Сергеева раздражает «бесконечное пережевывание мифов о “русском национальном государстве” при Иване III, “демократии” Земских соборов, “национальном правлении” Александра III и проч.». Однако историку, прежде чем клеить ярлык «мифа» хорошо бы этот миф развенчать, опровергнуть. На это силенок, однако, не хватило. Не берясь за многое, попробую возразить хотя бы по поводу любимого государя.

Сергеев, безусловно, знает русский девятнадцатый век, но видит его как бы только с одной стороны, глазами почти что революционного демократа, народника, оппонирующего «реакции», «произволу», «полицейщине» и «обскурантизму», а значит – не видит вовсе. Поэтому его кривая оценка Александра Третьего вполне закономерна. Не ставя себе задачи воздать великому царю по всем заслугам (я это делаю в другой работе), ограничусь только защитой его от некоторых нападок историка.

Нелюбовь вообще к Александру Третьему, удержавшему Россию от скатывания в политическую пропасть, куда ее прямиком направил его венценосный небольшого ума отец, проявляется у Сергеева порой даже комически. К примеру, он с осуждением цитирует циркулярное письмо от 25 декабря 1881 г. и.о. начальника Главного управления по делам печати П.П. Вяземского (сына известного поэта): «…цензура обязана не только устранять все то, что имеет прямо вредный или тенденциозный характер, но и все то, что может допускать предосудительное толкование». Сергеев саркастически комментирует: «Какой простор для самых смелых чиновничьих фантазий!». Между тем, в этом письме прозаически изложена программа, которую некогда в стихах начертал и преподнес тому самому Павлуше Вяземскому не кто иной как Александр Пушкин: «Душа моя Павел! Держись моих правил: Делай то-то и то-то, Не делай того-то. Кажись, это ясно. Прощай, мой прекрасный!». Вот это пушкинское наставление и оказало на Павла Петровича определящее влияние, как видно…

Сергеева раздражает даже тот факт, что именно при Александре Третьем наша армия и флот были полностью перевооружены и Россия, не ведя войн (Александра недаром прозвали Миротворцем), превратилась с мощнейшую военную державу Европы. И понятно, почему и зачем: трагедия Крымской войны, которую нам пришлось вести чуть не со всем миром, не должна была повториться. Но как комментирует это наше достижение гуманист и демократ Сергеев? А вот: «Понятно, что при таких приоритетах на просвещение, здравоохранение, улучшение крестьянского быта и прочие мелочи денег всегда не хватало» (197). Что ж, мы и сегодня слышим от его единомышленников-либералов голоса в том же духе: мол, правительство дает народу пушки вместо масла. Как будто не ясно, что если не будет пушек, то и масла не видать!

Симпатизируя Александру Второму, такому же гуманисту, либералу и демократу, как и он сам, Сергеев ставит в вину самодержавию то, что должен был бы ставить в вину лично данному царю, недалекому, тщеславному и слабохарактерному. И, что естественно, не ценит ничего, созданного его сыном и антиподом, великим государем Александром Третьим. К примеру, сокрушаясь по поводу недоосвоенности Сибири, Приамурья, Дальнего Востока в 1860-1870-е гг., делая на этом акцент, он фактически обходит вниманием грандиозное строительство Транссиба, проведенное под личным контролем Александра III. А ведь это было важнейшее свершение, имевшее для судьбы России колоссальное значение уже в следующем, ХХ веке.

Недооценивает Сергеев Александр Третьего и как русского националиста. А это очень важно и симптоматично, учитывая заглавную тему книги. Сергеев почти ничего пишет о таком бесспорном и чрезвычайно влиятельном русском националисте, каким был император Александр Третий. И даже считает, что при этом царе государственная программа русского национализма была не «действительной», а «декоративной». Не буду вдаваться в спор по существу (моя оценка этого лучшего из Романовых диаметрально противоположна), скажу только несколько слов в защиту «декоративности», которую Сергеев недооценивает, недопонимая.

Воспитующая роль декоративности колоссально велика. Ведь декор – это не что иное как стиль, а стиль это всегда очень-очень важно для души человека и народа. Расцвет именно «русского стиля» именно в эпоху Александра Третьего – бесспорный, признанный факт. Хотя начиналось все раньше, еще при Екатерине Великой, устраивавшей «русские» праздники, и при Николае Первом, который заставлял свою супругу, немку Александру Федоровну, одеваться на придворных балах в русское платье с кокошником (ее портреты в таком виде распространялись затем в народе), и который одобрил «Жизнь за царя» Михаила Глинки, считающуюся первой русской национальной во всех отношениях оперой. Курс на возвеличивание русского национального начала в искусстве продолжился и при Александре Втором, когда был воздвигнут в духе сказочного русского терема Исторический музей в Москве рядом с Кремлем (1872-1875), а в музыке возникла «могучая кучка» русских композиторов. Но именно при его великом сыне русский стиль стал господствующим стилем эпохи, стилем практически официальным. Духоподъемное значение этого явления невозможно переоценить. Оно продолжалось и после смерти царя.

