С обретением африканскими народами независимости в 50—70-е годы выяснилось, что Эфиопия, несмотря на многовековой опыт самостоятельного развития,— одно из самых отсталых в социально-экономическом отношении государств на континенте и в мире в целом. Ко времени образования молодых государств в Африке соотношение между сельским хозяйством и промыш­ленностью в валовом национальном продукте в Судане и Ниге­рии составляло 10,5:1, в Танганьике и Того — 9,5:1, Нигере — 8,5:1, Малави, Мали и Чаде —7:1, Уганде — 6,5:1 и т. д. В Эфиопии же этот показатель равнялся 12:1 [254, с. 11]. К 1974 г. разрыв между Эфиопией и наиболее развитыми странами Африки (Египет, Нигерия, Кот-д'Ивуар и др.) не только не сократился, но даже увеличился. В 1973 г. по уровню национального дохода на душу населения (около 80 долл.) Эфиопия занимала 134-е место среди 145 членов ООН. Этот доход составлял всего лишь 26,5% среднеафриканского и 6,6% среднемирового.

ООН отнесла Эфиопию к числу 31 наименее развитого го­сударства мира. Причины тому — не только в низком показа­теле душевого производства национального дохода, но и в высокой доле сельского хозяйства в ВВП Эфиопии (в конце 60-х — начале 70-х годов 55—60%) и незначительной — промышлен­ности (около 10%, включая домашнюю и кустарную). В ООН учитывали также почти сплошную неграмотность населения, архаичность социальных отношений, низкий уровень медицин­ского обслуживания (в 1970 г. на 3400 человек приходилась в среднем одна койка в больнице).

Хозяйство страны развивалось медленными темпами: сред­негодовой прирост ВВП в 1961 — 1970 гг. составил 4,5%, при­чем его натуральная часть увеличивалась ежегодно лишь на 1,8% [291, с. 6].

В основной сфере материального производства — сельском хозяйстве наблюдались очень низкие темпы роста: в 1961— 1965 гг.—2,0%, 1966—1970 гг.—2,2%, а в 1971 — 1973 гг. — они даже ежегодно сокращались на 2%.

Как и прежде, императорское правительство выделяло слишком мизер­ные суммы на развитие сельского хозяйства. Они не превышали, как правило, [234] 1% текущих расходов бюджета. В 1957/58 г. министерство сельского хозяй­ства получило 1,6 млн. эф. долл. из 158,5 млн. эф. долл. обычных бюджетных ассигнований, в 1965/66 г.— 10,3 млн. эф. долл. из 403,2 млн. эф. долл., в 1970/71 г.— 11,5 млн. эф. долл. (включая расходы на министерство аграрной реформы, управление развитием долины р. Аваш и департамент охраны дикой фауны) из 507,0 млн. эф. долл. [309, с. 163].

По мнению эфиопских ученых Ассэфа Бэкэле и Ышэту Чоле, на нужды этого министерства предоставлялось 1—2% расходной части (текущей и экстраординарной) бюджета [270, с. 48]. Пренебрежение состоянием дел в сельском хозяйстве со стороны властей проявилось и в том, что только в 1973 г. правительство признало ключевое значение этой отрасли для подъема всего народного хозяйства [291, с. 9]. В подготовленном проекте четвертого пя­тилетнего плана (1974/75—1978/79) оно объявило о сосредотачивании усилий на развитии крестьянских хозяйств, видя в этом шаге путь к повышению сельскохозяйственного производства.

Какие-либо попытки расширения аграрного сектора, намечавшиеся пла­нами, не давали должного эффекта, ибо власти, по существу, не были заин­тересованы в реальном изменении сельскохозяйственных структур. Так, по третьему плану (1968/69—1973/74) предусматривалось расширить товарный сектор сельского хозяйства, обеспечив ежегодный прирост в этой отрасли в 3,1%. В действительности же оказалось, что само же правительство обрек­ло на провал это решение, ибо направило только 10% инвестиций в сельское хозяйство. В 60-е годы на развитие аграрного сектора выделялось лишь око­ло 6% валовых капиталовложений в денежной форме [291, с. 9]. При таком отношении к этой важнейшей сфере нельзя было надеяться на выполнение плановых заданий. Даже перенесение сроков реализации планов на год-два не обеспечивало достижение всех поставленных в них целей.

Многое в планах оставалось чисто декларативным, так как включалось по престижным соображениям, без достаточного научно-технического и социально-экономического обоснования. В провозглашенной в 1962 г. двадцатилетней программе эко­номического и социального развития Эфиопии (1962/63— 1981/82), составной частью которой были второй и последующие пятилетние планы, содержалось изначально немало неувязок. Отдельные ее положения строились на неточных исходных ста­тистических данных (например, отсутствовали достоверные по­казатели численности и демографической структуры населения). На выполнении плановых заданий отрицательно сказывались значительная ориентация на внешние источники финансирова­ния (30—40% капиталовложений в денежной форме), абсо­лютизация финансового аспекта планирования, часто подменяв­шего физические показатели, а также отсутствие хорошо под­готовленных и обоснованных проектов.

План в Эфиопии не имел силу закона как для государст­венного сектора, занимавшего скромные позиции в экономике, так и тем более для частного. Первому отводилась вспомога­тельная роль в народном хозяйстве: он предназначался для создания условий частному предпринимательству. Упор делал­ся на развитие частного сектора. В одном из выступлений тог­дашний министр планирования и развития Хаддис Алемайеху специально подчеркнул, что правительство содействует в пер­вую очередь частному предпринимательству и оказывает ему необходимую помощь и руководство [161, 04.12.1968]. Вот по­чему императорский режим продавал национальной буржуазии [235] акции многих государственных и смешанных предприятий (на­пример, текстильной фабрики в Бахр-Даре, компании «Тендахо плантейшнс»). Стоимость основного капитала государственных предприятий, несмотря на возрастание правительственных рас­ходов в общей сумме планируемых денежных капиталовложе­ний, была намного меньше основного капитала частного сектора: в 1961/62 г. она оценивалась в 73,2 млн. эф. долл. В 1967 г. оплаченная часть акционерного капитала, функционировавшего в стране, на 75% принадлежала иностранцам, и эта доля, как полагал П. Джилкс, к 1975 г. не уменьшалась [309, с. 140]. Государственный или смешанный статус ряда предприятий, компаний служил порой прикрытием для предпринимательской деятельности членов императорской фамилии, аристократии, высшей бюрократии и самого монарха. В этой связи показа­тельно письмо, адресованное директорам Государственного бан­ка Эфиопии и раскрывающее один из способов удовлетворения финансовых интересов Хайле Селассие. Вот его текст: «Господа, по просьбе президента совета директоров „Индо-эфиопиэн тикстайлз С. А"... от 26 сентября 1959 г., пожалуйста, переведите на имя… Хайле Селассие I одну тысячу акций из тех, что при­надлежат Государственному банку Эфиопии. Сумма в 100 тыс. эф. долл., эквивалентная стоимости этого количества акций, будет оплачена в Государственном банке» [309, с. 154].

