ный — неправдоподобный» (или «реалистичный — нереалистичный»). Классификация нарративов в этом случае теоретически состоит из четырех «клеточек» (см. Матричную схему).

В первой «клеточке» этой схемы находится fabula — не истинный (неправдивый) и неправдоподобный (нереалистичный) нарратив (повествование), представленный в трагедиях и поэмах.

Во второй — argumentum, неправдивый, но правдоподобный (реалистичный) нарратив (повествование), представленный в комедиях.

Третья клеточка, в которой должен помещаться правдивый (истинный), но неправдоподобный (нереалистичный) нарратив, у Квин-тилиана, Секста Эмпирика и Марциана Капеллы остается пустой. Ее активное заполнение начнется уже в христианской литературе, когда повсеместно распространенными станут повествования об «истинных чудесах» (miraculum) (подробнее см. т. 2).

Наконец, в четвертой клеточке находится история, правдивый (истинный) и правдоподобный (реалистичный) нарратив (Марциан Капелла в эту же клеточку помещает судебные тексты, о которых Квинтилиан упомянул лишь вскользь).

Возникает проблема, как переводить в этом случае латинские fabula и argumentum. Традиционно в русско- и англоязычных работах по античной историографии fabula переводится как «вымысел, вымышленное повествование/fiction», a argumentum — как «реалистическое повествование/realism»¹⁷, однако этот вариант представляется не вполне точным. Заметим, что эта проблема в разных вариантах активно обсуждалась в русской семиотической школе, в том числе в работах В. Проппа, Е. Мелетинского, В. Топорова, Г. Левин-

¹⁷ См., например: Варг 1987: 30; Kelley 1998: 67.

24

тона и др.¹⁸ В соответствии с этим подходом, в современных переводах римских авторов fabula передается как «сказка» (ср. франц. fablio, англ, fable), a argumentum — как «вымысел» (Секст Эмпирик, писавший по-гречески, на месте fabula в этой схеме использовал слово «миф» (μύθος)).

Потребность в текстах, изображающих реальность (конструирующих действительную реальность, в современной терминологии), определялась, конечно, в первую очередь прагматическими соображениями — стремлением к накоплению социального опыта, формированию образцов поведения и т. д. (к этому мы вернемся чуть ниже). Но существовало и еще одно обстоятельство, которое часто ускользает от внимания исследователей: рассказы очевидцев или рассказ о том, «что было на самом деле», во многих случаях вызывает не меньший, а то и больший интерес слушателей/читателей.

В полной мере это относится и к профессиональным текстам: со времен античности интерес к действительно произошедшим событиям не уступает, а зачастую и превосходит интерес к событиям вымышленным. Потребность и заинтересованность общества в текстах, описывающих «действительную реальность», постоянно питают стремление авторов выдавать тексты, описывающие/конструирующие вымышленную реальность, за тексты, описывающие/конструирующие подлинную реальность (в современной англоязычной терминологии эти два типа текстов обозначаются соответственно как «fiction» и «non-fiction»).

Уже в античности было написано множество произведений, которые их авторы именовали «историями» (описаниями «реальности»), но которые по существу являлись разновидностью «вымысла» или «художественной прозы». Многие из этих авторов не скрывали наличия «вымысла» в своих текстах, и использование слова «история» в названиях было, скорее, формой литературной игры (как, например, «Пестрая история» Элиана). Но вместе с тем все

18 См.: Пропп 2001 [1928]. См. также: Мелетинский 1995 [1976]: 262— 275; статьи «Сказки и мифы» (Е. Мелетинский), «История и мифы» (В. Топоров), «Легенды и мифы», «Предания и мифы» (Г. Левинтон) // Мифы народов мира 1980. Ср., например:

«Более сложная картина при четырехчленной схеме „нарративов": сказка, миф, историческое предание, священная история, которые, однако, можно определить с помощью двух пар признаков — „сказочный — несказочный" и „сакральный — несакральный" (сказка сказочна и несакральна; миф сказочен и сакрален; историческое предание несказачно и несакрально; священная история несказочна и сакральна)» (Топоров. История и мифы // Мифы народов мира 1980, 1: 572).

