Что происходит с экономикой, в которой отключены очищающие механизмы банкротства, а неэффективные компании получают прямую или косвенную поддержку? Один из самых наглядных ответов на этот вопрос дает опыт Японии 1990‑х годов. Рикардо Кабальеро, Такео Хоси и Анил Кашиап показали, что практика поддержки компаний, стоящих на пороге банкротства, привела Японию к потере целого десятилетия экономического роста[2].

Давайте вспомним историю экономического кризиса в Японии. В течение трех десятилетий экономика этой страны демонстрировала устойчивый рост. В 1980‑е годы, впрочем, на местном рынке недвижимости возник пузырь – например, земля, на которой стоит императорский дворец в Токио, стоила дороже всей земли американского штата Калифорния. Пузырь лопнул – и на десять лет экономика погрузилась в стагнацию.

Почему замедление экономического роста, пережитое Японией в 1990‑е годы, было таким продолжительным? И почему банки продолжали давать кредиты компаниям, совершенно заслуженно получившим от экономистов прозвище «зомби»?

Один из ответов практически очевиден. Банки не хотели признавать свои ошибки. Если бы неплатежеспособные заемщики прекратили платить, кредиторы понесли бы убытки, чреватые банкротством. Поэтому банки предпочли применить к полумертвым нерентабельным компаниям реанимационные процедуры. Для того чтобы компании смогли выплатить проценты по старым долгам, банки давали им новые кредиты. Второй причиной такого поведения кредитных учреждений было давление со стороны государства – ведь японская антикризисная политика предполагала принятие всех возможных мер для предотвращения банкротств, а также поддержку малого и среднего бизнеса со стороны банков.

К достижению поставленных целей Япония шла через поддержку компаний‑зомби. Но какова была цена такой поддержки? К началу 2000 года ни много ни мало 30 процентов всех японских компаний (15 процентов совокупных активов Японии) перешли в разряд зомби. Особенно быстро этот переход происходил в тех сферах экономики, которые не связаны с серьезной международной конкуренцией, – таких, как строительство, розничная торговля, сфера услуг. Уровень безработицы в этих отраслях вырос не слишком значительно, однако новые рабочие места практически не создавались.

Одним из главных отрицательных последствий такого курса было снижение производительности. В тех отраслях, где количество зомби выросло лишь на 5 процентов, рост производительности составлял в среднем 2 процента в год. Зато там, где число зомби подскочило на 20 процентов, этот показатель упал в среднем на 5 процентов.

Очень важно осознать, что уже самим фактом своего существования зомби создают значительные препятствия развитию здоровых компаний. Те секторы экономики, где занятость поддерживается искусственно, развиваются значительно медленнее, и рабочих мест в них создается гораздо меньше. Зомби не только отвлекали ресурсы банков и налогоплательщиков, но и значительно снижали предложение на рынке квалифицированной рабочей силы, удерживая людей необоснованно высокими зарплатами. Скажем, какая‑нибудь эффективная компания‑девелопер могла бы нанять на 30 процентов больше сотрудников, если бы зомби не создавали дополнительный спрос на рабочую силу. Если бы Япония позволила зомби обанкротиться, уровень инвестиций в разные отрасли экономики мог бы быть выше на 4–36 процентов в год. В свете всего сказанного нет ничего удивительного в том, что в 1990‑е годы японская экономика развивалась черепашьими темпами – ее рост составлял всего 0,5 процента в год (для сравнения: в США среднегодовой рост за тот же период равнялся 2,6 процента).