Наиболее зримое впечатление об этом периоде дают здания, выстроенные во вкусе древнерусских церквей (перекликающиеся, в первую очередь, с московским Храмом Василия Блаженного) и русского теремного зодчества. Это, прежде всего, своего рода демонстративный русский вызов европейской столице – Храм Спаса на крови в Петербурге (1883-1907). А также церковь Спаса Нерукотворного в Абрамцево (1882, по эскизу Васнецова), здание Московской городской думы (1890-1892), дом купца Игумнова на Якиманке (затеян в 1888, достроен в 1895) и др. Венчают эту традицию здание Третьяковской галереи по эскизам В. Васнецова, выстроенное уже в ХХ веке (1902-1904), Никольский собор в Ницце (1903-1912), а также Марфо-Мариинская обитель, созданная Щусевым (1909), церковь Воскресения Христова в Сокольниках (1915) и др. В этих зданиях мы видим торжество русского стиля, расцветшего при лучшем из Романовых.

Именно при Александре III Красная площадь в Москве обрела свое архитектурное завершение, стала единым ансамблем вместе с Кремлем и приняла тот немного сказочный, баснословный русский облик, которым поражает и радует нас сегодня. Ибо к зданию Исторического музея (1872-1875) добавились здание Московской думы (1892) и Верхние торговые Ряды (ныне ГУМ), которые были открыты 2 декабря 1893 года²⁹. Главная площадь русского народа вся стала устроена ему подстать!

В одежде возвращения к допетровской традиции в целом не произошло, хотя, к примеру, писатель Л. Толстой и критик В. Стасов позволяли себе являться в русских рубахах и шароварах на публике. Однако именно Александр Третий вернул в высший русский свет самую что ни на есть простонародную русскую бороду, табуированную в течение полутроста лет, подал пример, которому стала следовать даже рафинированная знать. Широкие штаны он заправлял в сапоги также весьма простонародно, по-русски. Словом, совсем недаром современники находили черты царя в облике Ильи Муромца на картине Васнецова «Три богатыря»…

Замечу особо, что при иллюстрировании книг и оформлении спектаклей, имевших какое-либо отношение к русской старине, художники того времени стали охотно воспроизводить излюбленные костюмы и интерьеры XVI-XVII вв. Апогея это увлечение достигнет в 1903 году, когда был дан знаменитый придворный бал, на котором многочисленная знать, включая царскую родню, должна была одеться именно в этом духе.

Русский стиль ярко проявился в ювелирном деле, в мебельном строительстве и вообще в прикладном искусстве. В мастерских Абрамцева у купца-мецената Саввы Мамонтова, в художественной школе Талашкино у княгини Тенишевой вызрел т.н. «русский модерн», пленительно своеобразный. Он распространялся победно.

Ну и, конечно, русская живопись, историческая в первую очередь, необычайно расцветает об эту пору. Александр Третий, учившийся рисовать красками у великого педагога Алексея Боголюбова, прекрасно понимал искусство, любил и ценил его. Его роль как мецената и создателя прославленного Русского музея никогда не будет забыта русскими (царь успешно конкурировал с Павлом Третьяковым, порой перебивая у него самые замечательные полотна). Многие художники были искренне благодарны ему за великую поддержку. Сегодня Русскому музею по справедливости возвращено имя государя императора, на парадной лестнице поставлен его мраморный бюст.

То же можно сказать и о русских композиторах, в первую очередь о самом великом из них – Петре Чайковском. Именно Александру Третьему они обязаны тем, что русская опера, балет, русская симфония сильно потеснили на сцене западных конкурентов, утвердились как отдельная и славная страница в истории мировой музыки. Традиции «могучей кучки» получили поддержку и развитие.

Поддерживал русский царь и писателей; в частности, своим относительно безбедным существованием самый злой сатирик эпохи Салтыков-Щедрин был обязан во многом тому, что одним из его почитателей был лично государь император. А, скажем, Достоевский и сам высоко чтил цесаревича Александра, видел в нем надежду России, о чем упоминает и Сергеев (упоминать-то упоминает, но оценок писателя не разделяет). Неслучайно первый год правления Александра Третьего отмечен установкой памятника Пушкину работы Опекушина в Москве, что вызвало небывалый ажиотаж вокруг имени поэта. Все предвещало небывалый расцвет русской культуры, и царь оправдал эти ожидания.

