В XX в. «история» в разных ее значениях была объектом внимания не только со стороны самих историков, но также представителей общественных наук (экономистов, социологов, политологов), филологов, теологов и, наконец, философов, представляющих самые разные направления (от Анкерсмита до Ясперса). Поскольку большинство распространенных в прошлом веке смыслов, придававшихся основным значениям «истории», еще «находятся на слуху» и, как мы полагаем, достаточно хорошо известны нашим читателям, мы лишь кратко остановимся на них, прежде всего с целью некоторой систематизации.

а) И с тория-знание

Только с конца XIX в., когда формируется весь комплекс общественных наук как самостоятельного типа знания, окончательно укореняется смысл истории как отдельной дисциплины. История в значении знания начинает определяться как наука о прошлом человечества.

Конечно, новый поворот в трактовке смысла исторического знания возникает не вдруг со сменой веков. По сути он наметился уже в последней трети XIX в., когда наряду с субстанциальной философией истории в Германии возникает так называемая «критическая философия истории»⁷⁸, т. е. философия·исторического знания (это направление было представлено в работах И. Дройзена, В. Дильтея, Г. Риккерта, Г. Зиммеля). Но окончательно концептуализировано новое понимание истории было лишь в первой половине XX в. Су-

⁷⁸ Этот термин был введен Р. Ароном; см.: Арон 2000 [1938а].

60

щественный вклад в формирование современных представлений об исторической науке внесли известные историки разных стран: в Германии — Э. Бернгейм и М. Вебер, во Франции — Л. Февр и М. Блок, в США — Ч. Бирд и К. Беккер, в Англии — Р. Коллинг-вуд, в России — А. Лаппо-Данилевский и Н. Кареев, и многие другие.

Существенно подчеркнуть, что все перечисленные авторы были прежде всего профессиональными историками, а не «чистыми» философами, логиками, культурологами, филологами или представителями каких-то иных дисциплин или типов знания. Ранее определение смысла, вкладываемого .в понятие исторического знания, было в основном прерогативой философов, и переход к дисциплинарному самоопределению по сути явился еще одним свидетельством становления истории как самостоятельной области обществен-нонаучного знания.

При всех различиях в подходах уже в первой половине нашего века было выработано некое общее понимание исторического знания. Напомним лишь несколько известных высказываний из разряда «канонических»:

«История — наука о человеке, о прошлом человечества» (Февр 1991 [1933]: 19).

«История в узком смысле слова есть наука о человеческом прошлом» (Арон 2000 [19386]: 220).

«История — это разновидность исследования или поиска... разновидность того, что мы называем науками, т. е. тех форм мышления, посредством которых мы задаем вопросы и пытаемся ответить на них... Науки отличаются друг от друга тем, что они ищут вещи разного рода. Какие вещи ищет история? Я отвечаю: res gestae — действия людей, совершенные в прошлом» (Коллингвуд 1980 [1946]: 12— 13).

Итак, в XX в. история в значении знания в основном определяется как: а) научное знание; б) знание о социальном мире; в) знание о прошлом. Первый смысл связан с определением по методу, второй — по предмету, третий — по времени. Однако, несмотря на некое общее единство представлений об историческом знании, методологические дискуссии в этой области продолжаются, и весьма активно. Выделим лишь некоторые основные пункты современных дебатов, точнее, дискуссионных проблем, которые мы более детально рассмотрим в последующих главах. Некоторые из этих двусмысленностей в трактовке смысла «истории-знания» отражены в следующем определении:

61

«История — комплекс общественных наук (историческая наука), изучающий прошлое человечества во всей его конкретности и многообразии» (Советский энциклопедический словарь 1979: 518).

Во-первых, не вполне ясно, является ли история «просто наукой» или научной дисциплиной, как, скажем, социология или филология, или это все же «комплекс наук». Отсюда возникает ощущение, что история — это что-то отличное от других общественных и гуманитарных наук (оставляя в стороне различие между теми и другими), и также остается неясным, в чем именно состоит это отличие. Такого рода неопределенность ощущают многие исследователи, например М. Фуко, который, говоря об Истории (он часто пишет это слово с прописной буквы), замечает, что

«... место ее не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними; можно думать, что она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве... История образует „среду" гуманитарных наук... Каждой науке о человеке она дает опору, где та устанавливается, закрепляется и держится; она определяет временные и пространственные рамки того места в культуре, где можно оценить значение этих наук; однако вместе с тем она очерчивает их точные пределы» (Фуко 1994 [1966]: 385—386, 389).

