Как уже отмечалось, Сергеев в лучших традициях «вильного козака» ненавидит «московский принцип»²⁴. И с этой ненавистью исследует его генезис. Но ненависть – плохой советчик, как известно, уводящий с пути истины. И вот…

Дав отменную характеристику татаро-монгольскому игу, правдиво рассказав о расправе русских над побежденными в итоге казанскими татарами и справедливо высмеяв евразийские бредни, Сергеев, однако, не вынес из собственных немалых познаний жемчужного зерна главной истины. Относительно своей центральной идеи он сделал вывод, увы, обладающей минусовой ценностью.

А именно: некритически следуя Карамзину, Сергеев объясняет возникновение «московского принципа» – пресловутым «ордынским наследием». Он пишет: «Ордынское иго было сброшено под руководством москвичей, что добавило им авторитета и ореола, но властная структура, игом сформированная, осталась. Сохранилось и отсутствие ей противовесов» (65).

Такой взгляд на историю дал право Неменскому отметить в своей рецензии: «Присутствует тема “азиатчины” и у Сергеева, правда, в контексте предлагаемого им не просто разделения, а противопоставления народа и государства: “христианский, европейский по культуре своей народ стал главным материалом и человеческим ресурсом для антихристианской, по своей сути, „азиатской” государственности”». И далее Олег Борисович подробно развенчивает данный сергеевский тезис.

Но все дело-то в том, что «московство» вовсе не было «сформировано» Ордой – это не наследие самой Орды как таковой, а результат сопротивления русских Орде, борьбы против нее. Мы бы по-другому просто не выжили, это наше главное оружие, наше политическое ноу-хау. «Московский принцип» вырос именно из необходимости преодолеть татарское иго. И, коль скоро причиной подпадения Руси под иго – и в этом едины все летописи! – было именно противоположное «московскому принципу» анархическое устройство Киевской Руси на принципах феодальной раздробленности и усобиц (Сергеев льстиво именует этот бардак «русской федерацией»), то и преодолеть было необходимо в первую очередь именно его. С себя надо было начинать, себя переделывать, внутреннего врага беспощадно и до конца задавить в себе, чтобы справиться с внешним врагом.

Это и было сделано поколениями московских великих князей, а достойный венец дело обрело при грозном царе Иоанне Четвертом, который блестяще осуществил торжество исторической справедливости, исторического возмездия, покорив Казанское, Астраханское и Сибирское ханства. Через триста с лишним лет он сполна вернул татарам роковой удар! (Сергеев почему-то именует этот триумф, этот блистательный русский реванш – «превентивной обороной»: что за странная анемия духа?) И с этого момента России уже не были страшны никакие нашествия и нестроения, что вскоре с блеском подтвердили итоги Смуты. И пока самодержавие было сильным и здоровым (т.е. вплоть до правления слабого волей и нездраво рассудительного Николая Второго), страна век от века усиливалась, расширялась и богатела, наливалась великолепием и могуществом, обеспечивая русскому народу условия непрерывного и завидного демографического роста. Подтверждая тем самым правоту исторического выбора «московского принципа» против «поздне-киевского принципа» – феодальной анархии XI-XIII веков.

Сергеев эту правоту ни видеть, ни признавать не желает. Но и «московский принцип» не признает правоты сергеевых. Так что каждому русскому, рано или поздно, приходится выбирать, с кем мы, что нам ближе и дороже: Московская или Новгородская система? А поскольку, на мой взгляд, это выбор между жизнью и смертью, я выбираю Москву.

* * *

О свободе личности

Здесь уместно ненадолго вновь вернуться от историографии к историософии, чтобы читателю в связи с обсуждением «московского принципа» стала понятнее самая суть наших с Сергеевым разногласий.

Дело в том, что мне приходилось когда-то стоять на позициях Сергеева – позициях типического интеллигентского индивидуализма. Которые я со временем преодолел, изжил в себе, а он – нет. Поэтому я вполне могу понять его пафос, но не могу его разделить. И обязан критиковать.