25

чаще стали появляться фальсификаты, авторы которых сознательно пытались ввести читателя в заблуждение, выдавая вымысел за действительность путем придания этому вымыслу статуса «исторического текста». Наглядный пример — знаменитые фальсификаты «истории» Троянской войны, появившиеся в Риме в IV—V вв. н. э.

Речь идет о работах, якобы написанных непосредственными участниками Троянской войны: «Дневнике Троянской войны» Дик-тиса с Крита и «Истории о разрушении Трои» Дареса (Дарета, Да-рия) Фригийца, которого упоминает Гомер в начале пятой песни «Илиады» (ст. 9—11) и который также упомянут в «Энеиде» Вергилия. Оба фальсификата были изготовлены, по-видимому, во II в. н. э. и написаны по-гречески, а затем были переведены на латинский («Дневник» — неким Луцием Септимием в IV в., «История» — неизвестным переводчиком в конце V в., который выдавал фальсификат за перевод Корнелия Непота, сделанный якобы в I в.). Обоим сочинениям, в лучших литературных традициях, были предпосланы предисловия переводчиков, в которых излагались захватывающие истории о том, как были «найдены» эти рукописи, принадлежащие «очевидцам» Троянской войны.

В течение тысячи лет (вплоть до XVII в.) слава Дареса и Дикти-са затмевала славу Гомера, который был практически неизвестен в средневековой Европе. На эти работы опирались историки от Исидора Севильского до Бодена, и их использовали в качестве «исторической» основы авторы множества литературных произведений¹⁹. В 1997 г. работа Дареса была издана в России, но уже, естественно, как (цитируем аннотацию) «произведение позднеримской литературы, относящееся к жанру так называемых „мифологических романов"»²⁰.

в) История-знание

Древнейшим значением слова «история» является «познавательный акт», или «процесс познания». Это значение возникает еще в ионической Греции и сохраняется по крайней мере вплоть до пер-

¹⁹ В частности, Ж. Боден включил работы Диктиса и Дареса (Дария) в число основных «первоисточников» по истории греков (см. Боден 2000 [1566]: 318). На основе этих работ были написаны такие известные литературные произведения, как «Роман о Трое» Бенуа де Сент Мора (XII в.), «История разрушения Трои» Гвидо де Колумна (XIII в.), «Филострато» Боккаччо и «Троил и Кресси-да» Чосера (XIV в.), «Троил и Крессида» Шекспира (XVI в.) и т. д. (см.: Голени щев Кутузов 2000 [1972]: 261).

²⁰ Дарет Фригийский. История о разрушении Трои [1997]: 2.

26

вых веков нашей эры как в греческом, так и в латинском языке (может быть, и позже, но мы не располагаем такими данными).

Как показано А. Тахо-Годи, в значении «процесс (акт, способ) познания» слово «история» впервые встречается в работах ионийских философов: например, у Фалеса «история» — это «исследование». Особенно употребительным это значение становится в аттической Греции в IV в. до н. э.: у Платона «история» означает «познание» (например, «познание природы»); у Аристотеля «история» — это «познание» или «исследование» как процесс (например, «исследование души»); у Демосфена «история» означает «понимание», и т. д. Несколько позже возникает значение «истории» уже не как процесса познания, а как «знания». При этом в Древней Греции до-эллинистического периода слово «история» в значении «знания» применялось для обозначения самого разнообразного, если не сказать любого, знания. Например, у Гераклита (ок. 540—480 гг.) «история» — это «знание», но прежде всего в натурфилософском значении. Гиппократ (ок. 460—377 гг.) понимал под «историей» «знание того, что такое человек, по какой причине он появляется и прочее в точном виде». «История» в значении некоего «знания» встречается также в трудах Платона и Аристотеля, но смысл, который они вкладывали в это слово, не вполне ясен²¹.