Правящие круги и аристократия, отстраненная в ряде случаев от власти, активно приобретали акции возникавших в стране иностранных компаний, занимали ответственные должности в их штаб-квартирах, использовали подставных лиц при долевом участии в акционерном капитале смешанных и иностранных фирм, а также оказывали активную поддержку «своим» компа­ниям для извлечения максимальных прибылей. Так, крупными держателями акций «Ханделс Ференигинг — Амстердам (Эфиопия)», получившей право пере­водить за границу 10% инвестированного капитала и 15% годового дохода, были министры финансов и информации, влиятельные сенаторы, а ее директо­рами — генеральный директор министерства финансов, заместитель управляющего Банка развития и другие видные эфиопские чиновники. В число директо­ров правления «Сабеан ютилити корпорейшн» в 1971 г. входили министры юстиции и императорского двора, заместитель управляющего Национальным банком Эфиопии, мэр Аддис-Абебы и некоторые другие члены правящей элиты, а «Фибр компани оф Эфиопия» в 1968 г. — наследный принц Асфа Уосэн, премьер-министр и государственный министр в министерстве финансов. При­меров подобного рода можно привести еще немало, суть, однако, не в их количестве, а в том, что могущественные сановники империи стремились за­получить максимальную выгоду от своего участия в предпринимательстве, организовывавшемся государством, иностранцами и (или) местными состоятельными людьми.

«Правительство, — отмечал эфиопский исследователь Соломон Тэрфа,— предоставляло иностранным компаниям не только землю, но и рабочую силу по самой низкой цене» [396, с. 80]. Инвестиционный декрет 1963 г., который заменил соответствую­щее постановление 1954 г. и отчасти повторил положения Ком­мерческого кодекса 1960 г., расширил льготы инвесторам. За­рубежные и местные предприниматели освобождались теперь-от подоходного налога сроком до пяти лет, если капиталовложения [236] в основание новых предприятий в сельском хозяйстве, транспорте и туризме превышали 200 тыс. эф. долл. (в про­мышленности — 100 тыс. эф. долл.) или если инвестиции в рас­ширение уже действующих предприятий в тех же самых от­раслях были свыше 500 тыс. эф. долл. [141, 1966, т. 10, № 4, с. 256]. В 1966 г. был создан правительственный комитет по инвестициям с правом решать, какие конкретно налоговые льго­ты предоставлять инвесторам.

Большие надежды в Аддис-Абебе возлагали на иностранный частный капитал. В 1963 г. во время визита в США Хайле Селассие, обращаясь к американским бизнесменам, подчеркивал юсобую заинтересованность Эфиопии в частных инвестициях из-за рубежа. Годом раньше эфиопское правительство в спе­циальном соглашении с Вашингтоном гарантировало безопас­ность американских вкладов в экономику страны и беспрепятст­венный, притом неограниченный, перевод капиталов за грани­цу. Правительство Аддис-Абебы пыталось широко информиро­вать Запад об инвестиционном декрете 1963 г. Оно развернуло настолько активную пропагандистскую кампанию в этом от­ношении, что специальный выпуск «Нью-Йорк тайме» от 3 фев­раля 1963 г. вышел под заголовком «Эфиопия приглашает част­ных инвесторов». В ряде случаев, как это имело место с аме­риканским концерном Р. М. Парсонса, правительство шло даже на предоставление «полуполитических уступок» [141, 1966, т. 10, № 4, с. 273].

Хайле Селассие, вольно или невольно выдавая собственные компрадорские связи с мировым капитализмом, высокопарно заявил в 1962 г. о том, что в стране «иностранная собствен­ность никогда не была национализирована или экспроприиро­вана» и это «является предметом гордости для эфиопов» [138, 10.12.1962].

Однако, несмотря на столь благоприятный инвестиционный климат, западный крупный капитал весьма неохотно, как и прежде, внедрялся в Эфиопию. И дело не только в прочности позиций местных предпринимателей в производстве и сбыте кофе, архаичности социально-экономических структур, препят­ствовавших капиталистическому развитию, или нестабильности режима, четко обнаружившейся к середине 70-х годов. В стра­не не было уникальных природных ресурсов, которые могли бы заинтересовать западные державы, а их монополиям принести максимальные прибыли. Вот почему транснациональные кор­порации не проявили большого внимания к Эфиопии.

В целом следует признать, что инвестиционное постановле­ние 1963 г. оказалось эффективнее предшествующих. Это нашло выражение в увеличении притока иностранного капитала в страну; в 1964—1967 гг. иностранные инвестиции в среднем в год поступали в количестве 33,6 млн. эф. долл., а в 1960— 1963 гг., т. е. до введения нового декрета,— 14,3 млн. эф. долл. [204, с. 128]. Г. Л. Гальперин полагал, что в начале 70-х годов [237] приток иностранного частного (да и государственного) капитала пошел на убыль [180, с. 29].

Иностранный уклад в капиталистическом секторе эфиопской экономики играл заметную, а порой и решающую роль. В се­редине 60-х годов на его долю приходилось 20% ВВП и 80% валовых накоплений. Наибольшие позиции иностранный капи­тал занимал в обрабатывающей промышленности и торговле, особенно внешней. На рубеже 60—70-х годов он контролировал до 70% инвестиций в промышленности. В сельском хозяйстве иностранный капитал был активен в производстве, сбыте и частично в переработке сахарного тростника, хлопчатника и не­которых других сельскохозяйственных культур.

Велика была доля иностранного частного капитала в стра­ховом деле, в гостиничном хозяйстве и банковской системе. В банковской системе, получившей дальнейшее развитие в 60-е годы и стимулировавшей кредитные операции в Эфиопии, ино­странцы прежде всего обосновались в созданном в 1963 г. пер­вом частном банке — «Аддис Абеба бэнк шэар компани» (40% его капитала принадлежало британскому «Нэшнэл энд Гринд-лэйз бэнк») и в филиалах «Банко ди Рома», «Банко ди Напо­ли» и «Банк де л'Эндошин». В 1967 г. «Банко ди Рома» в соот­ветствии с постановлением 1963 г. зарегистрировался как мест­ная компания, уступив 51% своего первоначального капитала в 2 млн. эф. долл. подданным эфиопской короны.

