Готическая эпоха создала единство Запада, понятие и ощущение: Европа. Ведущим слоем, охранявшим это единство, были священники, а отнюдь не военные, боровшиеся в рядах одной группировки против другой и там создавшие угрозу этому единству. Ведущим типом того времени был человек, объединяющий, а не разъединяющий. Национальных госу­дарств тогда не было; люди принадлежали, в качестве непосредственных сочленов, всеобъемлющей христианской, культурной общине. Их внутренне объединил дух взаимной связанности и любви. Над ними веяло глубокое, спокойное дыхание метафизических эпох. Каждый чувствовал себя включенным в бесконечное пространство вечности и это да­вало ему чувство обеспеченности и мира. Без этого живого ощущения потустороннего, никогда не были бы задуманы и завершены средневековые соборы, создававшиеся многими

поколениями. И никогда бы не решились поколения монахов отдавать свои силы для записи грегорианской музыки, как это случилось в монастыре бенедектинцев в Солеоме. Готическая эпоха олицетворяет прототип гармонического человека. Ему далеки эволюционная идея и вера в человеческий прогресс. Из рук Бога мир вышел совершенным. Смысл жизни заключается в удивленном созерцании этого мира и прославлении в нем его Творца. Желание изменить этот мир или даже мысль о подобной возможности, были бы с ужасом отброшены готическим че­ловеком, как дерзость и как синоним греха. Для него христианские ценности и истины, - абсолютны и действительны на вечные времена; нерушимые законы держат Все в его установленной форме. Это аристотелевские энтелехии в их христианской редакции. Социальная иерархия неизменна. Каждая личность рождается в ней по Божьему Промыслу и должна пожизненно довольствоваться местом, которое она занимает. Готической эпохе не свойственна жажда власти, подъема по социальной лестнице, взаимной конкуренции, а потому отсутствуют революция и перевороты в мышлении. Гармоническому человеку дано твердо ограниченное и неувеличиваемое знание; выйти за эти пределы ему кажется глупостью и грехом, знание же для него не сила, а средство к спасению и освящению.

Человек готики стоял ближе к классическому греку, чем и тот и другой - к прометеевскому человеку. Греческая идея космоса и средневековое представление о царстве Божьем имеют больше внутреннего сходства, чем картины мира ан­тичного и современного человека. Грек также полагал, что изменить космос это значит нарушить гармонию; мысль эта им отвергалась. Греческому миру и готике одинаково свойственна статика мироощущения. Только при этом условии мог произойти переход философии Аристотеля в Томизм.

Как не вдохновлялся Гете Элладой, гармонического чувства греков он не имел. Он хотел в себе разбудить его, он боролся за гармонию, но она не была для него врожденной, как для готического человека. Потому его и притягивали (также, как и Лессинга) поздние греческие творения, греческое барокко, творения неспокойные и возникшие не на родной эллинской почве.

Готический человек имел свой рационализм в схолас­тике, так как и человек эллинский - в апполонистической религии. Это явление часто неправильно понималось, а потому неясной была и существенная разница между рациональными мыслителями Средних Веков и таковыми же эпохи Просвещения. Даже столь известные русские мыслители, как Киреевский и Соловьев, просмотрели особую стать готического рационализма, иначе, они не могли бы высказать соображение, что от Фомы Аквинского до Вольтера или Штирнера ведет прямая линия развития. Целью схоластики было согласование христианской теологии с античной философией. Все мыс­лившееся неувеличиваемым человеческое знание должно было быть объединено в тонко расчлененном, как средневековый собор, гигантском сооружении. Готический человек даже тогда, когда он мыслил рационально, хотел лишь отразить природу, но не подчинить ее и не ограбить. Через нее он хотел придти к ясности, а не к владычеству. За этим рационализмом стоит совсем иное мироощущение, нежели за Декартом, Юмом или Кантом. Преданность воле Божьей столь же руководит схо­ластиком, сколь и его мистическим современником.