В эллинистической Греции история-знание начинает связываться с историей-текстом (дискурсом): как знание, содержащееся в истории-тексте. Однако следует подчеркнуть отличие этой связи в эпоху античности от ее современного вида. В Древней Греции и Риме «история» в значении «знания» имела не общий, а конкретный смысл, соотнесенный с определенным текстом, который, соответственно, и «изучала история». Именно так, согласно А.-И. Мар-ру, «история» изучалась в эллинистической Греции в рамках грамматических занятий в школах второго уровня:

«Поэзия сохраняет господствующее место, принадлежащее ей по праву истока; но эллинистическая школа допускает и прозу, правда, на сугубо второстепенных ролях. Речь идет прежде всего об историках (поскольку Эзоп, как и его собрат Бабрий, в основном фигурирует на начальном уровне): это Геродот, Ксенофонт, Гелланик и прежде всего Фукидид» (Марру 1998 [1965]: 229—230).

Главная часть школьных упражнений в области «истории» состояла в анализе текстов (причем не только прозаических, но и поэтических). Вначале проводился лексический анализ (специфиче-

21 См.: Тахо Годи 1969а: 115, 125.

27

ский словарь данного поэта или прозаика), затем морфологический анализ (стилистические формы и этимология). Лишь после этого начиналось изучение содержания текста.

«После формы — фон, или, говоря языком греческих грамматиков, после γλωσσηματικόν — ίοτορικόν. „Истории", ίστορίαι, — это все, что рассказывает поэт о людях, местах, временах и событиях... Просвещенный человек и даже хорошо воспитанный ребенок должны были знать, что за человека или место упомянул поэт... Ученость полностью подчиняла себе образование и культуру: нужно было знать, например, список людей, воскрешенных искусством Асклепия, или что Геракл вышел лысым из чрева морского чудовища, которое проглотило его, когда он хотел спасти от него Гесиону...» (Марру 1998 [1965]: 234—235).

В результате «история» в подавляющем большинстве случаев не включалась в основные схемы классификации знаний, весьма популярные со времен Платона и Аристотеля. Лишь изредка «историю» в узком смысле (как разъяснение текстов древних авторов) включали в «грамматику», открывавшую список «семи свободных искусств», — например, у Филона Александрийского (20 г. до н. э.—40 г. н. э.) или у Марциана Капеллы (1 половина Ув.)22.

Но, несмотря на доминирование «филологических» представлений об «истории», в эпоху античности наметились и некоторые гносеологические подходы к «истории-тексту». Иными словами, целый ряд авторов пытался сформулировать, какое именно знание должно содержаться в «исторических» текстах. Эта смысловая линия была связана с назначением «исторического знания», его прагматической или функциональной составляющей.

Основная функция истории-текста — приносить пользу, в отличие от «художественной литературы», которая должна доставлять удовольствие, — об этом писали Фукидид (хотя и не используя само слово «история»), Полибий, Цицерон, Квинтилиан, Лукиан (см. Вставку 3).

Понятие «пользы» исторических сочинений связывалось в первую очередь с «сохранением памяти о деяниях». Можно сказать, что речь шла о фиксации социального опыта и о соответствующем накоплении знаний, которые могут пригодиться в будущем. Конкретные же представления о том, для чего это нужно, задавались, в свою очередь, целями и функциями, которые приписывались истории-знанию (подробнее см. гл. 8). С «функциональной» точки зрения, история

²² См.: Шамурин 1955—1959, 1: 35.

28

Вставка 3. Характеристики исторических нарративов

«Быть может, изложение мое, чуждое басен, покажется менее приятным для слуха; зато его сочтут достаточно полезным все те, которые пожелают иметь ясное представление о минувшем и могущем, по свойству человеческой природы, повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде» (Фукидид. История I, 22, 4).

«Цели истории и трагедии не одинаковы, скорее противоположны. В одном случае требуется вызвать в слушателях с помощью правдоподоб-нейших речей удивление и восхищение на данный момент; от истории требуется дать людям любознательным непреходящие уроки и наставления правдивою записью деяний и речей. Тогда как для писателя трагедий главное — ввести зрителей в заблуждение посредством правдоподобного, хотя бы и вымышленного изображения, для историков главное — принести пользу любознательным читателям правдою повествования» (Полибий. Всеобщая история II, 56, 11 —12).

