Раздел «Русский национализм и его враги», глава «Рождение русского национализма» тоже вызывает у меня желание возразить.

Согласно Сергееву, русский национализм был порожден перипетиями «борьбы русского дворянства» за свои политические права (307).

Поскольку Сергеев вообще не дает определения национализму (что неудивительно при ложном понимании феномена нации), то непонятно в принципе, о чем идет тут речь. В другом месте Сергеев ведет разговор о каком-то «модерном национализме» (393), не приводя ни дефиниции, ни хотя бы набора признаков, чем еще больше запутывает вопрос.

Что до меня, то еще в середине 1990-х гг. мною были предложены две формулы:

1) на общественном уровне национализм есть инстинкт самосохранения этноса: племени, народа, нации, который спит, когда все идет гладко, но просыпается, когда народу грозит опасность;

2) на персональном уровне национализм проявляется как любовь к своему народу и забота о нем.

Эти формулы были утверждены на круглом столе русских национальных партий и организаций, прошедшем в Доме журналиста в 2007 г. Важно подчеркнуть, что национализм – не есть идеология: такое понимание мелко, поверхностно. Национализм – это инстинкт, управляющий чувствами и рассудком. Национализм коренится глубоко в биологической природе человека. Попытки его искоренить противоестественны и чреваты гибельными для этноса последствиями.

Идеологически этот инстинкт может проявляться разнообразно: и как здоровая ксенофобия (крайний случай – шовинизм), и как чувство национальной гордости, подогреваемой самыми разными достижениями своего этноса, его исторической судьбой, и как политическая теория обустройства национальной жизни, решения своих этнических проблем и т.д., и т.п. Нередко национализм выступает под именем патриотизма, как это бывает во время войн. Все это, если можно так выразиться, есть вторичные признаки национализма, но не его суть.

Перебросить мостик от этих вторичных признаков, внешних проявлений – к истинному национализму несложно. Но Сергеев пытается вывести национализм из социально-политических мотивов, а это неверно в принципе. Кстати, он сам себя тут же и опровергает, когда пишет, будто не что иное как нашествие Наполеона «породило русский национализм как полноценную политическую идеологию» (308). Ведь сразу становится видно, что борьба русского дворянства за свои политические права тут совершенно не при чем.

Противоречие я вижу и в том, что Сергеев, находя, что декабристы были первыами создателями русского националистического дискурса в России, как бы забывает об их главной особенности, сформулированной еще Ростопчиным. Который заметил, что в отличие от французской черни, совершившей революцию ради социального взлета, декабристы, принадлежавшие к высшему сословию, пожелали обречь себя на социальное падение. И это действительно так: именно республиканские, демократические устремления декабристов, заквашенные на идеях Руссо, сыграли с ними злую шутку, довели до катастрофы. Между тем, по Сергееву, именно эти их устремления и позволяют маркировать декабристов как националистов. Но, опять-таки: где же здесь борьба дворянства за свои политические права? Это скорее, наоборот, борьба против своих прав.

Тезис Сергеева о декабристах как первых русских националистах не выдерживает и самой поверхностной критики. Как становится ясно и очевидно после изучения русского XVIII века, русским национализмом дворянство пропиталось, русский национализм оно индуцировало задолго до декабристов. И в политическом плане, и в плане национальных своих взглядов декабристы вовсе не зачинатели, а наоборот, завершители процесса, как раз-таки резко оборвавшегося на Сенатской площади. Процесса, который вырос, во-первых, из традиций русской дворянской фронды, а во-вторых – из многочисленных победоносных войн, проведенных Россией со времени Петра Первого. В том временном и пространственном континууме, который представляет собой весь русский XVIII век, эти победы сливались в одну мощную волну, возносившую Россию к вершинам славы и могущества. А подлинным движителем этой волны было, разумеется, русское дворянство, обеспечившее все эти победы, прославленное именами Салтыкова, Румянцева, Потемкина, Суворова, Долгорукова-Крымского, Панина, Репнина и мн. др. Одно слово – «русская дворянская империя».

Знаменитые крылатые слова Суворова, не раз изреченные им на русский счет, тому прекрасное подтверждение. Уж он ли не был русским националистом! И он ли не выражал этим общее настроение русского победоносного дворянства, офицерства!

Поэтому, когда Сергеев в обоснование своей теории пишет: «И до 1812 года императорская Россия вела немало славных и даже блистательных войн, но не одна из них не была национальной в точном смысле слова, то есть общенародной», – в этих словах мы наблюдаем очевидное недоразумение.

Во-первых, русская история и русская народная историческая память ведут свой отсчет отнюдь не с имперских времен, и проводить здесь какую-то границу нелепо. Разве Куликовская битва и разгром Мамая, разве стояние на Угре против Ахмата, разве изгнание польских и шведских интервентов в Смуту (и т.д.) не легли в основу наших представлений о единой русской нации, о ее трагедиях и победах? С какой стати мы должны эти победы отсеять (они-де не общенародные, не национальные) и обратиться лишь к войне 1812 года?

А во-вторых, декабристы как националисты вообще во всех смыслах стояли на плечах своих отцов и дедов, продолжали их мысли, их дух, их дело. Прославленные духовные вожди дворянской фронды – Панин и Фонвизин, Радищев и Новиков, Херасков и Сумароков, Княжнин и Марин (и др.) посеяли те семена, из которых вышли деятели пушкинской поры. Но едва ли не важнее для декабристов был опыт свержения антирусских династов, будь то правящая Брауншвейгская семья и Бирон, будь то германофилы Петр Третий и Павел Первый. Не только участники переворота 11 марта 1801 года, но и их предшественники в 1741 и 1762 гг., вне всякого сомнения, совершали русские националистические микрореволюции, каждый раз разворачивая заплутавшую историю с немецкой на русскую дорогу. Так что не будем повторять ошибку Ленина, принявшего декабристов за восход дворянской революционности, в то время как это был ее апогей и закат. И вряд ли правомерно утверждать как «совершенно очевидный факт, что декабристы были первыми последовательными русскими националистами». Все вышеназванные полководцы и литераторы, а равно цареубийцы, взращенные под русскими победными знаменами, нисколько им не уступали. Всем им было не занимать и великорусской национальной гордости, и четкого различения «свой – чужой» по национальному признаку, и ксенофобии²⁸, и т.д.

