Сергеев назвал первую главу своей книги заветными, по-видимому для него, словами «Русская Федерация». Однако он противоречит сам себе, когда, с одной стороны, трактует Древнюю Русь как «единое пространство» для всех жителей ее разных земель, связанное политическим, религиозным, правовым, культурным и экономическим единством; а с другой – толкует о какой-то федерации, мысль о коей почему-то греет душу всем вообще национал-либералам²⁰. Принимая при этом величайшую беду и неурядицу, рок и бич Руси – феодальную раздробленность за милое его сердцу федеративное устройство как высшее, по его мнению, благо и образец государства (унитарное государство ему ненавистно). Вот хочется ему видеть в нашем прошлом такую благодать: федерацию. Авось повторим добрый опыт предков. Но именно «доброго» опыта у нас на самом деле не было, а была бесконечная удельная междоусобица, кровавые братоубийственные разборки. Которые нашли достойное завершение свое в татарском победоносном нашествии и 250-летнем иге.

Сергеев пишет: «Вопрос, насколько единой была эта “народность”, весьма сложен. Мы не знаем, как и в какой степени осознавалось общерусское единство народным большинством. Мы можем судить об этом в основном по воззрениям “интеллектуальной прослойки” – авторов летописей и других литературных произведений, которые, надо полагать, косвенным образом отражали и позицию властей предержащих» (29). Автор находит основания, чтобы усомниться в формировании на территории Киевской Руси единого народа, впоследствии нации: «Этнонимы “русы”, “русичи”, “русины”, “русские люди”, “русские сыны” и т. д. в источниках Киевского периода встречаются, но довольно редко, да и сам их разнобой свидетельствует об отсутствии единого общепринятого этнонима. Это, конечно, говорит о неразвитости этнического общерусского самосознания. “Русь”, “Русская земля” – сразу и территория, и государство, и народ» (36).

Но не наоборот ли? Разве тождество народа, территории и государства в общерусском сознании не свидетельствует о глубоко верном понимании сути дела уже в те отдаленные от нас времена? Именно сути, поскольку формально-грамматически, конечно же, происходило постепенно превращение этнонима «русские» из прилагательного времен Рюрика – в субстантивный дериват (особого рода существительное) времен Иоанна Третьего.

Таким образом словоупотребление в данном случае, – слабый аргумент. К счастью, у нас имеется другая, лучшая и более наглядная возможность судить о единстве народности, сложившейся на пространстве от Новгорода до Киева. Здесь приходится вспоминать обстоятельства правления Олега и Игоря (и даже в еще большей степени его вдовы Ольги), а также обстоятельства вокняжения Владимира и его сына Ярослава. Речь идет о самом первом столетии русской государственности; и что же мы видим?

Олег не имел соправителей даже потенциальных, гипотетических. Как не имел их Игорь, его вдова Ольга, их сын Святослав, не ведавшие демократии. И пока это было так, единство Киевской Руси сохранялось и лишь укреплялось. Беда – феодальная раздробленность, а вовсе никакая не федерация – началась с того момента, как Святослав разделил отчий надел на три части для своих троих сыновей (глупость, какую никогда не совершил бы, к примеру, турецкий султан). А потом Владимир, сев в результате затяжной братоубийственной войны на киевский престол, повторил эту самоубийственную для страны глупость. А Ярослав Мудрый, в свою очередь ведший аналогичную, но еще более длительную и не менее кровавую борьбу со своими братьями, закрепил эту же глупость своим завещанием. Так и пошло, пока татары не явились…

Приходится четко понимать и разделять эти два периода самой ранней русской государственности: изначальный период фактической монархии (Олег, Игорь, Ольга, Святослав) и период удельной раздробленности, начавшейся после Святослава и укрепившийся после Ярослава Мудрого. Нетрудно сравнить эти периоды и их последствия.

* * *

Вот изначальная монархия. Этот период свидетельствует о единстве Киевской Руси. Сошлюсь на два самые яркие примера.