Вместо того чтобы поддерживать зомби, следовало помочь самим безработным (повторимся: прямые выплаты всегда лучше, чем непрямые). Правительство, правда, начало принимать меры для переподготовки и переселения тех, кто лишился рабочего места. Однако неэффективным предприятиям поддержку оказывали на порядок активнее. Вспомним хотя бы правительственную антикризисную программу 2009 года{19}. На прямую помощь безработным (увеличение пособий по безработице, поддержку мер по оптимизации рынка труда в регионах) было потрачено 74 миллиарда рублей (0,25 процента ВВП). Поддержка реального сектора стоила на порядок дороже: 675 миллиардов рублей. Эта сумма была примерно поровну распределена между «целевой» и «общей» поддержкой (373 миллиарда рублей и 302 миллиарда рублей соответственно). Целевая поддержка предполагала помощь конкретным отраслям и – в большинстве случаев – конкретным предприятиям. Львиная доля (282 миллиарда рублей) общей поддержки ушла на снижение налога с прибыли корпораций. Общей она представляется только на первый взгляд, на самом же деле непропорционально большую часть этих средств получили лишь немногие предприятия, главным образом «Газпром» и другие экспортеры сырья, сохранив тем самым рентабельность даже во время кризиса.

С другой стороны, в целом ответ на кризис был вполне адекватным. Поначалу многие критики утверждали, что политическая система России чересчур централизована и правительство в принципе не может эффективно справиться с кризисом. Говорилось, что идеология режима ставит интересы государства и лояльность к власти выше частной собственности и эффективности экономики. В разгар кризиса такое правительство якобы прежде всего национализирует крупные банки и компании – и российская экономика развалится под гнетом собственной неэффективности – точно так же, как в свое время была обречена на гибель экономика Советского Союза.

Как же случилось, что во время кризиса возобладала все же разумная стратегия? Ключевую роль здесь, видимо, сыграло то обстоятельство, что впервые за много лет политико‑экономическая система страны столкнулась с реальной угрозой. Само существование системы зависело от того, сумеют ли власти предотвратить экономический коллапс. Кризис придал правительству энергии и заставил его передать инициативу тем, кто знал, что делать, и мог сделать что‑то для спасения экономики. К членам правительства, придерживавшимся хоть сколько‑то рыночных взглядов, стали прислушиваться, их советы брали на вооружение – по крайней мере до некоторой степени. Мировой экономический кризис заставил руководство страны сделать ряд разумных шагов – и катастрофу удалось предотвратить.

Впрочем, меры, принятые в 2009 году, когда самая острая фаза кризиса осталась позади, коренным образом отличались от тактики осени 2008‑го. Цены на нефть начали вновь расти – и правительство, снова обретя уверенность, стало возвращаться к докризисному статус‑кво. Непосредственная опасность экономической системе страны больше не угрожала – и потребность в правильной стратегии перестала быть такой уж настоятельной. Кризис предоставил руководству возможность осуществить реструктуризацию экономики и создать основы для новой системы ведения бизнеса, диверсификации и более быстрого развития – почему же оно не воспользовалось ею?

С одной стороны, разработка антикризисной стратегии в такой стране, как Россия, могла бы оказаться не такой уж сложной задачей. Учитывая недоразвитость инфраструктуры, российское правительство могло бы отреагировать на кризис существенным повышением госрасходов на развитие отраслей, жизненно необходимых для роста российской экономики.

Почему такие меры могли бы оказать столь значительное влияние на российскую экономику? Экономисты по сей день не сходятся во мнениях относительно эффективности фискальных стимулов для США и других стран – членов ОЭСР. Совсем недавно были получены фактические подтверждения того, что фискальные меры незначительно влияют на развитые экономики. Основная причина – так называемая эквивалентность Барро‑Рикардо: в ответ на рост госрасходов можно ожидать увеличения налоговой нагрузки на домохозяйства – чтобы возместить дополнительные издержки государства. В преддверии повышения налогов домохозяйства увеличат свои сбережения, сведя таким образом на нет потенциальное влияние государственных расходов на объем текущего потребления и ВВП. В результате последних детальных исследований экономисты пришли к выводу, что коэффициент (мультипликатор) увеличения примерно равен единице, то есть в ответ на каждый дополнительный доллар, потраченный из госбюджета, ВВП увеличивается только на один доллар. Некоторые экономисты, например Роберт Барро, утверждают даже, что этот коэффициент еще меньше – между 0,7 и 0,8.

