Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
О политической жизни в западноевропейском смысле слова говорить не приходится. Раз нет ни одной неправительственной газеты, раз нельзя устроить ни одного политического собрания, союза, общества, то, конечно, легальное проявление политической активности исключено. Нелегальное же затруднено до максимума беспощадным террором и хорошо организованным сыском.
На поверхности общественной жизни видна только коммунистическая партия, ее организация, бесчисленные митинги, ее газеты и устраиваемые ею собрания и заседания. Публика на последние сгоняется в принудительном порядке под страхом больших и малых наказаний за неявку... Выступить с критикой власти на таких собраниях — значит идти на арест. Голосовать против заранее заготовленной резолюции — значит очутиться в ЧК или ГПУ. С другой стороны, голосовать
«за» резолюции коммунистов аудитория обычно не хочет. В силу этого установилась весьма оригинальная практика, объясняющая «секрет» «единогласно вынесенных» коммунистических резолюций; обычно следует вопрос: «Кто против?» Так как «против» поднять руку опасно, то
собрание молчит. «Резолюция принята единогласно», — следует решение власти. Допусти тайное голосование — резолюция была бы единодушно отвергнута. Спроси председатель: «Кто за?» — не поднялось бы также ни одной руки. Но эта проформа признается вредной и потому
обычно ограничиваются вопросом «кто против?»
Так фабрикуются у нас «единогласные» резолюции.
Однако не всегда так благополучно дело кончается. Аудитория иногда не выдерживает, и ее «прорывает». Находятся смельчаки, которые под
общее сочувствие аудитории выступают с резкой критикой. Временами и сама аудитория «бунтует», протестует, обкладывает агентов власти крепкими словами. Изредка дело кончается стаскиванием с трибуны правительственного оратора. Понятно, такие смельчаки и аудитории платятся за это: арестом, ссылкой, а раньше... расстрелом... В последнее время такое неповиновение проявляется чаще и чаще... И в деревнях, и в городах. Не раз случались большие неприятности с самими «вождями» коммунизма. Все это заставило их стать более осторожными. Большие собрания устраиваются теперь только тогда, когда приняты меры предосторожности, т. е. когда обеспечено присутствие на собрании достаточного штата сыщиков и преторианцев власти, заставляющих собрание вести себя тихо и в случае эксцессов способных тут же вме-
шаться. Население на такие меры начинает отвечать... непосещением
собраний. Это явление становится массовым, несмотря на репрессии, и делает самые репрессии все более и более неприменимыми: все 100 миллионов населения не посадишь в тюрьму...
Такое удушение политической активности вызывает к жизни и другое явление: превращение самых деловых собраний в маленькие политические демонстрации, с одной стороны, с другой — рост искусства выражать лояльно самые нелояльные чувства. Аудитория изощрилась в понимании речи: простого намека достаточно, чтобы слушатели вас поняли.
Следует отметить, что публика в последнее время «смелеет». Давно ли еще считалось опасным называть друг друга «господином», а не «товарищем». Теперь и в трамвае, и в собраниях вы сплошь и рядом на название «товарищ» слышите: «Какой я вам товарищ! Убирайтесь со
своим “товарищем” к черту!» Слово это стало ругательно-ироническим. Еще более это относится к таким словам, как «коммунизм», «Интернационал» и т. п.
Всякий кредит партии коммунистов потерян. Ни одному благому обещанию их не верят. И обратно, все антиправительственное и антикоммунистическое ловится жадно, чутко, лихорадочно.
Всякая неудача власти, даже там, где она бьет само население, вызывает радость, злорадство, веселье. Провал в Генуе и Гааге доставил нема-
ло приятных минут53*. Словом, все корни этой партии исчезли. Ниже я подробнее остановлюсь на этом.
Теперь перехожу к характеристике политических группировок современной России.