Кажется, Сергеев несколько обижен на царя за то, что тот не дал осуществиться безумному проекту либерализации России, задуманному его отцом, да еще и раздавил народовольцев, эту мерзкую гидру. Он верен западной демократической парадигме и пользуется любым поводом, чтобы воткнуть шпильку в моего героя, не задумываясь особо насчет объективности критики.

Так обстоит, например, в отношении системы образования, историю которой в России (особенно в XVIII веке) Сергеев знает довольно приблизительно. Беда даже не в этом, а в том, что он, видимо, никогда не задавал себе вопрос: сколько стране для процветания и стабильного, не взрываемого революциями существования нужно образованных людей. А если и ставил такой вопрос, то отвечал на него, несомненно, однозначно, «демократически»: как можно больше, желательно, чтобы вообще все были образованы. В то время как правильный ответ выглядит совершенно иначе. Он давно выражен народной пословицей «Всяк сверчок знай свой шесток» (suum сuique, если по-латыни).

Примером недопонимания Сергеевым ситуации в русском образовании является неизменно уничижительная (вслед за либеральной прессой 1880-1990-х гг.) трактовка им т.н. указа «о кухаркиных детях», которым, якобы, «среднее образование бдительно охранялось от социальных низов». На самом же деле все наоборот. Речь в докладе министра просвещения Делянова и соответствующем циркуляре шла лишь об ограничении числа учащихся простолюдинов в гимназиях и прогимназиях, где давалось слишком избыточное по тем временам образование, что в принципе допустимо лишь для узкого слоя привилегированных сословий. А наряду с этим в царствование Александра Третьего, нелюбимого Сергеевым за «обскурантизм», в 1888 г. реальные училища были преобразованы в общеобразовательные учебные заведения, дававшие право поступления не только, как прежде, в технические, промышленные и торговые высшие учебные заведения, но и на физико-математический и медицинский факультеты университетов. Поступление туда талантливых «кухаркиных детей» никак не ограничивалось.

Вообще сеть технических, ремесленных и промышленных училищ весьма расширилась и упорядочилась: вышли узаконения о промышленных училищах (1888 г.), об устройстве ремесленных училищ (1891 г.) и их учебных планах и программах (1890 г.), о планах химико-технических училищ (1891 г.) и школах ремесленных училищ со столярными и слесарными отделениями (1891 г.). Если в 1882 г. в средних женских учебных заведениях обучалось 51367 учащихся, то к 1895 г. количество учениц выросло до 71781 человека, неуклонно возрастали и государственные расходы на содержание женских гимназий и прогимназий. В 1894 г., когда на престоле воссел Николай Второй, число учащихся гимназического уровня уже составляло 224,1 тысяч человек или 1,9 ученика на 1 тысячу жителей империи (при этом к 1897 г. среди учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян составляла всего 25,6%, а среди студентов – 22,8% и продолжала снижаться)³⁰.

Возможно, Сергеев восклинет и при чтении этих цифр: «Мало!» (заявил же он, вопреки очевидному, что-де «подход к образованию у Романовых был сугубо прагматический – им нужны были образованные чиновники, все остальное казалось излишним или даже подрывающим устои» – с. 193³¹). Тогда пусть он ознакомится с диссертацией Светланы Хасановой, посвященной политике Александра Третьего в области образования, чтобы осознать, что количество произведенной в это царствование интеллигенции было не просто достаточным, а излишне избыточным, и Россия впервые столкнулась с явлением перепроизводства интеллигенции. А это феномен страшный и зловещий в своем разрушительном потенциале (второй раз мы столкнулись с этим в 1980-е годы, и это кончилось революцией 1991-1993 гг., с той лишь разницей, что в СССР безработица интеллигенции была скрытой, а при Николае Втором – явной и жестокой). В заочном споре сергеевых с Победоносцевым прав был, конечно, последний.

Многое можно было бы добавить к сказанному, но и этого пока достаточно, чтобы немного выправить то обидное впечатление, которое оставляет книга Сергеева о самом лучшем из всех русских царей.