Иностранцы нередко предпочитали действовать совместно с местным част­ным или государственным капиталом. В компаниях «Эфиопиэн-америкэн кофе» 70% капитала принадлежало американцам, в «Индо-эфиопиэн тикстайлз» 41%—индийской группе Бирлы, в «Коттон компани оф Дыре-Дауа» 30% — японской «Фудзи спиннинг оф Джапан», в «Эфарм» 49% — израильтянам, в «Эфиопиэн драг мануфекчуринг шэар компани» 50%—английской «Смит энд Мэфью асошиэйтед компани» и т. д. С конца 60-х годов в Эфиопию ак­тивно проникал японский капитал: он владел, в частности, 50% акций «Эфио-джапаниз синтетик тикстайлз» и «Сабеан метал продактс компани», 35% — «Аддис тайр шэар компани» и «Эфио-ниппон майнинг компани». Многие ино­странные фирмы, как справедливо отметил в свое время советский экономист А. Я. Эльянов, по политическим и иным соображениям стремились регистриро­ваться в Эфиопии как отечественные компании, что скрывало истинную карти­ну влияния западного капитала [254, с. 50].

Наряду с иностранным частным капиталом в эфиопскую экономику внедрялся в значительных размерах государственный капитал западных держав, а также в страну поступали займы и кредиты международных финансовых организаций, в которых преобладало влияние США. В результате стремительно рос внешний долг Эфиопии: в июне 1968 г.— 324 млн. эф. долл., а через 5 лет — уже 592 млн. эф. долл. [309, с. 139]. Займы и кредиты из-за рубежа предоставлялись под строгие политиче­ские и экономические гарантии (отказ от национализации, экс­проприации иностранной собственности и неконвертируемости, местной валюты, возмещение убытков в случае военных дейст­вий и т. д.), сформулированные в соглашении с США 3 августа 1962 г. [238]

Правительство стремилось  выдерживать сроки погашения долгов, видя в этом своеобразное проявление независимого кур­са страны. К 1971 г. в наибольшей степени была оплачена за­долженность США (на 80,4%), Югославии (на 76,6%) и Ита­лии (на 91,7%), а в наименьшей — Англии (на 20,9%), Шве­ции (на 22,3%) и ФРГ (на 31,2%) [309, с. 158]. Международ­ным организациям к тому времени расчеты по займам составили 62—64%.

Выплата долгов требовала значительного перенапряжения государственных финансов страны: на них уходила все возраставшая часть валютных поступлений от экспорта и вновь получаемой западной помощи. В начале 70-х годов ежегодная сумма платежей превышала 55 млн. эф. долл., на что ухо­дило свыше 10% экспортной выручки. Тем самым ухудшался платежный баланс страны, который постоянно имел отрицательное сальдо: в 1971 г., напри­мер, 111,6 млн. эф. долл. В этом, вероятно, состояла одна из причин того, что правительство не использовало целиком отпущенные средства: к 1971 г. было реализовано лишь 57,4% всей суммы займов и кредитов в 1,14 млрд. эф. долл. [309, с. 159]. Нельзя при этом не согласиться с индийским экономистом Криш­на Ахойя в том, что главная проблема Эфиопии состояла не в недостатке внешних источников финансирования, а в малочисленности конкретных про­грамм развития, к которым могли быть приложены иностранные средства [326, с. 239].

Все расширяющееся проникновение иностранного капитала и перекачка вследствие этого значительной доли национального дохода Эфиопии за границу означали усиление эксплуатации, ухудшали экономическое положение страны. Иностранная бур­жуазия была заинтересована в стабильности императорского режима. Ей было, однако, свойственно позитивное отношение к реформам, которые предназначались для углубления процесса формирования внутреннего рынка. Западные государства-доно­ры к 70-м годам убедились в том, что архаичные социально-экономические структуры Эфиопии нуждаются в срочной модерни­зации, ибо в противном случае процесс развития капитализма в стране становился все более и более неадекватным их уси­лиям, а предоставленные им гарантии безопасности вкладов — проблематичными. Вот почему, например, Управление междуна­родного развития Швеции, осуществлявшее в Эфиопии проекты «зеленой революции», настаивало на проведении аграрной ре­формы, угрожая иначе прекратить оказание «помощи».

Не забывая об интересах западных бизнесменов, государст­венный иностранный капитал оказывал в то же время широкую финансово-техническую поддержку местному частному предпри­нимательству. Хотя численность предпринимателей-эфиопов составляла 109,6 тыс., а с учетом торговцев, выделенных ЦСУ Эфиопии в отдельную группу экономически активного населе­ния,— 224,6 тыс., большинство из них по своим капиталам и объему операций намного уступали иностранцам. В 60-е годы в Эфиопии было свыше 60 тыс. различных предпринимателей из европейских и азиатских стран, а также из США. Они имели тесные связи со многими представителями местного частного [239] капитала, используя нередко эфиопских состоятельных людей в качестве посредников в сбыте готовых изделий или приобре­тении сырья. (Вообще, посредничество было очень развито в системе товарно-денежных отношений Эфиопии. Так, только в сфере торговли зерном действовало до 25 тыс. посредников-торговцев в сельской местности и до 8 тыс.— в городах.)

Особые финансово-экономические отношения сложились меж­ду, с одной стороны, иностранным частным капиталом и, с дру­гой — членами императорской фамилии, верхушкой государст­венной бюрократии и самим монархом, составившими могущест­венный слой компрадорской буржуазии (прогрессивная общест­венность Эфиопии полагала даже, что Хайле Селассие — самый главный компрадор). Он допустил ее к своим высоким прибы­лям, извлекавшимся за счет нещадной эксплуатации трудящих­ся и в результате установления монопольных цен на внутрен­нем рынке. Так, ежедневная заработная плата неквалифициро­ванного рабочего «Х.Ф.А. — Эфиопия» в конце 60-х — начале 70-х годов была 1 эф. долл., а цена 1 кг сахара, произведенного этой компанией, в Аддис-Абебе— 10 эф. долл., т. е. в три раза выше, чем в Джибути, где этот продукт—привозной. В 1960— 1967 гг. эта компания получила 58 млн. эф. долл. чистой при­были [309, с. 152]. Эфиопские компрадоры, занимавшие ди­ректорские должности в ее управлении и ответственные посты в правительстве, пошли даже на то, что гарантировали про­текционистские меры в случае, если импортный сахар окажется дешевле местного.

При дворе интересы иностранного частного (как и государст­венного) капитала защищали также представители западных стран-доноров, активно проводившие своих подданных в госу­дарственные институты Эфиопии. Особое положение среди них занимали американцы, в немалом количестве служившие в правительственных учреждениях страны, и в первую очередь в министерстве обороны.

