О советском периоде Сергеев пишет, хотя и кратко, но в целом объективно, благо вопрос исследовался рядом предшественников: А.И. Вдовиным, В.Д. Соловьем и др.

Но в одном отношении Сергеева подводят его демократические установки (предрассудки, вернее сказать): он терпеть не может Сталина. А потому предвзято, необъективно расценивает сталинскую эпоху, утверждая что СССР при диктаторе не был социальным государством (с. 496). Это, конечно, не так, прежде всего потому, что рабоче-крестьянское происхождение служило пропуском в вузы и затем далее – хоть бы и на самый верх советского общества. Ротация руководящих кадров, проводившаяся брутально, но регулярно, постоянно открывала широкие перспективы перед новыми поколениями. Это была эпоха массового карьерного взлета, о которой лучше всех написал выдающийся русский философ Александр Зиновьев: «Началась коллективизация. Разорение деревни. Бегство людей в города. А результат этого? В нашей семье один человек стал профессором, другой – директором завода, третий – полковником, трое стали инженерами. И нечто подобное происходило в миллионах других семей. Я не хочу здесь употреблять оценочные выражения “плохо” и “хорошо”. Я хочу лишь сказать, что в эту эпоху в стране происходил беспрецедентный в истории человечества подъем многих миллионов людей из самых низов общества в мастера, инженеры, учителя, врачи, артисты, офицеры, ученые, писатели, директора и т.д. и т.п.».

Статистика подтверждает эту мысль Зиновьева. К моменту распада СССР сельское население России сократилось с 86 до 25 % (а реально крестьянским трудом занималась лишь половина жителей села), зато доля интеллигенции возросла с 2,7 до 30 % – в десять с лишним раз! Эти колоссальные подвижки имели поистине всенародный характер, начались они сразу же после революции, а особенно массовый характер обрели именно при Сталине, когда, по выражению современников, «Ванька попер» из деревни на верх социальной пирамиды, отодвигая в сторону не только недобитых «бывших», но и представителей нерусских национальностей, в том числе евреев. Достаточно ознакомиться с энциклопедией «Кто есть кто в истории СССР», составленной К.А. Залесским³⁴, чтобы убедиться в том, что уже в 1930-1950-е годы абсолютное большинство выдающихся деятелей нашей страны – полководцев и политиков, партийных и хозяйственных функционеров, ученых, спортсменов, деятелей культуры и искусства – имели крестьянское происхождение.

Объективно оценивать Сталина (как и Ивана Грозного, Петра Первого, Александра Третьего) Сергеев не может и не хочет, считая наиболее точной формулировку британского историка Джеффри Хоскинга: «Советское общество было задумано как эгалитарное общество, основанное на изобилии, на деле же оно стало иерархическим обществом, основанном на скудости» (501). А из-за этого и весь советский период видится ему исключительно в мрачных тонах. Предвзятость Сергеева следует тут не только из того, что эгалитарного общества не было и нет (и никогда не будет) не только в СССР, но и нигде в мире, но и из той ностальгии по СССР, по советскому строю, которая широчайше распространена в старших поколениях нашего народа и набирает популярность у младших. Все ведь познается в сравнении…

Но вот с чем я склонен полностью согласиться, так это с тем, что СССР был государством за счет русских, хотя и не для русских (глава «Позитивная дискриминация»). Однако должен заявить: трактовка СССР как антирусского государства (я ее разделяю) принципиально не совместима с трактовкой Октябрьской революции как русской. Что-нибудь одно из двух. Можно понять, как нерусская революция привела к созданию антирусского СССР, но постичь, как русская революция обернулась против русских – это, уж простите, никакой логикой невозможно. Хотя, конечно, и снять с русского народа вину за приход большевиков к власти в России – тоже невозможно. Такой вот парадокс истории…

Сталинскому периоду посвящена у Сергеева еще и отдельная глава «От государственной русофобии – к “национал-большевизму”», в которой излагается достаточно популярная и основанная на фактах концепция, наилучшим образом представленная в трудах А.И. Вдовина, В.Д. Кузнечевского, М.Н. Любомудрова, В.В. Кожинова и др. (тут уместно упомянуть в порядке исключения также работу западного историка: Бранденбергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956). – М., 2009). К сожалению, нелюбовь Сергеева к Сталину заставила его умолчать о ключевой роли «вождя народов» в процессе русификации советской жизни с начала 1930-х годов, благодаря которой только мы до сих пор еще остаемся в какой-то степени русскими, а не подверглись тотальной денационализации, к чему вела дело юдократия в 1917-1932 гг. Также не отмечена выдающаяся роль в этом Андрея Жданова, русского дворянина и националиста, оказавшегося правой рукой Сталин в процессе реабилитации русскости.