Как уже отмечено, Сергеев – типичный носитель классовых интеллигентских представлений о приоритете личностного начала, во-первых. И во-вторых, он еще – типичный представитель романтического подхода как реакции на классицизм. Как известно, если классицизм стоит на двух главных принципах – «долг и разум выше чувства», «государство и общество выше личности», то романтизм проповедует прямо противоположное: «страсть выше долга и разума», а «личность выше государства и общества». Это как тезис и антитезис в гегелевской триаде (синтезом выступает реализм). Они диалектически противоборствуют, одерживая по временам свой верх, так что маятник общественных предпочтений качается, грубо говоря, от максимума индивидуализма – к минимуму, и обратно. Вот при советской власти этот маятник долго и подчас насильственно удерживался в точке классицизма, и теперь Сергеев демонстрирует нам в чистом виде антитезис бунтующего романтизма. В котором он подзадержался по каким-то личным причинам (не он один, прямо скажем).

Итак, о приоритете личностного начала, о преувеличенном представлении насчет ценности личности. Здесь-то и заложен корень западничества Сергеева и иже с ним. Ведь махровый индивидуализм, как и его философский аналог – субъективный идеализм, есть отличительная черта именно и прежде всего народов Запада. Очень хорошо сформулировала искусствовед Пирошка Досси: «Фигура автора и художника как независимого творца – это западное изобретение. Она черпает силу в центральном для нашей культуры представлении о свободном индивидууме, который сам творит условия своего существования…»²⁵.

Именно поэтому западноевропейские философы и историософы, искусство- и литературоведы постоянно подчеркивают, что центральной идеей в их культуре является индивидуализм. Очень проницательно заметил еще в 1920-е гг. выдающийся философ Хосе Ортега: «Русский коммунизм – это снадобье, противопоказанное европейцам, человеческой касте, поставившей все свои силы и все свое рвение на карту Индивидуальности». Водораздел проведен абсолютно точно! Европейские философские искания XIX-XX вв. были заметно устремлены на утверждение личностного начала. Старт этому направлению задал еще Макс Штирнер (1806-1856), создавший труд «Единственный и его собственность» (1844), в котором получил свое классическое воплощение солипсизм – доведенный до логического предела и даже до абсурда эгоцентризм, гипериндивидуализм. Штирнер учил, отрицая всякую нравственность вообще, что добро, зло, Бог, человечество, родина, государство, народ, традиция – есть лишь субъективные понятия: «кроме меня, для меня нет ничего». Штирнер обозначил очень важный рубеж, за которым возврата к прежнему уже не было. Он на много лет предвосхитил ряд позднейших индивидуалистических учений, как то: индивидуалистический анархизм, нигилизм, экзистенциализм и даже персонализм Ж. Лакруа, Ж. Маритена, М. Бубера и М. Недонселя, не говоря уж о нашем Бердяеве.

Вот во имя торжества индивидуализма Сергееву так важно провести мысль о принадлежности русских к миру ценностей Запада. Вот почему он настаивает: «Русские – народ христианско-европейской цивилизации, где личность – центр бытия, более того, это народ, создавший одну из величайших христианско-европейских культур, в которой от Владимира Мономаха до Александра Солженицына проникновенно и мощно воспето достоинство человеческой личности как абсолютная ценность». Все в этом высказывании кажется мне глубоко мировоззренчески ложным, от самой посылки, огульно приобщающей нас к народам Европы, до ссылки на авторитет Солженицына, сделавшего как никто другой много для разрушения государства, в котором выросли, сложились и я, и Сергеев. Выше уже подробно говорилось об изначальной неприемлемости для русского человека западнического подхода к личности и ее правам, закрепленной еще во времена разделения церквей. Не стану повторяться.

Неудивительно, что принявший западную мораль Сергеев отвергает «московский принцип». Он сочувственно цитирует выросшего на измышлениях Кармазина толстовского критика П.Н. Рыбникова, своего старшего единомышленника: «Вот почему образованной русской личности тяжко жить в великорусской жизни. Если она выходит из традиционных рамок, ее гонит в бесплодное отрицание нигилизма; если она приобщается к своему племени, ей надобно наложить на себя печать смирения… и отказаться от всякой самостоятельной деятельности, от всякого самостоятельного мышления… Личности негде развернуться в великорусской жизни… оттого там и жить так тошно». И сам Сергеев апробирует этот суровый приговор: «Государство как было, так и осталось в России, по сути, главным собственником и главным работодателем, а при таком раскладе независимая личность как более-менее массовый тип решительно невозможна».