Известное влияние на все стороны жизнедеятельности эфи­опского государства оказывали иностранные специалисты, ра­ботавшие на различных народнохозяйственных объектах. В 1964 г. на их долю приходилось более 1/3 из 5088 человек са­мых квалифицированных кадров, в том числе и в административ­ном аппарате. Они привносили в эфиопскую среду дух запад­ного образа жизни, взгляды и представления западного об­щества. Многие из них являлись держателями акций местных компаний, участвовали в финансово-банковских операциях.

Говоря об иностранцах, осевших в Эфиопии и связавших с ней свои судьбы, необходимо иметь в виду наличие в их среде мелких, средних и крупных предпринимателей, действовавших обособленно от международного монополистического капитала. Речь идет о так называемых натурализовавшихся иностранцах (итальянцах, греках, армянах, индийцах), представлявших со­бой, по существу, особый слой эфиопской буржуазии. Они органически [240] влились в структуру национальной экономики, заметно интегрировались в систему взаимоотношений в эфиопском об­ществе. При их непосредственном участии заметно активизиро­вались капиталистические тенденции в стране в 60—70-е годы. В составе эфиопской буржуазии своим особым положением выделялась бюрократическая буржуазия, как стали называть с 60-х годов новую элиту, сложившуюся преимущественно из; выходцев из средних и мелкопоместных феодальных семей или даже из разночинной среды и допущенную в политически правя­щий слой. Это была часть абсолютистско-монархической бюро­кратии, превратившаяся путем различных финансовых махина­ций во владельцев крупных состояний. Отираясь на складывав­шийся государственный уклад, она консолидировалась в новое социальное образование, но не порывала (да и не могла сделать этого) со своими абсолютистско-монархическими истоками. Но­вая элита обогащалась, используя государственную власть и государственную собственность. Авторитет власти помогал ей и в частнопредпринимательской деятельности. Накопленный ею капитал чаще всего направлялся в торгово-посреднические предприятия, в уже существующие промышленные компании, в операции по скупке земли, недвижимости и т. д.

Политическая и экономическая роль бюрократической бур­жуазии в императорской Эфиопии была значительной, а порой и решающей. Являясь неотъемлемой частью правящего класса, она контролировала многие сферы правительственной адми­нистрации в центре и на местах, хозяйственной жизни страны. В отличие от остальной Африки эфиопская бюрократия, одари­вавшаяся императором землями, феодальными титулами, зда­ниями и другой государственной недвижимостью, не находилась в антагонистических противоречиях с аристократией, в целом сохранявшей по-прежнему свой политический вес в стране. Нао­борот, благодаря все тому же приему «равновесия власти» она (бюрократия) сосуществовала со знатью, вследствие чего уси­ливались связи между ними и взаимная поддержка в вопросах упрочения трона (это отнюдь не означало отсутствия между ними соперничества).

Новая элита быстрее приспособилась к капиталистическому развитию. Обуржуазившись, она пополнила ряды национальной буржуазии, часть которой была недовольна существовавшими: общественно-экономическими барьерами на пути капитализма.

Наряду с новой элитой в ходе развития абсолютной монар­хии, сопровождавшегося углублением процесса становления ка­питализма, образовался слой «новых помещиков». Это произош­ло в результате пожалований государственных земель админи­стративному персоналу, военнослужащим и полицейским, а так­же местной интеллигенции. Добиваясь верности трону, импера­тор роздал в 1942—1970 гг. 4,8 млн. га, главным образом на юге. Особенно участились пожалования с 60-х годов, когда власти столкнулись с ростом сил протеста. Из числа «новых помещиков», [241] ставших важной опорой абсолютной монархии, быстрее всего формировалась эфиопская аграрная буржуазия. От них пытались не отстать и многие традиционные феодалы.

К 1974 г. уже немало помещиков, в том числе члены аристо­кратических фамилий (расы Бырру, Мэсфын Сылеши, Сыюм Мэнгэша и др.) и императорского дома (наследный принц Асфа Уосэн, дочь монарха Тэнанье Уорк и др.), вели свое хозяйство па капиталистической основе. Показательна в этом отношении судьба светского и религиозного правителя афаров султана Мираха, который, по словам Л. Бондестама, «был полностью поглощен превращением своего султаната в капиталистическое государство в рамках Эфиопии» (цит. по [180, с. 30]).

Предполагается, что к середине 70-х годов в стране было 5 тыс. крупных товарных ферм, принадлежавших главным об­разом молодому поколению семей землевладельцев и торговцам. И это — не считая большого числа помещичьих хозяйств, осо­бенно на юге, где предпринимательские цели достигались час­тично или полностью путем применения докапиталистических методов эксплуатации. Подобная практика особенно широко применялась в кофепроизводящих районах на юго-западе и в долине р. Аваш, где выращивались хлопчатник, овощи, фрукты и другие товарные сельскохозяйственные культуры.

Обширные земли здесь принадлежали лично императору, членам его семьи и потомственной аристократии. Их владения в этих районах многократно увеличились в послевоенное время, особенно с 60-х годов, когда возросли включенность Эфиопии в мировое капиталистическое хозяйство и емкость внутреннего рынка. Это достигалось путем пожалований государственных земель, сгона крестьян с их наделов, скупки обширных угодий по баснословно низким ценам (5 эф. долл. за 1 гаша) и других земельных спекуляций.

Надо, вообще, признать, что к середине 70-х годов, как след­ствие ускорения темпов капиталистического развития, участи­лись купля-продажа земли, ее заклад, предпринимательская аренда и т. д.

Наряду с феодалами в агробизнес все активнее включались крестьяне — собственники земли, в большинстве своем прожи­вавшие на юге или в центральной части страны и реже — на се­вере. Их угодья вместе с общинными владениями, располагав­шиеся преимущественно в северных районах, не превышали 10— 15% пригодной для обработки земли. Среди крестьян-общинни­ков появилось немало зажиточных людей, использовавших наем­ный труд, чаще всего своих сородичей, бедных общинников. Крестьяне-собственники и общинники стали практиковать раз­личные земельные сделки: заклад, перезаклад, купля-продажа, ростовщические операции с землей, приарендовывание участ­ков.

Во многих общинах фактически прекратилось периодическое перераспределение земель, причем лучшие остались за деревенскими [242] богатеями. Производство и сбыт сельскохозяйственной продукции на внутренний или внешний рынок заметно ускоряли распад общины, превращение ее земельной собственности в част­ную. Учитывая рост предпринимательства в крестьянских хо­зяйствах, П. Джилкс указывал на формирование класса кула­ков, особенно у амхара и тыграи [309, с. 142, 170]. Принимав­шиеся правительством шаги на путях «зеленой революции» в районе Чиллало, в Уоламо, на севере Сидамо, и в округе Ада, неподалеку от Аддис-Абебы, прежде всего предназначались для поддержки зажиточных слоев эфиопской деревни в организации товарных ферм, ускорения капиталистического раз­вития на селе, более активного вовлечения крестьян в товарно-денежные отношения, увеличения доходов государства от прямо­го налогообложения и обогащения верных императору при­дворных.

