Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Развитие Эфиопии между двумя мировыми войнами протекало в условиях, когда на земном шаре произошли коренные изменения в результате Великой Октябрьской социалистической революции, открывшей новые возможности и перспективы для национально-освободительного движения и оказавшей прямое или косвенное влияние на ход истории в Азии, Африке и Латинской Америке, и усилились попытки империалистических держав восстановить пошатнувшиеся позиции в связи с общим кризисом капитализма и воспрепятствовать освободительным процессам в колониях и полуколониях.
Постоянная угроза потери независимости, исходившая в рассматриваемые годы прежде всего от Англии, Франции и Италии, италофашистская агрессия в 1935 г., с одной стороны, и, с другой — развертывание революционного процесса во всемирном масштабе порождали новые или углубляли прежние тенденции в политике и экономике Эфиопии, укрепляли или ослабляли, модифицировали, а то и деформировали некоторые из них, содействовали активизации противодействующих сил. При этом важно иметь в виду, что неприятие и просто боязнь идей Октября, прогрессивных перемен в мире и их нарастающего воздействия на все сферы деятельности международного сообщества стали характерны для правящих кругов страны.
В самой Эфиопии в эти годы развернулась ожесточенная борьба сторонников и противников феодальной централизации государства и установления абсолютной монархии. Первых в литературе обычно называют младоэфиопами, реформистами, а вторых — староэфиопами, традиционалистами. Они представляли два основных политических течения в Эфиопии. Ни то, ни другое, однако, организационно не было оформлено. Ни одно из них не было однородным как в социальном, так и в идейно-политическом отношении. Тем не менее логика развития страны, потребности ее независимого существования поляризовали политические [128] силы вокруг вопроса о характера государственной гвласти.
Оба движения не выступали против феодальных основ страны, отстаивали ее суверенитет. Различия состояли в том, что младоэфиопы стремились к консолидации и упрочению классового господства феодалов, а их противники — к сохранению вассально-сюзеренных отношений, при которых они, узурпировав большую (если не всю) часть публичных прав государя, чувствовали себя в своих обширных вотчинах территориальными владыками.
Основная цель младоэфиопского движения могла быть достигнута в тех условиях лишь путем учреждения абсолютной монархии как формы государственного устройства. Их реформаторство расчищало путь к утверждению абсолютизма и вольно или невольно к ускоренному развитию капитализма. Показательно в этой связи мнение советского исследователя П. Китайгородского, высказанное еще в 1927 г., о том, что «Абиссиния сейчас находится в переходном периоде от феодализма к торговому капитализму с его политической надстройкой в форме абсолютной монархии» [197, с. 190]. Несколько лет спустя, в 1931 г., английский посланник в Аддис-Абебе С. Бартон отмечал, что Эфиопия, где преобладает влияние западной мысли, «поддерживает революционные идеи, которые за, а не против капитализма» [265, с. 67].
Объективно младоэфиопское движение отвечало задачам упрочения независимости страны. Этому способствовали не только осуществлявшиеся реформы, касающиеся внутреннего развития страны, но и внешнеполитическая деятельность младоэфиопоз, направленная на ликвидацию международной изоляции, усердно возводимой вокруг нее англо-франко-итальянскими колонизаторами. Деятельность младоэфиоиов содействовала консолидации общеэфиопского сознания, способствующего централизации государства.
Наряду с укреплением государственной власти политика, отстаивавшаяся младоэфиопами, предусматривала относительно высокую степень политико-территориальной и хозяйственной интеграции страны, во многом еще тогда разобщенной, превращение ее в субъект международных отношений, определенную техническую и социальную модернизацию, понимаемую как перестройка по западному образцу многих государственных, общественных и экономических институтов, ликвидацию некоторых обветшалых традиций, устранение отдельных противоречий, а также развитие просвещения.
Младоэфиопское движение отражало объективный процесс «становления абсолютизма, в основе которого лежали внутренние социально-экономические и внешние факторы, причем за последними в условиях Эфиопии следует признать приоритетный характер. В такой оценке воздействия извне на ход развития абсолютизма в Эфиопии нет ничего странного, ибо угроза [129] быть порабощенными колонизаторами, особенно усилившаяся с начала 30-х годов, являлась мощным катализатором центростремительных тенденций, отодвигала на задний план поступательное развитие классов, ограничивала рост классового самосознания, а также препятствовала углублению классовой борьбы, которая к тому же перекрывалась в стране этническими, конфессиональными и социально-психологическими отношениями. Ведущая роль внешнего фактора была связана с тем обстоятельством, что в Эфиопии отсутствовало, по выражению Ф. Энгельса, основное условие абсолютной монархии — равновесие «между земельным дворянством и буржуазией» [3, с. 254]. В отдельных случаях, как указывал соратник К. Маркса, возможно решающее значение в утверждении абсолютизма и внешнего фактора [6, с. 418].