Была тогда группа людей, не руководившихся смирением и не соответствовавших гармонической картине мира - это были алхимики. Они сознавали, однако, свое отклонение от большой дороги и факт своего хождения по дорогам боковым и опасным. Они хотели вскрыть тайны Бога и проникнуть за кулисы творения. Но они были исключениями, а не типичными явлениями своего времени. Проклятые Церковью, избегаемые обществом, оригиналы без уважения и почета, забивались они в свои монастырские кельи или другие сокровенные места, чтобы там, за закрытыми дверями производить свои опыты - боязливо, опасливо, с неспокойной совестью. Ныне те же духовные типы, премированные и всемирно известные, сидят в государственных исследовательских институтах или в лабораториях огромных фабрик. Ныне они олицетворяют ведущий образ своего времени, ибо оно стоит под знаменем иного прототипа, нежели прототип готического мира.

Гармоническое мироощущение допускает мно­гочисленные возможности своего проявления. Грек гоме­ровских времен и готический человек сходны только основных душевных чертах, - в своем полном доверии благоустроенному целому миру. Но имеются и явные различия. Того, кто смотрит на готический собор, поражает вылитое в камне, беспрерывно текущее движение вверх, к Богу;

смотрящего же на греческие храмы, успокаивает широкая устойчивость, с какой они опираются на землю. Оба соору­жения являются выражением души их творцов. Греческое гармоническое чувство коренится в земле, готическое же тесно связано с небом. Для грека сама природа является космосом, готический же человек ищет примиряющего центра гармонии по ту сторону воспринимаемых вещей, в Боге, в неосязаемом. Один представляет собой наивный, другой - трансцендентальный тип доверия. Готический человек должен постоянно утверждать свое чувство гармонии, проистекающее из сверхземных источников, против всех смущений и против соблазнов дьявола, антагониста Бога. Но готический образ творения настолько широк, что в нем находят место и дьявол и даже страдания, не нарушая общей гармонии. Готическому человеку было даже дано найти формы страдания в искусстве. Он знал и ужас и боль и, несмотря на это, - его жизненное чувство гармонично. Он переживал мир мучительно страстно, но не как проблему. Бытие для него не было сомнительным, а это главное. Он знал и страдания и тайны, и чудеса, но не знал сомнений, а потому и никакого отчаяния. Он видел смысл во всем, даже в крестных страданиях Христа. Страдания теряли для него свое жало, как только он находил их смысл. Осмы­сленное страдание не нарушает Божественной гармонии. Оно легче переносимо, нежели бессмысленная радость, в которой находит свое убежище прометеевский человек. Потому самоубийства и были редким явлением в Средние Века, несмотря на отсутствие каких-либо земных запретительных законов, как в некоторых из современных государств. Ни в какое другое время своей истории европеец не бил так похож на русского как тогда. С тех пор развитие обоих миров отделяли их друг от друга все дальше и дальше, пока они, наконец, не стали прямыми противоположностями душев­ных возможностей.

И в готическую эпоху выступают религиозные различия между Севером и Югом. Северная кирпичная готика есть лишь слабое подражание искусству, которое цвело во Франции или на немецком Юге и Западе. Ему недостает страстной, сильной жажды Бога, бьющей через край плодотворной фантазии, фанатизма вертикальных линий, мистического парения вну­треннего пространства. "Это объясняется плохим камнем, которым должен был довольствоваться Север", - полагает, такой материалист, как Семпер, в своей книге о стилях. Кирпич крошится и не поддается резьбе. Но, ведь, эпоха, которая строила 160-метровые башни, могла позаботиться и о доставке песчанника на север. Дело, конечно, не в этом, а в жизненном чувстве северного ландшафта, в его близости к земле и действительности. Северные сооружения выдают его тогда уже столь мирской характер.

Подлинным произведением северного духа является Реформация. В своих истоках она есть восстание вечных сил северной земли против вечных сил южного ландшафта, протест рассудка против чувства, месть критики - вере. По своей важности Реформация самое выдающееся событие между 1200 и 1800 годами, но и самое роковое, мы можем тотчас же прибавить. Она вводит в прометееевскую эпоху; она знаменует собой рождение нового мироощущения, которое я называю "точечным" чувством. Новый человек впервые переживает не Все и не Бога, а себя; временную личность, не целое, а часть, бренный осколок. Он больше не чувствует себя, как точку прохождения вечных сил, а как центр Всего. Каж­дый имеет "своего" бога, которому он молится в тиши своей кельи. Нового человека прельщает но самопожертвование, а самоутверждение. Он не себя приноравливает к миру, а мир к себе. Его основным Чувством является боязнь своего оди­ночества; страх - вместо Доверия. Оно принуждает его всюду становиться господином. Его обуревает жажда власти, но достигая ее, он сменяет благоговение на гордость. Только для человека героических культур знание есть сила, а не средство спасения. Только его сознанию свойственно считать основным стремлением всего происходящего - волю к власти.