* * *

Еврейский оселок

Никуда не годится непропорционально крохотная глава «Еврейский вопрос» и вообще тексты, связанные с неизбежной еврейской темой. Что неудивительно, поскольку, во-первых, автор опирается на посредственные и компромиссные работы Миллера и Солженицына вместо работ Костырченко, Будницкого, Слезкина, Шафаревича, Платонова, Кожинова, Севастьянова и др. А во-вторых, как я давно уже заметил, он вообще «брезгует» этой темой, не понимая или не желая понимать ее значения для истории России Нового, а особенно Новейшего времени. То ли Сергеев боится осуждения коллег по историческому цеху, слишком долго табуировавших еврейскую тему, то ли ему еще что-то мешает – не знаю. Но надо же признать, наконец: история России не сводится к еврейскому вопросу, однако понять ее, не разобравшись досконально в этом вопросе, – невозможно. Представьте себе врача, который избегает урологической или проктологической тематики из-за ее «неудобности», «неприличия». Таков же и историк, избегающий еврейской темы, стесняющийся договорить ее до конца.

В связи с тем, что на тему «Россия и евреи» написано очень много, в том числе лично мною, я буду краток и коснусь только самых существенных недочетов книги Сергеева. Собственно, означенная тема имеет четыре наиболее значительных параграфа:

1) русско-еврейская война, начавшаяся в 1870-е годы и на определенном этапе вылившаяся вначале в Февральскую (скрытно), а затем в Октябрьскую (открыто) революцию и Гражданскую войну;

2) становление юдократии под видом советской власти;

3) «Русский Холокост» (гено- и этноцид русского народа) как прямое следствие русско-еврейской войны и юдократии;

4) поворот к русскому национальному социализму и прекращение юдократии, что связано с укреплением единодержавия Сталина.

Наиважнейшее значение в этом перечне имеет, конечно же, «Русский Холокост» как комплексная проблема, позволяющая подытожить весь русский ХХ век и дать прогноз на будущее. Самое главное для нас – именно это. Этой проблеме посвящали свои труды многие историки и общественные деятели, начиная, наверное, с «Книги русской скорби», издававшейся В.М. Пуришкевичем (1908-1914), и заканчивая только что вышедшей моей книжечкой «Ядовитая ягодка революции»³², которая рассказывает о наркоме ОГПУ-НКВД Генрихе Ягоде (Енохе Иегуде), превратившем главный карательный орган СССР в чисто еврейский инструмент власти, политики и расправ.

Однако тему Русского Холокоста мы не сможем как следует понять, пока не проработаем тему русско-еврейской этнической войны. Этот феномен, открытый С.Н. Семановым, нашел затем подтверждение и разъяснение в трудах Г. Костырченко, В. Будницкого, Ю. Слезкина, а также свое теоретическое обобщение в работе автора этих строк³³. В этих же и многих иных источниках легко почерпнуть данные по юдократии, без чего раскрыть тему русского геноцида также невозможно.

Сергеев, вообще весьма эрудированный историк, знаком с большинством этих работ (читал и мои, даже как редактор). Но для своего труда освоил их минимально и тем непростительно сузил и обеднил соответствующие разделы. Еврейская тема, важнейшая для понимания русской жизни XIX-XXI вв., освещена им на грани «истории ее отсутствия», как сам бы он выразился.

Интересно, что в главе «Смена элиты» Сергеев затрагивает тему прихода евреев во власть, но явно недоговаривает ее, избегая делать вывод о становлении юдократии в завоеванной большевиками России. Странная робость для столь решительного в иных аспектах автора. Отчасти он исправляет этот недочет в более поздней главе «Русско-еврейское предприятие», название которой он позаимствовал… в трудах того же высокочтимого Джеффри Хоскинга, который – слава ему! – открыл Сергееву глаза на еврейский вопрос. Речь в этой главе идет о раннем периоде развития СССР; Сергеев приводит многие цифровые данные, свидетельствующие о чрезмерно, непропорционально высоком участии евреев во всех властных структурах большевистского государства.

Как же автор интерпретирует эти известные, в общем, факты? Он и тут не может обойтись без своей путеводной звездочки и пишет: «По словам Дж. Хоскинга, евреи в 1920-1930-х гг. “в известном смысле… заняли место немцев в царской администрации как этническая группа, обладающая влиянием, непропорциональным своей долей в составе населения, что стало возможным благодаря их более высокому уровню образования и сильной преданности правящей системе” и, добавим, благодаря резкому неприятию русским большинством коммунистического режима. В контексте русской истории хорошо видно, что евреи стали очередной привилегированной нерусской этнокорпорацией, с помощью которой надзаконная верховная власть проводит в России свою заведомо непопулярную политику. Но, конечно, степень их политического и социокультурного влияния оказалась куда выше, чем у тех же немцев или украинских монахов. Евреи не просто заняли те или иные важные управленческие позиции, они стали важной частью русского социума, составив высший слой городского населения» (523-524).