«...В историческом повествовании следует соблюдать одни законы, в поэзии — другие... Ведь в первом все направлено на то, чтобы сообщить правду, во второй большая часть — на то, чтобы доставить людям удовольствие» (Цицерон. О законах I, 1, 5).

«...История имеет определенную близость к поэзии и может рассматриваться как род поэмы в прозе, когда она пишется с целью повествования, а не доказательства, и предназначена от начала и до конца... не для монументальных нужд... а для описания событий для пользы потомков» (Quint. Institutia oratoria X, l, 31).

«Те же, которые думают, что правильнее делить историю надвое — на приятное и полезное... — ты сам видишь, насколько они ошибаются. Прежде всего — это противопоставление ложное: у истории одна задача и цель — полезное, а оно может вытекать только из истины. Что же касается приятного, то, конечно, лучше, если и оно будет сопутствовать, как красота борцу... Так и история: если в ней случайно окажется изящество, — она привлечет к себе многих поклонников, но если даже в ней будет хорошо выполнена только ее собственная задача, то есть обнаружение истины, — ей нечего заботится о красоте» (Лукиан. Как следует... 9).

прежде всего подразделялась на два направления, которые можно обозначить как социально-политическое и морализаторское.

В рамках социально-политического направления «история» трактовалась как знание, предлагающее способы решения текущих проблем, — например, в области военного искусства, государственного управления, внутренней и внешней политики. Поэтому особое значение придавалось не только правдивому и точному описанию произошедшего, но и воссозданию внутреннего смысла событий, их

29

причинно-следственной связи, т. е. пониманию смысла происходящего, — особенно четко эту линию проводил Полибий²³, но она встречается и у Цицерона, и у Лукиана.

Если политическая история пыталась объяснить функционирование социального мира, то морализаторская историческая проза ставила задачу формирования моральных образцов поведения. Впрочем, «обществоведческая» функция часто смыкалась с морали-заторской, что видно из отрывка, принадлежавшего Публию Семп-ронию Аселлиону (I в. до н. э.), в котором он проводил различие между историей и летописью:

«Между теми, которые предпочитали составлять летопись, и теми, которые пытались описать историю римского народа, существует следующее различие: летописцы рассказывали только о том, что произошло и в какой именно год... Мне же кажется недостаточно только рассказать о происшедшем, но надо показать, какова цель события и причина его... Летопись не в состоянии ни побудить кого-либо к более горячей защите отечества, ни удержать от совершения дурных поступков» (Семпроний Аселлиощ цит. по: Геллий. Аттические ночи V, 18).

Но независимо от конкретных функций, приписываемых историческому знанию, его спецификация шла по трем направлениям, которые можно условно обозначить как спецификацию по методу, по предмету и по времени, определявшихся семантическими и прагматическими параметрами исторических текстов.

1. Метод (каким образом)

Поскольку история-текст, в соответствии с приписываемыми ей семантическими и прагматическими характеристиками, должна была описывать реальность, «то, что было на самом деле», эта установка подкреплялась определенными методическими правилами, призванными обеспечить соответствие семантическим и прагматическим требованиям.

Прежде всего требовалось использовать надежные источники. Здесь большинство следовало классическим формулировкам Геродота, излагавшего «сведения, полученные путем расспросов» (ιοτορίης άπόδεςις), и Фукидида, который писал «на основании свидетельств» (εκ τεκμηρίων), т. е. «записывал события, очевидцем которых был сам, и то, что слышал от других, после точных, насколько возможно, исследований (проверок)»²⁴.

²³ «По нашему мнению, необходимейшие части истории те, в которых излагаются последствия событий, сопутствующие им обстоятельства и особенно причины их» (Полибий. Всеобщая история III, 32, 6).

²⁴ Геродот. История I; Фукидид. История I, 1, 2; I, 22, 2.

30

Позднее в качестве «источника» начинают выступать предшествующие тексты — например, римские анналы или более ранние «исторические» тексты. Но и в этом случае конечным источником сведений остаются личные наблюдения. Таким образом, иерархия «источников» по степени надежности выглядела следующим образом: увиденное лично; услышанное от тех, кто видел лично; прочитанное у тех, кто видел лично, и т. д. (подробнее см. гл. 6).