Было бы неверным, однако, вовсе не учитывать побудительную силу внутренних факторов в этом процессе в Эфиопии и особенно все углубляющейся интеграции в рамках империи территорий, приобретенных при Менелике II. Упрочение шоанского-господства в южных, юго-западных, западных и юго-восточных районах, дальнейшая их эксплуатация, потребность в большей экономической отдаче присоединенных областей, увековечивание включенности этих обширных пространств в пределы страны настоятельно требовали укрепления верховной власти. Иначе не исключались дезинтеграция, территориальный распад государства. Английский ученый Джон Маркакис и его эфиопский коллега Ныгусе Айяле полагают даже, что социальная и политическая трансформация Эфиопии в первой половине XX в. — «это результат широкой экспансии эфиопского государства на юг» [346, с. 16]. По их мнению, присоединение южных районов привело к централизации монаршей власти [346, с. 30].
Словом, территориальное расширение Эфиопской империи-конца XIX — начала XX в. сыграло заметную роль в упрочении абсолютистской тенденции в межвоенном развитии Эфиопии. Важно отметить и то, что именно в этих районах начался перевод помещичьих хозяйств на капиталистические рельсы, именно сюда была направлена экспансия иностранного капитала и именно эти области создавали финансовое могущество лидеру младоэфиопов регенту расу Тэфэри Мэконныну.
Здесь особо следует указать на первостепенную роль провинции Харэрге в восхождении раса Тэфэри на политической сцене Эфиопии и его восшествии на престол в 1930 г. Вернув себе Харэрге после переворота 1916 г., рас Тэфэри установил жесткий контроль на торговых путях, проходивших через провинцию, в том числе на железной дороге Аддис-Абеба — Джибути, по которой перевозилась большая часть (со временем 80%) торговых грузов страны. Это давало не только большие поступления от сбора транзитных пошлин (до 100 тысч талероа Марии-Терезии в год), но и значительные преимущества в приобретении оружия, перевозившегося из-за границы по территории [130] Харэрге. Крупные средства поступали ему также от торговых сделок с иностранцами, доходных домов, ряда предприятий, открытых в 20-е годы. Велико значение в его обогащении труда крестьян на принадлежавших ему обширных владениях, прежде всего в Харэрге.
Став императором, он мог уже пользоваться государственной казной, хотя четкого разграничения между ней и его личными финансовыми ресурсами не было. Однако Харэрге продолжала играть важную роль в финансовой и административной политике Хайле Селассие, содействуя консолидации его власти. Теперь к Харэрге добавилась еще другая ключевая провинция — Уолло, через которую проходили торговые пути в Эритрею и далее в порты Асэб и Массауа. Недаром же губернатором Уолло был назначен старший сын императора Асфа Уосэн.
Говоря о значении районов, включенных в состав Эфиопской империи, в утверждении абсолютизма, необходимо учесть и то, что они становились своего рода экспериментальным полигоном для отработки некоторых проектов в административной и финансовой областях. Это имело место в Чэрчэре в провинции Харэрге, в Джиджиге, в Бале, Уоллега и Сэйо в Юго-Западной Эфиопии [90, с. 75; 211, с. 86; 311, с. 172; 390, с. 49—50]. При этом в ряде случаев выгоду от вводимых новшеств получал прежде всего сам регент (император). Американский ученый Доналд Левин писал в этой связи, что рас Тэфэри Мэконнын создал свое могущество в 1917—1928 гг. посредством нововведений в Харэрге, давших ему широкие возможности для увеличения доходов, организации многочисленного войска и приобретения земельных владений повсюду в стране [334, с. 178].
В результате мер, предпринятых Хайле Селассие I в начале 30-х годов, установился более жесткий контроль центральной власти над районами, пользовавшимися значительной автономией (султанаты Джимма, Ауса, земли Бени Шангуль и т. д.). Вместе с тем нельзя согласиться с утверждением И. Мантель-Нечко о том, что ряд территорий, имевших автономию, был лишен этого статуса и полностью инкорпорирован в империю уже в 1918 г. [340, с. 20]. Против этой не совсем точной оценки свидетельствует, например, английский путешественник Уилфред Тезайджер, исследовавший реку Аваш в 1933—1934 гг. На заседании Королевского географического общества 12 ноября 1934 г. он, приведя конкретные факты, сообщил, что султанат «Ауса находится под эфиопским суверенитетом, но такое положение всегда было в значительной степени номинальным и все еще остается таковым, несмотря на возросшую власть нынешнего правительства» [401, с. 23]. О том же самом сообщает и Кристина Сандфорд, прожившая несколько лет в довоенной Эфиопии [390, с. 11]. Каковы бы ни были, однако, все эти суждения, следует признать, что в 1918—1935 гг. политическая обстановка в районах, недавно вошедших в ходе реконкисты в состав Эфиопии, постепенно менялась в сторону усиления власти [131] Аддис-Абебы. Тем самым упрочивались центростремительные тенденции в жизни страны. Но одновременно это не исключало, а порой даже предполагало развитие центробежных сил, ослаблявших государственную власть. В их устранении были очень заинтересованы те, кто вел борьбу за абсолютную монархию, за укрепление государственного суверенитета страны, за: углубление территориально-интеграционных процессов.
