Если бы пи­шу­щий эти стро­ки имел в кар­ма­не ин­дульген­цию, ко­то­рая от­пус­ти­ла бы ему ни­же­ука­зан­ный грех, он ска­зал бы:

— Все ка­то­ли­чес­кие мо­на­хи то­го вре­ме­ни бы­ли ка­нальи и мо­шен­ни­ки, а все раз­бой­ни­ки — круг­лые ду­ра­ки.

Как это ни уди­ви­тельно — уче­ние Лю­те­ра приш­лось по вку­су имен­но вли­ятельным князьям и кур­фюрс­там. В осо­бен­нос­ти нра­ви­лась им та часть уче­ния, ко­то­рая до­ка­зы­ва­ла, что мо­нас­ты­ри не нуж­ны, что мож­но спа­саться и без мо­нас­ты­рей. В при­пад­ке ре­ли­ги­оз­но­го фа­на­тиз­ма кур­фюрс­ты по­зак­ры­ва­ли все мо­нас­ты­ри, а иму­щест­во мо­нас­тырс­кое и зем­ли се­ку­ля­ри­зи­ро­ва­ли.

Все католические монахи того времени были канальи ...

— Послушайте, — воз­ра­жа­ли мо­на­хи, — за­чем же вы от­ни­ма­ете у нас на­ше доб­ро?

— Мы не от­ни­ма­ем, — оп­рав­ды­ва­лись кур­фюрс­ты, — а се­ку­ля­ри­зу­ем.

— А, тог­да дру­гое де­ло, — го­во­ри­ли ус­по­ко­ен­ные мо­на­хи и, убе­гая в го­ры, пре­да­ва­ли кур­фюрс­тов и са­мо­го Лю­те­ра на­ве­ки не­ру­ши­мо­му прок­ля­тию… (Ком­минг. «На­ча­ло ре­фор­ма­ции», стр. 301).

Таким об­ра­зом, со­вер­шен­но не­за­мет­но Лю­тер сде­лал­ся офи­ци­альным ре­во­лю­ци­оне­ром при дво­рах кур­фюрс­тов и кня­зей.

В этот пе­ри­од его жиз­ни «вва­лив­ши­еся го­ря­щие гла­за» пе­рес­та­ли вва­ли­ваться и го­реть, ще­ки ок­руг­ли­лись, и хо­тя он по-преж­не­му го­во­рил «сме­ло, отк­ры­то и го­ря­чо», но вот уже ка­ко­вы бы­ли его сме­лые го­ря­чие ре­чи (пос­ле вос­ста­ния крестьян, при­тес­ня­емых дво­ря­на­ми):

— Этих мя­теж­ни­ков нуж­но уби­вать как бе­ше­ных со­бак.

Курфюрсты не мог­ли на­ра­до­ваться на сво­его про­те­же…

Нес­мот­ря на все это, по­пу­ляр­ность лю­те­ранст­ва так воз­рос­ла, что по­яви­лись да­же под­дел­ки. Про­ис­хо­ди­ло то же, что те­перь про­ис­хо­дит с аэроп­ла­на­ми.

Аэроплан при­ду­ман и усо­вер­шенст­во­ван был од­ним че­ло­ве­ком. Но дру­гие хва­та­лись за это изоб­ре­те­ние, при­де­лы­ва­ли сбо­ку ка­кой-ни­будь пус­тя­ко­вый вин­тик или кла­пан и — вы­да­ва­ли весь ап­па­рат за про­дукт сво­его твор­чест­ва.

Так по­яви­лись ана­бап­тис­ты. Это бы­ли те же лю­те­ра­не, но име­ли свои собст­вен­ный кла­пан: мно­го­женст­во и вто­рич­ное кре­ще­ние де­тей.

Мало это­го — ка­кой-то свя­щен­ник Мен­нон за­ин­те­ре­со­вал­ся ана­бап­тиз­мом, ввел в не­го ка­кой-то пус­тяк и ос­но­вал сек­ту мен­но­ни­тов.