Во-вторых, в приведенном выше словарном определении присутствуют следы и еще одного специфического смысла «истории-знания», а именно, что история — это «конкретное» знание, в противоположность «теоретическому». Эта трактовка, которая, как было показано выше, восходит к Аристотелю и была актуализирована в начале XVII в., продолжала пользоваться популярностью и в XX в., особенно в первой его половине. Например, еще в середине прошлого века К. Поппер прямо писал: «Историк интересуется действительными единичными или специфическими событиями, а не законами и обобщениями»⁷⁹.

С конца 1950-х годов эта проблема начинает активно обсуждаться в аналитической философии истории, где, строго говоря, «история» выступала не только (и, может быть, не столько) как «знание», но и как «текст». Дело в том, что основная часть этих исследований была посвящена проблеме построения высказываний в исторических сочинениях, что в равной степени можно рассматривать и как обсуждение метода «истории-знания», и как семантику «истории-текста». Существенный вклад в разработку данной проблемы внесли К. Гемпель, Э. Нагель, М. Мандельбаум, У. Дрей,

79 Поппер 1993 [1957]: 165. 62

А. Данто, Г. Вригт, M. Уайт и др. Это направление разрабатывалось также в работах эстонских (А. Порк, Э. Лооне) и российских (М. Ку-карцева) исследователей. Благодаря работам в области аналитической философии истории был существенно уточнен смысл «истории-знания», прежде всего с точки зрения особенностей метода (подробнее см. гл. 6).

В то же время нельзя говорить о том, что сформулированные в рамках аналитической философии представления о высокой степени генерализации и объясняющих возможностей исторического знания (хотя и отличных от естественных наук) стали абсолютно доминирующими. И в последние десятилетия XX в. многие специалисты продолжали придавать историческому знанию традиционный смысл конкретного знания, ориентированного на особенное, индивидуальное, уникальное, случайное и т. д.

С точки зрения предмета, было закреплено доминирование «социального» мира при дальнейшем уменьшении роли трансцендентного и природного мира в качестве объектов исторического знания. При этом произошло существенное расширение представлений о том, какие именно компоненты социального мира относятся к ведению истории, в первую очередь в рамках подсистемы культуры (подробнее см. гл. 7).

Наконец, в XX в. постепенно уточнялся смысл, связанный с ориентацией исторического знания на изучение прошлого. Здесь также существовал широкий спектр мнений, вплоть до представлений о том, что история занимается не только прошлым, но также настоящим и даже будущим (такой подход связан с историософским смыслом истории-реальности). Тем не менее в прошлом веке история стала специфицироваться преимущественно как знание о прошлом (в отличие от предшествующих эпох, когда такой смысл в большинстве случаев вообще отсутствовал). Это, впрочем, повлекло за собой дискуссию о разграничении прошлого и настоящего и о соответствующем определении «сферы компетенции» истории (подробнее см. гл. 4).

б) История-текст

В принципе в XX в. отчасти сохранялись представления об истории и как о разновидности литературы. Об этом косвенно свидетельствует тот факт, что в прошлом веке две Нобелевские премии по литературе были присуждены за исторические работы (хотя, как мы знаем, присуждение этих премий определяется не только литературными соображениями).

63

Первый раз премия была присуждена Т. Моммзену в 1902 г. с формулировкой :

«...одному из величайших исторических писателей, перу которого принадлежит такой монументальный труд, как „Римская история"».

Второй раз премию присудили У. Черчиллю в 1953 г. с формулировкой:

«За высокое мастерство произведений исторического и биографического характера, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности» (Лауреаты Нобелевской премии 1992 [1987], 2: 102, 723).

В этом случае особенно примечательна, в контексте античных дискуссий, увязка истории с риторикой.

