Казалось бы, в чем, в чем, а в этой области уж никак нельзя упрекнуть революцию и Советскую власть. Не было ли объявлено urbi et orbi65*,
что в области просвещения за эти годы сделаны чудеса, что безграмотность ликвидирована, что образование народа поднялось на громадный уровень, что власть во главе с просвещенным Луначарским (у нас его называют Лунапаркским и Лупанарским) обнаруживает исключительно заботливое отношение к ученым, покровительствует науке, искусству и интеллектуальному творчеству! Не посылались ли чуть ли не ежедневно по радио об этом широковещательные рекламы: «всем, всем, всем». Не писали ли об этих чудесах десятки корреспондентов! В каждом доме — «клуб», в каждой избе — «читальня», в каждом городе — университет, в каждом селе — гимназия, в любом поселке — народный уни-
такие цифры в отношении венерической заболеваемости населения Петрограда, как 90% всего населения. Далее, в заседании, состоявшем из профессоров военно-медицинской академии и медицинского института, где я читал доклад летом 1922 г., ни один из присутствовавших не нашел мои цифры преувеличенными. Даже в московской «Правде» в августе–сентябре этого года в статьях по этому вопросу один из писавших давал цифры более высокие, чем г. Кускова и ее неизвестный «специалист». Я уже не говорю, что в Петрограде на эту тему я имел разговоры не с одним, а с рядом специалистов. Наконец, если в Риме после войны половая заболеваемость поднялась в 3–4 раза, то неужели же в России, с гражданской войной и без медицинской помощи, она поднялась во столько же раз, а не более?
Сказанное, полагаю, показывает, что мои источники куда серьезнее, чем «компетентный специалист» моего оппонента.
Укажу заодно и другие источники цифр, приведенных в тексте этой главы. Цифры о преступлениях взяты из «Красной Москвы», кн. Василевского – о голоде (он большевик), из разных номеров «Правды», «Известий», «Красной газеты» и других официальных источников, преуменьшающих, а не преувеличивающих их. Цифры о преступности детей из № 1 журнала «Психиатрия и неврология» (1922 г.). Цифры о движении браков и разводов из V вып. «Материалов по статистике Петрограда» (изд. «Губернского Статистического Бюро» Петрограда). Цифры о проценте дефлорированных – из источника Наркомата просвещения, который я не назову по понятным причинам, но что они верны – это, например, может подтвердить М. Горький, которому эти цифры также известны. Картина состояния молодого поколения, лично мной изучавшегося
верситет и по всей России сотни тысяч «внешкольных», «дошкольных» и «подшкольных» образовательных учреждений, приютов, очагов, дет-
ских домов, садов и т. д. и т. д. — такова картина, которая нарисована была иностранцам. Казалось бы, дело так и обстоит. Не значится ли в
«Статистическом ежегоднике» за 1918–1920 гг., что в России было 177 высших школ с 161 716 учащимися, 3934 школы II ступени с 450 195 учащимися, школ I ступени с 5 973 988 учениками; сверх того 1391 про-
фессиональная школа с 93 186 учащимися, 72 школы для дефективных с 2391 учащимся, 80 рабочих и народных университетов и факультетов с 20 483 слушателями, плюс 2070 дошкольных учреждений с 104 588 вос-
в 1919–1921 гг., не только не преувеличена, но смягчена скорее. В докладе, прочитанном мною среди педагогов г. Петрограда, помогавших мне в собирании материала, эта картина не вызвала ни одного возражения. А они-то знают положение дел куда лучше, чем гг. Кускова и Петрищев. Последний сам в России в «Новостях» писал о браках 11–13-летних детей как о современном бытовом явлении. Почему он теперь забыл об этом? Может быть, потому, что и эти браки он квалифицировал как «здоровое и не внушающее опасений явление». Но...
едва ли кто согласится с ним в этой оценке, кроме российских Кандидов64*.
В виде возражений далее мои оппоненты противопоставляют мне отдельных лиц или отдельные школы, например, «трех дочерей В.М. Чернова», и «Алферовскую гимназию». Не отрицаю, что такие лица и школы есть, но ведь я говорю не об индивидуальной, а об общей картине. Смешно поэтому противопоставлять общим лицам... «трех неиспортившихся дочерей В.М. Чернова».
Настаивая на этом повышении – и очень резком – морального разложения, я вместе с тем категорически протестую против нелепого толкования моих слов, приписанного мне г. Петрищевым, что будто бы, по моему мнению, в России не осталось ни семьи, ни брака и царит универсальный разврат. Предыдущие строки говорят о сильном моральном распаде. Насколько он силен – указывают цифры, но... только наивный или неграмотный читатель может истолковать их так, как истолковал г. Петрищев. За такую нелепость я не отвечаю и к ней не имею отношения. Я был бы рад, если бы мои оппоненты убедили меня в том, что я преувеличиваю деградацию. Но, увы, кроме «словесности» и «трех дочерей В.М. Чернова», они ничего не смогли противопоставить. Это багаж очень и очень... легкий. Не следует быть излишним пессимистом, но нехорошо быть и «блаженным россиянином», теперь еще готовым в кровавой революции и зверстве видеть... прекрасную Дульсинею Тобосскую. Что извинительно для Дон-Кихота и Кандида, то неизвинительно для публицистов, выступающих с опровержениями.
питанниками, 2936 детских домов с 141 890 детьми, 46 319 библиотек,
читален и клубов, 28 291 школа для ликвидации безграмотности, 3479 народных домов, 263 студии, 534 музея и выставки!
Какое богатство! Чуть не вся страна превращена в одну школу и университет. По-видимому, она только и делала, что училась, обеспеченная во всем, в том числе и в преподавательских силах!
Нужно ли говорить, что все это фикция, одно бумажное изобретательство, невозможное дедуктивно для голодной страны и не соответствующее сути дела фактически.
В действительности за эти годы произошла не «ликвидация безграмотности», а «ликвидация грамотности», не расцвет школы, а ее разрушение, не прогресс науки, а ее декаданс, не культурно-образовательный подъем, а деградация.
Объяснимся.