Второе требование, которое опять-таки было сформулировано еще Фукидидом, — критическое отношение к рассказам «очевидцев», если к таковым не принадлежал сам автор. Позднее к этому добавляется и требование критического отношения к письменным текстам, используемым в качестве источника. Речь, конечно, не шла о критике текстов в понимании Нового времени, но зачатки этого подхода были сформулированы еще в античности.

Третье методическое требование, предъявлявшееся авторам исторических сочинений, состояло в том, что они должны излагать сведения, во-первых, правдиво, во-вторых, беспристрастно («без гнева и пристрастия», пользуясь выражением Тацита), в-третьих, без боязни власть предержащих и т. д. Иными словами, историки должны были продуцировать «чистое знание», не замутненное никакими личностными или социальными факторами. Внешне это требование выглядело вполне разумно, и лишь в XX в. оно было подвергнуто серьезной ревизии (см. гл. 8).

2. Предмет (о чем)

Вторая смысловая линия «истории» в значении знания была связана с предметной областью. С предметной точки зрения, «историческое знание» могло также иметь самые разнообразные смыслы, охватывающие любые компоненты божественной, природной и социальной реальности (подробнее см. гл. 7). Достаточно вспомнить такие известные работы, как «История животных» Аристотеля, «История растений» его ученика Теофраста или «Естественная история» («История природы») Плиния Старшего. Точно так же многие исторические сочинения, особенно в доэллинистическую эпоху, включали описание божественной реальности — теогонии, теокра-сии и т. д. Но постепенно доминирующей темой исторических сочинений становятся события социальной жизни, т. е. человеческие действия, или «деяния» (res gestae).

Объектами исторических сочинений были все три подсистемы социальной реальности: социальная, культуры и личности, хотя каждой из них уделялось разное внимание. Основной интерес вызвала социальная система, в рамках описания которой в античном мире различали большую форму исторического повествования, т. е.

31

историю всех событий за сравнительно большой период времени, и малую форму — монографию, посвященную какому-либо конкретному событию²⁵. Объектом «малых» историй служили прежде всего военные и политические события (классическими примерами являются работы Саллюстия — «Югуртинская война», «Заговор Катили-ны» и др.)· В меньшей степени историки интересовались системой культуры — исключение составляла, пожалуй, лишь история искусства²⁶. До некоторой степени этот пробел компенсировался историями личностей: весьма популярные в античности биографические произведения в основном, конечно, посвящались политическим деятелям, но все же достаточно распространены были и биографии «деятелей культуры» — философов, ораторов, историков и т. д.²⁷

3. Время (когда)

Уже в эпоху эллинизма появляются первые абсолютные хронологические системы, позднее получившие название эр. Наиболее известна среди них — эра олимпиад (от 776 г. до н. э.), сконструированная в III в. до н. э. греческим историком Тимеем Сицилийским и математиком Эратосфеном. В эпоху эллинизма появилось и множество других «политических» хронологических систем (селевкид-ская, филиппийская, боспорская и т. д.), которые, впрочем, имели локальный характер и существовали не слишком продолжительное время. С точки зрения исторической хронологии, существенно значение так называемой «эры фараонов», сконструированной египетским жрецом Манефоном также в III в. до н. э. Наконец, в III—II вв. до н. э. появляются первые варианты иудейской библейской хронологии «от Сотворения мира» (канонический вариант, используемый по сей день, был «рассчитан» в 240 г. н. э. Мар-Самуилом).

В Римской империи, в свою очередь, были сконструированы: эра «от основания города» (ab urbe condita), точка отсчета которой варьировалась от 749 г. до н. э. до 753 г. до н. э. (начиная с I в. использовалась последняя дата); «эра Набонассара», построенная александрийским астрономом Клавдием Птолемеем во II в. н. э., и

²⁵ Гаспаров, Михайлов 1966: 230.

²⁶ Например, работа Витрувия об архитектуре (I в. до н. э.), а также разделы в «Жизни Эллады» Дикеарха (III в. до н. э.), «Естественной истории» Плиния Старшего (I в. н. э.), «Описании Эллады» Павсания (II в. н. э.), «Пирующих софистах» Афинея (III в. н. э.) и др.