Впрочем, в отличие от античности исторические тексты в XX в. не выделяются более в самостоятельный литературный жанр. Речь идет не столько о литературе, сколько о тексте, соответственно и смысл «истории-текста» изменился с общего (тип текстов) на конкретный (текст, написанный каким-либо историком). Особенно ярко эти тенденции проявились в последней трети XX в. благодаря развитию семиотики, а также целого ряда новых философских направлений — упомянутой выше аналитической философии, философии текста и т. д.

Исторические тексты (т. е. тексты, написанные историками) стали объектом изучения по всем направлениям семиотического анализа — синтактике, семантике и прагматике.

Первое направление представлено традиционным филологическим анализом, в рамках которого главный интерес вызывают стилевые особенности того или иного произведения или ряда произведений одного автора. К этому направлению можно отнести, в частности, известные работы Б. Реизова «Французская романтическая историография» (1956 г.) и П. Гея «Стиль в истории» (1974 г.)⁸⁰. В качестве примера приведем отрывок из работы П. Гея:

«Стиль Ранке обладает всеми достоинствами мастерской художественной прозы: ему присущи динамизм, яркость, разнообразие, свежесть языка. Ранке превосходно владеет сюжетом; он искусно пользуется умолчаниями, никогда не испортит кульминации излишне пространным объяснением. Образы действующих лиц он рисует с точностью романиста. Распределение повествовательного пространства никогда не механистическое; место, отводимое каждому периоду, отражает драматический потенциал соответствующего материала. Наконец, его мастерство проявляется в тщательном отборе слов, прежде всего эпитетов» (Gay 1974: 68).

80 Реизов 1956; Gay 1974. 64

Второе направление — семантическое — в основном развивалось представителями аналитической философии истории. Как отмечалось выше, основное внимание в этих работах было уделено анализу высказываний — их внутренней структуре, логическим связям между высказываниями и т. д., — и именно в рамках этого подхода, на наш взгляд, были получены самые интересные результаты⁸¹.

Наконец, третье направление — прагматическое — было затронуто в основном в работах представителей французской семиотической школы, хотя и весьма специфическим образом. Поскольку значительная часть этих исследователей придерживалась левых, антибуржуазных взглядов, по крайней мере на определенном этапе своей карьеры (например, Р. Барт, Ю. Кристева, Ж. Деррида), они акцентировали связь истории-текста с буржуазной идеологией, видя основную прагматическую функцию исторических текстов в утверждении (навязывании) обществу «буржуазной картины мира» путем создания соответствующей текстовой реальности.

Попытка комплексного анализа исторических текстов была предпринята X. Уайтом, который попытался рассмотреть все три семиотических измерения «истории-текста» — синтаксическое, семантическое и прагматическое⁸². Правда, свой семиотический анализ в целом он называет «поэтикой», синтактику — «модусом воплощения» (emplotment), семантику — «модусом аргументации» (argument), а прагматику — «модусом идеологических следствий» (ideological implication). В каждом измерении он выделяет по четыре стратегии: в рамках синтактики это романтический, трагический, комический и сатирический «модусы», в рамках семантики — фор-мистский, механицистский, органицистский и контекстуалистский «модусы», в рамках прагматики — анархический, радикалистский, консервативный и либеральный «модусы»⁸³. К сожалению, помимо усложненной и путанной терминологии и удивительного для филолога, пишущего в конце XX в., пристрастия к механистическим классификациям в стиле позитивистов XIX в., работа Уайта имеет и много содержательных недостатков, которые неоднократно обсуждались в исторической периодике⁸⁴.

⁸¹ См., например: Кукарцева 1998.

⁸2 Уайт 2002 [1973], гл. 1.

⁸³ Эта схема является упрощенным вариантом матричной классификации дискурсов, предложенной одним из основателей современной семиотики Ч. Моррисом (Morris 1946). Схему Морриса см., например: Реале, Антисери 1997 [1983], 4: 728.

⁸⁴ См., например: Иггерс 2001.