Во-первых, несмотря на переезд княжеской резиденции из Новгорода в Киев при Олеге, власть князя по-прежнему простиралась на всю означенную территорию, охватывая в той или иной мере все летописные племена, на ней проживающие (не все одинаково, и этот дисбаланс впоследствии устранялся, в том числе военной силой, но все же). Сам же Сергеев это и подчеркивает, поскольку утверждает, ссылаясь на труды И.В. Ведюшкиной, что из 270 упоминаний «Руси» и «Русской земли» в Повести временных лет 260 применяются ко всей территории Киевской Руси. Что свидетельствует о том, что Русь как единое государство, в котором все подчиненные киевскому князю родственные славянские племена становились русскими, – уже была и закладка проторусского народа состоялась. Что там с ней дальше происходило вследствие феодальной раздробленности, это другая история, но в X-XII указанное единство однозначно существовало. И убедительным свидетельством тому является судьба княгини Ольги, которая даже по смерти мужа – князя Игоря – сохранила в своих руках безраздельную власть, которую немедленно и продемонстрировала, отправившись в северные земли и обложив новгородчину, псковщину и т.д. правильным налогообложением, обустроив их административно. После чего вернулась в Киев, откуда правила всей страной практически единолично, невзирая на возмужавшего Святослава, которого она не выпускала из роли всего лишь дружинного вождя. Это ли не фактическая монархия, тем более выразительная, что сосредоточена была в женских руках?

Во-вторых, необходимо вспомнить и подчеркнуть роль именно новгородцев в создании и укреплении единой централизованной Киевской Руси. А именно: прежде всего, собственно призвание Рюрика (862), что положило начало русской государственности. А затем – посажение на киевский престол вначале своего ставленника Владимира (978), а после его смерти – своего же ставленника Ярослава (1016). Сто пятьдесят лет преданности и верности единоначалию централизованной Руси! Тогда новгородцы даже не мечтали ни о какой своей республике, ни от какой независимости от той центральной княжеской власти, которую учредили. Они не хотели распада Киевской Руси ни на какую «федерацию», не хотели раздробленности и вольницы, не хотели усобиц. Они сознавали свою ответственность за судьбу единой страны. Той страны, которую сами же и заложили призванием фактически единовластного монарха Рюрика на престол. И делали все, что полагали своим долгом, для сохранения именно этой Руси. И только когда эта Русь по независящим от них причинам окончила свое существование, они, с отчаяния, вынуждены были отделиться и зажить своей жизнью на началах самоуправления. Что не кончилось добром ни для кого.

Как бы не замечая всего этого, Сергеев уверяет нас, что «КР сохраняла определенное политическое единство, представляя собой “нечто вроде федерации” (Г.В. Вернадский), скрепляемой правлением во всех ее землях представителей рода Рюриковичей, многие из которых не сидели на одном месте, а перемещались вместе с дружинами “от стола к столу” (П.П. Толочко)... Киев в их сознании продолжал иметь статус “старейшего” города».

Чем же историк аргументирует? Сергеев опирается на письмо, которое в 1174 г. черниговский князь Святослав Всеволодович послал великому киевскому князю Ярославу Изяславичу, со словами: «Я не Угрин, ни Лях, но одиного деда есмы внуци».

Хорош, конечно, авторитет Г. Вернадский, специалист по истории русского масонства и украинского казачества, евразиец. Хороша и ссылка на Святослава Черниговского, рассуждающего о едином деде в аккурат через пять лет после того, как дедовский стольный «старейший» Киев был взят штурмом совместно войсками Андрея Боголюбского и еще десяти князей (все, между прочим, рюриковичи!). Летопись говорит об этом так: «И два дня грабили весь город, Подол и Гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу, и не было помилования никому и ниоткуда. Церкви горели, христиан убивали, других вязали, жен вели в плен, разлучая силою с мужьями, младенцы рыдали, смотря на матерей своих. Взяли множество богатства, церкви обнажили, сорвали с них иконы, и ризы, и колоколы, взяли книги, все вынесли смольняне, и суздальцы, и черниговцы, и Ольгова дружина… И было в Киеве стенание, и туга, и скорбь неутешная, и слезы непрестанные».

Хорошенькая федерация, Сергей Михайлович! Врагам бы нашим такую.

А может быть, республики Новгород, Псков и Вятка входили в XII-XV вв. в некую федерацию? Я о таком не слышал, не читал.

А Олег Рязанский, заигрывавший с Ордою, проигнорировавший Куликовскую битву и не явившийся на судьбоносный общерусский сбор, он как – член федерации или нет?