Такой человек рассматривает мир, как хаос, который он должен сначала по заданию Бога, а затем и собственным кулаком, укротить и оформить. Его основное ощущение колеблется между недоверием, страхом и высокомерием. Для того, чтобы властвовать, он должен разделять. "Разделяй и властвуй!" - лозунг всех властолюбцев. Так мир теряет свое единство и открывает себя силам распада. Там, где человек молится "своему" богу, Божество находится в опасности распасться на бесчисленное множество личных божков. Бог теряет черту целостности, а вместе с тем и перестает быть Богом.

Лютер учил: религия есть только частное дело (для того, чтобы ее спасти). Отсюда ведет прямой и не столь уж долгий путь к Марксу. Он учит: Религия есть только частное дело (для того, чтобы ее унизить). Сначала религия отделяется от целого, а затем подвергается презрению, которое тяготеет над всем изолированным.

Готический человек видел в шире действие вечных фор­мирующих сил Бога и его вечной иерархии ценностей. В холодных глазах прометеевского человека формирующие силы сходятся к одному единственному пункту - к мыслящему субъекту. Так, из энтелехий Аристотеля получаются категории мышления Канта. И ценности не являются больше особенностями вещей, а лишь тенями, отбрасываемыми на вещи человеческими желаниями, они субъективизируются. Вся картина мира меняется под давлением нового точкообразного мироощущения. Со времени реформации этот процесс все более и более безудержно развивается, прерываемый в ритмическим порядке силами все менее и менее мощного действия, от­звуками готического прототипа, пока, наконец, в XIX столетии остатки чувства всеобщности сливаются в чувстве "точечном". Это развитие характеризуется победой страха над доверием, любви к земле над любовью к Богу, идола индивидуализма над идеей братства, принципа частности (специализация) над принципом общности (универсализм), предметного человечества (экстраверсия) над душевным человечеством (интроверсия), активности над созерцательностью. То, что отделяет проме­теевского человека от готического, то отделяет его одновременно и от русского.

Стремление прометеевского человека к раздроблению, тяга к земле и к временному, вэаимносвязаны и обуслав­ливают одно другое. В земном есть только многообразие и разделенность. Понятие единства и общности исходит из другой области. Тот, кто от нее все дальше и дальше отдаляется, тот ломает духовный хребет мира, и мир, лишенный своего метафизического содержания, распадается на составные атомы. Разделяется единая Церковь, Священная Римская Империя распадается на единичные государства, государства - на племена и классы, классы - на единичные существа, единичные существа - на тело и душу, душа - на рассудок и чувство, тело - на свои клеточки. Так в страшной последовательности проходит размалывающий процесс атомизации. Но хуже, чем все это: разделение Бога и мира. Оно нанесло душе Запада глубокую рану. Лютер хотел спасти религию, перенеся ее во внутрь человека. Он хотел сохранить ее от мира, чью греховность он с содроганием познал. Так отдал он обществен­ную жизнь на милость силам ада. Но этот шаг имел и внутренние последствия.

Он привел к "интимности", которая со своим противоречием - "светскостью" живет под одной крышей. В протестанском человеке есть две резко разъединенные зоны; одна для Бога и другая для мира. Божеская все больше и больше сжимается по мере расширения мирской. Из-за этого теряется единство души, точно также, как единство социальной жизни. Человек делит себя на поведение по отношению к Богу и на поведение по отношению к людям. Обе позиции противоречивы и мешают друг другу, ибо никто не может быть попеременно то ми­стиком, то практиком. Лютер хотел, чтобы христиане были перед лицом Бога полны смирения, раздавлены и полны со­знания своей неизбывной греховной природы. Перед лицом же людей он хотел, чтобы они были горды, активны, воинст­венны, преисполнены мирской радости.

