современная европейская культура - самая многоречивая и шумная из всех существовавших. С ее шумливой патетикой, которая ныне неправильно воспринимается, как героизм, она являет собой вырождение культуры слова. Она – подлинная культура города, в то время как индусская была культурой леса, а русская - степи. Культура степи любит тишину, уе­динение и размышление, городская же культура любит волнение и риторику. Крестьяне скупы на слово, горожане же -болтливы...