3 Зак № 4671 65

в) История-реальность

В XX в. сохранялся традиционный смысл «истории-реальности» как бытия человечества во времени. Как и в предыдущие полтора столетия, такой смысл «истории» присутствовал в первую очередь в работах по субстанциальной философии истории. Наибольшую известность среди них получили произведения О. Шпенглера, А. Тойнби и К. Ясперса. Но, несмотря на то что в XX в. работы по субстанциальной философии истории продолжали производиться в изрядном количестве (достаточно вспомнить бесконечное число печатавшихся в социалистических странах работ по «историческому материализму», представлявшему собой марксистско-ленинско-ста-линский вариант субстанциальной философии истории), в общественной и философской мысли роль этого направления в целом заметно уменьшилась по сравнению с XIX в. (подробнее см. т. 2). Подавляющая часть подобных сочинений имела вторичный характер и представляла собой те или иные повторы «классиков» XIX—XX вв., что привело к более ограниченному использованию соответствующего смыслообразования.

Правда, в дополнение к субстанциальной философии истории «история-реальность» стала более активно (по сравнению с предшествующим столетием) обсуждаться в работах по теологии истории, представленных трудами как протестантских (например, К. Барт, Р. Бультман, П. Тиллих), так и католических мыслителей (Э. Жиль-сон, Ж. Маритен и др.). Впрочем, смысл понятия «история» в этих работах практически не отличался от субстанциально-историософского.

В последние десятилетия XX в. «история-реальность» стала наполняться еще одним смыслом, возрождающим античные традиции, а именно как реальность, изображенная в «истории-тексте». Но если в античности подразумевалось, что исторические тексты отображают реальность, то в соответствии с новейшими представлениями исторические тексты создают «образ реальности» или «эффект реальности». Особую популярность такая трактовка смысла «истории-реальности» получила в рамках постмодернистского подхода и некоторых других течений ,(«новая философия истории», отчасти — «новая интеллектуальная история» и др.)⁸⁵. Это, в свою очередь, стимулировало дискуссии о реальности и вымысле, или о реальности, создаваемой в художественной литературе и в исторических текстах. Крайняя точка зрения здесь сводилась к тому, что в

⁸⁵ Подробнее см., например: Зверева 1996, 1999; Стрелков 2000, и др. 66

этом плане между историей и художественной литературой различия вообще отсутствуют. Например, еще в 60-е годы прошлого века Р. Барт задавал риторический вопрос:

«Действительно ли описание событий прошлого, отданное... в распоряжение исторической „науке", обеспеченное высокомерными гарантиями „реальности", обосновываемое принципом „рационального" объяснения... отличается, в силу своей неоспоримой значимости или каких-то специфических характерных черт, от воображаемого описания, каковое можно найти в эпосе, романе или драме?» (Barthes 1967: 65).

И сам же давал ответ на него:

«Исторический дискурс не следует за реальностью, скорее он только обозначает ее путем бесконечного повторения того, что она имела место, но это утверждение не представляет собой ничего кроме очевидной подкладки всех исторических описаний» (Barthes 1967: 73—74).

Надо сказать, что брошенный вызов не остался без ответа со стороны историков. В частности, в работах Ф. Шатле, М. Оукшота, Ж. Ле Гоффа и некоторых других авторов была предпринята попытка снова объяснить отличие реальности, изображенной в исторических сочинениях, от художественной литературы. Однако эти объяснения оказались плохо услышанными из-за необычайной голосистости постмодернистов, сторонников «лингвистического поворота» и противников «буржуазной идеологии». В то же время значительная часть историков вообще игнорировала все эти дискуссии, продолжая считать, как и два тысячелетия назад, что историческая реальность просто отражается в их текстах.

Здесь следует обратить внимание на одну особенность подхода, развиваемого постмодернистами. Дело в том, что они ограничились рассмотрением взаимосвязи «истории-реальности» с «историей-текстом». При этом за рамками обсуждения осталась связь «истории-реальности» с «историей-знанием». Некоторые профессиональные историки, писавшие о проблеме исторической реальности, попытались нащупать такую связь, но в целом это смысловое наполнение «истории-реальности» в XX в. не получило широкого распространения.

Действительно, статус реальности, создаваемой в рамках одного изолированно рассматриваемого текста, по сути ничем не отличается от статуса реальности, создаваемой в рамках другого текста. В этом смысле все тексты равноправны и отличаются только стилистическими (синтаксическими) характеристиками. Однако если

67

«художественные» тексты можно, хотя бы с большой натяжкой, рассматривать как «вещь в себе», то любой исторический текст является частью исторического знания (в противном случае он просто не является историческим текстом в современном определении), что коренным образом меняет ситуацию.