В 1918–1919 гг. власть действительно в количественном отношении размахнулась. На бумаге было открыто много школ, клубов, универси-
тетов и т. д. Но только на бумаге. Фактически дело свелось к устройству под именем «университетов» ряда митингов с партийными ораторами, говорившими о «текущем моменте», разбавленными 2–3 преподавате-
лями гимназий, обучавшими начаткам арифметики и грамоты. Сходный характер носили и другие просветительные учреждения. В большин-
стве случаев и этого не было, а просто ограничивалось дело открытием школы на бумаге или устройством «митинга» с «танцулькой» или спектаклем. Подлинная картина рисуется хотя бы из следующих официальных данных, относящихся к московским высшим школам, обеспеченным преподавательскими силами. В 1917 г. здесь в университете, технических,
сельскохозяйственных и коммерческих высших учебных заведениях числилось 34 963 учащихся и кончило из них 2379, в 1919 г. там же числилось 66 975 учащихся, вдвое больше, а кончило — 315, т. е. в 8 раз меньше...
Что это значит? Это значит, что 66 975 учащихся — фикция. И в Москве, и в Петрограде в 1918–1920 гг. аудитории высших школ были пусты. Обычная норма слушателей у рядового профессора была 5–10 человек вместо 100–200 дореволюционного времени, большинство курсов не
состоялось «за неимением слушателей».
Мудрено ли, что кончило из 66 975 — 315. В статистических же данных в это время мы читали о десятках тысяч студентов в университетах и других высших учебных заведениях. Читатели и удивлялись, почему их нет в аудиториях и не видно в здании школы!
Так же «блестяще» обстояло дело и во всех других школах. Сейчас эти фикции рассеялись. Почитайте официальные газеты (других у нас
нет) — и чуть ли не в каждом номере начинаете встречать отчаянные голоса о полном разрушении школы.
Фактически картина такова.
В начале этого года (1922) был составлен годовой бюджет государства. Он исчислен был в 1 800 000 000 зол. рублей. Из него на военное дело ассигновано было 1 200 000 000 руб. (мы не милитаристы), на все
остальное 600 000 000 руб., из коих на все дело просвещения отводилось... 24 000 000 руб. Из 3-миллиардного бюджета в 1913 г. на народное просвещение уходило около 400 000 000 настоящих золотых рублей, а из 1 800 000 000 бюджета теперь 24 000 000 и то мнимых золотых рублей. Эта цифра — и абсолютно, и относительно — рисует подлинное положение дела ясно... Ввиду колебания советских денег из годового бюджета ничего не вышло, но пропорция средств государства, тратимых на образование, осталась близкой к этой сумме.
Не будет удивительным поэтому, что в феврале этого года власть решила закрыть все высшие учебные заведения России, кроме пяти на всю страну. Только энергичное вмешательство профессуры помешало
осуществить эту радикальную «ликвидацию высшей школы».
Поистине «догорели огни, облетели цветы». Сейчас нет даже фикции для саморекламирования власти как великого просветителя России. «Возвышающий обман» кончился. Реальная же проза такова. Сам Луначарский в октябре 1922 г. признал, что число лиц, окончивших высшие школы, сократилось на 70%, средние — на 60%, низшие — на 70%.
Низшая школа на 70% не существует. Здания школ, не ремонтировавшиеся за эти годы, развалились. Нет освещения. Нет топлива. Нет ни бумаги, ни карандашей, ни мела, ни учебников, ни книг. Нет и учителей. Эти «мученики революции», не получавшие по 6–7 месяцев тех грошей, на которые прожить абсолютно нельзя, частью вымерли, часть поступила в батраки, часть стала нищими, значительный процент учительниц... проститутками, а часть счастливцев перешла на другие, более хлебные места. В ряде мест вдобавок крестьяне неохотно дают детей в школы, так как «там не учат Закону Божию». Вот подлинное положение дел. Если бы вы, как я, прочли ряд конфиденциальных правительственных докладов, из них вы получили бы кошмарную картину. Власть блестяще провела «ликвидацию грамотности». Молодое поколение сельской России должно было бы вырасти совершенно безграмотным. Если это случилось не вполне, то не в силу заслуг власти, а в силу проснувшейся в народе тяге к знанию. Она заставляет крестьян своими силами помогать беде кто как может: в ряде мест они сами приглашают профессора, учителя
в село, дают ему жилье, питание и детей для обучения, в других местах таким учителем делают священника, дьячка и просто грамотного односельчанина. Эти усилия населения мешают полной ликвидации грамотности. Не будь их, власть осуществила бы эту задачу блестяще. Сейчас, как известно, все почти низшие школы лишены субсидий от государства и переведены на «местные средства», т. е. власть не стыдясь лишила всю почти низшую школу всяких средств и предоставила дело населению. На военное дело у нее есть средства, есть средства на богатые оклады спецов, на подкуп лиц, газет, на пышное содержание своих дипломати-
ческих агентов и на финансирование «Интернационала номер 3», а на народное образование — нет! Больше того. Ряд школьных помещений
сейчас ремонтируют для... открываемых винных лавок!
Поистине недурные ревнители народного просвещения! Через три года история сдула с них все фальшивые румяна и фиговые листки и теперь они стоят оголенные...
Если молодая Россия будет не вполне безграмотной, то только благодаря своему населению. Пока же уровень грамотности на нашей родине значительно понизился. Sic transit gloria mundi66*.
Средняя школа? Ее положение, пожалуй, еще печальнее. Над ней так много экспериментировали, что от этих экспериментов, помимо других причин, она не могла не развалиться. В самом деле, с 1918 г. каждое полугодие приносило новую радикальную реформу. Не успели еще очередную реформу реализовать, как из бесчисленных канцелярий Наркомпроса и Главпрофобра вылетела новая реформа, аннулировавшая предыдущую. И так все пять лет.
В итоге остатки педагогического персонала были сбиты с толку и не знали, что делать.