Финансово-кредитные учреждения предоставляли займы и кредиты, как правило, тем, кто имел крепкое хозяйство. Так, Банк сельскохозяйственного и промышленного развития Эфио­пии, образованный в 1970 г. в результате слияния Банка разви­тия и Эфиопской инвестиционной корпорации (создана в 1964 г. на основе (просуществовавшего всего один год Инвести­ционного банка) и ставший самым главным правительственным учреждением по мобилизации и реализации инвестиционного потенциала страны, из 45 млн. эф. долл., выданных в 1971— 1972 гг. различным предпринимателям, только 4 млн. эф. долл. выделил тому, кого, по словам П. Джилкса, «можно назвать мелкими фермерами», да и то через снабженческо-сбытовые и потребительские кооперативы. По образному выражению А. Г. Кокиева, возникавшие в Эфиопии кооперативы являлись «своеобразным инкубатором кулацкой прослойки» [212, с. 27]. В ряде районов, особенно нового освоения, этот слой зажиточ­ных крестьян играл заметную политическую роль, выступая в качестве стойких защитников абсолютистско-монархического курса.

В рамках «зеленой революции» правительство на рубеже 60—70-х годов приступило к осуществлению мелких, локальных сельских проектов, названных «минимум пакидж программс». В 1973 г. реализовывались 28 таких проектов, направленных на создание центров по сбыту и кредитованию, распространению агротехнических средств и формированию хозяйств капитали­стического типа. Результатом явилось то же самое, что и при претворении в жизнь крупных экспериментов «зеленой револю­ции», а именно: обогащение влиятельных сановников империи и местных землевладельцев, увеличение кулацкой прослойки в деревне, массовое разорение крестьян-арендаторов, их изгнание с земли, традиционно обрабатывавшейся на условиях феодаль­ных рентных отношений.

Расширению сферы товарно-денежных отношений содейст­вовало растущее требование землевладельцев к крестьянам-[243]арендаторам выплачивать ренту в денежной форме, в связи с чем росло число локальных рынков, возрастал приток кре­стьян на старые рынки, а также усиливалась придорожная тор­говля сельскохозяйственной продукцией. Наиболее быстрыми темпами этот процесс, как можно судить, шел в южных про­винциях. На севере выделялись Бэгемдыр, Годжам и в некото­рой степени Шоа. И не случайно именно из них был массовый поток сезонников в юго-западные кофепроизводящие районы, куда ежегодно в январе—марте и октябре—декабре в начале 70-х годов прибывало на заработки до 50 тыс. человек.

Заработанных сезонниками денег едва хватало на поддер­жание оставленных в деревне семей, уплату долгов, различных поборов и т. д. Лишь немногие могли скопить достаточно средств для расширения производства в своих хозяйствах, при­обретавших, следовательно, товарный характер. Распростране­ние среди крестьян отходничества и вовлечение их хозяйств в сферу рыночных отношений в результате необходимости упла­ты арендной ренты в денежной форме разрушали докапитали­стические уклады в эфиопской деревне, влияли на трансформа­цию сельскохозяйственного производства.

Аналогичное действие имела участившаяся замена совмест­ных общественных работ в деревне сбором денежных пожерт­вований на различные хозяйственные нужды. Размеры таких поборов, взимавшихся при прямом участии местной админист­рации, были значительны. В 1971 г., например, немногочислен­ный народ камбата в Шоа «согласился» собрать 1 млн. эф. долл. для строительства дорог, школ и других объектов. Власти пы­тались включить денежные взносы крестьян, как и их бесплат­ные трудовые затраты, в русло коммуналистского развития де­ревни, т. е. программы «коммьюнити дивелопмент», осуществ­лявшейся правительством с 1957 г.

Проекты, предусмотренные этой программой, встречали скрытое, а по­рой и открытое сопротивление крестьян, видевших в них дополнительное бремя трудностей. Западногерманский ученый З. Паузванг, исследуя ситуа­цию в деревне в провинции Гэму Гофа, отметил, что слово «развитие» вы­зывало у крестьян страх, поскольку воспринималось как лишение обрабаты­ваемых участков земли, крушение жизненных планов, хозяйственный крах и необходимость поиска нового пристанища [375, с. 174]. Подобное предубеж­дение распространялось даже на вступление в кооперативы, создание которых входило в задачи министерства коммуналистского развития и социальных дел. Нередко доходы, получаемые крестьянами в кооперативе, присваивались ча­стично или полностью землевладельцами. Это еще раз подчеркивает тот факт, что феодальная система аграрных отношений являлась серьезным препятствием на пути капиталистического развития страны.

Власти, хотя не раз заявляли о своей заинтересованности в глубоком изменении социально-экономической ситуации в де­ревне, фактически ничего не делали в этом направлении. «Эфи­опский режим...— писал Дж. Маркакис,— предпочитает мани­пулировать символами аграрной реформы, а не осуществлять ее на практике» [345, с. 350]. [244]

К Эфиопии вполне применимо ленинское определение прус­ского пути развития капитализма в сельском хозяйстве, кото­рый, будучи помещичьим, полуфеодальным, «с тьмой остатков всяких привилегий, наиболее реакционный и наиболее мучитель­ный для масс» [12, с. 6]. Эфиопское крестьянство испытывало многочисленные тяготы, обусловленные вторжением капитализ­ма. Оно было опутано феодальными и даже дофеодальными от­ношениями, которые причудливо переплетались с частнопред­принимательскими, буржуазными методами эксплуатации и го­сударственным внеэкономическим или экономическим принуж­дением. Его обирали ростовщики и торговцы-посредники, ко­торые нередко были представлены в лице того же самого помещика или местного крестьянина-кулака. Ростовщический процент достигал довольно часто 100, а сроки выплаты ссуд устанавливались, как правило, до полугода и очень редко на год. Крестьянин не мог выпутаться из долгов, так как прода­ваемая им сельскохозяйственная продукция скупалась перекуп­щиками (а часто тем же самым ростовщиком) почти за бес­ценок. Для различных денежных расчетов крестьяне нередко вынуждены были продавать продукции в 3—4 раза больше, чем требовалось.