Если и была у русских федерация, то разве только до прихода Рюрика. И жила эта «федерация» настолько плохо и неладно, что не выдержала вечного раздрая и призвала править варягов во главе с имярек²¹. И Рюрик пришел и с той самой федерацией покончил однажды и вплоть до большевистского пришествия. Наследовавший ему Олег создал монархическую Киевскую Русь – великое государство средневековья.

* * *

А теперь обратимся к постмонархическому периоду Киевской Руси.

Сергеев явно путает феодальную раздробленность с федерацией. Увлеченный либеральной идеей, он настолько восхищен этой своей мнимой «русской федерацией», что не желает в упор видеть ее роковой тлетворности и пишет: «Удельная раздробленность сопровождалась, конечно, серьезными минусами в виде междоусобных княжеских войн и набегов кочевников, но не приводила русские земли ни к экономическому, ни к политическому упадку» (41).

Вот тебе раз! Да ведь раздробленность и удельные междоусобицы это само по себе уже упадок – хуже некуда. Это не что иное, как прелюдия к разгрому всей Руси от татаро-монгол и установлению ига! Когда пришел Батый, это проявилось со всей очевидностью. И это понимали, об этом твердили в один голос все современники – летописцы и писатели. Неужели из нашего века Сергееву уже не видать того, что видели очевидцы событий?

Складывается фантастическое впечатление, что для Сергеева было бы идеально, чтобы Древняя Русь вообще представляла собою федерацию вечевых республик – вот то-то было бы отлично! Но на моей памяти историка единственная федерация республик – это недолговечный СССР, и кончил он плохо, во многом именно благодаря такому противоестественному устройству, противоречащему как национальной природе человека, так и природе наций.

Для Сергеева, одержимого идеями свободы и демократии, важно одно: «Во всех этих осколках былой “федерации” формировались разные версии русскости, в зависимости от преобладания одного из трех главных политических элементов КР – демократического, монархического и аристократического» (48).

Сергеев «забыл» продатировать распад того, что он назвал «русской федерацией». Складывается такое впечатление, что у него этот ужасный распад фиксируется уже после прихода Батыя и падения Киева (48). Однако на самом деле по названным дорожкам разные земли пошли уже давно, вовсе не ожидая батыева нашествия и падения Киева. Поскольку на самом деле к этому моменту распад единой страны уже произошел и монголов встречала никакая не федерация, а разрозненные земли (какие со своими князьями, а какие и без), не имеющие не только единоначалия, что подтвердила битва на Калке, но зачастую даже простых и надежных союзнических отношений.

Дело в том, что ни первая (после смерти Святослава), ни вторая (после смерти Владимира) феодальные междоусобицы ничему не научили Ярослава, раздавшего свои земли сыновьям. В результате центробежные силы включились немедленно. Всего через сорок три года после смерти Ярослава, в 1097 году, князья Святополк, Владимир Мономах, Давыд Святославич, Давыд Игоревич, Олег и Василько Теребовльский съехались в город Любеч на съезд, чтобы попытаться хоть как-то сохранить единство государства, разваливавшегося по всем швам. И даже эта попытка тут же пошла прахом. Князья только договорились, чтобы каждому править в свое отчине безотчетно, а стольному городу Киеву платить в виде дани лишь сколько не жалко. И не успели разъехаться по домам, как по дороге из Киева два князя ослепили Василька, чтобы поделить его земли.

Путать феодальную раздробленность с федерацией решительно не следует. Никакой «федерации», подчеркну, никогда не было и в помине, это вещь, на Руси в принципе невозможная. Уже в XIII веке на территории бывшего великого единого государства развелось 50 удельных княжеств, а к XIV веку – уже 250 (это было на руку вначале литовцам, а за ними и татарам). Путь к вожделенной Сергееву «федерации» всегда был лишь путем к ускоренной и неотвратимой гибели.

