Сенсуализм и рационализм, рационализм и иррационализм представляют собой крайности познания в вопросе об источнике знания. Эмпиризм и схоластика представляют собой крайности не источника, а процесса познания. Каждая из крайностей обладает своеобразным колоритом.

Эмпиризм есть направление в теории познания, которое признаёт чувственный опыт главной стороной процесса познания и сводит содержание знания к опыту или его описанию. Эмпиризм ни в коем случае нельзя отождествлять с эмпирическим уровнем исследования, о котором речь шла выше. Эмпиризм есть культ факта в исследовании.Проблема эмпиризма заключается не в меньшей или большей ценности эмпирического знания, а в том, что оно в большинстве случаев является конечным результатом познания, в то время как фактически оно является промежуточным результатом исследования. На эмпирической стадии исследования нельзя останавливаться, а идти дальше – к теоретическим выводам. Разумеется, эмпирическая и теоретическая стадии в процессе познания осуществляются не последовательно, а «параллельно», переплетаясь друг с другом. Однако имеются сторонники позиции, согласно которой главное в науке – сбор и обработка эмпирического материала. Мол, только это и заслуживает звания науки. Так, например, историки насыщают свои произведения массой фактов, пытаются объяснить их и не пытаются предвидеть будущее. Обычно факты выстраиваются в духе господствующей идеологической доктрины. На каждом крутом повороте общественного развития говорят: раньше искажали историю в духе идеологии, а вот мы покажем, как в действительности обстояло дело. Историкам не по душе всякие «отвлечённые рассуждения». Сам факт принципиального отрицания сослагательного наклонения при изучении реальных событий означает отказ от научных методов исследования. А ведь познание нереализованных альтернатив (пусть и менее значимых, чем осуществившаяся альтернатива) помогло бы значительно лучше понять происшедшее и предположить будущее.

Эмпиризм процветает в социологии. Чисто эмпирический метод опроса пресёк тенденцию развития аналитической европейской социологии. Возобладала американская эмпирическая социология. Некритическое использование метода опроса в его различных видах породило представление, будто данные опросов и есть наука социология. Не говоря уже о частом нарушении принципа репрезентативности при проведении опросов, даже корректное использование метода опроса даёт всего лишь сырьё для анализа. Пёстрая цыфирь нравится чиновникам, «политтехнологам» и внушает благоговейное почтение обывателям. Культ метода опроса в социологии надолго затормозил развитие этой науки. Когда её представители более полутора столетий спорят о её предмете, это само по себе говорит о кризисе данной науки.

Эмпиризмом поражены медицинские, биологические и некоторые другие естественные науки. Например, докторская диссертация по одной из медицинских специальностей может называться так «Материалы к лечению болезни….». Материалы были бы хороши для инструкции или методического пособия, но явно не тянут на роль научного исследования. Материалы ведь не более чем «сырьё» для науки. О гуманитарных и большинстве общественных наук и говорить не приходится. После ознакомления с достижениями естественных и технических наук, читая диссертации и монографии по гуманитарным и общественным наукам, сложно представить себе, что есть наука. Эмпиризм подкупает своей конкретностью и практичностью. Наука становится похожей на обучение вождения автомобиля. Однако эмпиризм не может долго существовать без подпитки его теоретическим материалом, рано или поздно он заводит исследователя в тупик, поскольку недальновиден и непоследователен. Общество ждёт от историков не только правдивого изложения фактов действительности, но и их анализа и выводов для грядущих поколений. Как- никак, история – наставница жизни. Выход историков из эмпирического тупика видится в синтезе истории и теоретической социологии. Что же касается прикладной социологии, ценность её исследований также состоит в единстве с теоретической социологией, с макросоциологией, а также с другими общественными дисциплинами (политологией, правоведением, экономической наукой и др.)

Другой крайностью процесса познания является схоластика. Схоластика (от лат. Shola, от которого произошло слово «школа») возникла на почве иного культа – культа мысли. Она существовала уже в позднеантичной философии, но пышно расцвела в средние века. Менявшаяся жизнь всё чаще приходила в противоречие с суждениями Библии. Противоречия следовало устранять, а сделать это можно было лишь всё более изощрёнными толкованиями религиозных текстов. Многократные толкования одних и тех же вопросов порождали разные мнения и споры. Их темы, видимо, удивят современников. Например, «Сколько чертей поместится на острие булавки», или «Может ли Бог создать камень, который не сможет поднять». Годы и десятилетия спорили университеты или их факультеты между собой. Наглядно показала себя схоластика в споре об универсалиях – общих понятиях о вещах. Сторонники существования общих понятий, несовершенными копиями которых выступают чувственно воспринимаемые вещи, - реалисты – настаивали на существовании только общих понятий. В отличие от них номиналисты признавали существование лишь единичных вещей и не признавали никаких общих понятий. Однажды реалисты внесли в зал, в котором происходил диспут, корзину с яблоками и предложили номиналистам взять яблоки, но не трогать яблочность. Находчивые номиналисты ответили: «Унесите яблочность, но не троньте яблоки!» Курьёзность этого эпизода показывает бесплодность многолетнего спора. В действительности за ним стоит проблема соотношения единичного, особенного, общего, представляющая собой особую проблему диалектики.

Схоластика есть бесплодное умствование по поводу вопросов, оторванных от общественной практики не имеющих социальной ценности. Потенциальными предпосылками схоластики выступают высокая степень абстрактности суждений и индетерминистская позиция философа. Хотя начало философствования исходит из недоказуемых и не опровергаемых идей, из этого факта вовсе не следует, что и последующие идеи могут быть выражены в крайне абстрактной форме и оторваны от конкретных условий жизни. Такой мыслитель плетёт «кружева» мысли, не обременяя себя эмпирическими аргументами. Побочным положительным результатом схоластики явилось лишь развитие логики. Схоласты Западной Европы мыслили столь же изощрённо, как и софисты в древней Греции. Религиозная схоластика дожила до ХХ века, поскольку не была устранена её основа – культ мысли в отрыве от факта. Но в этом столетии она стала больше проявляться в светской форме.