Не говоря о том, что евреи при всем желании, по определению, не могут являться частью русского социума, концепция данной главы страдает важнейшим недостатком. Ведь, к сожалению, Сергеев забывает о дилектическом законе перехода количества в качество, который именно тут и проявился во всей убедительности. Ибо количество евреев во власти обернулось качеством самой власти, а именно: возникновением феномена юдократии.

Об этом феномене в книге нет ни слова. Сергеев совершенно уклоняется от анализа тех воздействий, которые евреи во власти и культуре оказывали на тот самый русский социум, который был ими вывернут буквально наизнанку, подобно перчатке, выражаясь словами Зинаиды Гиппиус. Таким образом, смысл и значение юдократии, безраздельно царившей в России все первые 15-20 лет советской власти, остался им нераскрытым. Ибо дело вовсе не в том, что евреи «проводили непопулярную политику» некоей «надзаконной верховной власти», а в том, что они-то и были этой самой властью, формирующей «непопулярную» (читай: у основного, русского населения) политику. Да и вообще самую жизнь страны как таковую. Этот вывод важен и нужен читателю и науке, и другого вывода история нам сделать не дает. Но Сергеев его почему-то не делает, хоть он и лежит на ладони.

Таким образом, даже робкий замах остался нереализованным, Сергеев, выражаясь по-купрински, не укусил, а только послюнил еврейскую тему. И она, недоговоренная, как неродившийся щенок, сгнивший в утробе суки, отравляет материнский организм. Во многом обесценивает всю книгу.

* * *

«ЗАСИМ – О ТОМ, ЧТО БЛИЗКО…»

Выход за пределы наилучше изученного им периода обернулся для Сергеева неудачей не только в отношении XVIII и более ранних веков, но, на мой взгляд, и ХХ-XXI тоже. Не смог историк объять необъятное, переоценил свои силы. Он оказался вынужден в кратком очерке галопом пробежать по анфиладе исторических эпизодов, уделяя слишком поверхностное внимание, а порой и неадекватное понимание таким грандиозным явлениям, как русский национализм начала ХХ века, Февральская и Октябрьская революции (национальный компонент в коих так важен!), восстановление русскости с начала 1930-х, борьбу национального русского начала с началом космополитическим в течение всего ХХ века (да и в наши дни) и мн. др. А также таким грандиозным личностям, как Столыпин и Витте (один спаситель, другой губитель России), Меньшиков и Суворин, Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и Бухарин, Сталин и Жданов, Хрущев и т.д. Все они имели прямое отношение к национальной истории русского народа, оказывали на нее очень большое воздействие. Не говоря уж о множестве деятелей меньшего политического, но порой куда большего культурного масштаба. И т.д. Ряд упущений такого рода, совершенных Сергеевым, находится в вопиющем противоречии с означенными им целями и задачами всего труда. А в результате сумма частных искажений исторической оптики, по закону диалектики, приводит к качественному дефекту всей общей картины.

Поскольку в отношении XX-XXI веков я являюсь более-менее подготовленным специалистом лишь в ряде узких вопросов, связанных с историей искусства и интеллигенции, а также с революцией и Гражданской войной, я воздержусь от подробной критики, но выскажу ряд принципиальных возражений в виде тезисов. Они носят мировоззренческий характер и касаются более всего демократических предрассудков автора. Но прежде непременно должен выразить недоумение относительно отсутствия в библиографии данного раздела книги Вячеслава Никонова «Крушение России. 1917», посвященной Февральской революции, каковую книгу я считаю наиболее фундаментальной и исчерпывающей, а также наиболее честной из всего написанного на данную тему. Трудно неопрометчиво судить о русской истории ХХ века, не ознакомившись тщательно с данной работой. Сергеев этого труда себе не дал, вот и «подставил борт» для критических торпед. А именно.

* * *

«Испепеляющие годы»

Читая у Сергеева страницы, посвященные дореволюционному развитию России, и заранее зная, какой чудовищной катастрофой, какими потерями обернется революция, невольно преисполняешься самым злобным негодованием не только против революционеров, но и против самого народа, за ними повлекшегося. «Какого черта им всем не хватало! Знали бы они, что их ждет, на какую голгофу тащут они всю Россию!» – эта мысль непрерывно свербит мозг и выворачивает душу. И так же невольно начинаешь думать, что свою жуткую, скорбную участь в ХХ веке, поставившую его на грань жизни и смерти в антирусском (в этой оценке я с Сергеевым согласен) СССР, русский народ выслужил себе сам. Как некогда писал о русских Иван Бунин: «С револьвером у виска на­до ими править… Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят, за всю историю». Это не Ленин, не Сталин, не Троцкий или Бухарин сказал в очередном припадке русофобии: это слова великого писателя Земли Русской, нобелевского лауреата, неплохо знавшего, о ком пишет…

Но вот у Сергеева к революции и революционерам совсем другое отношение, он явно симпатизирует революционной демократии, положительно оценивает ее борьбу с самодержавием и пр. Он, в отличие от меня, не воспринимает революцию как абсолютное зло. Он оправдывает ее уравнением всех граждан в правах и действием «социальных лифтов», являющихся, по его мнению, важнейшим условием «нациестроительства». Хорошее нациестроительство на костях лучшей части нации!