Основная область наших интересов связана с понятием истории в значении знания. Как и любая область знания, история продолжает успешно развиваться, обновляться, наконец, взрослеть, как говорил М. Блок. В последние десятилетия XX в. важную роль в концептуальной разработке проблем исторического знания сыграли работы Л. Стоуна и М. Каммена в США; Ф. Броделя, А.-И. Марру, Ж. Ле Гоффа, Ф. Шатле и А. Про во Франции; Р. Козеллека, В. Моммзена, О. Эксле, И. Рюзена в Германии; Р. Эванса, П. Бёрка, Дж. Тоша, Э. Kappa в Англии; Е. Топольски в Польше, и многих других видных историков, занимавшихся методологическими проблемами.

Особо следует отметить исследования по проблемам современного исторического знания, выполненные отечественными историками, которые вносили достойный вклад в развитие исторической методологии даже в условиях жестких идеологических ограничений советского времени и с успехом продолжили эту работу в 90-е годы прошлого века. Упомянем лишь основные российские центры методологических исследований: Институт всеобщей истории РАН (М. Барг, Ю. Бессмертный, А. Гуревич, К. Хвостова, Л. Репина); Томский университет (Б. Могильницкий, С. Ким, В. Мучник); Московский университет (И. Ковальченко, Л. Бородкин); РГГУ (О. Ме-душевская, М. Румянцева, Г. Зверева и др.).

Опираясь на солидный фундамент, заложенный в XX в., мы попытаемся развить некоторые идеи относительно истории-знания, которую мы определяем как общественнонаучное знание о прошлой социальной реальности. В этой формулировке содержится ряд специфических смысловых акцентов, которые задают программу наших исследований. В частности, историю как научное знание следует отличать от знания о прошлом социального мира в целом. Последнее имеет многокомпонентный характер и складывается не только из научного, но и из других форм знания — прежде всего религиозного, философского, идеологического и эстетического (художественного). На уровне личности существенную роль играет также

68

неспециализированное обыденное, житейское знание о прошлом, формируемое индивидами на основе собственного жизненного опыта. Все эти типы знания о прошлом имеют самостоятельное значение, характеристики, функции, механизмы формирования, иными словами — способы и результаты конструирования прошлой социальной реальности.

ГЛАВА 2

СОЦИАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Объектом нашего исследования являются знание о прошлой социальной реальности в целом и история как одна из разновидностей такого знания, а именно — общественнонаучное знание. В предыдущей главе мы рассмотрели понятие «история», а здесь попытаемся проанализировать понятие «социальная реальность».

Как уже отмечалось выше, в соответствии с логико-семантической терминологией всякое понятие характеризуется триединством: знак (в естественном языке — слово или словосочетание), предметное значение (денотат, означающее) и смысл (коннотат, означаемое), т. е. реализация значения в знаке. Само слово «реальность» (от позднелат. realis — вещественный) имеет относительно недавнее происхождение и начало активно использоваться лишь в Средние века, в рамках известной дискуссии об универсалиях, о которой — чуть ниже. Поэтому говорить о понятии «реальность» применительно к античной мысли, ввиду отсутствия соответствующего слова (знака), можно лишь весьма условно.

В большинстве современных европейских языков слово «реальность» в той или иной форме присутствует, но при этом достаточно трудно выделить не только устоявшиеся смыслы, но даже значения этого понятия. Наиболее активно понятие «реальность» используется в философии. В самом общем виде под реальностью понимается «нечто существующее» или «все существующее». Иногда это понятие сужается до «истинно существующего», «существующего на самом деле», «существующего объективно», но при этом сразу возникает проблема с определением понятий «существование», «бытие», «истина», «на самом деле» и т. д. (см. Вставку 4).

Даже с учетом того, что в приведенном во Вставке примере речь идет о попытке определения «реальности» в рамках марксистско-ленинской философии, понятно, что и в общем случае эта задача оказывается весьма непростой. К этому добавляются известные слож-

70