Процесс становления эфиопского абсолютизма в те годы, как и в последующие, был тесным образом связан с ростом классовой борьбы, которой тогда, однако, были свойственны неразвитые формы и соответствующий уровень классового самосознания крестьянских масс. При всей их неграмотности, забитости нельзя сказать, что они ничего не понимали в окружающем мире, в крупных политических событиях, особенно когда речь шла о защите независимости родины. Здравый смысл, определенное миропонимание, освященный веками жизненный опыт позволяли им ориентироваться в хитросплетениях исторического развития страны, по-своему воспринимать те или иные изменения. Разумеется, их классовое самосознание перекрывалось в-то время этноконфессиональным и регионалистским восприятием. «Носителей зла» они чаще всего видели в чужеродных феодалах, прибывавших по указанию властей для управления районами их проживания или для сбора податей, налогов. Когда последние становились очень обременительными, особенно в голодные, неурожайные годы, происходил социальный взрыв в эфиопской деревне.
Нет, крестьяне не выступали за коренную ломку феодального строя. Их движения принимали, как правило, форму антиподатных восстаний, причем в большинстве случаев не лишенных: этноконфессиональной и регионалистской окраски. В рассматриваемые годы самым мощным таким выступлением, согласно имеющимся данным, было восстание азебо и рая в 1928— 1930 гг., этнически принадлежащих оромо (галла) и проживающих главным образом в южной части Тыграя. Размахом и силой этого движения воспользовался рас Гукса Уоле, пытавшийся свергнуть регента. Вот почему оно еще с большей жестокостью было подавлено [309, с. 206—209; 265, с. 64—65].
Значительными после переворота 1916 г. были солдатские (а по существу — крестьянские, если учесть характер войск тех лет) бунты, отразившие недовольство крестьян нещадной эксплуатацией, ростом государственных повинностей, произволом землевладельцев. Советский исследователь И. Левин писал: «В период, последовавший за переворотом 1916 г. и восстанием 1918 г. (имеются в виду выступления войска с требованием отстранения министров.— Авт.), в стране стихийно образовывались крестьянские и солдатские комитеты, которые выдвигали свои требования к правящей верхушке. Эти требования пока не касались самой основы феодального строя» [211, с. 69]. К сожалению, в нашем распоряжении пока нет официальных документов, [132] чтобы подтвердить эту точку зрения. Но как бы там ни было, факт брожения в войсках Зоудиту, регента и крупных феодалов бесспорен, и с ним приходилось считаться властям. Косвенно об этом говорит сам Хайле Селассие в своей автобиографии.
С нарастанием классовой борьбы, с совершенствованием ее форм усиливалась абсолютистская тенденция. Факты эфиопской истории показывают имеющуюся здесь взаимосвязь. В правящих кругах Эфиопии зрело понимание того, что для сохранения классового господства феодалов, для недопущения роста антифеодальных движений необходимы меры по созданию аппарата абсолютистского государства. Вот почему к младоэфиопам примыкали и отдельные крупные аристократы, которые, казалось бы, по их положению должны были находиться в лагере противников реформ.
Цели младоэфиопов совпали с личными амбициями регента и наследника престола раса Тэфэри Мэконнына. Их движение расчищало ему путь к никем не оспариваемому воцарению, а затем — после восшествия на престол в 1930 г. — к абсолютизации его власти. Рас Тэфэри широко опирался на младоэфиопов, всячески привлекал их на свою сторону, ибо они выступали за то, чтобы абсолютным монархом стал именно регент, а не императрица Зоудиту, которая представлялась им как символ, консерватизма, социально-экономической и политической отсталости.
Такая точка зрения на нее не случайна. Обычно принято считать, что она возглавляла староэфиопское движение, состоявшее из высшего духовенства, феодальной знати и вассально зависимых от аристократии феодалов, которые широко использовали в своей антиабсолютистской деятельности этнические и конфессиональные связи — противоречия, а также социально-психологические представления подвластного им населения.
В литературе допускаются, однако, и утверждения о том, что лидером староэфиопов был могущественный военный министр фитаурари Хабтэ Гийоргис [211, с. 68, 71]. Это был всесильный царедворец, обладавший огромным политическим весом и властью и не лишенный честолюбивых помыслов. Учитывая его положение при дворе, влияние на ход событий в стране, несметное богатство, личные хорошо вооруженные войска, связи с аристократией и поддержку со стороны выдвиженцев Менелика II, некоторые авторы высказывают даже мнение о том, что после свержения Лиджа Иясу в Эфиопии установился триумвират высшей государственной власти Зоудиту — Хабтэ Гийоргис — Тэфэри Мэконнын [277, с. 45; 318, с. 64; 352, с. 96].
Прочность позиций военного министра при дворе покоилась на его руководстве императорской армией и огромных доходах, получаемых от многочисленных внутренних таможен на принадлежащих ему обширных землях юга. По своим взглядам он, был консерватором, сторонником внешнеполитической изоляции [133] страны и противником любых новшеств, менявших хоть как-то прежний уклад жизни, вассально-сюзеренные отношения, в том числе практически ничем не ограниченные права территориального владыки. И тем не менее совместно со своими сторонниками военный министр занимал особое место в староэфиопском движении, выполняя как бы посредническую роль между Зоудиту и Тэфэри, выступая притом в качестве своеобразного противовеса регенту.
Такое положение группировки Хабтэ Гийоргиса, поддержанной абуной Матеуосом, объясняется ее социальным происхождением, непринадлежностью к родовой феодальной знати, боязнью потери шоанской гегемонии в стране (разумеется, и своей собственной власти) и, следовательно, перехода трона в руки североэфиопских феодалов. Это последнее обстоятельство имело особое значение.