Далее, в силу тех же общих причин: отсутствия денег, ремонта, топлива, учебных пособий, преподавателей, как и учителей низших школ, обреченных на голод, частью вымерших, частью разбежавшихся, — средняя школа на те же 60–70% не существует. Как и в высшей школе, здесь сверх того было ничтожное количество учащихся. В условиях голода и нужды дети 10–15 лет не могли позволить себе роскошь учить-
ся: приходилось добывать кусок хлеба продажей папирос, стоянием в очередях, добыванием топлива, поездками за провизией, спекуляцией, службой и т. д., и т. д., ибо родители не могли содержать детей; последним приходилось помогать семье.
Немало содействовала падению среднего образования и практическая бесполезность его в России за эти годы. «Зачем учиться, — ответил мне
один из учеников, вышедший из школы, — когда вы, профессор, получаете паек и жалованье меньше, чем получаю я». (Он поступил в «Стройсвирь» и получал там действительно лучший паек и содержание.)
Мудрено ли, что в таких условиях те немногие, которые кончали школу II ступени, выходили довольно безграмотными. В алгебре дело не шло дальше квадратных уравнений, в истории знания сводились к истории октябрьской революции и партии коммунистов, всеобщая и рус-
ская история выключены были из преподаваемых предметов. Когда такие окончившие поступали в высшую школу, то значительная часть из них попадала на «нолевой факультет» (т. е. для лиц, совершенно не подготовленных и скоро выбывавших из школы), для остальных приходилось образовывать подготовительные курсы. Не мог не понизиться в силу этого и общий уровень студентов. В 1921–1922 гг. большинство
средних школ было закрыто. Остальные — за небольшим исключением — переведены на «местные средства», т. е. лишены государственной субсидии и возложены на плечи населения.
«Бесплатное обучение» отошло в область предания. За учение введена плата в 40–60 руб. золотом (сейчас около 300–400 млн новых руб.),
совершенно недоступная населению.
Дело несколько можно было бы улучшить открытием частных школ.
Но это не разрешается. Власть поистине становится «собакой на сене», которая и сама не ест, и другим не дает.
Таковы итоги в этой области. И здесь полное банкротство. Шуму и рекламы было много, результаты те же, что и в других областях. Разрушители народного просвещения и школы — вот объективная характеристика власти и в этом отношении.
Перейдем к высшей школе. Когда-то аудитории университетов и других высших учебных заведений были полны, теперь они сильно пустуют. Вместо 177 высших учебных заведений, фиктивно существовавших в 1919–1920 годах, теперь число их пало до 24–27 на всю Россию, по всем отраслям. Закрылись не только все вновь открытые «университеты», но и часть существовавших раньше, например, Ярославский лицей, Стебутовский институт, Бестужевские курсы, II университет и т. д.
И в оставшихся учебных заведениях ученая и учебная жизнь не кипит, как раньше, а просто «агонизирует».
Это объясняется, во-первых, отсутствием средств. «Меценаты просвещения» не отпускают хотя бы необходимый минимум средств на высшее образование. Благодаря этому, почти все высшие институты не
отапливались в эти годы. Мы все читали лекции в нетопленных поме-
щениях. Чтобы было теплее, выбирались небольшие аудитории. Например, все здание Петроградского университета пустовало. Вся учебная и ученая жизнь сжалась и ютилась в общежитии студентов, где был ряд небольших аудиторий. Теплее — и для большинства лекций не тесно.
В силу того же обстоятельства здания не ремонтировались и сильно разрушены. Вдобавок, в 1918–1920 гг. не было света. Лекции читались в темноте; лектор и слушатели не видели друг друга. Было счастьем, если иногда удавалось раздобыть огарок свечки. В 1921–1922 гг. свет был. Отсюда легко понять, что такой же недостаток был и во всем другом: в приборах, в бумаге, в реактивах и лабораторных принадлежностях; о газе забыли и думать. О животных для опытов (кроликах, морских свинках, собаках и т. д.) — тоже. Зато в человеческих трупах недостатка не было. Одному ученому ЧК даже предложила «для пользы науки» доставку трупов только что убитых. Первый, конечно, отказал-
ся. Не только у рядового ученого, но даже у таких мировых ученых, как академик И.П. Павлов, собаки умирали от голода, опыты приходилось делать при свете лучины и т. д. Словом, материально высшие школы разрушались и не могли нормально функционировать, не получая минимального минимума средств. Понятно, все это делало занятия весьма трудными и малопродуктивными. В 1921/22 учебном году в некоторых школах стало чуть-чуть лучше; появился, по крайней мере, свет. Для нас, русских ученых, и это слишком много.
Столь же печальным было положение профессуры и студентов. Самыми ужасными в этом отношении годами для профессуры были 1918– 1920 гг. Получая ничтожное вознаграждение, и то с опозданием в тричетыре месяца, не имея никакого пайка, профессура буквально вымирала от голода и холода. Смертность ее повысилась в 6 раз по сравнению с довоенным временем. Комнаты не отапливались. Не было ни хлеба, ни тем более других «необходимых для существования» благ. Одни в итоге умирали, другие не в силах были вынести все это — и кончали с собой. Так покончили известные ученые: геолог Иностранцев, проф. Хвостов и еще кое-кто. Третьих унес тиф. Кое-кого расстреляли. Моральная атмосфера была еще тяжелее материальной. Немного профессоров найдется, которые не были бы хоть раз арестованы, и еще меньше, у кого несколько раз не производились бы обыски, реквизиции, выселение из квартиры и т. д., и т. д. Прибавьте к этому многообразные «трудовые повинности»67* в форме пилки дров, таскания тяжелых бревен с барж, колки льда, дежурства у ворот. Для многих ученых, особенно пожилых, все это было медленной смертной казнью. Так погибли академик Шах-
матов, академик Тураев и многие другие. В силу всех этих условий ученые и профессора стали вымирать с такой быстротой, что, например, заседания совета университета превращались в перманентные «почитания памяти». На каждом заседании оглашались 5–6 имен отошедших в вечность. Раскройте VI и VII книги «Русского исторического журна-
ла» — и вы увидите, что они почти сплошь состоят из некрологов.
Такое положение дел заставило, наконец, власть смилостивиться. После долгих хлопот она согласилась дать «академический паек», вначале мало отличавшийся от красноармейского и потом уже несколько улучшенный.