В своем противоречивом поведении по отношению к Богу и среди людей, современный европеец похож на того прусского чиновника, который раболепно гнет свою спину перед начальством и оскорбляет просителей своим бесцеремонным высокомерием. Тут недостает именно того, что свойственно русским - душевной склонности представлять в мире видимом - мир невидимый. Разрыв между интимностью и светскостью стал роковым для всей современной истории духа и особенно в протестанских странах. Он вызвал глубокие противоречия между жизнью и учением. Он до сих пор не преодолен, а там, где это случилось, случилось за счет "смирения" и принесения в жертву внутреннего царства.

Было бы грубой ошибкой делать ответственным за всё это исключительно личность Лютера. К этому крайнему взгляду должна была бы придти лишь индивидуалистическая исто­риография, безмерно переоценивающая значение крупных людей (англо-саксонский, по преимуществу, взгляд на вещи). В целостности происходящего отдельные личности есть лишь шахматные фигурки в руках надмирового игрока, который так легко заставляет действующих лиц служить себе, что они, не замечая насилия, считают себя свободными в своих действиях. Для этого иррационального взгляда на историю, для явления «парадоксов» в истории, Реформация - трагический пример. Лютер вовсе не хотел того, что в последствии вышло из его учения и дел. Больше того, он в значительной мере стремился к противоположному. Он хотел спасти религию, а начал ее разложение. Он хотел реформу, а то, что из этого вышло, было секуляризацией. Со времени Лютера религия уходит обратно в частную жизнь. Он это, вероятно, еще сознавал. Но то, что это отступление являлось началом отхода религии и ( ? возможно, из ) сердца человека, этого Лютер не сознавал и этого несомнен­но не хотел. Он ненавидел римское "рацио", "разум" - про­ститутку" и изгонял рационализм и автономию мышления. Он ненавидел римский дух, цезаристское порабощение души, и, в то же время давал дорогу человеческому типу величайшего насильника, какой только когда-либо существовал. Этот тип не только стремится, как римляне, сковать своими цепями весь человеческий род, но и всю живую и неживую природу, - попытка на которую еще никто до тех пор на земле не дерзал. Лютер хотел уйти от Рима, а результатом было то, что римский властный дух полностью охватил северного человека. С тех пор появились две силы, решительно воздействующие на европейскую душевную жизнь: римская и иудейская, обе эти силы родственны; за обоими силами стоит властное жизненное чувство и логика. Обе регулируют отношения людей к богу, как отношения между должником и взаимодавцем, как до­говорные отношения с точно установленными правами и обязанностями. Здесь не любовь, а справедливость - высший принцип. Когда папы стали искать образец для церковного всемогущества, они могли с одинаковым успехом обратиться к римским цезарям и к иудейскому Иегове. Оба они знали, как руководить человеческим родом. Этот дух вошел в Европу в силу через реформацию, а в южных странах - через Ренессанс; здесь через Лютера и Кальвина, там через Маккиавели. Деяние реформаторов может быть выражено следующим образом: они выделили иудейскую часть христианского учения за счет индусских и эллинских элементов (вот почему иудеи, когда переходят в христианство, выбирают, по большей части, протестанское вероисповедание). Старый Завет был, по меньшей мере, уравнен с Новым. Лютер с его истовой силой может быть сравнен с пророком Старого Завета. Рядом с Иисусом, и особенно с Иисусом Евангелия от Иоанна, он выглядит совсем не христианином. Иудейский дух вдыхает протестантизм: строгий монотеизм католической Церкви, отвергающий почитание икон, как пережиток языческого многобожия, обращение к гневному, строгому иудейскому Богу, о котором Павел дрожа сказал, что страшно впасть в его руки; абстрактную черту - уважение к слову (проповедь!) и враждебность к иконам, которая, будучи логически продумана, приводит к иконоборчеству.

Деяние маккиавелизма состоит в том, что он применительно к условиям своего возникновения, возобновил идею римского господства. Он ввел в Новое время идеи власти и нормы. Его излюбленным выражением было: "Это следует принять, как общее правило". От него исходит порочное учение о том, что религия, культура и мораль подчинены государству. Он разбудил к жизни оба главных идеала римского времени: идеалы Цезаря и Империи, идеалы человека и государства насилия. Он оценил Цезаря Борджия и рекомендовал основать новый общественный порядок через насилие. Тем самым он стал одновременно предтечей Ницше и Маркса, предком фашизма и коммунизма.