* * *

Позитивный смысл войны и революции Сергеев пытается увидеть в ликвидации немецкого засилья во властных кругах России. Зная об этом засилье очень много и справедливо усматривая в нем зло, Сергеев пишет: «Можно сказать, что русский дворянский “антинемецкий” дискурс наконец-то “овладел массами”. Давняя мечта дворян-националистов, подхваченная националистами из промышленного класса и интеллигенции, сбылась: “немецкая партия” была отстранена от участия во власти. Но это стало возможным только после падения самодержавия» (433).

Это, конечно, правда, но не вся. На самом деле немцев отстранили от власти в России вовсе не русские, а евреи, возглавлявшие победительные левые партии и затем Советское государство (позднее немцы отплатят им Холокостом). Для русских же победа революции, в ходе которой немецкая власть поменялась на еврейскую, обернулась величайшим в истории, после татарского нашествия, национальным поражением и порабощением. Так что и тут позитивного я вижу мало. И злорадного торжества (наконец-то немчуру согнали со ступеней русского трона! а немцы, кстати, все противились революционному хаосу) не испытываю. Да, падение самодержавия, радующее Сергеева, боком вышло немцам, но русским-то – стократ «боковее»!..

* * *

Аналогичным образом обстоит дело и с оценкой Первой мировой войны, которая ни в коей мере и ни в каком смысле на являлась «Второй Отечественной», вопреки экзальтированному мнению многих современников, сочувственно разделяемому Сергеевым. Который с удовольствием цитирует, например, величайшую глупость Николая Бердяева по поводу войны, в которой, якобы, «Россия выковывается как нация, обладающая целостным характером и целостным сознанием. Ибо мы только теперь переходим к подлинно историческому, выявленному бытию» (428). В то время как война, совершенно не нужная и столь же совершенно не понятная русскому народу, послужила исключительно прологом и главным фактором крушения России, начавшегося в Феврале 1917. Вот тебе и «Отечественная»… Она не только не консолидировала, как подлинно Отечественная война 1812 года, но еще хуже расколола русскую нацию. И ровно никакого позитивного результата (и вообще другого результата) она не имела вообще, только негативный. Ведь со всей Россией рухнула и русская нация, подпавшая под чудовищный геноцид, уничтоживший ее лучший генофонд. «Историческое, выявленное бытие», неизвестно где обнаруженное бердяевыми, обернулось для русских злым небытием…

* * *

Центральный нерв всего разговора о революции – перечень причин, по которым она оказалась столь успешной. Считаю необходимым вкратце его обсудить.

Сергеев рассуждает об этих причинах в главе «Почему победили красные?», которая показалась мне совсем неубедительной. Сергеев начал ее словами: «Сравнивая способность русских к самоорганизации в двух Смутах – начала XVII и начала XX столетия, – нельзя не заметить ее очевидный упадок. Силы, сопротивлявшиеся все более нарастающему социальному хаосу, оказались многократно слабее сил, этому хаосу способствовавших и старавшихся на его волне урвать побольше шкурных выгод. Далеко растерянным и безвольным буржуазии и дворянству 1917 года до посадских и служилых людей 1611-го, создававших народные ополчения! Два века господства петербургской “вертикали” подорвали всякую местную инициативу» (442).

Объективный взгляд на русское сопротивление 1905-1907 гг. никогда не позволил бы ему сделать подобный вывод. Но вот меня как раз совершенно не удовлетворил очерк Сергеева об этих силах сопротивления, поднявшихся на защиту русского образа жизни и правления в 1905-1907 гг. и задушивших первую революцию, но не сумевших повторить свой подвиг в 1917. Тут я отсылаю читателя к своей уже упомянутой публикации «На русско-еврейской этнической войне», где такой же очерк дает, мне кажется, не только более подробную, но и более объективную и историософски объемную картину. Дело в том, что народной, местной русской инициативы было в то время хоть отбавляй. Но это сопротивление, преданное царем и двором, освистанное еврействующей интеллигенцией, сошло к 1917 году почти на нет – и это первая из реальных причин победы красных.