Среднегодовой доход крестьянской семьи оценивался в 350— 450 эф. долл., причем только 85—100 эф. долл.— в денежной форме. Этого было явно недостаточно для приобретения тра­диционных орудий и предметов труда, уже не говоря о внедре­нии современных агротехнических средств. Крестьянам прихо­дилось, как правило, арендовать тягловый скот, инвентарь и т. д., за что с них владельцы этих средств труда взыскивали плату в последние предреволюционные десятилетия все в боль­шей степени в денежной форме. Это, в свою очередь, усиливало вовлечение крестьянских хозяйств в рыночную сферу.

К крестьянам широко применялись внеэкономические, дока­питалистические методы принуждения. Наряду с издольщиной и денежной рентой, которые свидетельствовали об определенном уровне развития товарно-денежных отношений, с них требова­лись даже барщинные работы (до 120 дней в году). Особенно тяжелым было положение крестьян, сидевших на церковно-монастырских землях (около 20% пригодной для обработки зем­ли). Законы страны, запрещавшие хотя бы формально взи­мание податей и повинностей, кроме налогов, установленных государством, не распространялись на «церковно-монастырских» крестьян. Наоборот, помимо обычных налогов, выплачивавших­ся церковной казне, и подношений церковно- и священнослужи­телям им вменялось в обязанность оказывать бесплатные услу­ги церквам и монастырям.

Не менее трудной была судьба крестьян-арендаторов на землях, лично принадлежавших императору и членам царской семьи. С них взыскивались все налоги, обычно собиравшиеся с землевладельцев, но в пользу самого монарха и его родни, [245] а не государства. Кроме того, царствующий дом получал всю денежную или натуральную ренту за сдачу земли в аренду крестьянам. Те должны были также работать на полях управ­ляющих царскими имениями, делать им различные подношения. Хайле Селассие, императорская фамилия были освобождены от поземельного налогообложения. То же самое, по существу, касалось и видных царедворцев, влиятельных придворных, круп­ных феодалов и высших правительственных чиновников, кото­рые утаивали свои доходы, затягивали сроки уплаты налогов. Власти снисходительно относились к такой неуплате налогов, в то время как были весьма жестоки, когда речь шла о взыска­нии налогов или недоимок с крестьян.

Крестьянство страдало от малоземелья и безземелья. В то время как 50% крестьян вовсе не имели земли, а в собствен­ности остальных находились участки, не превышавшие, как пра­вило, 1 га, отдельные феодалы владели сотнями тысяч и даже более 1 млн. га.

Положение крестьян ухудшалось и в связи с чрезмерной раздробленностью участков, принадлежавших им лично или арендованных: в Арси только 26% хозяйств состояло из одного целого участка земли, в Бэгемдыре и Сымене—19%, Тыграе — 16% и т. д. Имелись хозяйства, насчитывавшие 5—9 небольших: клочков земли.

Землевладельцы часто расторгали арендные договоры и сго­няли крестьян с их участков, причем, как правило, без выпла­ты компенсации (в начале 60-х годов в Харэрге, Бэгемдыре и: Сымене, Илубаборе, Гэму Гофе и Уоллеге только 9% бывших крестьян-арендаторов получили такую компенсацию). С сере­дины 60-х годов помещики стали практиковать расторжение арендного договора, с тем чтобы получить особую плату с крестьянина за возобновление аренды. Землевладельцы, вклю­чая членов императорской фамилии, умышленно не оговарива­ли сроков аренды, имея в результате свободу действий по от­ношению к арендатору (например, в Харэрге из 95360 устно-заключенных арендных договоров срок аренды указывался только в 700). По этой же причине они отказывались от за­ключения письменных соглашений об аренде, но даже если такие были, то в них крайне редко фиксировался срок аренды. Словом, крестьяне жили под постоянной угрозой потери земли.

Паразитизм феодального класса, отстаивавшего свои зе­мельные привилегии и изыскивавшего любые возможности для обогащения, проявлялся и в получившем широкое распростра­нение абсентеизме, особенно на юге страны. В отдельных юж­ных провинциях доля абсентеистов доходила до 42% всех зем­левладельцев, причем официальная эфиопская статистика здесь не делала различий между частнокрестьянской и феодальной собственностью. С учетом этого последнего факта удельный вес помещиков-абсентеистов, несомненно, был еще выше. В их владении находилось до 48% измеренных земель. Массовый переезд [246] помещиков в города и их уклонение от непосредственного участия в сельскохозяйственном производстве привели к усилению эксплуатации крестьян, отвлечению значительных средств на личное потребление и в непроизводственную сферу. Это со­провождалось, в свою очередь, дальнейшей пауперизацией кре­стьянства, его массовым разорением.

Сдача земли в капиталистическую аренду, участившаяся наряду с товаризацией помещичьих хозяйств, ростом кулачест­ва и созданием землевладельцами чисто капиталистических ферм в условиях «зеленой революции», приводила к изгнанию крестьян с арендованных ими участков. Десятки тысяч людей потеряли, таким образом, свои традиционные источники су­ществования. В поисках мест приложения своего труда они отправлялись в города и другие сельские районы, пополняя там ряды (численно постоянно увеличивавшиеся) сезонников, по­стоянных и временных батраков, плантационных и фермерских рабочих, городской бедноты, реже фабрично-заводского проле­тариата, безработных и т. д.

Всего в сельской местности по найму работало в начале 70-х годов около 250 тыс. человек, из них 50—55 тыс. состав­ляли постоянные рабочие, занятые на плантациях и фермах. Кроме того, в стране насчитывалось несколько сот тысяч от­ходников, так как к середине 70-х годов резко возрос спрос па сезонную рабочую силу. Приведенные данные свидетельст­вуют о росте продажи крестьянами рабочей силы, обусловлен­ном капиталистическим развитием страны.

В городах, население которых вследствие главным образом притока сельских жителей заметно увеличивалось (к середине 70-х годов — около 10% населения страны), число работающих по найму не превышало 400 тыс., притом фабрично-заводской пролетариат состоял из более 85 тыс. Всего городской проле­тариат к 1974 г. насчитывал около 120 тыс. человек. В 1972 г. в Эфиопии из 11,09 млн. экономически активного населения вне сельского хозяйства было занято 1762 тыс. человек [42, с. 326]. В это число входили, конечно, не только лица, работавшие по найму: например, около 400 тыс. кустарей, надомников, помо­гающих членов их семей или родственников (редко в домашней и кустарной промышленности Эфиопии использовался наем­ный труд).

Как и весь трудовой люд страны, эфиопские рабочие в мас­се своей постоянно недоедали. Ежедневный дефицит калорий в расчете на душу населения в среднем составлял 400 калорий. До 50% заработной платы низкооплачиваемых рабочих (а их было большинство) уходило на приобретение продуктов пита­ния, а у неквалифицированных рабочих, получавших 0,5—1 эф. долл. в день, на еду затрачивалась еще большая часть их за­работка.