Отнюдь не следует опасаться переоценки его порочного влияния. Через Марлова, Гобса и Спинозу этот "совершенный язычник" оказал решающее влияние на всю современную Европу. Одно его имя должно напомнить о том, что Ренессанс не есть возрождение эллинского духа, а возрождение римского. И не случайно возник он на итальянской почве.

Часто высказывается мнение, что Рим и Эллада суть органы и части одной и той же культуры. В частности, Шпенглер преувеличивал до смешного мнимое единство греко-римской сущности. Я не могу присоединиться к его мнению. Эллада олицетворяет гармонический, а Рим - героический принцип. Грек чувствует органически, римлянин же стремится к механизации. Римское правовое мышление и строгость норм явно не соответствует греческому духу. Гре­ческий город и римскую империю нельзя привести к одному знаменателю. Архитектура обоих народов отражает противопо­ложное жизнеощущение. Греческий архитрав, в своем гори­зонтальном положении, доверчиво поджимающийся к земле, дышит близостью к ней. Римская круглая арка, царственно изгибающаяся над землей, означает власть над ней. Римляне, в противоположность грекам, не выдвинули никакой философии; они юристы даже тогда, когда занимаются философией. У них нет никакой истории богов, никакой трагедии, никакого са­мостоятельного эпоса. Это народ государственных чиновников и солдат без фантазии, - пруссаки античного мира. Мы унижаем греков, когда называем их предтечами римлян.

На сколько различной была позиции Рима и Эллады по отношению к Востоку! Греция истово питалась плодами старо-азиатской жизни. Таков Дионисий, отец трагедии, при­шедший из Фригии и Самофракии в деметрийский город Евлизию. Без восточного влияния нельзя себе представить ни орфиков, ни пифагорийцев, ни Гераклита, ни Платона, ни неоплатонизм. Рим же никогда не понимал Востока. Недо­статочное понимание России европейскими народами - есть римское наследство. Восточная культура встречала сочувс­твие у римлян, а скорее у римлянок, лишь в качестве великосветской моды. Противоположность между римской и греческой сущностью есть мировой культурный фактор пер­вейшего значения. Он разделял Римскую Империю, а затем и христианскую Церковь, на две части с различными судьбами; он живет и ныне в антитезе России и Европы. Современная восточно-западная проблема уходит своими корнями в разлад между двумя античными культурами Средиземноморья. Не признавая этого разлада, его нельзя понять во всей его глу­бине.

Ни один из больших западно-европейских народов нельзя понять в их современном облике без римского влияния. Вес они несут в себе черты этого влияния. Хотя не все одни и те же. Италия унаследовала многоречивость, Франция - остроту ума, Пруссия - муштру и Англия - жажду наживы. Англичан на­зывают современными римлянами, также можно было бы назвать и пруссаков. Законных наследников Рима Наполеон видел в французах, а Муссолини видел - в итальянцах. Каждое из этих мнений можно защищать, ибо каждое из них частично оправдано.

Римский дух оказал сильнейшее влияние на послеготическую Европу через римское право. Наряду с Ре­формацией и Ренессансом рецепция римского права есть третий большой культурный процесс, отмечающий перемену мироощущения. По мнению некоторых юристов рецепция обусловлена инертностью северо-альпийских шеффенов (старшин), которые ради собственного удобства пользовались римскими образцами и не создавали новых. В другом месте я покажу, что нордическое мышление вообще склонно к приятию готовых, предлагаемых ему методов. Но почему это случилось, как раз с шеффенами XVI-гo столетия? Почему не в XIII веке, когда Айке фон Репков создал саксонское Зерцало, не носившее римского духа? Другие обвиняют католическую Церковь в покровительстве римскому праву, ибо, мол, оно было удобным орудием для церковных властолюбивых целей. Но, однако, опять возникает вопрос, почему это сделала Церковь, ослабленная Реформацией. Почему она не пыталась ввести римское право на севере в 1300-м году, когда кано­нический кодекс, развитие юстиниановского права в христи­анском церковном духе, был уже готов.