Впрочем и о самом этом важнейшем процессе воскресения русского духа, русского начала Сергеев не пишет почти ничего, небрежно роняя: «Ни материальное, ни социально-политическое положение русских эта “русификация” к лучшему не изменила. Они по-прежнему подвергались “позитивной дискриминации” в пользу нацокраин, по-прежнему были лишены каких-либо институтов, представляющих их национальные интересы». Такой сугубый «материализм» автора кажется мне настолько примитивным и убогим, что даже и комментировать его неинтересно. Повторю только: мы и живы-то еще как русские только потому, что не кто иной как Сталин – какими бы мотивами он ни руководствовался – развернул страну от Интернационала к национализму под видом советского патриотизма. И русская Россия единодушно и мощно поддержала этот разворот, вдохновленная открывшейся перспективой жизни вместо смерти.

* * *

Заметная часть книги посвящена Великой Отечественной войне (главы «Третья Отечественная» и «Растоптанная Победа»). Первая из этих глав, хоть и пропагандирует своим названием совершенно ложное представление (как уже говорилось, Первая мировая ни в каком отношении не являлась для нас Отечественной), но содержит чрезвычайно интересный материал о решающем вкладе русского народа, сравнительно с другими народами СССР, в разгром врага. Это касается как подвигов русских, так и их потерь и жертв. Эти страницы я отношу к числу самых успешных в книге. Правда, автор избегает конечных выводов, возможно, чтобы не подставляться под излишне политкорректных оппонентов, но они и без того очевидны.

А вот глава о «растоптанной Победе» вызывает возражения. Здесь автор, мне думается, оказался в плену советской историографической традиции, именно так и трактовавшей победу над Наполеоном: русский-де народ напряг все силы ради этой победы, но ничего не получил взамен, а отсюда-де и возник декабризм. Декабристовед Сергеев усвоил данный меркантильный взгляд на вещи и экстраполировал его на полтора века вперед. (Кстати, в свое время я именно читая Сергеева споткнулся о словцо «выгодополучатель» в отношении победителей; словцо показалось мне нравственно неряшливым, омерзительным.) Хотя, чтобы избавиться раз навсегда от торгашеской логики «цена – качество» в отношении наших побед – над Наполеоном ли, над Гитлером ли – достаточно выяснить, что нас ждало в случае поражения (надеюсь, смердяковы при этом останутся в жалком меньшинстве). И тогда становится ясно, что Гитлера следовало победить любой ценой, и что это Победа сама по себе – достаточная и притом величайшая награда за подвиг.

Но в чем же дело? Почему наша Победа оказалась-де «растоптанной»? По Сергееву, «победа в войне возбудила надежды, что за ней последует либерализация режима» (541). А поскольку она отнюдь не последовала, то для либеральствующего Сергеева такое разочарование оказалось равнозначно «растоптанию Победы». Вот он и подчеркивает, что «после войны русские получили в красочной упаковке велеречивого сталинского тоста, где они были названы “наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза”, только новый страшный голод, усиление колхозного рабства, репрессии против военной и партийной элиты» (541).

И это взгляд историка?! Понятное дело, было бы хорошо, если бы после такой ужасной войны булки сами бы сыпались с неба в рот счастливым и праздным рабочим и крестьянам, да только вряд ли бы удалось за столь краткий срок восстановить чудовищно разрушенную страну, не затянув пояса и не усилив эксплуатацию рабочего люда. Я напомню читателю, что карточная система времен войны, отмененная в СССР уже в декабре 1947 года, сохранялась в «победительнице» Великобритании на бензин до 1950 года, на сахар и сладости до 1953 года, а на мясо даже вплоть до июля 1954 года. Из послевоенной Англии люди массово эмигрировали в поисках лучшей жизни, а наш народ, терпя лишения, вытаскивал страну из пропасти. Не надо было, Сергей Михайлович?