Первое, что здесь следует отметить, это исчезновение старых партийных водоразделов. Все старые партии, по существу, кончились и потеряли свой вес и значение. Если не считать ничтожного круга лиц — верных старому, — то теперь нет ни старых монархических, ни старых социалистических партий. Действительность столь существенно изменилась, что в старом виде все партии перестали существовать. Партия социал-демократов-меньшевиков — кончилась потому, что не стало пролетариата — оставшаяся часть его деклассировалась, — и потому, что социализм вызывает к себе резко отрицательное отношение. С правом или без права, грехи коммунизма сваливаются и на социализм. По той же причине потеряла почву и партия социалистов-революционеров. Крестьянство — класс, на который эта партия опиралась, — в итоге коммунистической революции стало резко антисоциалистическим,
сделалось поборником собственности и... консервативности. «Социализация земли» теперь для него одиозна, неприемлемы и другие пункты старой программы с.-р. Последней приходится или резко измениться, расставшись с социалистически-революционными пунктами программы, или... стать политически бессильным кружком... Партия кадетов исчезла потому, что в значительной мере исчезли те средние интеллигентные слои, идеологом которых она являлась. Непригодными стали и другие пункты этой партии, рассчитанные на совершенно другие условия. Октябристы и торгово-промышленная партия кончились потому, что не стало ни класса крупных землевладельцев, ни старой буржуазии, интересы которых они представляли. Партии монархи-
стов исчезли потому, что не стало монарха, раз, субсидий и привилегий, два, но исчезла еще и одиозность к старому режиму, три. Но если монархисты и будут существовать, то совершенно преобразившись; раньше
они не обязаны были привлекать сочувствие населения заманчивыми пунктами программы и хорошим содержанием ее по существу: правительственные субсидии и поддержка заменяли все это. Теперь нет ни субсидий, ни поддержки. Теперь нужно завоевывать симпатии населения, а завоевать их диким содержанием старых программ нельзя, нужно резко их изменить. Помимо всего, положение их отягчается и тем, что нет монарха и подходящего имени для этой роли.
Словом, старые партии кончились...
Место их теперь занято простым делением всей страны на две основные партии: на партию коммунистов с их подголосками и партию антикоммунистов, легально и политически неорганизованную. Это деление сейчас вытеснило все остальное. Оно доминирует над всем и вся.
Первая партия великолепно организована. Она имеет в своем распоряжении все финансы государства, власть, весь аппарат управления, почту, телеграф, телефон, железные дороги, весь транспорт, печать (ибо других газет, кроме коммунистических, нет), 400 000 отрядов «особого назначения», т. е. отрядов ЧК, преторианцев, содержимых за счет государства, хотя и не являющихся целиком коммунистами, отлично организованный сыск и т. д. — словом, она имеет все средства физического и духовного воздействия на массы. Не стесняясь в средствах, опираясь на беспощадный террор, используя все ресурсы государства, она управляет всей обезоруженной — духовно и материально — массой населения.
Число членов этой партии «спартиатов» сейчас исчисляется в 420 тыс. Было 600 с лишком, но за последний год часть была исключена, часть — большая — сама вышла из партии. Процент коммунистов даже
среди рабочих ничтожен. По данным Всероссийского Центрального совета профсоюзов, в октябре 1922 г. из 576 000 членов в союзе металлистов коммунистов было лишь 3612 (0,16%), в союзе текстильщиков — лишь 1–1,5%, в союзе деревообделочников — 2%, в союзе рабо-
чих городских предприятий — 2–2,5%, в остальных союзах 1 коммунист приходится на 500–600 членов.
Про крестьянство и говорить нечего. В нем коммунистов почти нет. Эти 400 000 коммунистов состоят сплошь из самих правительственных агентов, часть коих составляют бывшие рабочие, ставшие губернаторами и теперь ничего общего не имеющие с рабочим классом. Кроме того, к ним примыкают «сочувствующие» разных толков, начиная с их репти-
лий — «сменовеховцев». По социальному положению последние группы состоят из подкупленных и оплачиваемых лиц и групп вроде заграничных «сменовеховцев» с их газетой «Накануне», вроде множества других хорошо наживающихся агентов Внешторга, дипломатических миссий, просто шпиков и, наконец, — часть высокооплачиваемых спецов из рядов коммунистов, разбогатевшая грабежом и потому боящаяся резкого и быстрого падения данной власти. Число всех таких сочувствующих
едва ли превышает — при самом щедром подсчете — 700–800 тыс.
Общее количество всего этого коммунистического стана не больше 1 млн — 1 млн 200 тыс., т. е. меньше 1% населения.
Все остальное население прямо или косвенно находится в противоположном стане. Оно стоит в мягкой или резкой оппозиции к власти, к коммунистам и их подголоскам.
Если наивный западноевропеец спросит себя, как же возможно, чтобы один процент властвовал над 99% населения, — то ответ он получил уже выше. Приняв во внимание сказанное там, — он перестанет удивляться. Изучив историю, — он увидит много других подобных примеров; наблюдая же факты окружающей его жизни, хотя бы разгон пятью вооруженными лицами сотен невооруженных и бегство тысяч
от десятка выстрелов, — он должен вполне понять такую «аномалию». Но та же аномалия говорит и о том, что такая власть и такой режим не могут быть длительными и прочными.
Коммунистов ненавидят, их рептилий, особенно «сменовеховцев», просто презирают. «Паразиты паразитов» — таково их краткое определение. На месте власти я бы не тратил столь большие суммы на их
содержание. Могу заверить, что расходы совершенно не оправдываются сменовеховскими доходами. Никакой значительной поддержки власти они не в состоянии оказать; объективно же они разлагают ее.