Нет, все это лишь внешние объяснения. Римское право вытеснило товарищеское право готики не потому, что оно его юридически превосходило, а потому, что это было право материально сильного, потому, что это было властное право. Именно одновременность религиозной реформации и рецепции права показывает, что оба события произошли независимо друг от друга из общей глубокой причины. Эта причина – рождение нового эонического прототипа, которому подходили в качестве существенно родственного элемента, как основные черты римского правового мышления, так и европейской догматической религии. Взяты они были только по той причине, что они подходили; стали же они подходить впервые лишь около 1500 года - именно потому они тогда и были взяты.

Внедрение этого прототипа проходит не гладко и бесперебойно, а в порядке ритмически повторяющихся контрударов Барокко (контр - реформация), Романтика, Экспрессионизм. Барокко стоит еще полностью в сознании лучшего права, доброй совести, - это ренессанс готики, могучий протест прометеевских новшеств. Романтика - это уже, преимущественно бегство, оглядка на прошлое, "пышная ракета, в сверкании вознёсшаяся к небу и, после мгновенногоослепительного сияния на ночном небе, распавшаяся бес­следно в тысячи искр" (Эйхендорф). Она последний порыв католического духовного настроения, слабый последыш контр – реформации. Наконец, экспрессионизм - это безнадёжное безумие, крик отчаявшегося, распад формы вхаотическое. Вэти эпохи исчезает готическое жизнеощущение. И чем слабее они, тем сильнее становятся прометеевские времена, которые за ними следуют: за Барокко - Просвещение, за Романтикой - эпоха машин. Пространственно центр тяжести перемещается из Рима, центра готического мира, в Париж, Берлин иЛондон. Предметно же перемещается он от религии, философии и искусства к политике, экономике и технике. Прометеевский человек не хочет молиться миру, как набожный человек, ни намечать его контуры, как философ, ни изображать его, как художник, а управлять им как государственный деятель_, наживаться на нем, как купец и эксплуатировать его, как "человек-делец". На месте священников, мыслителей и музыкантов выступают техники, рабочие и солдаты. Наука также захватывается этим ходом вещей. Универсальный философ превращается вученого специалиста или просто в солдата ( Прусская Академия Наук назвала себя в 1910 году - гвардией Гогенцоллернов! ).

Барокко являет в себе величайшие достижения западно­европейской культуры, превосходящие даже достижения времен апогея готики. Это - продолжение готики, последнее про­явление средневекового мироощущения, только в Барокко достигшего недосягаемых вершин, ибо перед этим оно было атаковано своим противником. Противотоки, ворвавшиеся в эпоху реформации, обострили готическое самосознание, в то время, как сама готика инстинктивная и темная, еще не достигла ясности в осознания своего собственного существа. Барокко - это сознающая себя готика. Бах, вершина за­падно - европейской музыки, есть чистейшее музыкальное олицетворение готического жизнеощущения. Он явно выра­женный готический человек, несмотря на свое протестантское вероисповедание. Поэтому писал он пассионаты, а не оперы. Его фуги построены, как соборы XIII- го столетия, или как схоластические системы мысли.

В художественных силах, проявившихся в изобразительных искусствах в качестве экспрессионизма, а в литературе в качестве неоромантики, самые последние отголоски угаснувшей готики смешиваются с самыми первыми звучаниями новой иоаннической эпохи. Готические скульпторы служили образцами для экспрессионистских художников, таков св. Петр в церкви св. Петра в Муассаке, но одновременно в этом художественном движении ведущими фигурами являются русские, - Кандинский и Архипенко. Так, через эпохи перекидывается мост своеобразного союза и часто трудно сказать, что является остатком Старого, а что уже наметкой Нового.

Чем безудержнее внедрялся прометеевский прототип, тем здоровее, производительнее и банальнее становился человек. Увеличивающаяся деловитость - при уменьшающемся духе. И, наконец, он стал пруссаком или англичанином. Духовные науки были оттеснены на задний план, а их представители низведены на роль безмолвных зрителей, потерявших всякое практическое влияние. Отсюда, в духовности, особенно стран немецкого языка, появилась аскетическая черта, нечто фан­тастичное и чуждое действительности. Так и поныне еще болезненно чувствуется уже в Реформации появившаяся тре­щина между интимностью и светскостью.