У Мен­но­на уже ник­то не хо­тел за­имст­во­вать его изоб­ре­те­ния: ап­па­рат при­над­ле­жал к ка­те­го­рии тех, ко­то­рые не ле­та­ют…

ИЕЗУИТСКИЙ ОРДЕН

Иезуитский ор­ден есть та­кой ор­ден, ко­то­рый все че­ло­ве­чест­во, по­ми­мо вся­ко­го же­ла­ния, уже нес­колько ве­ков но­сит на сво­ей шее.

К со­жа­ле­нию, лю­ди до сих пор не на­учи­лись ве­шать этот ор­ден как сле­ду­ет.

ФРАНЦИЯ И ГУГЕНОТЫ

В на­ше вре­мя при спо­рах с про­тив­ни­ком при­хо­дит­ся тра­тить мно­го вре­ме­ни, ума и крас­но­ре­чия, что­бы убе­дить его или, по край­ней ме­ре, раз­бить его до­во­ды. В преж­ние вре­ме­на на­род был про­ще, пря­мо­ли­ней­нее, и ког­да, нап­ри­мер, А. всту­пал с Б. в спор, то ес­ли А. был сильнее и мо­гу­щест­вен­нее — он сжи­гал Б. на кост­ре, а ес­ли бо­лее сильным ока­зы­вал­ся Б. — А. не­мед­лен­но по­па­дал на кос­тер и кор­чил­ся там, и во­пил, и жа­ло­вал­ся на свою су­ро­вую судьбу, по­ка вкус­ный за­пах жа­ре­но­го мя­са, до­нес­шись до Б., не по­ка­зы­вал ему, что А. убеж­ден со­вер­шен­но в пра­во­те сво­его про­тив­ни­ка.

Например, во вре­мя пос­ле­обе­ден­ной про­гул­ки А. ве­дет с Б. дру­жес­кий раз­го­вор:

А. Уди­ви­тельно, как это прос­то: ока­зы­ва­ет­ся, что зем­ля име­ет фор­му ша­ра. Я се­год­ня только об этом уз­нал и, приз­на­юсь, по­ра­жен ге­ни­альностью отк­ры­тия…

Б. (иро­ни­чес­ки при­щу­рив­шись). Да? Ты уве­рен в том, что зем­ля име­ет фор­му ша­ра?

А. Ну ко­неч­но! Это яс­но да­же мла­ден­цу.

Б. (иро­ни­чес­ки). Да? Яс­но? Мла­ден­цу? А я те­бе ска­жу, ми­лый мой, что зем­ля со­вер­шен­но плос­кая.

А. (еще бо­лее иро­ни­чес­ки). Не-­у-же­-ли? Где же она в та­ком слу­чае кон­ча­ет­ся?

Б. (раз­го­ря­чив­шись). Где? Да ниг­де!

А. Друг! Но ведь это же чушь. Ну, тя­нет­ся она на ты­ся­чу верст, ну, еще на де­сять ты­сяч, но ведь ко­нец-то где-ни­будь дол­жен быть?

Б. Черт его зна­ет. Не­ту кон­ца, да и все.

А. Слу­шай же! Зем­ля име­ет фор­му ша­ра — и больше ни­ка­ких! Ес­ли ка­кой-ни­будь ста­рый осел воз­ра­зит: «По­че­му же мы в та­ком слу­чае не ска­ты­ва­ем­ся?», то я, во-пер­вых, спро­шу это­го кре­ти­на: «Ку­да?», а во-вто­рых, со­об­щу это­му чур­ба­ну: «По­то­му что су­щест­ву­ет зем­ное при­тя­же­ние!»

Б. (горько). Да? Зем­ное при­тя­же­ние? А что ты ска­жешь, ког­да я те­бя нем­нож­ко пог­рею?

А. Я… те­бя не по­ни­маю.

Б. Где же те­бе по­нять ста­ро­го ос­ла… Эй, лю­ди! Та­щи вя­зан­ку дров, ве­ре­вок и огонь.

А. Ты это­го не сде­ла­ешь!!!