Постоянный рост цен ухудшал и без того бедственное поло­жение рабочих. Их зарплата в этих условиях не покрывала [247] полностью даже самые насущные потребности в продовольствии и товарах первой необходимости.

Ситуация в городах, в том числе среди работающих по най­му, постоянно осложнялась в связи с так называемой допромышленной урбанизацией, т. е. сосредоточением в городах сельских мигрантов в количестве, намного превышающем потребности городского хозяйства, административных служб, индустриаль­ного сектора, отраслей социальной и производственной инфра­структуры. С каждым годом увеличивалась численность безра­ботных, полупролетарских элементов, люмпенов и т. д. Откры­тая безработица оценивалась в Эфиопии в почти 10% трудо­способного населения, причем большая часть приходилась на лиц моложе 25 лет. В одной только Аддис-Абебе насчитывалось до 200—300 тыс. безработных. Многие горожане — мелкие бур­жуа, разоряясь, пополняли ряды городских низов. Здесь на «дне» зрел социальный протест против абсолютистско-монархи-ческих, эксплуататорских устоев эфиопского общества.

В городах, особенно  крупных — Аддис-Абебе (в 1974 г.— свыше 1 млн. человек), Асмэре (285860), Дыре-Дауа (72860), Дэссе (54910), Харэре (53560), Джимме (52420), Назрете (50550) и Гондэре (43040 человек), все более активную поли­тическую роль играли средние слои (основная часть интелли­генции, служащих, чиновничества, офицерство и студенчество). Им хорошо было известно тяжелое положение основной массы населения. Да и сами они претерпевали немало в связи с рос­том дороговизны, уже не говоря о репрессиях, обрушивавшихся на них императорским режимом. «Прусский» капитализм, сопро­вождавшийся беспощадной эксплуатацией и бесправием народ­ных масс, их обездоленностью, низким уровнем самосознания, притеснениями со стороны власть имущих, коррумпирован­ностью правящих кругов, отсутствием политических свобод, сохранением и даже сознательным культивированием самых изощренных феодальных и дофеодальных методов извлечения прибавочного продукта, не мог не вызвать антикапиталистиче­ских настроений в стране. Жизненные трудности, нищета, без­законие, голод вполне обоснованно связывались с абсолютной монархией. В представлении многих стагнация общества ас­социировалась с именем Хайле Селассие, олицетворявшего абсолютистско-монархическое государство.

Самодержавие, по существу, действовало «наперекор» эко­номическому развитию страны. Господствовавшие феодальные отношения препятствовали росту буржуазных отношений, уско­рению формирования капиталистического способа производст­ва. В правящих кругах было, например, немало противников убыстрения темпов промышленного развития, опасавшихся, в частности, увеличения численности пролетариата и превра­щения его в непримиримого врага самодержавия.

С точки зрения перспектив достижения экономической неза­висимости и укрепления на ее основе политической самостоятельности [248] радикальное решение аграрного вопроса станови­лось все более неотложной задачей. Абсолютная монархия, защищавшая прежде всего интересы феодального класса, не мог­ла пойти на ликвидацию помещичьего землевладения и наде­ление крестьян землей и тем самым ускорить социально-экономическое развитие на путях капитализма.

Развитие капитализма в Эфиопии носило анклавный харак­тер. Буржуазные отношения (в чистом или деформированном виде) охватили немногим более трети территории страны. Поч­ти 80% населенных пунктов не были связаны с общенациональным рынком. Не более 35% населения участвовало в товарном производстве. На натуральный аграрный сектор приходилось почти 40% ВВП и 72% в доле сельского хозяйства в ВВП. Од­нако Г. Л. Гальперин полагал, что «в канун революции чисто натуральные хозяйства оставались только в самых глухих гор­ных районах, а также на периферии страны, в зонах господст­ва раннефеодальных и дофеодальных укладов» [180, с. 38]. Дело в том, что требование оплаты налогов и поборов в денежной форме, жизненная необходимость приобретения элементарных потребительских товаров понуждали крестьян, даже не помышлявших о товаризации своих хозяйств, продавать часть собран­ного урожая многочисленным перекупщикам, в погоне за при­былью достигавшим самых отдаленных уголков, или на мест­ных рынках. Тем самым расширялась сфера товарно-денежных отношений, но таким хозяйствам еще далеко было до перехода к мелкотоварному производству.

У большинства крестьян отсутствовал интерес к расширению сельскохозяйственного производства, ибо они опасались, что в любой момент их прогонят с земли без какой-либо компенса­ции за вложенные средства. Показателен также ответ одного крестьянина на вопрос эфиопского ученого Мэсфына Уольдэ Мариама о возможностях увеличения урожая: «Вы думаете, что, может быть, мы ленивы. Отнюдь. Посмотрите, как мы усерд­ны, и мы готовы трудиться еще больше. Но чем больше мы соберем, тем больше возрастет аппетит тех, кто живет за наш счет» (цит. по [291, с. 26]). Да к тому же в условиях рез­кого колебания цен на экспортные и импортные (сельскохо­зяйственного назначения) товары у них не было каких-либо правительственных гарантий возмещения понесенных убыт­ков.

В рассматриваемые годы возросло негативное воздействие мирового капиталистического хозяйства на социально-экономи­ческие процессы в Эфиопии. Резкое вздорожание бензина и других нефтепродуктов, обусловленное в конечном счете дея­тельностью нефтяных монополий, привело к снижению закупоч­ных цен на кофе. Дефицит кофе на мировом рынке, обнаружив­шийся с начала 70-х годов, усилил эксплуатацию кофепроизводящих [249] районов Эфиопии с целью увеличения экспорта этого товара. Доходы страны от его продажи на внешнем рынке по­стоянно росли: в 1964—1972 гг. они колебались в пределах 139,5—188,3 млн. эф. долл., повышался и физический объем вывозимого кофе. Дальнейшее вовлечение Эфиопии в мировое капиталистическое хозяйство путем роста экспорта кофе углуб­ляло анклавный характер развития буржуазных отношений в стране. Этому же содействовало внедрение иностранного капи­тала в другие сырьевые отрасли.