Схоластика обнаруживает себя больше в тех областях духовной деятельности, в которых трудно, долго или даже невозможно практически проверить суждения на истинность или ложность. Тогда главным аргументом выступает отвергнутый ещё в средние века аргумент от авторитета. Если средневековые схоласты аргументировали свои тезисы высказываниями из трудов Аристотеля, то спустя ряд столетий новейшие схоласты черпали безграничную мудрость из трудов К.Маркса, Ф.Энгельса и В.И.Ленина. Каждый искатель находил в трудах классиков то, что хотел найти. Споры велись лишь о том, кто правильнее понимает авторитетное высказывание. Авторитетом стала и коллективная теоретическая мысль КПСС. Но этот авторитет довольно быстро показал свою несостоятельность. Если в 20-е годы прошлого века коммунисты на собраниях обсуждали вопрос о том, может ли член партии иметь велосипед или вставлять золотые зубы, то полвека спустя авангард «ума, чести и совести нашей эпохи» не знал, чего ещё ему желать, чтобы развеять скуку жизни.

Схоластикой была поражена и философия эпохи советской власти. История философии в советский период весьма неоднозначна. Первый её период – подавление сталинизмом свободной мысли. Подобно анаконде, сталинизм подавлял и заглатывал всякое инакомыслие. Потом наступает второй период – торжество сталинского понимания философии, в полной мере выразившийся в «Кратком курсе истории ВКП (б)» в разделе «О диалектическом и историческом материализме». Третий период – хрущёвская «оттепель» и мнимое возрождение философии. «Возрождение» выразилось в пресмыкательстве абсолютного большинства советских философов перед властью. Провинциальные философские центры отгородились от партийных комитетов мнимой лойяльностью, хотя в их позиции не было никакого протестного потенциала. Провинциальные центры были вотчиной гениев, не признанных в столицах. Гении могли тут третировать и глумиться над провинциальными нуворишами, а заодно и над философией. Они подменяли философию либо так называемым «системным подходом» либо достижениями естествознания. Схоласты-системологи могли зачислить в одну систему хвост селёдки и звезду Бетельгейзе. Всякий ничтоже сумняшеся в тезисе «Всё есть система» подвергался остракизму. Как писал в своё время Гёте, «словами диспуты ведутся, из слов системы создаются». Спесь первых лиц провинциальной философии ограничивалась лишь идеологией правящей партии, которая робко напоминала о практической ценности «кружев», которые плели «системологи». Четвёртый период вызван горбачёвской «перестройкой», в результате которой рухнуло веками создававшееся государство. Философы стали старательно пересказывать всё, что было наработано зарубежной философией за последние сто лет. Критерием «научности» стала адекватность пересказа идей зарубежных авторов. Некоторые из идей вообще трудно назвать философскими, а занятия соискателей – философией. По-прежнему не прекращаются попытки подменить материал философии материалом какой-либо отдельной науки, например, лингвистики. Таков финал эволюции философской мысли после вдохновенного взлёта российской философии во второй половине XIX – начале ХХ века. Такова ирония истории.

Сущность схоластики не сводится лишь к использованию аргумента от авторитета, сущность состоит также в отрыве мысли от эмпирических фактов. Как паук тянет из себя паутину, так и схоласт вытягивает из своего распалённого воображения суждения и умозаключения. Яснее всего это видно в общественных науках. Когда высказывается то или иное безапелляционное суждение, хочется спросить автора, на каких фактах основано его суждение. С фактами дело обстоит неважно: они либо не очень достоверны, либо скудны, либо вообще отсутствуют. Простительно студенту писать реферат, поскольку это учёба, это форма работы с литературой. Но непростительно будущему кандидату или даже доктору наук писать реферат (правда, очень большой) и выдавать его за научное достижение. Однако надо писать диссертации с целью получения «искомой» учёной степени, открывая давно открытое, жонглируя цитатами и импортными словечками. В годы застоя появились поговорки «Учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан», «Пятнадцать минут позора – и пенсия на всю жизнь». После получения «искомой» степени надо постоянно поддерживать своё реноме и писать книги с невиданной ранее глубиной и оригинальностью мысли. В условиях духовного господства партии-государства обществоведы любили спорить о понятиях, как будто в них заключалась соль их творчества. Представители старшего поколения помнят схоластические понятия «социалистический мир», «развитой, зрелый социализм», «человеческий фактор», «ускорение», «перестройка» и т.п. Не желающие заниматься партийно-государственной схоластикой уходили в область методологии науки, хотя и это прибежище не было надёжным.

Схоластика содержится и на обыденном уровне общественного сознания. Как правильно сказать: стакан чая или стакан чаю, кто крайний в очереди или кто последний в ней? Первый вариант второго примера неприемлем, так как, по мнению оппонентов, у очереди два края, и неизвестно, будто бы, о каком крае идёт речь. С другой стороны, слово «последний» вызывает неприятные ассоциации, не все желают быть «последними». По этому поводу разгорались нешуточные споры. Невольно вспоминается одна из любимых книг детства – «Путешествия Гулливера», - в которой изображён спор остроконечников с тупоконечниками. Вопрос о том, с какого конца разбивать яйцо, действительно, очень важен для спорящих, но, вряд ли, важен для общества.