Общая ненависть и оппозиция к власти скрепили и связали все остальное население в одну группу, начиная с монархистов и кончая социалистами. Их частные различия отодвинуты на десятый план этим общим сходством — единством врага. К тому же ведут и другие условия: проснувшееся национальное чувство, опасение за судьбы народа, свободы, просвещения, национальной и общественной культуры. Еще сильнее связывает их беспощадное преследование всех некоммунистов, всех направлений, не приемлющих власти и режима. Современные процес-
сы против с.-р., церковников и т. д.54* окончательно делают и сделали общей ближайшую основную задачу — ликвидацию власти. Находится общий язык. Монархист и демократ начинают сближаться и понимать друг друга. «Пока есть общая цель — нужно идти вместе, а там успеем разойтись», — такова современная психология этого антикоммунисти-
ческого стана. Люди — в отличие от эмиграции — обращают внимание на то, что их соединяет, а не на то, что их разъединяет.
Потенциально огромная, включающая 99% населения, эта оппозиция, однако, совершенно политически не организована. Отсутствие печати и возможности устроить собрание, беспощадный террор и сыск, обезоруженность и т. д. мешают выполнить эту организацию. Остается — стихийное сплачивание ее да устройство небольших нелегальных ячеек отдельными группами. Такие ячейки, разных оттенков, начиная с эсеровски-меньшевистских и кончая монархическими и особенно беспартийными, имеются, хотя и в небольшом количестве и объеме. Основное значение, конечно, принадлежит этому стихийному сплачиванию, а не отдельным кружкам.
В итоге всего этого создалась атмосфера, начиненная порохом, способная при малейшем поводе взорваться. Мешает этому, помимо указанных причин, голод и истощенность населения. Нужно сначала немного подкормиться и накопить энергию... Пока этого нет, происходит стихийное давление масс на власть, заставляющее последнюю «эволюционировать», и чем далее, тем быстрее. Так, вероятно, дело пойдет и дальше... В течение 2–3 лет режим должен резко измениться, если не будет войны и новых голодовок. Если же власть будет «упираться», — она будет сброшена. В какой форме — я не знаю, да это и не важно. Если «эволюция» пойдет — конечный итог ее тот же: с водворением нового строя власть отпадет как «короста». Ее преступления население не может ни забыть, ни простить.
Сказанное объясняет, почему я не хочу ни войн, ни голода. Губя страну, они поддерживают, а не ослабляют власть. Чем прочнее будет мир, чем
скорее будет расти «сытость» населения, тем быстрее будет «эволюция» и тем скорее будет конец «коммунизму» и данной власти...
Кто же придет на ее место? Какой политический строй водворится?
Какая партия будет у власти?
Придет на ее место власть крестьянская, и править будет новая партия — партия, выражающая интересы крестьян-собственников, партия умереннодемократическая, с сильно выраженным мелкобуржуазным кооперативным началом.
Кто персонально будет лидером таких групп, — я не знаю. Вероятно, новые лица, ибо старые имена сильно забыты в современной России. Какой in concreto строй водворится: республика или монархия, и каких видов, — я тоже не знаю. Да это меня и мало заботит. Дело не в ярлыке, а в содержании. А это содержание говорит, что прочной будет только власть, осуществляющая интересы крупного крестьянства. Ее политика не может быть ни политикой старого режима, защищавшего прежде всего дворянские интересы, ни политикой новой власти, защищающей только свои интересы. «Новое никуда не годно, старое тоже нехорошо, нужно что-то среднее», — так население формулирует суть дела.
Это «среднее» и будет умеренно демократической политикой крестьянской власти. А какие она формы примет — это вопрос второстепенный. Думаю, однако, что вероятнее формы республиканские. Почему? 1) Потому, что недостатки старого режима не забыты, 2) потому, что и сейчас не видно в России сколько-нибудь значительной монархиче-
ской группировки и соответствующих симпатий, 3) нет подходящего кандидата, пригодного по своим качествам занять это место в данный исключительно тяжелый момент, 4) в силу этого едва ли целесообразно и по существу связываться народу с определенной династией, 5) президент с широкими полномочиями дает все плюсы монарха без его мину-
сов, неизбежных в таких условиях.
Эти соображения заставляют меня считать более вероятным ярлык «республики» на нашем политическом фасаде.