Дело в том, что ведущие позиции среди староэфиопов занимала североэфиопская феодальная знать: рас Хайлю Тэкле Хайманот, рас Сыюм Мэнгэша, рас Гукса Уоле, дэджазмач Хайле Сылласе Гукса и др. Они-то и выступали прежде всего за ослабление трона, за сохранение статуса территориальных владык, формально признававших власть монарха, за полную децентрализацию страны, за превращение ее в конгломерат разобщенных в хозяйственном и политическом отношении микрогосударств. Северная знать и ее вассалы нашли поддержку своим планам со стороны многих шоанских и южноэфиопских феодалов. Но только не в вопросе уничтожения господствующего положения Шоа и переходе трона в руки североэфиопских представителей «соломонидов». В этом было основное расхождение староэфиопов севера и Шоа — юга.
Более того, североэфиопскую знать раздирали значительные противоречия: немало было тех, кто просто хотел завладеть землями соседа, прежде входившими в пределы владений их предков. Да и в число сторонников Хабтэ Гийоргиса входили отдельные феодалы, которые просто неприязненно относились к регенту, его роду. Были такие и среди североэфиопской знати.
Все это не позволяло стороэфиопам объединить усилия против младоэфиопского курса, направленного на утверждение абсолютной монархии. Их разрозненные действия в таких условиях обречены были в конечном счете на провал.
Иная ситуация сложилась у младоэфиопов. Несмотря на различные взгляды на многие аспекты развития Эфиопии и даже недовольство действиями (а в ряде случаев и бездействием) регента (императора), они выступали в целом единым фронтом в 20—30-е годы. К ним примыкали также те, кто считал необходимым ликвидировать феодальные основы эфиопского общества. Как не вспомнить здесь слова Ф. Энгельса о том, что «во всей этой всеобщей путанице (в период разложения феодализма.— Авт.) королевская власть была прогрессивным элементом,— это совершенно очевидно. Она была представительницей... [134] образующейся нации в противовес раздробленности на мятежные вассальные государства. Все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним» [5, с. 411].
Ближайшее окружение регента состояло, однако, не только из младоэфиопов, большинство которых получили светское образование (притом многие — за рубежом), но и из представителей феодальной знати, сохранявших верность расу Тэфэри, а также из тех, кто служил в свое время расу Мэконныну. Все они занимали те или иные ответственные должности в системе государственной власти. Регент привлекал к себе на службу немало также худородных или вовсе безродных феодалов, выходцев из низших слоев эфиопского общества, обладавших недюжинными способностями. Именно из этих слоев в наибольшей степени со временем стала формироваться бюрократия как составная (притом одна из важнейших) часть механизма абсолютной монархии. Многие выдвиженцы одаривались обширными землями, высшими военно-феодальными и феодально-гражданскими титулами. Тем самым достигалась большая преданность регенту, позднее императору, а также устранялась ситуация, когда лица, получавшие европейское образование, не пользовались в эфиопском феодальном обществе высоким почитанием; их, как правило, холодно принимали в знатных домах [267].
Выдвиженцы 20—30-х годов со временем составили заметную силу в структуре государственной власти Эфиопии, с ними вынуждена была считаться потомственная аристократия, уступая им постепенно свои позиции в управлении страной. Впоследствии большинство из них стали самыми ярыми защитниками абсолютизма, сторонниками неприкосновенности феодальных устоев общества.
Регент и его ближайшие единомышленники, учитывая глубоко укоренившиеся в сознании людей социально-психологические факторы, могущество богатых феодальных домов, характер этноконфессиональных и традиционных связей и в определенном смысле непрочность своего положения в стране, старались заручиться известной поддержкой феодальной знати. При этом они принимали во внимание родственные и региональные связи крупных феодалов, а также соперничество между отдельными вельможами и кланами одних и тех же феодальных семей. Им удалось нейтрализовать многих представителей родовой аристократии и даже привлечь некоторых из них на свою сторону. Это требовало, в свою очередь, значительных уступок со стороны регента, вплоть до отказа от решительного осуществления уже провозглашенных реформ. Кроме того, он признавал и всемерно стремился укреплять доминирующее положение феодалов Шоа и юга, эфиопской церкви и знати амхара. Такой подход проявился и тогда, когда рас Тэфэри Мэконнын в 1930 г. стал императором. Прежде чем регент взошел на престол, [135] ему и его сторонникам пришлось, как уже отмечалось, выдержать яростное сопротивление староэфиопов, лично императрицы Зоудиту. Между ней и регентом, почти сразу же после переворота 1916 г. названного Аддисом Хыйуотом шоанским [265, с. 60], развернулась ожесточенная борьба за единовластие.
Первая проба сил между императрицей и регентом произошла в начале 1918 г., когда рас Тэфэри отстранил министров, назначенных еще при Менелике II и Лидже Иясу, и взял на себя все их функции. Спустя несколько месяцев он заболел, и Зоудиту, поддерживаемая Хабтэ Гийоргисом и другими влиятельными царедворцами, вновь назначила министров, в том числе и из числа прежних членов правительства. Регенту удалось все-таки со временем включить в него несколько своих сторонников (например, дэджазмач Иигэзу Бэхабте стал министром торговли), но прав Дж. Маркакис, утверждая, что регент вынужден был ориентироваться даже при отборе кандидатур в министры на традиционалистов с их высоким социальным статусом и широкими политическими связями. «В 20-е годы,— писал он,— министры вызывали серьезное беспокойство у молодого правителя» [345, с. 260]. Регент стремился всемерно ограничить их влияние, самостоятельность, инициативу, обрекая и на без того (за редким исключением) невысокий статус в придворной иерархии [309, с. 71].