* * *

Отдельно о послевоенных репрессиях. Что до военных специалистов, тут даже сравнения не может быть с чисткой 1937-1939 гг., не говоря уж об операции «Весна» 1931 года. А что до русской управленческой элиты, срезанной в рамках т.н. «Ленинградского дела» 1948-1950 гг., то полное раскрытие этого дела произошло лишь недавно в книгах В.Д. Кузнечевского, из которых следует, кстати, что аресты и судилища проводились с минимальной гласностью и общественного резонанса не имели, на настроении русского народа-победителя в целом не сказались. Никто, нигде и никогда не воспринимал эти полусекретные репрессии в их истинном смысле продолжения русского геноцида, никто до недавнего времени не вспоминал об их антирусской подоплеке. Спору нет, урон русской нации был нанесен страшный, и Сергеев прав, когда утверждает, вслед за Кузнечевским, что «был в зародыше уничтожен потенциальный политический субъект не декоративной только, а реальной, структурной “русификации” режима» (543). Но даже такой страшный вывод не дает оснований опорочивать Победу, говорить о ее «растоптании». Я говорю это от лица «детей Победы», сам будучи «сыном победителя». Эта Победа жила в нас и продолжает жить, и будет жить в поколениях русских людей, что бы кто ни писал на сей счет.

* * *

Несколько слов надо сказать о главе «Русская партия», посвященной сложившемуся в брежневскую эпоху феномену, уже достаточно хорошо описанному, известному, проанализированному. Но в своей повести Сергеев и тут сумел переставить некоторые акценты так, что с этим согласиться нельзя.

Во-первых, он критикует: «Даже в “самиздатских” или дневниковых текстах “русистов” практически невозможно найти утверждения основоположности таких элементов национального государства, как политические права и частная собственность (максимум по последнему вопросу – призыв к допущению “сильных индивидуальных хозяйств” на селе в “Слове нации”). Зато там обильно представлены симпатии к “сильной централизованной власти” и достаточно примитивная антибуржуазная риторика» (548). Понятное дело, такой дискурс нашего поборника демократии устроить не может, и он противопоставляет «неправильной» позиции всей Русской партии «правильный» взгляд актера Буркова, изложенный им в личном дневнике. Понятное дело, все «русисты» шагали не в ногу, один Бурков молодец со своей сермяжной правдой! Такая упорная глухота к национальным русским архетипам, алгоритмам русской мысли, – удивляет нерадостно.

Во-вторых, Сергеев укоряет: «Главным врагом для РП стало не антирусское коммунистическое государство, которое она наивно надеялась перевоспитать, а еврейская либеральная интеллигенция, что имело своим рациональным основанием борьбу за “место под солнцем” между русскими и евреями практически во всех творческих союзах и научных и образовательных учреждениях» (549). Здесь принципиально возразить следует по двум пунктам: 1) к 1970-1980 гг. коммунистическое государство уже давно утратило антирусский характер, хотя экономическая эксплуатация русского народа сохраняла силу как своего рода неизбежная плата другим народам за лояльность; 2) основанием борьбы с «еврейской либеральной интеллигенцией» были, конечно же, не меркантильные, а идейные и исторические соображения. Думать иначе можно лишь постольку, поскольку наши исторические счета по итогам русско-еврейской этнической войны до сих пор не сведены. А не сведены они, в частности, еще и потому, что последующая Перестройка, буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг., крушение СССР и падение России в бездну, в «обвал» (Солженицын) – все это производилось по лекалам той самой еврейской либеральной интеллигенции. Анализу этого обстоятельства посвящена моя монография «Чего от нас хотят евреи» (первое издание 1999), к которой я и отсылаю читателя. Таким образом, сегодня можно задним числом подтвердить основательность подозрений и претензий РП по отношению к главному идейному противнику.

* * *

Итак, позволительно с полным правом заключить, что возможности Сергеева как историка и историософа, ярко расцветшие на материале, хорошо им изученном и ограниченном 1810-1880-ми годами, блекнут, как только соприкасаются, вольно или невольно, с предшествующим периодом. То же, к сожалению, я сказал бы и о периоде последующим, включая историю революций и советской власти.

* * *