По правде говоря, я считаю это заявление пустым и недействительным, во всяком случае мой жизненный опыт говорит об обратном. И дело не только в том, что «массовое явление» независимых личностей в любой биологической популяции есть нонсенс. А прежде всего в том, что истинно независимая личность непременно найдет способ быть совершенно свободным человеком в совершенно несвободном обществе, чему я не раз бывал свидетелем в СССР, да и сам такую жизнь прожил. Тот кто хочет быть независимым – в любом, русском, нерусском, да хоть папуасском обществе, тот должен быть прежде всего сильным. А к слабым нытикам, вроде Рыбникова, прислушиваться не стоит. Пусть пойдут и застрелятся в сортире, захлестнутся в бане мокрым веником – туда и дорога. Пока Рыбников плакался, его герой писатель Лев Толстой мыслил и творил очень даже свободно и независимо!

Но главное: а зачем нужно обществу массовое издание независимых личностей? Для усиления и без того неслабого анархического начала в нем? Чтобы было, как на Украине? В Польше? В нормальном обществе независимых личностей всегда лишь единицы, иначе – если их станут милллионы – некому будет гайки крутить, хвосты коровам заворачивать, унитазы прочищать, границу охранять, военную лямку тянуть, вообще нести разные тягла. Независимые личности лучше пойдут в бандиты (мужчины) или на панель (женщины), чем к станку становиться… Кстати, недаром творческая интеллигенция, в силу индивидуалистического настроя, всегда благоволила асоциальным элементам, всяким разиным и пугачевым.

Сергеев, мне кажется, бесконечно далек от понимания простой истины: идеальное общество – кастовое общество, в котором каждый от рождения знает свою дхарму – участь, долг и заслугу. Иоганну Вольфгангу Гете принадлежат великие слова: «Жить, как хочется, – плебейство. Благородны долг и верность». Но я не уверен, что Сергеев бы под ними подписался: ведь в них звучит приговор «независимой личности».

Впрочем, и Европа ведь предала завет Гете, оказавшись в плену комфорта и личных свобод, чего Сергеев и нам бы желал. Увлеченный на диво романтическими идеями свободолюбия – ни дать ни взять экзальтированный народник былых времен – Сергеев подчас рассказывает с демонстративным восторгом о таких событиях в русской истории, о которых думать следует с содроганием и ужасом.

Например: «Стоило самодержавию дать дворянству Манифест о вольности, как уже через двадцать-тридцать лет народилось поколение Пушкина и декабристов, для которого понятие о личной независимости было основой идентичности». А чем эта благодать кончилась, позвольте спросить?! Декабрьским восстанием 1825 года – чудовищной катастрофой, после которой вся русская жизнь пошла наперекосяк, покатилась в пропасть к чертям собачьим. Уж историку ли Сергееву, казалось бы, не знать об ужасных последствиях этого рокового события!

А он, ничтоже сумняшеся, продолжает: «Стоило в 1905 г. явиться Манифесту о политических и гражданских свободах – и тут же бурно закипела общественная и хозяйственная жизнь, за считаные годы возникла новая, европеизированная Россия, уничтоженная затем пришествием коммунистического Египта». Да только он «забывает», что «коммунистический Египет» пришел в результате Октябрьской революции, а той дорогу открыла революция Февральская, а она, эта самая революция – прямое следствие трижды проклятого Манифеста 1905 года, подписав который, слабый, внушаемый, ведомый злым гением России – Витте, царь подписал свой собственный приговор. И если бы только себе да своей семье! Он всем нам приговор подписал, ведь именно после выхода Манифеста революционная стихия сорвалась со всех скреп, об этом однозначно пишут историки. Не в расцвет, а в гибельный провал увлек Россию этот Манифест… Страшный урок! Но историк Сергеев, увлеченный прекраснодушными мечтаниями, его не усвоил.

Вот в силу всего сказанного Сергеев и не переваривает то, что он, вслед за Г.В. Вернадским и С.Б. Веселовским, именует «московским принципом», понимая его как «полное подчинение индивида государству», «подчинение всего и всех неограниченной власти московского государя»²⁶. И забывая при этом, что только благодаря этому московскому принципу мы еще и живы до сих пор, что этот принцип взят нами, русскими, не с потолка, а поистине выстрадан всей нашей историей.

Отрицая, отвергая в принципе «московство», историк Сергеев обрекает себя на теоретические противоречия и нестыковки, дискредитирует собственную основную идею насчет отсутствия русской нации. Самое странное здесь – в упорном нежелании Сергеева смириться с тем, что на самом деле очевидно даже ему самому.