Если спросят меня, почему я так определенно высказываюсь за будущую власть как за крестьянскую, я отвечу: потому, что сейчас нет в Рос-
сии других сколько-нибудь социально весомых групп. Пролетариат и раньше составлял у нас ничтожный процент — теперь его почти нет. Крупные землевладельцы — ликвидированы. Старая буржуазия, и раньше слабая, — тоже. Новая еще не успела превратиться в значительную силу. «Средние слои и интеллигенция» — и раньше незначительные — разгромлены. Остается крестьянство, абсолютно тоже несколько
ослабленное, но относительно — по сравнению с другими слоями — усилившееся и на своих боках путем горького опыта кое-что усвоившее, в частности, понимание своих интересов, связь судьбы государства со
своей судьбой и необходимость играть игру, называемую «политикой» и
«борьбой за власть». Оно поняло и многое другое: свое значение и роль как класса, отличие своих интересов от интересов пролетариата и других групп, необходимость политической организации и т. д.
Почва для последней готова в меньшей мере. Редкие зародыши союзов появляются. За классовой идеологией крестьянства дело не станет. Она уже создается. Остается ждать легальных возможностей для широкой и серьезной политической организации. Она придет. А вмес-
те с ней — и первая.
Я знаю те громадные трудности, которые стоят на пути политической организации крестьянства. Но опыт стран показывает, что они преодолимы.
В итоге в России, как и в Европе и даже в Австралии после мировой войны, можно ждать выступления на сцену политики крестьянства как новой силы и... да будет позволено сказать, «Крестьянского Интернационала» в противовес пролетарским и капиталистическим.
Это нужно, и поскольку он не будет проводить «политику диктатуры» и «пролетарского большевизма», это целесообразно. В этом Интернационале немалую роль суждено играть и русскому крестьянину.
«Сие буди и буди»55*.
Морально-правовые изменения
«Каждый поступок и каждое слово, брошенное в этот вечно живущий и вечно творящий мир, это семя, которое не может умереть», — писал Карлейль56*. В применении к данному случаю эти слова означают, что совершаемые нами действия не проходят бесследно для нас самих, но рикошетом влияют на все наше поведение. «Функция создает орган», — гласит биология. Наши поступки рикошетом видоизменяют наш организм, нашу душу и наше поведение. Тем более это относится к актам и поступкам, прививаемым войной и революцией.
И война, и революция представляют могучие факторы изменения поведения. Они «отвивают» от людей одни формы актов и «прививают» новые, переодевают человека в новый костюм поступков.
Являясь противоположностью мирной жизни, они прививают населению свойства и формы поведения, обратные первой... Мир-
ная жизнь тормозит акты насилия, убийства, зверства, лжи, грабежа,
обмана, подкупа и разрушения. Война и революция, напротив, требуют их, прививают эти рефлексы, благоприятствуют им всячески. Убий-
ство, разрушение, обман, насилие, уничтожение врага они возводят в доблесть и заслугу: выполнителей их квалифицируют как великих воинов и бесстрашных революционеров, вместо наказания одаряют наградой, вместо порицания — славой. Мирная жизнь развивает продуктивную работу, творчество, личное право и свободу; война и революция требуют беспрекословного повиновения («повинуйся, а не рассуждай», «подчиняйся революционной дисциплине»), душат личную инициативу, личную свободу («дисциплина», «диктатура», «военные
суды», «революционные трибуналы»), прививают и приучают к чисто разрушительным актам, отрывают и отучают от мирного труда. Мирная жизнь внедряет в население переживания благожелательности, любви к людям, уважения к их жизни, правам, достоянию и свободе. Война и революция выращивают и культивируют вражду, злобу, ненависть, посягательство на жизнь, свободу и достояние других лиц. Мирная жизнь способствует свободе мысли. Война и революция тормозят ее. «Где борьбу решает насилие — все равно: насилие ли пушек или грубое насилие нетерпимости, — там победа мудрых, положительная селекция по силе мозга и самая работа мысли затрудняется и дела-
ется невозможной».
Освободиться от этих влияний войны и революции никому не дано. Они неизбежны. Следствием их является «оголение» человека от всего костюма культурного поведения. С него спадает тонкая пленка подлинно человеческих форм поведения, которая представляет нарост над рефлексами и актами чисто животными. Война и революция разбивают ее. Объявляя — это особенно относится к революции — моральные, правовые, религиозные и другие ценности и нормы поведения «предрассудками», они тем самым: 1) уничтожают те тормоза в поведении, которые сдерживают необузданное проявление чисто биологических импульсов, 2) прямо укрепляют последние, 3) прямо прививают «анти-
социальные», «злостные акты».
Вот почему всякая длительная и жестокая война и всякая кровавая революция деградируют людей в морально-правовом отношении.
К тому же они ведут и иначе: через голод и лишения, которыми они обычно сопровождаются. Создавая и усиливая нищету и голод, они тем самым усиливают в поведении этот стимул, толкающий голодных к на-
рушению множества норм морали и права в целях утоления первого.