Отрицательно сказывалась на экономическом положении Эфиопии поли­тика «ножниц цен». О ней еще в 1964 г. критически отозвался тогдашний министр торговли и промышленности лидж Ындалькачеу Мэконнын, отметив, что все развивающиеся страны находятся в ситуации, когда «экспортируют в Европу такие товары, как, например, какао, а импортируют изготовленный из него шоколад, причем по ценам, в два-три раза превышающим исходное сырье» [141, 1966, т. 10, № 4, с. 242]. И не случаен в этой связи хронический внешнеторговый дефицит Эфиопии, достигший в 1956—1973 гг. максималь­ных размеров: в 1968 г.— 166,5 млн. эф. долл. и в 1971 г.— 155,5 млн. эф. долл. Разумеется, нельзя не учитывать здесь и другие причины: ничем неоправдан­ный импорт предметов роскоши во все возрастающем объеме (только ввоз дорогостоящих автомобилей для личного пользования в начале 70-х годов составлял около 8% всего импорта), увеличение закупок за рубежом машшр и оборудования для хозяйственных целей (около 20% импорта), рост импорта потребительских товаров, в том числе продовольствия (почти ²/₃ импорта).

Эфиопское правительство стремилось расширить экспортные операции, повысив тем самым доходы. С этой целью в Эфио­пии широко практиковался реэкспорт, который в 1972 г. со­ставил 3,7 млн. эф. долл., в 1973 г.— 9,6 млн. эф. долл., в 1974 г.— 17,9 млн. эф. долл. Главным импортером эфиопской продукции оставались США, на долю которых приходилось до ¹/₃ экспорта Эфиопии (без реэкспорта). Но США уступали Италии, Японии, ФРГ и Великобритании в качестве экспортера товаров в. Эфиопию. Американцы, как правило, ввозили в эту страну то­варов на сумму, почти в четыре раза меньшую, чем вывозили оттуда.

Это делало эфиопскую экономику еще более уязвимой от воли американского империализма, ибо несбалансирован­ность торговли была выгодна Эфиопии. Со стороны же США, заинтересованных в стабильности императорского режима, это было своеобразной формой его поддержки. Вот почему Вашинг­тон ни разу не поставил вопрос об изменении внешнеторговых диспропорций.

Расширение физических объемов экспортных поставок зерна, мяса, фруктов, овощей и других продуктов питания шло в зна­чительной мере за счет сокращения предложения этих товаров на внутреннем рынке в условиях, когда на них рос спрос. В этом — одна из причин роста цен на основные пищевые про­дукты, о чем свидетельствует индекс цен на продовольствие в 1969—1973 гг. (1963=100) [309, с. 169]: [250]

Продукты                                   1969 г.     1973 г.

Зерно                                          136             143

Мясо                                         145             159

Фрукты, овощи                           143             188

Специи                                   163             238

Продукты питания в целом      135             154

На этом росте цен наживались помещики, торговцы, зажи­точные крестьяне, иностранные и местные компании, зато все тяжелее становилось положение трудящихся. Дефицит продо­вольствия вызвал увеличение его импорта, составившего в 1970 г. (включая живой скот) 31,5 млн. эф. долл. (в 1964 г.— 14,0 млн. эф. долл.). Высокие пошлины на импортные продукты литания (как и на другие потребительские товары) содейство­вали повышению цен на них на внутреннем рынке. Большинству населения они были не по средствам.

Экспортно-импортные пошлины в Эфиопии постоянно были высокими, нередко пересматривались в сторону дальнейшего повышения. В этом страна имела определенную свободу действий, ибо не входила в ГАТТ с ее соответствующими ограничениями. Роль таможенного налогообложения в формировании государ­ственных доходов по-прежнему оставалась значительной, достигая в отдельные годы даже 33% их общей суммы. Это указывало на антинародный характер государственных финансов, ибо бре­мя таможенного налогообложения ложилось на неимущие слои эфиопского общества.

О том же самом свидетельствует и то обстоятельство, что в рассматриваемые годы, как и в предыдущее десятилетие, власти делали ставку на косвенные налоги: при формировании доходной части бюджета на них приходилось около 75% по­ступлений, а в 1971 —1974 гг. и того больше (около 80%). В прямом налогообложении сравнительно низкими были сум­мы поземельного налога и налога вместо десятины. С 1967 г. правительство попыталось ввести подоходный налог на земле­владельцев, отменив налог вместо десятины, но в целом без­успешно: во многих районах страны вплоть до революции 1974 г. продолжали собирать налог вместо десятины. Не на­много улучшилось поступление средств в казну в результате введения налога на здравоохранение: сбор его, как правило, не превышал 6 млн. эф. долл.

Не желая менять коренным образом ситуацию с прямым налогообложением, власти в поисках дополнительных доходов прибегли к внутренним облигационным займам, ежегодным ло­тереям, продаже частному сектору государственных активов и т. д. Этих мер оказалось также недостаточно, чтобы ликвиди­ровать хронический бюджетный дефицит. Не оправдались рас­четы правительства на получение высоких доходов от государ­ственных предприятий. За счет них обеспечивалось менее 10% всех поступлений в казну. [251]

Несмотря на трудности формирования государственных до­ходов и, следовательно, ограниченность средств для выполне­ния программ развития, в правительстве ни разу не ставился вопрос о снижении расходов на армию и полицию, поглощавших до 45% текущих бюджетных ассигнований. Наращивались так­же суммы, выделяемые на содержание гражданской администра­ции, императорского дворца, высшей бюрократии, канцелярии монарха, церкви и т. д. Без преувеличения можно сказать, что на военно-полицейский и административный аппарат, двор и церковь шло до 80% текущих бюджетных ассигнований. Такая структура расходов еще раз подтверждает абсолютистско-монархическую сущность государственных финансов Эфиопии.

Правительственные мероприятия в фискальной области, включая дальнейшее совершенствование кредитно-банковской системы, и развитие товарно-денежных отношений вглубь и вширь способствовали постепенному утверждению эфиопского доллара в качестве общенациональной денежной единицы. В 1972 г. в обращении находилось 415,5 млн. эф. долл., т. е. око­ло 17 эф. долл. на душу населения (в 1961 г.— около 240 млн. эф. долл.). Он циркулировал к середине 70-х годов даже в труднодоступных, отдаленных районах. И это — несмотря на то, что лишь приблизительно 12% территории страны имели доступ к 9 тыс. км дорог, проходимых круглый год (при 10-километровой полосе доступности по обеим сторонам от до­роги).

Эфиопский доллар фактически вытеснил все другие денеж­ные единицы, имевшие хождение еще в 60-е годы, редки стали случаи простого товарообмена. Его роль в капиталистическом развитии Эфиопии укреплялась, но он по-прежнему использо­вался как важнейшее средство упрочения императорского ре­жима, сохранения и упрочения частнособственнических струк­тур.

Вместе с тем надо признать, что рост денежной массы по­рой не соответствовал реальным потребностям товарооборота страны, поскольку правительство санкционировало дополни­тельный выпуск денег для покрытия той же самой товарной массы. В результате усиливалась инфляция, ухудшавшая эко­номическое положение Эфиопии и приводившая к дальнейшему обнищанию народных масс.