Действия же самого раса Тэфэри начиная с 1925 г. должны были получить предварительное одобрение специально созданного при дворе совета империи (совета старейшин), где ведущие позиции занимали староэфиопы. В этих условиях регенту и его младоэфиопским приверженцам приходилось подолгу выжидать, прежде чем приступить к реализации намеченных планов. В результате темпы нововведений, и без того далеко не быстрые, еще более замедлялись, уже не говоря об их ограниченном характере.
После успешного переворота в 1916 г. еще долгое время влиятельными были силы, поддерживавшие Лиджа Иясу, да и сам низложенный монарх, скитаясь по стране, пытался собрать войско против Аддис-Абебы. С его пленением в 1921 г. ситуация заметно изменилась. В столице уже не опасались активных военных действий свергнутого монарха, да к тому же число верных ему феодалов с каждым годом все больше таяло.
С пленением Лиджа Иясу соперничество при дворе усилилось, а со смертью в 1926 г. абуны и военного министра оно стало еще более острым и бескомпромиссным. Вследствие того что регент сумел завладеть принадлежавшими покойному Хабтэ Гийоргису обширными землями (40 тыс. гаша), многочисленными арсеналами оружия и амуниции, 17-тысячным хорошо оснащенным и выученным войском, его позиции в стране заметно окрепли. Этому, кроме того, содействовало и то, что по инициативе раса Тэфэри в 1926 г. была предпринята попытка организации [136] церковного синода и различных комитетов для полного отстранения абуны от каких-либо административных обязанностей [345, с. 37]. Тремя годами позднее регент смог добиться согласия Александрийского патриарха на назначение помимо абуны еще пятерых викарных епископов. Лично участвуя в отборе их кандидатур и в других организационно-церковных делах, регент надеялся тем самым успокоить часть священнослужителей, недовольных его возвышением, а также ослабить сопротивление церкви планам утверждения абсолютизма. Большое значение в укреплении позиций регента и в нейтрализации его противников в клерикальных кругах имел личный духовник раса Тэдэри Абба Ханна Джемма, оказывавший в течение многих десятилетий значительное влияние на своего повелителя.
Рост власти регента, дальнейшее ослабление позиций Зоудиту, определенные успехи реформаторского курса младоэфиопов привели к концу 20-х годов к серии вооруженных выступлений староэфиопской знати. Наиболее крупные из них — военные акции дэджазмача Бальчи (февраль 1928 г.), дэджазмача Абба Вукау (август 1928 г.) и раса Гукса Уоле (март 1930 г.). Все они закончились неудачей, еще больше содействовали усилению раса Тэфэри и изоляции Зоудиту, которая 2 апреля 1930 г. умерла, а регент под именем Хайле Селассие I взошел на трон.
Но воцарение Хайле Селассие еще не означало полной и окончательной его победы над противником. Тем более это ни в коем случае нельзя рассматривать, как акт утверждения абсолютной монархии в Эфиопии. Овладение престолом лишь давало возможность для ускорения процесса абсолютизации монаршей власти, для развития характернейших черт абсолютизма — государственной централизации, бюрократии, подчинения церкви государству, укрепления государственного бюджета. Их наличие создает относительную независимость монарха и бюрократического аппарата от господствующего класса.
Укрепление власти Хайле Селассие в 30-е годы сопровождалось, как и в годы его регентства, рядом крупных выступлений консервативно настроенных феодалов. Наибольшую угрозу ему, судя по всему, составил вооруженный мятеж могущественнейшего раса Хайлю Тэкле Хайманота, безраздельного владыки провинции Годжам, в мае 1932 г.
Поощряемый итальянцами Хайлю Тэкле Хайманот через своих доверенных людей устроил побег из заточения в Фиче бывшего императора Лиджа Иясу, женой которого одно время была одна из дочерей правителя Годжама. Стремясь вновь возвести на трон неудачливого внука Менелика II и получить в знак высочайшей благодарности давно желаемый (но не предоставляемый Хайле Селассие) титул ныгус Годжама, рас Хайлю Тэкле Хайманот вместе с тем пытался добиться фактической изоляции подвластной ему провинции и не допустить, таким образом, каких-либо преобразований. Он был их яростным противником, хотя это не исключало его активного участия в предпринимательской деятельности вне Годжама. Хайлю Тэкле Хайманот, когда речь шла о его личном обогащении, безжалостно собирал с крестьян все подати и налоги, жестоко подавляя малейшее сопротивление. Но он ловко использовал их недовольство высокими поборами, направляя его в русло антиимператорского [137] подстрекательства. И на этот раз, в мае 1932 г., рас Хайлю Тэкле Хайманот очень рассчитывал на крестьянские массы Годжама, с опаской смотревшие на «носителей зла» из Аддис-Абебы. Однако он просчитался, так как Лиджа Иясу поймали довольно быстро, а самого правителя Годжама схватили верные императору люди. Всеобщего восстания в Годжаме не произошло, однако недовольство крестьян присылкой нового «чужеродного» губернатора, двоюродного брата императора раса Имру Хайле Сылласе серьезно накалило обстановку в провинции [90, с. 202—206; 277, с. 45—46; 301, с. 89]. Недовольство годжамцев Аддис-Абебой умело подогревалось итальянскими агентами, старавшимися ослабить единство страны перед планировавшимся Римом вторжением, вызвать внутренние распри, смуты. Они были причастны к дезертирству в ходе боевых действий в декабре 1935 г. и мятежу группы годжамских феодалов во главе с дэджазмачем Гэссэсэ Бэлеу.