Сергеев любит своих героев – декабристов, и это вполне нормально. Но он их идеализирует, незаслуженно ставит на пьедестал, а это для историка не годится. Он считает, что, в отличие от прежних поколений, «служение Отечеству перестало быть для них синонимом служению монарху, их патриотизм – уже не династический, а националистический, патриотизм граждан, а не верноподданных» (316). Но разве не точно такими же были офицеры, прошедшие через Семилетнюю войну и стершие затем с лица земли полунемчика Петра Третьего, пустившего насмарку результаты их подвига? Разве не двигало ими оскорбленное монархом чувство патриотизма истинного, а вовсе не «династического»? А разве не «доигрался» точно таким же манером Павел Первый, открыто оскорблявший национальные чувства русских дворян своей демонстративной германофилией, поклонением пруссачеству, приглашением на жительство в Россию папы римского, принятием на содержание Мальтийского ордена и т.д.?

Пренебрежение русской историей XVIII века постоянно приводит Сергеева не только к преувеличению, но и вообще к неверной трактовке роли декабристов в истории русского национализма. В частности, он пишет: «Декабризм – типичный представитель центрально- и восточноевропейского национализма, отличие его, пожалуй, только в том, что политика в данном случае шла не следующей стадией после “культурного возрождения”, а, наоборот, предшествовала ей, и культурный национализм “отставал” от политического, был недостаточно разработан. Так что в русском случае знаменитая схема развития национального движения Мирослава Хроха явно не работает» (331).

Конечно, если считать декабристов первопроходцами русского националистического дискурса, то можно заподозрить Хроха в излишнем схематизме. Но дело в том, что декабристы, во-первых, вообще были военными, а не филологами, историками и этнографами, так что странно было бы ждать от них каких-то экскурсов в теорию русского этногенеза. Но во-вторых и в-главных, они вовсе и не были первыми на данном пути. Как можно было забыть именно о трудах русских историков и этнографов, начиная с Татищева и Ломоносова, Лепехина и Крашенинникова, кончая Карамзиным, которые как раз и выполняли ту функцию, которую Хрох прописал для первого этапа национального движения, концентрирующегося поначалу в ученой среде? (Такую же функцию, которую столетие спустя стали выполнять кирилло-мефодиевцы, Костомаров и др. в отношении украинства.) Как можно было упустить из виду борьбу с норманизмом, которую вел тот же Ломоносов? Как можно было не учитывать трудов Российской Академии во главе с Е.Р. Воронцовой-Дашковой над полным словарем русского языка? И последующих ее же усилий уже во главе с известным ревнителем русского языка адмиралом Шишковым (с 1813), автором «Славянорусского корнеслова»? Все эти и подобные им факты лишний раз говорят о том, что в поисках истоков русского просвещенного национализма необходимо идти гораздо далее вглубь времени, нежели к декабристам.

Отсюда делаем два вывода:

1) как в политике и культуре, так и в продвижении идей национализма декабристы – дети XVIII века, стоявшие на плечах отцов; они лишь попытались выразить в политическом движении многочисленные идеи, почерпнутые в предыдущем столетии, частью за рубежом (просветители, Руссо), но большей частью в собственной стране;

2) понимание этих обстоятельств позволяет не только не ставить под сомнение схему Хроха, но напротив, надежно верифицировать ее.

* * *

Наконец, принципиальное возражение вызывает следующий пассаж Сергеева, высказанный вроде бы по поводу декабристов, но имеющий куда более широкое значение и предназначение: «Не стоит быть рабом вредного предрассудка: дескать, борьба против любого правящего режима обязательно равняется национальной измене».

Увы, русская история предрасполагает именно к такому выводу. Я не имею тут в виду три вышеупомянутых переворота, которые были борьбой не против режима, а против отдельных несовместимых с русским интересом царствующих личностей. Я имею в виду действительно революционные перемены. Разве не татарским игом обернулась замена режима централизованного управления в Киевской Руси на любезную Сергееву «русскую федерацию», а проще говоря на феодальную вольницу? Разве не национальной изменой и Смутой обернулась попытка бояр преобразовать режим в начале XVII века, ослабив самодержавие? Разве не национальной изменой была Октябрьская революция, не только повлекшая за собой «похабный» Брестский мир и утрату огромных территорий, но и свернувшая Россию с ее исторического пути, убившая ее и вывернувшая наизнанку, как перчатку? А буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг., последствия которой мы до сих пор не можем преодолеть, – это ли не национальная измена, грубо извратившая русский путь?

Это не «вредный предрассудок», а непреложная истина, многократно доказанная на примере нашего отечества, которую давно пора понять: у нас нет другой России, кроме той, какая есть. Можно стремиться ее улучшить, исправить, совершенствовать, но только не путем ломок и революций. Потому что любая революция есть абсолютное зло. Нет никаких сомнений, что от декабристов, останься они жить и работать в рамках существующего режима, могло бы быть очень много пользы, а вышло на деле столько вреда, что лучше бы этих прекрасных людей никогда не было вовсе.

* * *