Словом, эти следствия войн и революций «биологизируют» поведение людей в квадрате. Целиком же взятые, война и революция представляют школу преступности, основные факторы криминализации людей. «Функция создает орган», акты зверства оскотинивают их выполнителей рикошетом.
Подробное доказательство этих положений дается мной в подготовляемой к печати работе «Социология революции» и в III томе «Системы социологии». Читая древние описания древних революций, видишь, как «история повторяется» и в этом отношении. Приведу для примера
сокращенное описание Керкирской революции Фукидида: «Война делается учительницей насилия... Смерть предстала во всех видах... Отец убивал сына, людей отрывали от святынь и убивали возле них... Керкирцы убивали всех, кто казался врагом [демократии], некоторые (под этим предлогом, это всегда так бывает. — П.С.) были убиты из личной вражды, кредиторы — должниками. И обычное значение названий заменили личным именем. Безрассудная дерзость стала считаться мужеством, предусмотрительная медлительность — трусостью, рассудительность — обли-
чием труса, внимательность ко всему — неспособностью к делу, безумная решительность — за свойство настоящего мужа, осторожное обдумывание — за предлог уклониться, кто вечно недоволен — тот заслужива-
ет веры, кто ему возражает — тот человек подозрительный. Кто затеял коварный замысел и имел удачу, тот умный, а кто разгадал это — еще умнее, кто же сумел обойтись без того и другого — предатель и трус. Восхваляли того, кто умеет сделать дурное раньше другого... Родственное
чувство стало менее прочной связью, чем партийное товарищество, требовавшее риска без оговорок. Верность скрепляли не божеским законом, а совместным преступлением. Отомстить за обиду считалось важнее,
чем претерпеть ее. «Клятвы не соблюдались»... Большинство соглашается скорее, чтобы их называли ловкими плутами, чем честными простаками; последнего названия стыдятся, первому радуются... Таким образом, вследствие смут явилось извращение нравов» — и т. д. (Thucydides. III. 81–85)57*. А вот отрывок из описания Ипувером современной ему Египетской революции за 2000 лет до Р. Х.: «Правда выброшена, попраны предначертания богов, земля бедствует, повсюду плач, области и города в скорби... Встаем рано, а сердца не облегчаются от тяжести. Широка и тяжела моя скорбь. Приди, приди, мое сердце, и объясни мне происходящее на земле... Земля перевернута. Злобные обладают богатствами. Почтенные в горе, нич тожные в радости. Умалились люди, повсюду предатели...» — и т. д. (Тураев. Древний Египет. 60–61).
Эта «биологизация» поведения людей и «переоценка ценностей» — обычное явление при всех кровавых революциях. Эллвуд прав, говоря,
что в революциях и в войнах «всегда есть тенденция возврата к чисто животной деятельности вследствие разрушения бывших привычек. Итогом может быть полное извращение социальной жизни в сторону варварства и дикости, ибо борьба, как одна из самых примитивных форм деятельности, стимулирует все низшие центры активности. Поэтому революционные периоды создают благоприятные условия для грубости и дикости в человеке, сдерживаемые с такой трудностью цивилизацией. Применение насилия начинает процесс одичания, разрушительный для высших ценностей», — и т. д. (Ellwood. Introduction to Social Psychology, ch. VIII).
Правда, и в войне, и в революции есть обратная сторона: жертвенности и «положения души за други своя», подвижничество и героизм, но... эти явления — достояние единиц, а не масс. Они редки, исключительны, тонут в море противоположных явлений и потому их роль ничтожна сравнительно с «биологизирующей» и «криминализирующей» ролью войны и революции. Затем «полагание» здесь сопровождается убийством, и это убийство аннулирует ценности самопожертвования.
Раз таково влияние последних вообще, не является исключением отсюда и последняя война вместе с революцией. Напротив, они ярко подтверждают правило.
В итоге войны и особенно революции Россия превратилась в «клоаку преступности». Население ее в сильной степени деградировало в моральном отношении. Особенно значительная деградация в молодом поколении. Таковы дальнейшие «завоевания» войны и революции. Фактов для подтверждения сказанного имеется, увы, в вполне достаточной мере.
Первой категорией подтверждений служат явления: террора, диких разнузданных разрушительных действий индивидов и масс, колоссальный подъем зверства, садизма и жестокости взаимных убийств и насилий. Из подобных явлений создается и состоит так называемая гражданская война. Не убийца — стал убийцей, гуманист — насильником и грабителем, добродушный обыватель — жестоким зверем.
В мирное время все эти явления не имели места и не могли его иметь. Простое убийство вызывало отвращение. Палач — омерзение. Психика и поведение людей органически отталкивались от таких деяний. Три с половиной года войны и три года революции, увы, «сняли» с людей
пленку цивилизации, разбили ряд тормозов и «оголили» человека.