Но не только в Годжаме итальянцы пытались дестабилизировать положение; в их поле зрения находились многие крупные феодалы в других районах Эфиопии, противившиеся усилению власти монарха. Упоминавшийся дэджазмач Хайле Сылласе Гукса еще задолго до агрессии вступил в преступный сговор с итальянским командованием в Эритрее. На сторону итальянцев перешла также в самом ее начале группа тыграйских феодалов и т. д. Все эти факты отступничества скорее следует рассматривать как своеобразную форму сопротивления традиционалистов курсу, осуществлявшемуся Хайле Селассие.
Новый император вовсе не собирался устранять потомственную аристократию от власти, если, конечно, ее представители не покушались на его права императора. Он стремился лишь включить ее в структуру абсолютной монархии, превратив в служилое сословие, полностью зависимое от его воли. Этим можно объяснить отчасти осторожность, ограниченность и половинчатость тех мер, которые, по замыслам императора, должны были модернизировать социально-экономический и политический облик страны.
Подобные критерии реформаторского курса Хайле Селассие, начавшие складываться еще в период его регентства, обусловливались не только сопротивлением староэфиопов, желанием привлечь на свою сторону знать и известной слабостью собственных позиций монарха в обстановке наличия значительных центробежных сил, но и его социально-политической стратегией, направленной на сохранение ведущего положения в стране за феодальным классом. Личные взгляды и устремления Хайле Селассие оказывали заметное, если не решающее, влияние на объем и темпы реформ. Он не раз говорил о своих опасениях каких-либо быстрых изменений во всем укладе жизни страны [362, с. 27].
В литературе имеется немало утверждений о прогрессивности шагов императора в 30-е годы, да и во времена его регентства. Современный эфиопский ученый Вольде Цадык Дерибе считает, что «Хайле Селассие I до войны (с Италией.— Авт.) проводил прогрессивную политику, старался ускорить прогресс своей страны и покровительствовал идеям и реформам...» [175, [138] с. 13]. Его коллега Тэшомэ Гэбрэ Вагау полагает также, что в 20—30-е годы в стране был предпринят ряд прогрессивных шагов [400, с. 5].
Такая точка зрения не случайна, поскольку реформаторство в довоенной Эфиопии содержало определенный радикализм. И это — несмотря на его абсолютистско-монархическую сущность. Дело в том, что оно объективно препятствовало политической и экономической дезинтеграции эфиопского государства, противодействуя центробежным силам, укрепляло его позиции перед все возрастающими происками колонизаторов, особенно Италии, усиливало просветительские тенденции в жизни общества, а также формировало предпосылки для дальнейшей социально-экономической эволюции страны.
Разумеется, классовая природа провозглашавшихся нововведений придавала им ограниченный, половинчатый характер, а медлительность и непоследовательность в их осуществлении сводили фактически на нет многие начинания. И тем не менее реформаторство тех лет представляло собой заметный удар по консерватизму староэфиопов, вселяло надежду в тех, кто искренне рассчитывал на прогресс Эфиопии.
Происходившие тогда изменения имели большей частью надстроечный характер, в связи с чем И. Мантель-Нечко утверждает, что в Эфиопии в конце XIX — 30-е годы XX в. осуществлялась «организационная модернизация механизма власти, которая основывается на феодальных отношениях зависимости» [340, с. 213—214].
Французский ученый А. Дави, оценивая деятельность раса Тэфэри, справедливо указывал, что «принц — ни в коем случае не революционер» и что, выступая «за реформы, столь необходимые для его отсталой страны, он рассчитывал на такую эволюцию страны, которая была бы без значительных потрясений, в традиционном эфиопском смысле» [296, с. 121]. Упоминание традиционализма здесь не случайно, ибо Хайле Селассие, взяв курс на незыблемость, феодальных устоев и учреждение абсолютной монархии, широко использовал традиционные методы правления: династические и морганатические браки, пышность поездок по стране, сохранение местной знати у власти (разумеется, при проявлении ею лояльности к трону), устройство празднеств для простолюдинов с раздачей монаршей милостыни, приемы во дворце «акабе сэат», частое дробление в 30-е годы районов, отдаваемых под управление тому или иному крупному феодалу с целью подрыва его власти и влияния на местное население, практика «шум-шир» и др.
При формировании абсолютистско-монархической государственности многие прежние политические институты, на которые опирался император, внешне перестраивались на западный манер, но, по существу, зачастую не меняли стиль и содержание своей работы. Все это в сочетании с общей социально-экономической отсталостью страны не могло не снижать эффективность процесса модернизации.