Б. Бе­ри его. Вя­жи! Огонь при­нес­ли? Так. Вни­зу лу­чи­нок по­ло­жи­те, что­бы раз­го­ре­лось. Ну вот. Раз­ду­вай! (Опус­ка­ет­ся око­ло кост­ра на кор­точ­ки и оби­жен­но спра­ши­ва­ет). Ты и те­перь ут­верж­да­ешь, что зем­ля круг­лая?…

А. (кор­чась). Ну… не сов­сем круг­лая, а та­кая… овальная!…

Б. (с горьким сме­хом). Овальная? А ну, ре­бят­ки, под­дай.

А. (ляз­гая зу­ба­ми). В сущ­нос­ти, «овальная» я упот­ре­бил как ме­та­фо­ру…

А. (лязгая зубами). В сущности, «овальная» я употребил как метафору.

Через пять ми­нут А. на­чи­на­ет пред­по­ла­гать, что он ошиб­ся: пожалуй, зем­ля и в са­мом де­ле плос­кая.

Б. (доб­ро­душ­но). Ну вот ви­дишь! Я знаю, ме­ня не пе­рес­по­ришь.

В те вре­ме­на по­доб­ные дис­пу­ты на­зы­ва­лись: по­пасть на ого­нек.

В нас­то­ящее вре­мя эта фра­за име­ет зна­че­ние бо­лее идил­ли­чес­кое и упот­реб­ля­ет­ся пре­иму­щест­вен­но мел­ки­ми чи­нов­ни­ка­ми, ко­то­рые из­ред­ка за­хо­дят к при­яте­лю убить мир­но ве­че­рок.

Король фран­цузс­кий Фран­циск I счи­тал се­бя че­ло­ве­ком нег­лу­пым, по­ни­ма­ющим, где ра­ки зи­му­ют, и по­это­му жег на кост­ре вся­ко­го, кто смот­рел на ре­ли­гию дру­ги­ми гла­за­ми, чем он. Сын его Ген­рих II нас­ле­до­вал свет­лый ум от­ца, при­со­еди­нив к не­му изу­ми­тельное тру­до­лю­бие (жег ере­ти­ков де­сят­ка­ми там, где ро­ди­тель ог­ра­ни­чи­вал­ся еди­ни­ца­ми). Кон­чил же Ген­рих II тем, что выз­вал од­наж­ды на тур­нир ка­пи­та­на сво­ей гвар­дии Мон­го­ме­ри, по­ла­гая, что ко­роль дол­жен быть не только са­мым ум­ным, но и са­мым сильным че­ло­ве­ком. Но Мон­го­ме­ри по­пал ему копьем не в бровь, а в глаз и глу­бо­ко, до са­мо­го моз­га, ра­зо­ча­ро­вал сво­его по­ве­ли­те­ля в его спо­соб­нос­тях…

…Но Монгомери попал ему копьем не в бровь, а в глаз…

После Ген­ри­ха II по­шел на­род мел­кий, нич­тож­ный, поч­ти ни­чем не прос­ла­вив­ший­ся… Нап­ри­мер, Фран­циск II был из­вес­тен только тем, что сос­то­ял му­жем зна­ме­ни­той Ма­рии Стю­арт. Та­ких «му­жей зна­ме­ни­тос­ти» и в на­ше вре­мя мож­но встре­тить сколько угод­но в убор­ной пе­ви­цы или дра­ма­ти­чес­кой акт­ри­сы. Они обык­но­вен­но смир­ненько си­дят в угол­ку и ждут, ког­да же­на окон­чит спек­такль, что­бы, за­ку­тав ее в шу­бу, вез­ти до­мой.

Брат Фран­цис­ка II Карл IX был зна­ме­нит тем, что за не­го уп­рав­ля­ла мать, Ека­те­ри­на Ме­ди­чи.

Нуж­но ска­зать прав­ду: это был та­кой пе­ри­од ко­ро­левс­ко­го вла­ды­чест­ва во Фран­ции, ко­то­рый очень хо­ро­шо ха­рак­те­ри­зо­вал­ся мет­кой фра­зой ле­то­пис­ца: «Француз ума не име­ет и иметь та­ко­вой по­чи­та­ет ве­ли­чай­шим для се­бя нес­частьем».