Прометеевский человек стремится изо всех сил исключить чудо и случай, разложить иррациональное на осязаемые величины, вырвать у природы ее тайны и подчинить себе мир. Он и смотрит на него, как на нечто, подлежащее овладению - вычислимое, механическое, разрешимое, как арифметическая задача, - мир, как машина, которой управляют; как организация, которой руководят, а не как мистерия, перед которой молчат. Поэтому прометеевский человек ценит технику и презирает религию. В его надменных глазах религиозное знание опускается до низшей ступени, из презренной прими­тивности которого выросло метафизическое мышление, а затем и позитивно-техническое. (Таков Гоббс с его натуральным порядком наук, таков впоследствии и Кант с его законами трех стадий развития). В будущих столетиях вероятно не поймут, что были когда-то поколения, которые не ставили понятие Бога благороднейшим понятием человечества, а стыдились его и видели в развитии атеизма признак духовного освобождения. Можно было бы подумать, что человек тем более преклоняется перед Вселенной, чем в большие дали проникает его духовный взор. В этом случае открытие Коперника должно было бы особенно смиренно настроить западно-европейское человечество. Но, вместо того, чтобы смириться перед гранди­озностью открытия, оно гордо воспрянуло, преисполненное гордостью. Разве это не доказательство того, что человеческие суждения образуются не согласно правилам логики, а из темных подземных течений, определяемых характером эпохи.

Вместе с падением религиям падают и социальные различия и связи. С тех пор, как французская революция разрушила старый сословный порядок, для либерализма открылся свободный путь. Лозунг: "дайте делать, дайте совершаться" этой эпохи есть не возрождение метафизического доверия к сущности вещей и не, боязнь человеческого вмешательства в события, а освобождение соревнования беззастенчиво друг с другом конкурирующих личностей, характерное для далеко зашедшей стадии разложения общест­ва, неизбежного последствия точечного чувства. Там, где оно больше всего свирепствует, там, в конце концов, возникает государство насилия, в котором человеческая масса ищет спасения от хаоса.

Что бы то ни было судьбой западно-европейского че­ловека - экономика ли, политика или техника, божественно-духовное его судьбой, во всяком случае, не является. Он потерял духовную установку в жизни. Склонный к власти материального порядка, он, в конце концов, подчинился силам земли и стал рабом материи. В таком положении видим мы его теперь. Мы должны о нем судить таковым, каким мы его ныне видим. Мы не можем ему позволить оправдаться ссылкой на божественное наследство им же с презрением отброшенное. В Европе сейчас живет прометеевский человек и никакой иной. Его, неприкрытого мантией готики, его, а не предков противопоставляем мы человеку русскому.

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ДУШИ

Первоначально русская душа, так же как и западно - европейская во времена готики, была настроена гармонически.

Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение только со времен Петра I, подпав под главенство государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония лежит и в образе русского священника. Мягкие черты его лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристкими лицами! Вообще, харак­терным для типа русского святого является спокойствие и истовость всего душевного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от всякой напыщенности и истерии, одновременно мужество и кротость..." (Арсеньев). Гармония сквозит во всем старчестве, этом странном и воз­вышенном явлении русской земли. По сравнению с "деловым, почти театральным поведением европейцев" - Киреевский отмечает: "Смирение, спокойствие, сдержанность, достоинство и внутреннюю гармонию людей, выросших в традициях Право­славной Церкви". Это чувствуется во всем, вплоть до молитвы. Русский не выходит из себя от умиления, но, напротив, особое внимание обращает на сохранение трезвого рассудка и гармонического состояния духа. Русский Киреевский (1850), стоит ближе к классическим грекам, нежели к русским нигилистам следующего поколения. Он также ближе к грекам, чем весь европейский классицизм эпохи Просвещения.