²⁷ См., например: «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диогена Лаэртского (III в. до н. э.) и биографии ораторов и историков в сочинениях Дионисия Галикарнасского (I в. до н. э.). Подробнее об античной биографии см.: Аверинцев 1973.

32

«эра Диоклетиана» (с точкой отсчета 29 августа 284 г.). В III в. н. э. Секст Юлий Африканский создал первый вариант христианской эры «от Сотворения мира» (подробнее см. гл. 11).

Но несмотря на то что в античности были по сути заложены основы современной хронологии, это, как ни странно, мало повлияло на историю. Современные работы по античной историографии создают впечатление, что она была ориентирована на познание прошлого. Но осознанная ориентация на прошлое, отделенное от настоящего, — это характеристика исторического знания эпохи современности, точнее, даже Новейшего времени (см. главу 4). Никакого акцента на прошлом в античных и средневековых «Историях» не было: прошлое присутствовало в них лишь потому, что любое событие к моменту рассказа о нем уже становилось прошлым.

Более того, семантические и прагматические характеристики исторических текстов требовали ориентации на настоящее (точнее, на ближайшее или «актуальное» прошлое). Описание увиденного и пережитого самим автором обеспечивало «истинность», а осмысление недавних событий увеличивало пользу истории. Поэтому большинство авторов подчеркивало, что история должна описывать настоящее или ближайшее прошлое.

Едва ли не единственное исключение — это высказанное Цицероном в одной из его ранних работ замечание о том, что «история занимается деяниями, находящимися за пределами нашего времени» (historia est gesta res ab aetatis nostrae memoria remota)²⁸. Но в своих поздних работах он упоминал о том, что предпочтительнее писать историю того, чему сам был свидетелем или участником. Так, в диалоге «О законах», обсуждая возможность написания им «исторического повествования», Цицерон говорит о себе в третьем лице (устами своего младшего брата Квинта): «Марк предпочитает рассказ о современных ему событиях, дабы иметь возможность охватить те из них, в каких он участвовал сам»²⁹.

По мнению А. Немировского, именно важность «актуальной», «современной» истории подчеркивал Полибий, проводя различие между своей «прагматической» историей, с одной стороны, и генеалогической историей (под которой он подразумевал, пользуясь современной терминологией, этиологические и героические мифы) и историей, посвященной переселению народов, основанию городов и развитию колоний, — с другой.³⁰ Два последних вида истории отно-

²⁸ Cicero. De Inventione I, 27.

²⁹ Цицерон . О законах I, III, 8.

³⁰ Полибий. Всеобщая история X, 2, 1.

2 Зак. № 4671 33

сились к отдаленному прошлому, и именно этим в первую очередь отличалась от них прагматическая история:

«„Прагматейя" не обозначает метода Полибия ... а употребляется им в значении „современная история", т. е. история, повествующая не о далеких временах, а о современности» (Немировский 1979: 126).

Акцентирование связи истории с ближайшим, «актуальным» прошлым, сближающимся с настоящим, можно обнаружить и у других авторов. Эта специфика истории в античном понимании использовалась, в частности, как один из критериев различения истории и летописей:

«История от летописи отличается тем, что хотя то и другое есть рассказ о происшедших событиях, однако история есть рассказ о тех собственно событиях, свидетелем которых был рассказчик... Поэтому летопись — то же, что и история, но история — не совсем то же, что и летопись, это вроде того, как говорят: человек — животное, но животное — не обязательно человек» (Геллий. Аттические ночи V, 18).

В целом античные исторические сочинения плохо вписываются в современные представления об истории. Говорить об античной «истории» (в значениях вида знания и фиксирующих это знание текстов) можно лишь с очень большой натяжкой. Если, например, под философией, религией, математикой, моралью (как типами знания) имелось в виду примерно то же самое, что и сейчас (мы оставляем в стороне конкретное содержание соответствующих видов знания), то под «историей» как видом знания понималось нечто совершенно отличное от современного смысла этого слова.