С этого момента материальное положение профессуры улучшилось.
В настоящее время этот паек состоит из: 40 фунтов хлеба черного в месяц, 4 фунтов масла, 15 фунтов селедок (или иногда мяса), 12 фунтов крупы, 6 фунтов гороху или фасоли, 2,5 фунтов сахара, четверти фунта
чая, 2 фунтов соли, раньше еще давали 1 фунт мыла и табак, теперь отменили. Когда такой паек выдавали регулярно — что, увы, часто не имело места, — ученые чувствовали себя вполне довольными, особенно малосемейные; многосемейным приходилось хуже. (Увы! Сейчас — в декабре, — оказывается, паек снова уменьшили. Сахар и чай выкинули сов-
сем, а масло редуцировано до 2⁄3.)
Этим пайком жило и живет до сих пор огромное большинство ученых. Денежный гонорар, получаемый за лекции, так ничтожен, что в счет не идет. Только с апреля 1922 г. власть сочла необходимым дать
сверх пайка еще «денежное довольствие», колеблющееся сейчас от 125 до 25 млн рублей в месяц в зависимости от категории ученого.
Громадное облегчение с 1921–1922 гг. составила далее великодушная помощь ученых других стран, особенно Чехословакии (пользуюсь случаем выразить им и от себя, и от имени своих коллег глубокую благодарность), а также помощь АРА68*, Нансеновской миссии и Христианского союза молодежи. Благодаря всему этому, ученые РСФСР, по крайней мере столиц, сейчас имеют минимально физиологический паек, необходимый для покрытия расходуемой энергии. Минимальный — не выше. (Сейчас и это под сомнением!) И сейчас «уровень жизни» русского ученого, кроме «спецов», не выше, а ниже «уровня жизни» западноевропейского пролетариата... Но прожитые годы не прошли бесследно. Они надорвали силы многих, поэтому вымирание продолжается и сейчас, хотя в более медленном темпе...
Что касается «моральной атмосферы», то она, по-прежнему, тяжела. Хотя террор и ослаб, но весьма относительно. Год тому назад еще
по так называемому «Таганцевскому делу»69* расстреляно более 30 ученых, в том числе такие величины, как лучший знаток русского государ-
ственного права проф. Н.И. Лазаревский и один из крупнейших поэтов России Н. Гумилев. Не прекращаются обыски и аресты. Теперь к этому присоединилась массовая высылка профессуры, сразу выбросившая за границу около 100 ученых и профессоров70*. Власть «заботливо печет-
ся об ученых и науке»...
Еще более ужасным было и остается материальное положение студенчества. В 1918–1920 гг. число студентов было фактически ничтожным. В Петроградском университете за эти годы едва ли было более 300–400 фактически занимавшихся студентов, несмотря на то, что в 1919–1920 гг. в него были влиты Высшие женские курсы (Бестужев-
ские) и Психоневрологический институт. Студенты ничего не получали и принуждены были добывать пропитание работой на стороне...
В 1920–1921 гг. положение немного улучшилось. Значительная часть студентов стала получать паек от 0,5 до 1 фунта хлеба в день плюс 1 фунт сахару, 5 фунтов селедок, 1 фунт соли, 5 фунтов крупы и 0,5 фунта масла на месяц. На это прожить трудно, но жили. Часть занималась заработками на стороне. В 1921–1922 гг. этот паек чуть-чуть был улучшен, но зато к концу 1921 г. был оставлен только для коммунистов плюс сочувствующих им. Остальная часть студентов была лишена его вовсе и зарабатывала пропитание — летом выгрузкой тяжестей в порту в Петрограде,
службой и другой физической и умственной работой. Но не все могут ее найти, и поэтому положение большинства стало бы отчаянным, если бы на помощь не пришел Христианский союз молодежи — устройством бесплатных обедов они помогли и помогают значительно.
С этой осени положение студенчества становится еще более серьезным. Все, кроме коммунистов, не только перестают получать что-либо, но должны платить за право учения плату — около 500 млн рублей, — недоступную 97% студентов.
Таков итог «просвещенной» политики власти в этой области. Еще хуже моральные условия студентов-некоммунистов. Власть смотрела и смотрит на них как на врагов. Аресты и обыски студентов идут пачками. Сейчас к ним присоединились высылки внутрь и вне России. Вдобавок и студенчество, и профессура отданы во власть «коммунистическим» ячейкам. Правда, те и другие героически борются с ними, но от этого не становится легче. В 1920–1921 гг. власть ввела «комиссаров» в высшие учебные заведения. Эти безусые мальчишки нагло отбирали печати от ректоров — мировых ученых, — вмешивались в их действия,
отменяли их акты, словом — показывали свою власть. Наблюдая подобные сцены, когда такой безусый хулиган давал выговор старику — крупному ученому, — трудно было сдержаться, не протестовать и не испытывать смертельной боли... Но к протестам власть оставалась глухой, а чаще всего отвечала на них новыми арестами. И, однако, все эти меры насилия не сломили воли и силы духа и профессуры, и студенчества. Те и другие с героизмом отстаивали свое достоинство и права, науку и культуру. Отстаивали, платились за это и продолжают платиться.
Теперь пару слов о составе профессуры и студенчества. До 1920 г. власть была занята другими «фронтами». Отпадение гражданской войны позволило ей открыть борьбу с высшей школой и усиленно «реформировать» ее и по характеру наук, и по составу профессуры и студентов.