Включение аристократии в формирующийся аппарат абсолютистского государства ухудшало позиции тех, кто действительно выступал за обновление страны. К тому же создавались условия открытого саботажа при реализации многих реформ. Занимая ответственные посты, консерваторы нередко сознательно задерживали исполнение приказов и распоряжений, исходивших из дворца. Они расхищали государственную казну и тем самым срывали сроки осуществления намеченных преобразований. Знать, продолжавшая возглавлять местную администрацию, в большинстве своем открыто саботировала многие решения центральных властей. Реформаторам, находившимся в провинциальном [139] аппарате, как правило, в подчиненном положении, далеко не всегда удавалось преодолеть ее сопротивление. Император же отказывался предпринять решительные меры в отношении крупных феодалов, сохранивших ему лояльность, но противодействовавших поступательному развитию страны.
Это усиливало чувство недовольства, распространившееся особенно в 30-е годы среди младоэфиопов. Одних не устраивала чрезмерная медлительность при осуществлении преобразований; другие возмущались тем, что трудились под началом староэфиопов, которые не давали им возможности проявить инициативу; третьих не удовлетворял объем предлагавшихся нововведений. Многие (если не все), кто прошел обучение за границей, особенно ощущали глубокие противоречия эфиопской действительности, ее несоответствие приобретенным знаниям и намерениям. Пожалуй, наиболее откровенным критиком правительства был лидж Таккэле Уольдэ Хавариат, осмеливавшийся спорить даже с самим иператором, авторитет которого казался непререкаем. Резко осуждал монарха за бедственное положение народа поэт Али Вад Фавид. Однако в целом оппозиция слева в те дни была малочисленной и робкой, ибо тогда «немногие сомневались в добрых намерениях и постоянных достижениях императора и его правительства» [311, с. 175]. При этом нельзя упускать из виду предсказания английского путешественника Ч. Рея о том, «гго со временем, когда образованная элита убедится в сосредоточении реальной власти в руках традиционных аристократических фамилий, в стране возникнет серьезный социальный конфликт с риском гражданской войны [379, с. 209].
При дворе, даже в среде сторонников реформ, высказывалось сомнение в целесообразности императорского курса на увеличение числа иностранцев в различных министерствах и ведомствах страны. Их стали приглашать еще в годы регентства раса Тэфэри Мэконнына, притом именно к нему на службу. Хайле Селассие создал особую прослойку из иностранцев, приглашенных в качестве советников или руководителей специальных учреждений. Эти советники, выходцы из разных стран, фактически являлись проводниками западной идеологии, буржуазного образа жизни, внешнеполитических концепций и хозяйственного опыта Запада. Многие из них (особенно те, кто покинул навсегда свою родину) прочно связали свою судьбу с эфиопским троном, служили императору верой и правдой, составив опору в утверждении абсолютистско-монархической формы правления. И в дальнейшем Хайле Селассие широко практиковал привлечение иностранцев на службу в государственном аппарате, используя их как орудие сохранения и поддержания своей власти. Не будет преувеличением сказать, что иностранцы сыграли заметную роль в укреплении власти Хайле Селассие, в формировании его взглядов на внутри- и внешнеполитические проблемы Эфиопии, в ослаблении позиций противников монарха.
В 30-е годы вполне определился его центристский подход к [140] решению различных проблем, которым он в основном руководствовался на протяжении всего периода царствования. Он стремился возвысить трон над обществом, придав ему надклассовый, надрелигиозный и надэтнический характер. Все, что предполагалось сделать в Эфиопии, должно было, по его мнению, исходить из императорского дворца. Он добивался этого, сконцентрировав в своих руках всю полноту власти, все нити государственного управления, а также лишив своих подчиненных всякой инициативы. Монарх, используя пропагандистский аппарат, ставший со временем мощным и разветвленным, старался внушить массам, что лучше всего об их нуждах знают только во дворце. Он часто повторял в своих выступлениях: «Император знает, что нужно народу, народ не знает этого» [156, 08.07.1974]. В день провозглашения конституции 1931 г. император в частной беседе заявил, пока народ Эфиопии не может управлять сам, он обязан обучить его политическим знаниям [390, с. 46]. .Дело доходило даже до того, что Хайле Селассие лично отбирал фильмы для демонстрации в Аддис-Абебе в 30-е годы. Он неоднократно указывал на необходимость «наставить молодежь на путь истинный», т. е. на служение абсолютной монархии и преданность ему лично [362, с. 29]. Ссылаясь на неподготовленность масс к самостоятельному политическому творчеству, император вместе с тем прилагал немало усилий, чтобы заглушить инициативу народа.
По мнению Хайле Селассие I, общество должно быть послушно воле монарха; его авторитет — непререкаем, вера в него — непоколебима. Он сознательно принуждал своих приближенных к постоянному соперничеству в погоне за его благосклонностью. Уже в те годы Хайле Селассие прилагал немало усилий для создания «царского образа» и «ореола лигитимно-сти» вокруг своей персоны, используя для этого так называемые экспрессивные внутренние и внешние ресурсы [266, с. 294—296].