Восхищение «русской федерацией», предвзятое, обусловленное ложной идеей, застит Сергееву историческое зрение: «Завершим этот раздел прекрасной характеристикой КР, принадлежащей Г.В. Вернадскому: “…Киевская Русь была страной свободных политических институтов и вольной игры социальных и экономических сил… В Киевской Руси должно быть нечто, заставляющее людей забыть ее негативную сторону и помнить лишь достижения. Это „нечто“ было духом свободы – индивидуальной, политической и экономической, – который преобладал в России этого периода и по отношению к которому московский принцип полного подчинения индивида государству представлял разительный контраст”. Мы не знаем, как происходило бы дальнейшее развитие “Русской федерации”, не случись монгольского нашествия, об этом можно только строить догадки…» (42).

Зато без всяких догадок мы можем утверждать, что именно «дух свободы» Киевской Руси оказался залогом победы Батыя. Не стану гадать, выстояла бы единая, централизованная по «московскому принципу», Русь против удара моногло-татар (летописцы считали, что выстояла бы), но то, что «страна свободных политических институтов и вольной игры социальных и экономических сил» жидко обанкротилась – это непреложный факт.

Факт и то, что «московский принцип» был поистине выстрадан нашим народом, доказавшим свою способность учиться на своих ошибках и достойно усваивать уроки чрезвычайной жестокости, преподанные историей. Это сегодня некоторые историки склонны о них забывать, а в XV-XVI вв. с этим у наших предков все обстояло хорошо. Наиболее убедительным доказательством чему служит судьба Московской Руси после смерти великого князя Василия Третьего.

Этот государь успешно продолжил дело своего великого отца Ивана Третьего в плане «собирания земель» и укрепления централизованной власти Москвы. Его главной опорой были центростремительные силы русского народа, уставшего как от ордынского ига, так и от притеснений католических господ на Западе (поляков, литовцев), да и вообще от неурядиц феодальной раздробленности. Но Василий умер, дожив лишь до пятидесяти четырех лет, оставив на троне малолетнего Ивана Васильевича и вдову-регентшу Елену Глинскую. Елена правила плохо, не умела ладить с влиятельными знатными людьми и была отравлена. Казалось бы, что мешало вернуться к «русской федерации», если выражаться по-сергеевски? Что стоило свернуть шею малолетнему щенку – царевичу? Снова зажить полновластными в своих уделах князьями, не подчиняясь Москве? Или просто-напросто сменить правящую династию, а заодно ограничить монархию каким-нибудь аналогом Великой хартии вольностей? Куда как хорошо бы стало русскому народу, по логике Сергеева: ведь мы бы избежали последующей власти «московского принципа», гипертрофии самодержавия.

Но этого не произошло. И другого объяснения, кроме здорового инститнкта самосохранения, который за 250 лет ига пропитал все классы и сословия постмонгольской Руси и который заставлял большинство русских людей поддерживать Ивана Третьего и Василия Третьего, поддерживать утверждаемые ими принципы государственности, тут не видно. Конечно, были на Руси тех лет и центробежные силы (они проявили себя и в Новгороде, и в Смоленске и т.д.), но будущее было не за ними, и настоящее им это очень внятно доказало.

А Иван Четвертый, что естественно, возмужав, довел уже и без него восторжествовавший «московский принцип» до своего логического предела на тот момент (новый предел был достигнут Петром) – и слава Богу. Потому что с тех пор подъем русского народа среди других народов мира шел только по восходящей, пока не вывел нас до положения одного из главных народов мира. А Россию – до роли сверхдержавы. Чтобы это видеть и понимать, не обязательно быть историком. Но не видеть и не понимать этого, будучи таковым (как Сергеев), – сие для меня непостижимо.

* * *

Здесь самое время сказать несколько слов о «новгородском мифе», столь любезном сердцу русских либеральствующих смутьянов-демократов всех времен. Сергеев, по моему мнению, заразился им при изучении декабристов²², возводивших «культ Новгорода» (334), и с тех пор пишет о трагической судьбе Новгорода со скорбным придыханием.

Нужно, наконец, постановить со всею определенностью, что пример Новгорода – был опытом: а) вынужденным и б) глубоко порочным, тупиковым. И судьба его никаких сожалений и скорби не заслуживает.