Уже с 1919 г. началась эпопея «реформы» и «обновления» высшей школы. Как и в средней, здесь каждое полугодие приносило новую реформу и усиливало развал. Было бы долго рассказывать обо всем этом. Основное задание в изменении преподавания сводилось к «коммунизации». В специальном декрете в 1920 г. было объявлено, что «свобода научной мысли» — предрассудок, что все преподавание должно вестись в духе марксизма и коммунизма как последней и единственной истины. Профессора и студенчество ответили на это протестом. Тогда власть подошла к делу иначе. Введены были шпионы, обязанные следить за лекциями, а вслед за тем решено было выгнать особенно непокорных профессоров и студентов. Прошлой осенью ряд профессоров (в том числе и пишущий эти строки) были отстранены от преподавания и переведены в «исследователи», вместо них были назначены «красные профессора», т. е. безграмотные люди, не имеющие ни трудов, ни стажа, но верные коммунисты; уволены были выборные ректора и деканы, вместо них назначены были в качестве ректоров и членов президиума те же коммунисты, не имеющие никакого отношения — за немногими исключениями — к науке и академической жизни. Устроен был специальный Институт красной профессуры для фабрикации в шесть-восемь месяцев «красных профессоров». Но и этого оказалось мало. Тогда власть перешла к оптовой высылке из России и внутрь России неугодных ей ученых. Этой осенью, как сказано, выслано больше 100 профес-
соров, в числе коих оказался и пишущий эти строки.
Сходное было проделано и со студенчеством. Уже в прошлом году, а особенно теперь, изданы были правила о приеме студентов. Согласно им, в высшую школу могут поступать только лица, командированные
«комячейками», «партией коммунистов», «партшколами», «рабфаками»
и «красными профсоюзами», т. е. только коммунисты и сочувствующие им. Остальная молодежь может попасть только в том случае, если
останутся незанятые вакансии и если внесена будет плата за учение в 500 млн руб. в год! Наиболее выдающиеся из студентов-некоммунистов исключены либо высланы — внутрь или вне России.
Как видно отсюда, власть весьма серьезно принялась за «чистку школы». Надо же ей с кем-либо воевать. Раз нет войны настоящей, приходится воевать со школой.
Именно сейчас достигла апогея эта борьба «на идеологическом фронте». Основной и единственной целью высшей школы признана подготовка правоверных коммунистов и последователей религии Маркса—Ленина—Зиновьева—Троцкого. Словом, разгром учинен полный,
особенно гуманитарных факультетов. Следует думать, что он принесет «блестящие» плоды русскому просвещению и науке!
Такого разгрома история русской науки и мысли не знала. Эпоха
Магницкого, одна из самых темных эпох в нашей истории, — идеал по сравнению с нашим временем. Она идеал и по сравнению с той безграничной опекой мысли, которая — особенно сейчас — проводится нашими «ревнителями свободы». Все, чуть-чуть не согласное с догмой коммунизма, преследуется. Газеты, журналы, книги допускаются только коммунистические или по вопросам, не имеющим отношения к социальным проблемам. (Из газет я узнал, что власть уничтожила и мою книгу «Голод как фактор», печатавшуюся в России71*.)
Введены цензурные комитеты, хоронящие все инакомыслящее. Цензура времен Николая I — ничто по сравнению с современной. Чтобы дать представление о том, что она не разрешает, достаточно привести
один-два примера. У одного беллетриста в рассказе, например, вычеркнули фразу: «Сестра милосердия стояла в непринужденной позе и кури-
ла папиросу». На вопрос, почему же вычеркнули фразу, цензор ответил: «Красная сестра милосердия не может стоять в непринужденной позе в порядке революционной дисциплины... Переделайте ее в белую сестру милосердия, тогда разрешу». Ныне высланному профессору Кизеветтеру запретили печатание абсолютно академической рецензии
о последних работах проф. Платонова и Преснякова по русской истории. Причиной запрета было то, что автор «хвалит эти работы, а коммунист проф. Покровский ругал их, значит, хвалить нельзя».
Спасает положение дел только безграмотность цензоров, порой допускающих действительно вредное для коммунизма... Опека... опека... и опека... школы, печати, лекций, публичных лекций и дебатов... Рядом с этим
подкуп лиц и писателей... «Наиболее непокорных из вас вышлем, остальных купим», — такова формула политики власти сейчас. И покупают, платят сейчас, например, по 400–600 млн за лист беллетристики, лишь бы писал в угодном для власти духе... Писатели «Божьей Милостью» на это не пойдут, псевдописатели идут: есть-то надо. Не будем кидать в них камни. Такова забота власти о науке, просвещении и духовном творчестве. Делается все, чтобы разгромить остатки сил и ценностей!
Но... велика сила жизни... Она ломает все препоны. Несмотря на все эти меры гасителей Духа — он живет, творит и собирается жить.
Тяжелы условия жизни студенчества, и все же оно каким-то чудом умудряется заниматься. Не так, как раньше, в довоенное время, но все же много, очень много для нашего времени. Жажда знания — настоящего — огромна, и она творит чудеса. Даже рабфаки и значительная часть коммунистов, попав в высшую школу, вкусив «от Духа Свята», быстро «линяют» и становятся серьезными работниками. И здесь власть предполагает, а судьба располагает.
Есть жажда знания, воля к знанию и энергия его получить, защищать и охранять, несмотря на все.
Больше того. В итоге бесцеремонного насаждения правительственной идеологии коммунизма результаты получаются обратные. Вместо интернационализма студенчество охвачено сейчас чувством национализма. Вместо коммунизма — идеологией индивидуализма, собственности и антикоммунизма. Вместо атеизма и материализма — идеализмом и религиозностью. Вместо сочувствия к власти — презрением к ней и ненавистью.
То же и среди ученых. Если в 1918–1919 гг. их работа замерла, то с 1921–1922 гг. она снова возобновилась. Для русских условий то, что делают русские ученые сейчас, очень много. Выходит, несмотря на рогатки цензуры, ряд трудов, печатается ряд журналов, начали работать научные общества, устраиваются съезды — словом, научная работа не замерла... И не замрет... Не замерло и книгоиздательство. Вопреки всем препятствиям книги все же выходят, и среди них немало антикоммунистических. Если в них и не все сказано expressis verbo72*, то читатель понимает теперь и намеки. И что удивительно! Книги стоят несколько миллионов экземпляр, но раз книга дельная, а не набившие оскомину творения Маркса и гг. коммунистов, она раскупается нищей страной... Многие голодают телесно, чтобы не голодать духовно...
Дух страны жив, несмотря на его удушение властью. И если эта задача ей не удалась до сих пор, то тем более не удастся теперь. Больше того,
чем сильнее она будет вгонять принудительно свою «догму» в голову населению, тем меньше будет иметь успеха. Даже и молодые коммунисты не оправдывают вполне ее надежд. Кто знает механику социальных процессов, — тому это понятно...