С одной стороны он признает: «Несомненно, Московское государство было русским государством, а не многонациональной “евразийской” империей. Многие наши историки начиная с Ключевского даже именуют его русским национальным государством» (82). Правда, Сергеев почему-то упорно игнорирует труды замечательного историка, декана истфака ЛГУ В.В. Мавродина (1908-1987), написавшего еще в 1939 году очень дельный учебник «Образование русского национального государства», по которому учились студенты того времени. Концепт Мавродина доныне никем не опровергнут, Сергеевым менее всего, но он предпочитает вместо Мавродина ссылаться на англичанина Ливена (что характерно для наших национал-либералов). Но тем не менее, сам факт он признает.

Однако, с другой стороны, он тут же пытается подорвать эту константу, пытаясь доказать, что русские-де (в своем национальном государстве) не осознавали себя нацией. А потому-де ею и не могли быть. То есть, национальное русское государство вроде бы было, а вот русских как нации в нем вроде бы не было. Но ведь это нонсенс! И какая нам, спрашивается, разница, кем сознавали себя русские, если они являлись нацией по факту?! Ведь нация, еще и еще раз подчеркну, есть вещь объективная, а не субъективная, она не зависит от капризов сознания или подсознания.

Слабость, неразвитость, компромиссность русского этнического сознания, увы, – тоже факт, многократно признанный. Но повторю: есть принципиальная разница: быть нацией – или казаться ею, в том числе самим себе. Неважно, что ты о себе думаешь, а важно, кто и что ты есть на самом деле. Эта простая и неотразимая идея почему-то не живет в голове присяжных нациеведов конструктивистской закваски, Сергеева в том числе. Вот потому-то он, вопреки очевидному, вопреки даже тому, что он сам знает, и написал книгу об «истории отсутствия русской нации»…

Беда с этими идеалистами!

Преисполненный противоречиями, Сергеев, однако, пишет весьма амбициозно: «Историй, написанных с точки зрения властителей, у нас довольно, здесь предлагается история с точки зрения народа, создавшего великую страну, но так и не ставшего ее хозяином» (26).

Говорить от лица народа – брать на себя великую ответственность. Не ведаю, когда и при каких обстоятельствах русский народ выдал Сергееву мандант на подобное действие. Да и выдал ли бы? По силам ли бремя взял автор? Пусть он задумается об этом сам. А заодно о том, что народ чтит, как известно, Ивана Грозного, чтит и Иосифа Сталина. Того и другого Сергеев терпеть не может, «разоблачает» изо всех сил. Но это значит лишь, что чего-то Сергеев явно не понял в русских. Возможно, самого главного. Вот и спрашивается, а уполномочил ли бы русский народ Сергеева на такое разоблачительство? Я думаю, нет. О каком же представительстве от лица русских он может говорить?

И, в связи с тем же, – важнейший, может быть, ключевой для нашей полемики вопрос: а хочет ли, может, наконец – должен ли русский народ быть хозяином своей страны? За тридцать без малого лет активного участия в Русском движении я постоянно задавал его себе. И до чего додумался?

Теоретически – да, должен. Прямо-таки обязан, если хочет жить в веках и тысячелетиях. А практически – увы, не хочет и не может. И вовсе не потому, что у него нет в этом практики, опыта из-за того, что некие исторические силы ему в том препятствовали, отбивая охоту к самоуправлению. Все прямо наоборот: исторические силы потому и брали на себя управление русским народом, что этот народ не только позволял, а прямо-таки призывал их к этому, охотно делегируя все необходимые для того полномочия. Потому что сам, без этих сил, справляться со своими проблемами, внешними и, главное, внутренними – он не мог и не хотел никогда…

Вот такой мой вывод и как историка, и как политолога, и как действующего политика. Этот вывод подтверждают все известные «точки бифуркации» русской истории, будь то призвание варягов, вокняжение Владимира, а затем Ярослава, возвышение московских князей, царствование Ивана III и Ивана IV, Петра Великого, Екатерины Великой, Ленина, Сталина… Путина, наконец.

Это не означает, что русские – не нация. Нация, конечно. «Не такая нация», – скажет Сергеев? «Вот такая нация», – отвечу я.

Но вернемся к истории, рассказанной Сергеевым.

* * *