Такая «школа» не прошла даром. Дрессировка сделала свое дело. В итоге ее не стало: ни недостатка в специалистах-палачах, ни в преступниках. Жизнь человека потеряла ценность. Моральное сознание отупе-
ло. Ничто больше не удерживало от преступлений. Рука поднималась на жизнь не только близких, но и своих. Преступления для значительной части населения стали «предрассудками». Нормы права и нравственности — «идеологией буржуазии». «Все позволено», лишь бы было удобно — вот принцип смердяковщины, который стал управлять поведением многих и многих.
Отсюда все указанные явления. Отсюда зверства гражданской войны, отсюда — террор ЧК, пытки, расстрелы, изнасилования, подлог, обман и т. д., которые залили кровью и ужасом Россию за эти годы.
Что все это, как не прямое подтверждение огромного морально-правового декаданса.
А вот и более конкретные данные, говорящие сухим языком цифр. В Петрограде в 1918 г. было по меньшей мере 327 тыс. (ровно 22% населения) воров, кравших в форме карточки общественное достояние, вырывавших последний кусок хлеба изо рта ближнего.
В Москве таковых было 1 100 000, т. е. 70% населения. Уровень моральных требований так опустился, что на такие факты смотрят «сквозь пальцы». С точки зрения морального сознания они составляют квалифицированную кражу.
Беру далее официальную статистику уголовного розыска г. Москвы, дающую не преувеличенную картину.
Если принять коэффициент каждой группы преступлений в 1914 г. за 100, то движение преступлений в 1918–1919 гг. в Москве выразится в таких цифрах:
| Кражи | 315 |
| Вооруженный грабеж | 28500 |
| Простой грабеж | 800 |
| Покушение на убийство | 1600 |
| Убийство | 1060 |
| Присвоение и растрата | 170 |
| Мошенничество | 370 |
Не правда ли, веселенькие цифры?
Идем дальше. По данным Народного комиссариата путей сообщения, за 1920 г. зарегистрировано на железных дорогах 1700 хищений багажа. Похищено 109 800 пудов груза, т. е. в месяц пропадало 100 тысячепудо-
вых вагонов. Короче, по сравнению с довоенным состоянием хищения здесь увеличились в 150 раз! Недурные завоевания революции.
Детская преступность в Петрограде по сравнению с 1913 г. выросла в 7,4 раза.
Прибавьте к этому мошенничества с пайками, подделывание ордеров, незаконные получки, беспринципную спекуляцию, небывалое грандиозное взяточничество, достигшее фантастических размеров, кражи из продовольственных складов («У нас взятки на каждом шагу», — заявил Ленин в 1921 г.58* Куклин, комиссар Петрокоммуны, утешал рабочих, жаловавшихся на утечку продуктов из Петрокоммуны, тем, что крадут не очень уж много, только... 20% всего. Недурное утешение!). Присоедините сюда сотни тысяч произвольных «национализаций»,
«реквизиций» агентами власти в свою пользу, тысячи и сотни тысяч «легальных» убийств и расстрелов для захвата бриллиантов и других ценностей, миллионы разнообразных злоупотреблений, от обыска до убийства, невероятно возросшее число грабежей, налеты на квартиры,
тысячи изнасилований, кражи из домов, с полей, огородов, массовый рост уголовного бандитизма и т. д. и т. д., — и вы поймете, почему не
является преувеличением квалификация России за эти годы как «клоаки преступности», почему можно и должно говорить о громадной криминализирующей роли войны и революции.
Катастрофический голод 1921–1922 гг. в голодных областях еще более повысил число преступлений по сравнению с 1920 г.
С началом голода — в Поволжье, на Дону, в восточных губерниях и т. д. — кражи и грабежи резко стали подниматься. Это видно хотя бы из следующих цифр:
Число возбужденных в судах дел
| Губернии: | в 1920 г. | в 1921 г. |
| Астраханская | 10800 | 11520 |
| Уфимская | 13000 | 18000 |
| Саратовская | 20000 | 27000 |
| Симбирская | 30500 | 31200 |
| Самарская | 37000 | 39000 |
1922 г. в этих же губерниях дает еще большие цифры.
Рост здесь вызван голодом, но сам голод — следствие войны и революции, поэтому этот богатый урожай преступлений приходится считать «заслугой» последних.
Ту же деморализирующую роль этих факторов можно легко проследить и в других областях поведения. Возьмем область половых отношений.