Что касается, наконец, множества дошкольных и внешкольных учреждений, то о них много говорить не приходится. Они почти все перестали существовать. Нет больше ни «народных университетов», ни «клубов» (вместо них открыты в большом количестве игорные клубы), ни библиотек, составленных в свое время из конфискованных книг, ни детских колоний, детских очагов, приютов, садов и домов... «За отсут-
ствием кредитов» почти все они закрыты, дети вышвырнуты на улицы, библиотеки либо расхищены, либо не функционируют, народные университеты умерли... История умеет смеяться, и временами очень ехидно... Впрочем, для «втирания очков» и «парада» перед наивными иностранцами кое-что, специально с этой целью, имеется... Кто будет изу-
чать русскую жизнь из окон отеля, купе вагона и со слов любезных с иностранцами официальных «гидов», может написать очередную благоглупость на эту тему — одну из многих, которые нам пришлось читать
там с горькой улыбкой...
Я не жалею о закрытии этих учреждений, особенно детских. Не жалею потому, что закрытие означает уничтожение фабрик, калечивших детей физически и духовно, подготовлявших из них больных,
сифилитиков и преступников. Этого «добра» и так у нас много. Не беда, если его будет поменьше.
То же mutatis mutandis73* могу я сказать и о других учреждениях, носивших громкие имена, совершенно не соответствовавшие их сущности...
Теперь вместо всего этого власть открывает кабаки. Это название более подходит к закрытым учреждениям. Оно правильнее характеризует и власть как «просветителя». «Кабатчики» и «физические и духовные отравители народа» — это звучит адекватно. А я всегда предпочитаю адекватность «нас возвышающему обману».
В заключение предлагаю г. Горькому, Барбюсу, Б. Шоу и многим другим intellectaeles проверить правильность сказанного, а проверив и найдя все верным, подумать и ответить себе, не играли ли они роль наивных дураков или вредных идеалистов, распевая гимны «вождям коммунизма»? Не причинили ли они ряд объективных зол, исходя из высоких
субъективных мотивов? Не ввели ли они в заблуждение многих и многих, веривших им, когда они гасителей духа возводили в ранг «освобо-
дителей человечества», антропоидов — в сверхчеловеки, проходимцев истории — в гениев, темных дельцов — в вождей нового мира?
Серьезно подумать об этом — долг каждого честного и уважающего себя писателя.
Религиозная жизнь страны
И здесь объективные результаты революции получились как раз обратные тем, которые она ставила в лице коммунистической власти. Вместо падения религиозности и «религиозных суеверий», в общем и целом произошел подъем их... Вместо смерти религии и церкви — их оживление и воскресение... Кто знает историю революций, тот не удивится этому результату. Не то ли же самое произошло хотя бы во время и после Английской революции XVII века, в течение и после Французской революции 1789 г.? Сходное происходило и раньше при революциях, кроме тех, которые кончались гибелью народа... Тогда подъема религи-
озности могло и не быть и часто не было.
Таков новый «парадокс» истории...
В самом деле, разве не странно, что огромная работа, направленная на уничтожение «религиозного мракобесия», громадные усилия, сделанные революцией в направлении разрушения церкви и насаждения
«религии разума», дают как раз обратные результаты? Однако это так... И странным такое явление покажется только для тех псевдопросвещенных дилетантов, которые в религии видят одни суеверия, в церкви — институт, созданный для эксплуатации народа, а социальную роль религии сводят к «одурманиванию народа жрецами в интересах правящих классов»... Если же в религии видеть институт, появившийся органи-
чески с первых времен человечества и существующий до сих пор, если понять, что религия и церковь — аппараты, необходимые для всякого здорового общества, если учесть, что они — одни из многих средств
«социального контроля», если роль религии рассматривать как роль могучей силы, создающей, укрепляющей и расширяющей человеческую солидарность, представляющей одну из основных связей, скрепляющих массу индивидов в одно целое, делающей возможным сохранение «коллективного единства народа», его лица, его истории и жизни, — а все это так и обстоит в действительности, работы Фюстеля де Куланжа, Кидда, Дюркгейма, Бугле, Эллвуда и других нам это показали ясно, — то будет вполне понятно, почему революция, не кончающаяся гибелью народа, влечет подъем религиозной жизни последнего.
Этот подъем (horribli dictum74*, гг. мнимые «ура-рационалисты») представляет один из важных символов оздоровления народа от кризиса. Он знаменует, что общество, дезорганизованное революцией, где все связи,
скреплявшие его, порваны, единство разрушено, снова оживает, что оно снова объединяется и сплачивается из «рассыпаемой храмины» в живую единую целостность, что в нем снова воскресают подлинно гуманитарные формы поведения и взаимоотношений его членов и умирают звериные виды взаимоотношений, развязанные революцией... Словом, это означает, что человек для человека снова становится богом, а не волком, как при революции.
Раз огромна разрушительно-биологическая и озверяющая роль революции — более сильно должно действовать и противоядие в виде религии, если народ не погибает от кризиса.
Отсюда — подъем религиозности при и после революций, не кончающихся гибелью общества.
Если этого «симптома выздоровления» нет, это один из верных признаков декаданса общества.
К счастью, он налицо в современной России. Вкратце положение дела здесь таково.
Всякому, знакомому с религиозной жизнью России до революции, известно, что православная церковь обладала очень многими дефектами. Синод был департаментом правительства, священники — в значительной мере чиновниками-бюрократами, приход — простой административной единицей, паства — массой, отданной в опеку духовных
чиновников и бюрократически объединенной в приходы. Живой религиозной связи паствы друг с другом и с духовенством почти не было; живого духа было мало... Перед нами было «ведомство православного исповедания», а не действительная православная церковь.