Далее. Русских во время Смуты сплачивала национальная, этническая война с поляками, шведами, запорожцами В то время как в революцию русская нация была разобщена войной социальной. А этническая война русских с евреями, протекавшая в рамках Гражданской, хотя и осознавалась и практиковалась по обе стороны фронта и могла бы оказаться сплачивающим русскую нацию фактором, как в Смуту, но по ряду причин не была поднята на щит белогвардейской пропагандой. Социально разобщенные русские не смогли поэтому сплотиться на собственной национальной платформе – и это вторая реальная причина победы красных.

Кстати, тут Сергеев проводит параллель с немецким антиреволюционным движением «Фрайкор», которое справилось в итоге с коммунистическим бунтом у себя в стране. Но Сергеев, вообще всячески избегающий национальных акцентов, забывает о том, что немецкий традиционный высокоразвитый – культурный и рафинированный – антисемитизм отлично помог немцам (дворянству, офицерству, интеллигенции вообще) разглядеть еврейскую сущность коммунистической революции, помог немцам сплотиться и победить гидру. Чего не сумела, не смогла сделать ни русская интеллигенция, ни русское дворянство и офицерство, таких традиций не имевшие. Все, на что их хватило, это втихаря почитывать фальсифицированные «Протоколы сионских мудрецов», таясь при этим от «приличной публики».

Наконец, к ХХ веку русские привыкли веками во всем всецело полагаться на свое государство, на своего царя. Но их не стало в одночасье, и русские, естественно, растерялись – и это третья из самых важных причин победы красных. Точно то же произошло потом и в 1991 году.

Но, возможно, главнейшая из причин в том, что у белых не было своего привлекательного для масс проекта будущей России, не было понятных, близких массам лозунгов, не было высококлассных лидеров (Пуришкевич умер от тифа, Меньшикова расстреляли, Савинков сделал ложный выбор, Корнилова убил шальной снаряд, Врангель опоздал и был «немцем» в глазах русских масс и т.д. и т.п.). Революционеры готовились более полувека к своему триумфу; но у контрреволюционеров такого опыта не было. А первостепенная важность идей, теорий и кадров в таких делах – очевидна.

Наряду с перечисленными причинами были, конечно, и другие, в которых Сергеев, на мой взгляд, также не разобрался.

Например, он говорит о том, что «две трети русского офицерского корпуса, тщательно отученного самодержавием от всякой политической активности после декабристского инцидента, либо не препятствовали установлению в стране откровенно антинационального режима, либо, решив прислониться к твердой государственности, пусть даже и в марксистской упаковке, сыграли решающую роль в его победе, ибо без такого количества военспецов Красная армия конечно же никогда не сложилась бы в серьезную боевую силу». Мысль не новая, великолепно фундированная еще в трудах А.Г. Кавтарадзе.

Но Сергеев словно бы забывает, во-первых, о том, что большевики пришли к власти в разгар Германской войны, когда все офицерство, заточенное на войну с немцами, не могло ни бросить оружие, ни повернуть его против красного Петрограда или Москвы, ибо это означало предать цели войны, с которыми они сжились за годы. Развернуть фронт в обратную сторону означало открыть путь кайзеру в русские столицы, это воспринималось как национальное предательство (тлетворность грядущей юдократии резко недооценивалась). Во-вторых, абсолютное большинство офицеров к концу войны были свежеиспеченными военнослужащими, не имевшими иного способа пропитания и прокормления своих семей. А кроме того, процентов на 70-80 состояли уже не из представителей высших классов, а были рабоче-крестьянского или разночинского происхождения, сочувствовали «угнетенным массам» и «власти народа». Они не имели такого внутреннего стержня, как немецкое юнкерство – воинская каста, который запретил бы им получать жалованье от большевиков, служить им. Наконец, в-третьих, Троцкий и большевики вообще нашли такие рычаги управления кадрами, какие были недоступны белым. Я имею в виду взятие заложников из офицерских семей и направление во все воинские части комиссаров, каждый из которых представлял собой, по меткому выражению тех лет, «револьвер у виска военспеца». И т.д. Управлять голодом и страхом – тут большевики были большие мастера!

Наконец, Сергеев не пишет ничего не только о русско-еврейской, но и о русской крестьянской войне, а без этого понять, почему красные победили, совершенно невозможно. Мало и вскользь пишет и о таком факторе, как национальный или местнический сепаратизм, которым было охвачено даже казачество, главная опора белых. Ну, и так далее, всего не перечислишь.