Революция, объявляя многое «предрассудком», т. е. разбивая ряд тормозов поведения, сдерживающих проявление примитивно-биологических импульсов, разбивает и те тормоза поведения, которые ограничивают свободу удовлетворения половых инстинктов. Отсюда рост половой вольности при всех революциях. Так, в Париже число внебрачных детей, еще в 1790 г. не превышавшее 23 000, в последующие годы революции достигло 63 000. В течение двадцати месяцев после закона
о разводе (1792 г.) суды постановили 5994 развода, а в VI году число их превысило число браков. «13–14-летние дети вели себя так, что их слова и поступки прежде были бы скандальными и для 20-летнего человека...» «Узда половых инстинктов была ослаблена. Летом разыгрывались
сцены человеческой животности и озорства». «Девки открыто занимались на бульварах своим ремеслом» и т. д. (Tain. Les origines de la France conteporaine. 1885. III. 108, 499)59*.
То же повышение половой вольности и преступлений половых
имело место и в революции 1848–1849 гг. (См.: Oettingen. Moralstatistik.
1882. 240, 311).
То же и у нас в годы революции 1905 г. (1906–1909 гг.) То же повторилось и теперь.
У нас он проявился с необычайной силой, захватив прежде всего молодое поколение, у которого моральные тормоза, естественно, слабее. Большая «заслуга» в этом принадлежит прежде всего партии коммунистов, энергично принявшейся бороться с «мещанско-буржуазным предрассудком». Отдельные ее члены, вплоть до занимавших очень высокие посты в Наркомате просвещения, взялись на эту борьбу «экспериментально», путем публичного развращения институток и гимназисток...
Позицию коммунистов характеризует хотя бы тот факт, что еще в данном году сам Ленин в ответ на мою статью усмотрел в этом великую заслугу коммунистов: «освобождение от буржуазного рабства». Да, освобождение, несомненно, но чего? — Половых органов, а не людей.
(См. статью Ленина в «Под знаменем марксизма», № 2–3, 1922.)60*
В итоге этой «политики» и всей обстановки молодое поколение начало жить половой жизнью раньше, чем по физиологическим условиям
это можно делать безнаказанно, вольность его приняла здесь огромные размеры, эксцессы приняли массовый характер, преступления и злоупотребления — также, а в связи с этим — и половые болезни... Особенно огромная была роль в этом деле Коммунистических союзов молодежи, под видом клубов устраивавших комнаты разврата чуть не в каждой школе. Большое значение имели и «детские колонии», «детские приюты», «детские дома», где вольно и невольно дети развращались.
(Мудрено ли поэтому, что дети двух обследованных колоний в Царском селе оказались сплошь зараженными гонореей. Летом этого года один врач рассказал мне такой факт: к нему явился мальчик из колонии, зараженный триппером. По окончании визита он положил на стол миллион рублей. На вопрос врача, откуда он взял деньги, мальчик ответил спокойно: «У каждого из нас есть своя девочка, а у девочки есть любовник — комиссар». Эта бытовая сцена довольно верно рисует положение дела.)
Представление о положении дел дают хотя бы следующие цифры.
Девочки, прошедшие через распределительный центр Петрограда, откуда они распределяются по колониям, школам и приютам, почти все оказались дефлорированными, а именно из девочек до 16 лет таковыми было 96,7%; из девочек до 9 лет — 8%!! Цифры комментария не требуют.
Я специально занимался обследованием состояния молодого поколения в 1919–1920 гг. в Петрограде и его окрестностях. Картина вскрылась весьма тяжелая во всех отношениях. Жившее в годы анархии, в атмосфере войны, убийств, насилия, обмана и спекуляций молодое поко-
ление, естественно, впитало в себя целый ряд привычек нездорового характера, и, наоборот, — не усвоило многих форм поведения, необходимых для здорового общежития.
В деревне дело обстоит лучше, но также малоутешительно. Война и революция не только биологически ослабили молодежь, но развратили ее морально и социально.
Сходное, как мы видели, случилось и со взрослыми. Деградировав морально во многих отношениях, они, подобно молодому поколению, не избегли ослабления тормозов, сдерживавших половую вольность. Подтверждением сказанному служат цифры разводов и продолжительность браков, с одной стороны, сильное распадение семьи — с другой.
Процент разводов сильно повысился. В 1920 г. в Петрограде он достиг цифры 92,2 на 10 000 браков — коэффициент необычный для Петрограда и превосходящий коэффициенты всех столиц Европы. (Соответ-
ственно цифры для Берлина равны 41,7, Стокгольма — 35,5, Брюсселя —
34,6, Парижа — 33,3, Бухареста — 28,7, Христиании — 24,9, Вены — 18,1.) Из каждых 100 расторгнутых браков 51,1 были продолжительностью менее одного года, из них 11% — менее месяца, 22% — менее двух месяцев, 26% — менее шести. Отсюда понятно, почему я называю современные браки в России «легальной формой нелегальных половых связей».