С другой стороны, для России бюджетный мультипликатор при стимулировании строительства дорог, аэропортов, линий электропередачи, развития широкополосного Интернета, несомненно, был бы куда больше. Все эти инвестиции все равно так или иначе необходимы в будущем, так что эквивалентность Барро‑Рикардо в данном случае никоим образом не снижает эффективность фискального стимула. Проблема здесь заключается в том, что российское государство коррумпировано. Государственные инвестиции в те или иные объекты инфраструктуры могут быть истрачены не по назначению – и тогда никакого долгосрочного влияния на экономику они не окажут. Более того, эти инвестиции, возможно, даже не выполнят своей основной функции, приписываемой им кейнсианской теорией: не поддержат совокупный спрос. Если бо льшая часть фискального стимула будет украдена и вывезена из страны, российская экономика не сможет им воспользоваться. Есть и еще одно соображение: правительство не приняло адекватных мер для обуздания коррупции, а это, помимо всего прочего, означает, что поддержка безработных будет сопряжена с серьезными сложностями. Как мы уже говорили ранее, куда разумнее лишить неэффективные предприятия государственных субсидий и направить средства на непосредственную поддержку россиян, пострадавших от кризиса. Однако неэффективность и коррумпированность правительства могут сделать такого рода целевую социальную помощь либо невозможной, либо чрезмерно дорогой. Высокая степень расслоения общества усугубляет эту проблему. Если правительство поставит перед собой цель реструктуризации экономики и поддержки безработных, но принятые им меры окажутся безрезультатными, рост безработицы обострит социальное неравенство, что может иметь политические последствия.

Низкая эффективность российской антикризисной политики в 2009 году составляет разительный контраст с куда более успешными антикризисными мерами, принимаемыми в Бразилии – стране, экономика которой тоже сильно зависит от цен на природные ресурсы:

Прошлогодний мировой кризис нанес ощутимый ущерб экономикам большинства стран. На их фоне Бразилия вышла из этого испытания практически невредимой, а по некоторым параметрам достигла рекордных высот… За прошлый год экономика Бразилии – самая развитая экономика в Латинской Америке – сократилась всего на 0,2 процента. Согласно рыночным и правительственным прогнозам, в 2010 году рост валового внутреннего продукта вернется к докризисному уровню, составлявшему 5–6,5 процента. Левоцентристская администрация президента Луиса Инасиу Лулы да Силвы в тяжкие дни мирового экономического спада действовала решительно и уверенно. Правительство приняло меры к поддержанию уровня занятости и внутреннего спроса, инфляция находилась под контролем и не превышала 4,5 процента в год. Благодаря снижению налогов и либерализации условий кредитования на фоне агрессивного облегчения монетарной политики и стабильности покупательной способности домохозяйств со средними и низкими доходами спрос на потребительские товары длительного пользования не падал даже в самые тяжкие моменты кризиса{20}.

Еще одна страна для сравнения, тоже в большой степени зависящая от цен на природные ресурсы (а именно медь), – Чили. Как и в России в докризисные годы, здесь проводилась разумная бюджетная политика, были сформированы суверенные фонды благосостояния, накоплены валютные резервы. Уровни дохода на душу населения у Чили и России очень близки (см. рис. 1.1). И все же в 2009 году ВВП Чили сократился лишь на 1,6 процента, а в 2010 году его рост, как ожидается, превысит 4 процента. Почему эта южноамериканская республика справилась с последствиями кризиса настолько лучше, чем Россия? Потому, что она была лучше подготовлена к финансовым потрясениям, здесь действует компетентное и эффективное правительство, проводятся гибкая либеральная экономическая политика и прогрессивная стратегия социальных расходов{21}. Государственный бюджет был свободен от необходимости поддерживать пенсионную систему (она приватизирована) и неэффективные предприятия. А это позволяло сосредоточиться на облегчении последствий кризиса с помощью широкомасштабных программ борьбы с бедностью, а также инвестиций в будущее посредством усовершенствования системы образования.