Грянул гром революции. После октябрьского переворота пришла сильнейшая атеистическая пропаганда, а вместе с ней — и отделение церкви от государства, и гонения на веру, церковь и духовенство... Не будь последних явлений, неизвестно, какое течение принял бы ход дел. Отделение и гонения решили вопрос... Церковь, приходы и духовенство лишены были всякой государственной субсидии. Тихое и сытное житье священников кончилось... Им пришлось бедствовать, пахать, косить, работать физически — словом, попасть в положение рядового крестьянина, если даже не худшее. Отныне перед паствой был уже не чиновник, не «жирный поп», а свой брат труженик, с одной стороны, преследуемый мученик — с другой, духовный пастырь и советник —
с третьей. Это быстро повело к замене прежней формально-бюрократической связи священника и паствы связью живой, действенно религиозной. С другой стороны, лишение церквей и приходов всяких государственных субсидий заставило самих прихожан «раскошеливаться» и самим им заботиться о «благолепии храмов», о покрытии расходов и вообще о поддержании религиозной жизни и культа. Раньше все это было чужим делом, выполнялось помимо паствы... Теперь хозяином оказалась она сама... Такие расходы, заботы и труды волей-неволей связали членов прихода друг с другом, с духовенством и с церковью.
Чужое дело стало своим. Приход из административной единицы стал живым религиозным единством. С третьей стороны — ужасы и бедствия были столь громадны, что «душа» нуждалась в сверхчеловеческом утешении, успокоении и облегчении... Где же его найти широкой массе, как не в церкви и религии! Наконец, сделали свое дело и религиозные преследования. Мученичество, как и кровь, как известно, скрепляет не только палачей, но и жертвы... Все это вызвало и не могло не вызвать оживление религиозной жизни в первые же годы революции. Неудачи же последней, ставшие понятными и массам в 1920–1922 гг., еще более усилили этот подъем.
В итоге, кроме части молодежи, главным образом городской, и то уменьшающейся с каждым месяцем, это оживление охватило все классы населения, не исключая и пролетариата; сильнее женщин, чем муж-
чин, сильнее стариков и пожилых, чем молодежь. На глазах воскресала живая душа православной церкви.
Это проявилось в сотне симптомов. В то время как все и вся разваливалось, церкви ремонтировались. В то время как слушатели коммунистических митингов таяли, число молящихся в церкви, сильно упавшее в 1917–1918 и даже в 1919 гг., все более и более росло. Ряд церквей стали полны народом. Крестные ходы стали собирать по 40–50 тыс. населения, а в Петрограде и Москве — свыше сотни тысяч. Из 700 000 населения Петрограда летом 1921 г. в церковной процессии участвовало по меньшей мере 200–250 тыс. Накануне были коммунистические шествия 1 мая. Как они были жидки, безжизненны и ничтожны по сравнению с этой лавиной!! Контраст был весьма знаменательным.
Подъем религиозности охватил и почти все слои русской интеллигенции — в массе традиционно-атеистические или враждебные церкви. Часть — верхи — стали мистиками. Ряд профессоров — Лосский, Гревс, Карсавин и другие — церковными проповедниками. Другие, не впавши в мистицизм, поняли здоровую социальную роль религии и ее
ценность. Третьи стали дорожить ею как средством сохранения социальной связи и исторического лица. Четвертые стали на ее сторону из жалости, из симпатии к мученичеству. Пятые — из ненависти к большевикам. Не представляет отсюда исключения и студенчество, традиционно атеистическое. Когда 5 февраля этого года мне пришлось говорить речь на акте университета перед 3–4-тысячной аудиторией
студентов всех высших учебных заведений Петрограда, когда я в ряду других «контрреволюционных» задач молодого поколения говорил о необходимости религиозного отношения к жизни, о социальной роли религии, о глупости «ура-атеизма» и т. д., то и в этих частях речи, как и в других, овации аудитории прерывали меня через каждые две— три фразы75*. За такую речь шесть лет назад жестоко бы освистали: тогда она была психологически невозможной... Если бы, далее, вы побывали на религиозных диспутах этим летом, устраивавшихся коммунистами вкупе с «Живой церковью», вы видели бы битком набитые аудитории, собиравшие тысячи людей. Наблюдая же отношение аудитории к коммунистам и представителям «Живой церкви», вы недвусмысленно усмотрели бы в этом подъем религиозности и симпатии населения: коммунистам не давали говорить, несколько раз их стаскивали с кафедры, представителей «Живой церкви» прерывали возгласами: «изменники», «иуды», «за сколько сребреников продались коммунистам», «чекисты», «предатели», «ваши ряды и руки в крови», «вон»,
«долой» и т. д. И что характерно — такие возгласы шли как раз из рядов рабочих и простого народа...
В церковных аудиториях, где происходит обучение Закону Божию (исключенному из школы), нет недостатка в учениках. На исповеди, начиная с 1920 г., ходит все большее и большее число не только некоммуни-
стов, но и коммунистов (часто тайком от партии). Легализация браков путем венчания в церкви также растет... Словом, я мог бы привести сотни
симптомов этого подъема... Только небольшая часть молодежи, выросшая в годы революции, в возрасте 13–17 лет ставшая «коммунистами»,
осталась в стороне от этого подъема. Она пока архиатеистична. Молодое же поколение, более юное, проведшее детство в ужасах революции, напротив, вырастает весьма религиозным и приводит в отчаяние современную власть коммунистов и руководителей народного просвещения.
Оздоровело и духовенство. «Жирного попа-чиновника» больше нет. Перед вами или скромный труженик, в поте лица добывающий свой хлеб и выполняющий в меру своего разумения религиозные обряды, или, реже, труженик и живой подлинный религиозный руководитель
народа, его веры и жизни, советник в делах совести, утешитель в горе, учитель нравственности и просветитель разума. И вдобавок — мученик.
История поставила трудный экзамен нашему духовенству. Оно его — в общем и целом — сдает удовлетворительно... Этот подъем охватил не только православную церковь, но и католиков, и евангельских христиан, и религиозных сектантов, обитающих в России. Особенно сильно это заметно на евангельских христианах...