В итоге он указывает: «И все же белые проиграли. И главная причина этого – опять-таки в отсутствии широкой общественной поддержки, в отсутствии нации» (447). Вывод крайне поверхностный, легковесный, притянутый за уши, а потому фальшивый. Причем тут нация?! Совершенно ни при чем, как видно из вышеизложенного.

Кстати, если уж Сергеев сравнивает революционную Россию с революционной Германией, то ему следовало бы заметить, что там коммунистов раздавил союз немецких дворян с немецкой буржуазией – то есть именно тех классов, которых он сам легкомысленно исключает из состава «нации»…

* * *

О крестьянской войне

Тема крестьянской войны настолько важна для русской истории, особенно в ХХ веке, что нельзя на ней немного не «потоптаться».

Дело в том, что Сергеев – большой любитель и сочувствователь крестьянства, в лучших традициях народничества. То подспудно, то явно в его трудах проскальзывает мысль о справедливости крестьянских претензий и возмущений, о благотворности царских, революционных и советских преобразований по части крестьянства, лишь бы они были в направлении «эмансипации». Поэтому мне хочется возразить историку не по частным вопросам, а по эту общему, принципиальному. Возражений, собственно, два.

Первое. Дело в том, что сквозь все разнообразие крестьянских требований, экономических и политических, всегда пробивается один мощный, всеголосный вопль коллективного Шарикова: «Все взять и поделить!». Он подчиняет себе все остальные идеи крестьянства.

Я никогда не сочувствовал и не сочувствую глупым крестьянским мечтам и утопиям, во имя которых были пролиты моря крови и жестоко уничтожены почти под корень социально близкие мне люди, уничтожена гордость нашей нации – культура Серебряного века и т.д. Я полагаю, что эти мечты и утопии нашли свое логическое завершение при подавлении многочисленных крестьянских антисоветских восстаний, при раскулачивании и коллективизации – это была справедливая расплата за глупость и бунтарство. Не хотели царя, полиции, дворянства, попов, капитализма и т.п. – получили юдократию, коминтерн, геноцид, генсека, ОГПУ-НКВД, колхозы, раскулачивание и т.п. Не захотели терпеть своих природных господ, вообразили, что могут жить вообще без хозяина («рабы – не мы», видите ли) – вот и получили чужеродного господина, куда более жестокого, беспощадного, прямо и безусловно антирусского. В итоге витальные силы русского народа в целом оказались роковым образом подорваны. С чем мы сегодня и имеем дело на каждом шагу.

Все это во многом итоговый результат именно той крестьянской войны, что разгорелась в нашей стране, начиная с 1902 года, и привела к Октябрьской революции и Гражданской войне. Я ненавижу эту революцию и эту крестьянскую войну, потому что ненавижу Гражданскую войну, составною важною частью которой они были. Ненавижу все последствия этой войны, из которых для меня самое страшное (помимо семейных потерь) – крушение русского государства и русской культуры, тысячелетних основ русского самосознания, русского духа, разграбление веками собиравшегося сокровища. И снять вину за это с русского крестьянина, увы, не может никто.

Второе. Пусть люди физического труда – рабочие и крестьяне – составляли перед революцией несколько более 90 % населения, – это не значит, что ими стояло русское государство, что ими стояла русская культура. То и другое создавалось и поддерживалось другими классами: мыслящим и служивым меньшинством. Военной, административной верхушкой, духовенством, писателями и художниками, вообще интеллигенцией. Именно всеми теми, кого смела Октябрьская революция и последующие события. Кто-то считает, что это было хорошо, правильно, справедливо? Я – нет. Имею все основания полагать, что понесенный нами человеческий ущерб, генетический и культурный, не может быть оправдан никакой «социальной справедливостью». Которая, во-первых, неизвестно что собою представляет, а во-вторых, отнюдь не была достигнута, а напротив, обернулась повторным закабалением, закрепощением тех же крестьян, рабочих и интеллигенции в середине ХХ столетия.

Нам нередко говорят: «Оказывается, революция 1917 года выражала именно интересы 90 % населения страны». Но чем же тогда объяснить вышеуказанный результат? Не странно ли, что бунт русских крестьян и рабочих против угнетения и эксплуатации обернулся для них еще более тяжелым угнетением и эксплуатацией?

С некоторых пор, хорошенько поизучав историю наших революций начала ХХ века и 1991-1993 гг., я пришел к однозначному мнению о том, что любая революция есть абсолютное зло. А значит – и все ее элементы и составные части. И крестьянская война как важнейшая из революционных составляющих – в первую голову.

У Сергеева подобного вывода мы нигде не найдем, а жаль.

На этом можно окончить разговор о переломной революционной эпохе и перейти к советскому периоду русской жизни.

* * *