Именно и только распад великой Киевской Руси, начало которому положил Ярослав Мудрый своим весьма немудрым завещанием (1054), меньше чем за сто лет привел к образованию Новгородской республики (1136). По той же причине и Вятка с конца XII века существовала на началах самоуправления. Нет ничего удивительного в том, что взирая на междоусобные войны и вообще полный бардак во всех пределах бывшего (это уж так!) великого государства, те самые новгородцы, которые трижды были его (государства, а не бардака) инициаторами, устремились к независимости, отложились и зажили своим чином. То же и вятичи. А как еще было сохранить хоть какой-то смысл и порядок? Они, ставившие на киевский престол общерусских князей, не захотели участвовать в вакханалии междоусобиц и безначалия, подчиняться самовластным и сумасбродным князькам, выродившимся рюриковичам…

При этом нельзя не видеть, как молниеносно деградировали новгородцы, оказавшись предоставлены сами себе, своему «коллективному разуму»: за какие-то сто лет они из народа воинов превратились в народ торгашей, разделенный классовыми перегородками и классовой же ненавистью, совершенно неспособный сам себя защитить и вынужденный призывать наемных князей с их дружинами. Ну, и кончилось это все, как и должно было кончиться, закономерно. Еще легко отделались за свое своеволие.

Интересно, что Сергеев скорбно пишет о том, что «влияние вечевых институтов резко ослабло, хотя они и не исчезли и время от времени о себе напоминали во время городских восстаний» (51), не замечая, что тем самым лишь подчеркивает деструктивную, контрпродуктивную роль этих самых институтов! Компрометируя их окончательно. Оговорюсь: я не противник вечевых порядков вообще, не считаю вече чем-то плохим. Плохо только, когда вече присваивает себе функцию верховной власти. Потому что править народом – не дело самого народа. Править должны правители: жрецы, военачальники, высшие администраторы. Брахманы и кшатрии, арийским образом говоря. А у народа в этой жизни совсем другие функции.

История учит нас недвусмысленно: единая самодержавная Московская Русь – это возвращение к нормальному для нас образу правления, стоявшему от Рюрика до Святослава (отчасти даже до Владимира и Ярослава Мудрого, за вычетом лет братоубийственных войн), обеспечившему стране и народу силу, расцвет и независимость. Это – хорошо. Так что воспевать «свободу и демократию в Древней Руси» – это ошибочный, порочный ход исторической мысли, ведущий прямиком к национал-анархизму а-ля Широпаев и иже с ним. Не дай бог нам, русским, уподобиться полякам или украинцам, народцу анархическому и неиерархическому!

* * *

Сергеев нашел, все же, повод для истинной гордости древнерусской стариной: «Наконец, вовсе не последнее по важности. КР – это страна свободных людей. Да, там существовало рабство, но процент рабов был невелик и в основном состоял из военнопленных» (41).

Все это на самом деле – очень-очень плохо, от этого не гордиться надо, а стыдиться и сокрушаться. Отсутствие рабства и централизованной сильной власти было залогом нашего отставания, разгрома и последующей деградации. «Свободные люди» не смогли противостоять нашествию: их некому было организовать, да свободные люди и не любят организовываться, ходить строем. Вот потому-то, как пишет древний русский автор, «поганые приходили с победами на Русь». Кстати: современная Украина тоже, как мы видим, просто переполнена свободными людьми, «вильными козаками», но мне не приходит в голову этому завидовать, не знаю, как Сергееву.

Что же касается отсутствия рабовладения как строя в Древней Руси, то хотя в школе нам преподносили это как величайшее преимущество наших предков, на самом деле все обстоит ровно наоборот: в этом залог нашей слабости, недоразвития, отсталости. Ибо всем, что мы любим, чем гордимся в истории антропосферы, мы обязаны тому, что однажды, примерно 7 тыс. лет тому назад, именно благодаря возникновению рабовладения умственный труд отделился от физического. Но в нашем народе этот важнейший судьбоносный процесс начался в сколько-нибудь значительных масштабах только в XVIII веке. Мы русские, вообще славяне, к великому сожалению и стыду нашему, не научились эксплуатировать, порабощать покоренные нами народы, не создали своей великой рабовладельческой цивилизации, подобной древним Египту, Индии, Греции или Риму²³. А поскольку без эксплуатации человека человеком никакой прогресс невозможен, то эксплуатировать нам, русским, пришлось самих себя. И мы остались, в этой связи, морально, политически, культурно и экономически ущемленными. Увы, увы нам!

* * *