События 1922 г. — ограбление церквей76*, процессы против церковников, арест патриарха Тихона, расстрелы священников во главе
с митрополитом Вениамином, насильственный захват церковного управления в виде создания «Живой церкви» и Высшего церковного управления — не только не ослабили, но усилили этот подъем. Все шаги власти разбить насилием и хитростью религию, были грубой ошибкой
с точки зрения ее интересов. Это теперь, по-видимому, начинает понимать и сама власть. Этим объясняется ее приказ прекратить дальнейшие судебные процессы против духовенства и прихожан.
Измышления власти о том, что духовенство и паства не хотели давать церковные ценности голодным, — сплошная ложь. Этот вопрос не возбуждал никаких споров в церкви. Спор шел лишь о том, можно ли давать эти ценности правительству, не пойдут ли они на совсем иные цели. Верующие хотели реализовать их сами и сами раздать полученную пищу голодным. Соглашались они делать это и через АРА или другие организации, внушающие доверие. Дать же ценности в руки власти — не хотели, и вполне основательно. По ее практике знали, что по адресу голодных большая часть ценностей не дойдет, будет разворована, потрачена на Интернационал, на агитацию, подкуп агентов и т. д. События вполне подтвердили это недоверие. Голодным действительно достались крохи этих ценностей. Большая часть их исчезла неизвестно куда. Власть, конечно, не могла мириться с такой позицией. Церковные ценности прежде всего нужны были ей. Голодные были лишь благовидным предлогом. Золотого фонда осталось немного, деньги до зарезу нужны — и отсюда вся бешеная кампания власти, весь поток ее лжи, наветов, измышлений, которым в России никто не верил и не верит.
Началось насильственное изъятие. Верующие стали на защиту. Произошел ряд кровавых столкновений, прямых схваток, убийств... Пришлось власти мобилизовать своих преторианцев, насилием и оружием
сломить сопротивление... Это было сделано. Для устрашения нужно было терроризировать и верующих, и духовенство. Начались массовые аресты, «судебные процессы» и расстрелы... Верующие и тут не оста-
лись пассивными. В первые дни процесса против Вениамина и других церковников в Петрограде огромная толпа собралась около Дворянского собрания, пением «Достойно есть» и «Кирие елейсон»77* встречала подсудимых, расшиблен был лоб священника Введенского, «продавшегося коммунистам»... Но что могла сделать неорганизованная и невооруженная толпа с армией чекистов. Она была окружена последними, и 2000 человек было арестовано... В следующие дни Михайловская площадь была оцеплена, и туда не пускали никого. Сходное происходило и в других городах России. Судебная комедия была проделана. Обвиняемые вели себя поистине геройски: так, как вели себя лучшие религиозные мученики... Кровь была пролита... Но она еще сильнее связала верующих — вот объективный результат этих мер.
Рядом с ними власть предприняла и другие. Ей надо было захватить управление церковью. Этому мешал прежде всего патриарх Тихон. Он был арестован. Но ареста мало, нужно его отстранить. Тогда был пущен в ход отвратительный шантаж человеческой кровью: посланы были к нему несколько ренегатов-священников78* с требованием, чтобы он отказался от своей власти: если он не откажется, 11 приговоренных к расстрелу московских священников будут казнены, если откажется — будут помилованы... Кошмары из «Бесов» Достоевского менее ужасны, чем этот ультиматум. Тихон не отказался... Он, лишенный свободы и возможности управлять, указал, что шантажисты могут овладеть патриаршей канцелярией и... только... Из этого была создана легенда
об отказе патриарха Тихона, о передаче власти Высшему церковному управлению, самочинно созданному из этих священников-шантажистов с прибавлением таких же «прохвостов». Из них-то и была попытка создать так называемую «Живую церковь» — орудие разложения православной церкви и превращения ее в «агитотдел» коммунистической пропаганды. Я знаю лично большинство главных деятелей этой «Живой церкви» и Высшего церковного управления. Кроме одного или двух лиц, — все они морально низкие люди, беспринципные карьеристы, с рядом постыдных действий в прошлом, короче, типичные проходимцы. Одно или два лица из них лично чистые люди, пользовавшиеся даже влиянием среди верующих, пошедшие в это дело по глупости и теперь потерявшие всякое уважение со стороны своих бывших почитателей...
Из всего этого, конечно, ничего не вышло. «Живая церковь» превратилась в предмет ненависти и насмешек. Высшее церковное управление во главе с Красницким — большим негодяем — никто не хотел признавать. Тогда власть пошла дальше. Усилив гонения и террор, она объявила: духо-
венство и приходы, которые откажутся признавать власть Высшего церковного управления и будут бороться с «Живой церковью», лишаются зданий храмов и всех предметов культа, находящихся в них. «Они принадлежат государству (хорошее отделение церкви от государства!), и власть вольна их давать кому угодно!» Такая мера была пущена в ход за две недели до моей высылки из России. Что из нее получилось — я пока не знаю. Уверен, однако, что власть будет бессильна провести вполне эту меру, часть приходов может фиктивно признать Высшее церковное управление, часть предпочтет закрытие храмов, если только власть на это решится.
Объективно и здесь, кроме проигрыша, для власти ничего не получится. Чем сильнее будет преследование — тем интенсивнее будет подъем религиозности в православной церкви.
Что же касается «Живой церкви», то она, «не расцветши, отцвела».
Главные ее деятели — священник Красницкий и епископ Антонин — успели уже перессориться друг с другом, ссора привела к официальному расколу и образованию рядом с «Живой церковью» — «Церковного возрождения», обе группы начали яростную борьбу друг с другом, в этой борьбе намечаются новые расколы среди ничтожной кучки всех этих «живых» карьери стов — словом, «Живая церковь» уже успела умереть, а «мертвая» православная церковь, несмотря и вопреки преследованиям, живет и оживает...
Сейчас лицо православной церкви сливается в одно целое с национальным лицом России. Власть и силы, действующие через нее, хотели и хотят стереть и уничтожить то и другое, затоптать их в грязь истории, утопить в серой мгле темного Интернационала, хотят Россию сделать проходным двором для единичных и массовых проходимцев, тараном, послушно пробивающим дом других народов, но... по-видимому, это не удалось... Сорвалось...
Мы тяжело изранены, но живем и поправляемся.
Дата: 2019-07-31, просмотров: 203.