Подтверждением того же гармонического чувства является русская иконопись и, вообще, древне-русская живопись: совершенная по формам Святая Троица Андрея Рублева (1370-1430), творения мастера Дионисия - древне-русская архитектура с ее благородным спокойствием. Церковь Покрова Богородицы на Нерли у Владимира (1165), или Дмитровская церковь во Владимире (1194). Идеальное чувство формы этого искусства сразу же бросается в глаза. Его последним крупным архитектурным проявлением был классицизм эпохи Александра I. В той же плоскости лежат гармонические организационные формы древне-русской жизни, свободолю­бивые соборные установления Церкви вплоть до XVII-гo века, затем, свободный политический строй самостоятельных торговых республик Пскова (на Чудском озере) и Новгорода (на Ильменском). В свободном Новгороде с его вольницей находилось в 1400 году средоточие русского искусства и торговли, а государство и Церковь, еще в II-м веке служили народу. Эти политические порядки легко сравнимы с поряд­ками Греческих городов и не имеют сходства с более поздним периодом Московского деспотизма.

Киреевский отмечал в старой России, так называемого киевского периода, ту особенность, что ее законы естест­венным путем и без насилия, органически выросли из народных представлений без кровавой поддержки государства и без противоречий между классами, сословиями и партиями. Там не было рыцарей, притеснявших крестьян, или чужие племена, а были "бесчисленные, по всей стране разбросанные общины с определенным правопорядком и собственным вождем, по­строенные на основе внутренней справедливости, без фор­мализма и деспотии". И, действительно, в это домонгольское время не было царей, а были великие князья, занимавшие среди своей рыцарской дружины положение "первого среди равных". Одним из первых князей этого государства был Владимир, которого Церковь причислила к лику Святых.

Гармонически-греческое сказывается в ранней русской душе и в той тесной связи, которую восточные Отцы Церкви пытались установить с Платоном, в то время, когда Запад ориентировался на Аристотеля. Платон повлиял и на позд нейшее русское мышление в такой степени, что одни из Виднейших философов современности мог сказать: "Для нас, русских, Платон глубоко близок". Самым совершенным вы­ражением русского чувства гармонии является вера в богочеловечность Христа. Согласно русскому воззрению - "это есть самое сердце христианства" (Булгаков). Проме­теевская культура стремилась к разделению на две враж­дебные половины - Бога и мира, религии и культуры. (Лютер: "Князь, конечно, может быть христианином, но как таковой, он не смеет управлять. Как личность - он христианин, но княжеское звание не имеет никакого касательства к его христианству"). И этому в Противовес благочеловечность Христа является прообразом внутренней связи между Богом и человеком, между тем миром и этим, земным.

За эту мощную идею держалось русское Православие. (С какой любовью и благоговением культивировал ее Соловьев). Она принадлежит русской душе, как чистейшее и возвы­шеннейшее отражение врожденной гармонии, как глубокомысленнейшее выражение ее чувства всеобщности.

Об этой России киевского периода Европа не знает почти ничего. Так созрели суждения и предрассудки, как, например, Шпенглеровский, о том, что Россия воплощает собой апока­липтическую ненависть против античной культуры. России с XI по XV век это ни в коей мере несвойственно. Со словом Россия следует связывать не только мысль о Достоевском. Ведь и Пушкин - русский, более гармонически настроенный, чем Гете, в своем внутреннем спокойствии и светлой преоб­раженной эстетике более близкий грекам, нежели творец Фауста. Русские тоже имели свою готическую эпоху, ибо они воплощали гармонический прототип еще в более чистой форме, нежели Запад. Именно поэтому, во время Средних Веков, они смогли слиться в единое с одинаково настроенными запад­ными народами. Они ощущали себя, как органическая часть западно-европейского христианства, несмотря на разделение церквей в 1054 году и в этом содружестве чувствовали себя прекрасно. Дело тогда не доходило до боевых споров с западными соседями. Судьбоносная проблема - Россия и Европа - не могла тогда образоваться. Согласованность европейского Востока и Запада делали возможным и даже вынужденным и политическое соглашение. Индивидуалистическая историо­графия, по обыкновению, ошибается и здесь, когда припи­сывает это развитие прозорливости отдельных князей или заключенных каких-либо союзов и договоров. И с русской стороны эта тема не всегда находит верную оценку. Для защиты политики Петра Первого, представители западного направления {западники), так же, как и Соловьев, в своей критике закатывающегося славянофильства, указывали на то, что и до Петра великие Киевские князья искали опоры на Западе. Это правильно, но <