Множество семейных организмов распалось. Новые оказались хрупкими, непрочными и быстро исчезающими.
Словом, и в этой области мы видим обычные следствия войны и революции. Одним из результатов такой половой вольности является громадное распространение венерических болезней и сифилиса в населении России (около 5% новорожденных — наследственные сифилитики,
около 30% населения заражены этой болезнью).
Рядом с этим количественным ростом преступности мы видим ее качественный рост: переход от некровавых и несадических форм преступности к кровавым и зверским. Наблюдая гражданскую войну, борьбу сторонников власти с ее противниками, мы видим с той и другой стороны невероятные акты жестокости и садизма, редко имеющие место в обычных войнах. Люди озверели и свои жертвы убивали не просто, а с изощренными пытками (см. коллекцию таких фактов в однобокой книжке М. Горького «О русском крестьянстве»)61*; прежде чем убить пленника, его подвергали десятку пыток: обрезали уши, выреза-
ли у женщин груди, отрубали пальцы, выкалывали глаза, вбивали под ногти гвозди, отрезали половые органы, иногда закапывали жертву в землю, привязывали ее к двум согнутым деревьям и медленно разрывали, защемляли половые органы и т. д. и т. д. На наших глазах воскресло Средневековье! Оно воскресло в факте коллективной ответствен-
ности. За преступления одного убивали десятки и сотни лиц, не имеющих к нему никакого отношения. За покушения на Ленина, Урицкого и Володарского62* были расстреляны тысячи людей, не имевших к ним никакого касательства. За одного «бандита» делалась ответственной вся его деревня и нередко сжигалась артиллерией целиком. За виновного члена семьи расстреливались последние. За выстрел в агента вла-
сти убивались десятки «заложников», сидевших в тюрьмах обширной России. Институт «заложничества» стал нормой, «бытовым явлением» нашей действительности... Поистине воскресли первобытные времена и нравы в XX столетии.
Рост кровавой преступности сказался и на характере уголовных преступлений. Как только перестали круглые сутки граждане дежурить у ворот домов — такая повинность существовала в 1919–1920 гг., — сразу же
начались в Петрограде, Москве и других городах массовые грабежи и убийства. В прошлую зиму ночью было опасно идти по улицам, не рискуя — в лучшем случае — быть раздетым. Кражи в квартирах резко подня-
лись. Причем — что важно — преступники не только грабили, но зверски убивали людей совершенно бесцельно, без пользы для целей грабежа.
Подобные факты, подтверждая рост кровавой преступности, лишний раз говорят о сильнейшей моральной деградации. Наконец, о том же говорят и многочисленные факты людоедства и даже убийства с целью пожирания убитого, имевшие место в этом году...
Голодовки бывали не раз в XIX веке в России, но людоедства не было, или оно носило совершенно единичный характер. Теперь мы дожили и до него. Причина его лежит не только в голоде, но в развенчивании всех моральных тормозов, вызванном войной и революцией.
С 1921 г., когда наметилось возвращение к нормальным условиям жизни, когда отпала гражданская война, появились и первые признаки морального оздоровления страны, стали оживать угасшие моральные рефлексы, а вместе с ними — и борьба за восстановление нравственно-
сти. В 1922 г. эта «реставрация» продолжалась и дала себя знать в ряде явлений: в уменьшающейся половой вольности, в попытках самого населения бороться активно с убийствами, кражами, грабежом, в растущей строгости моральной оценки взяточничества, спекуляции, обмана и т. д. Но это только начало... Нужны еще годы и годы, чтобы хоть
сколько-нибудь залечить глубокие раны, нанесенные душе народа войной и революцией. А есть ряд явлений, которые могут быть исправлены только исчезновением молодого поколения, рожденного в грехе войны и революции13!
13 Е.Д. Кускова63* и Петрищев нашли эту характеристику преувеличенной и выступили с возражениями. Увы! В возражениях они не опровергли ни одного факта, ни одной цифры и не противопоставили ничего, кроме «протяженносложной словесности». Единственное, что фактически Е.Д. Кускова пыталась оспаривать – это процент сифилитиков. По ее мнению, процент их с 2 довоенного времени возрос до 8–10, а не до 30. К сожалению, требуя от меня «источников», она сама не указала иного источника, кроме неизвестного «компетентного специалиста». Удовлетворю ее требование «источников». Цифры 30% сифилитиков и 4% рождающихся сифилитиками взяты мной из «Петроградской правды». Таковы же цифры, даваемые проф. Г., специалистом, занимавшимся изучением этого вопроса. Что они не преувеличивают зло, это следует из того, что на съезде венерологов в 1922 г. в Петрограде фигурировали
Дата: 2019-07-31, просмотров: 188.