В 30-е годы сложились основные черты патерналистского реформаторства императора, или, по Р. Гринфилду, радикального патернализма [311], направленного в целом на утверждение и упрочение абсолютной монархии и ориентированного на минимальные социально-экономические и политические изменения в целях создания облика просвещенного государя. Проводившиеся преобразования предназначались для монополизации власти в руках императора и, следовательно, для установления его контроля над всей общественно-политической, духовной и интеллектуальной жизнью страны. Буржуазно-демократическая фразеология, неизменно присутствовавшая в речах Хайле Селассие и учитывавшая не противоречившие его замыслам традиционные ценности, привлекала на сторону провозглашенного курса патерналистских реформ все большее число людей из самых различных слоев общества. Видную роль среди них играли лица, получившие светское образование за границей. [141]
Тысячи жителей страны включались в сферу административной и политической деятельности. В систему государственного управления в силу обстоятельств втягивались представители даже низших слоев феодального класса, а также в ряде случаев выходцы из иных социальных групп. В Эфиопии постепенно складывалась ситуация, в силу которой не богатство и родовитость становились условием власти, а власть — одним из условий для приобретения богатства и статуса знатного лица.
Увеличение внешних контактов государства также ускоряло политизацию общества. Кроме того, нависшая угроза итальянского вторжения, как и сопротивление нажиму Англии и Франции, стимулировала рост патриотизма ее населения.
Появление образованной элиты, опиравшейся на власть императора, внесло заметное оживление в общественную жизнь страны, в то же время и усложнив ее. При активном ее участии были созданы «Национальная патриотическая ассоциация» (1935), Женский комитет (1935), организация бойскаутов (1934) и Общество Красного Креста (1931), которые, однако, действовали под непосредственным контролем властей, в том числе лично императора.
В 1935 г. в Аддис-Абебе возникла первая в истории страны общественно-политическая организация «Молодежь Эфиопии», куда вошли преимущественно лица, получившие французское образование. Она стремилась ускорить провозглашение и реализацию реформ, необходимых для прогресса Эфиопии, но всецело при этом ориентировалась на Хайле Селассие [311, с. 315].
Крупным политическим событием явилось образование «Национальной мусульманской организации Эфиопии», потребовавшей от правительства в 1935 г., накануне итало-фашистской агрессии, вооружения мусульман, обучения их военному делу наряду с христианами, строительства мусульманских школ, воспитания в них детей с позиций общеэфиопского патриотизма,, равенства между мусульманами и христианами в распределении государственных доходов, уважения мусульманских священнослужителей и судей, предоставления им жалованья, а также назначения мусульман губернаторами в районах с преобладанием мусульманского населения [211, с. 113—114]. Эта организация призвала всех мусульман страны единым фронтом с христианами выступить на защиту своей родины. Как видим, это была программа решения сложных вопросов этноконфессио-нальных отношений в стране, пронизанная глубокой заинтересованностью в судьбах государства, в сохранении и упрочении его независимости. Правящие круги Эфиопии не отреагировали на эти требования. Сам факт их появления, однако, свидетельствует о нарастании народных движений в Эфиопии, активизации ее политической жизни, отсутствии «царской идиллии» в стране.
Вероломное нападение фашистской Италии прервало позитивные процессы в Эфиопии, одновременно укрепив, вольно или невольно, консервативные тенденции в ее политической жизни. [142]
Реформы 1918—1935гг.
В 1918—1935 гг. в Эфиопии, несмотря на сопротивление староэфиопов, были провозглашены некоторые реформы в политической, административной, судебной, финансовой, социальной и хозяйственной областях. Не все они были претворены в жизнь, реализация многих из них затронула лишь города и прилегающие к ним районы. Вряд ли, однако, можно безоговорочно согласиться с утверждением Дж. Маркакиса о поверхностном характере «спорадических попыток ввести модернизацию в Эфиопии» в довоенные годы [345, с. 3].
В результате осуществления реформ в социально-экономическом и политическом положении Эфиопии произошли определенные сдвиги в сторону централизации государственной власти, консолидации классового господства феодалов. Шел медленный процесс обновления жизни эфиопского общества в рамках формировавшейся абсолютной монархии. Создавалось впечатление (и это признавали в правящих кругах Рима), что, окрепнув со временем, страна представит серьезную угрозу колониальным интересам империалистических держав в Северо-Восточной Африке [272, с. 23, 59]. Меры, предпринимаемые властями Аддис-Абебы, выбивали из рук англо-франко-итальянских колонизаторов те или иные доводы (внутренний хаос, неподконтрольность правительству значительной территории, наличие рабства, набеги приграничных племен на соседние колонии и др.) в пользу установления империалистического господства в Эфиопии. Одновременно они укрепляли ее независимость.
Важным объектом реформаторской деятельности явились рабство и работорговля, процветавшие в Эфиопии и чаще всего использовавшиеся империалистическими державами в качестве доказательства ее неспособности к самостоятельному существованию. Вместе с тем в ходе ликвидации рабства отчетливо проявились непоследовательность, нерешительность и постепенность действий Хайле Селассие. Эти качества умело использовали церковь и староэфиопская знать, ни за что не желавшие пойти на ликвидацию рабства.
11 ноября 1918 г., в преддверии создания Лиги наций и обращения Эфиопии с просьбой о вступлении в эту организацию, в Аддис-Абебе был обнародован декрет, объявивший вне закона работорговлю во всех ее проявлениях. Это постановление имело скорее внешнеполитический резонанс. Внутри страны работорговля продолжалась. Затем, в 20—30-е годы, последовала целая серия указов о запрете работорговли и освобождении рабов. Но эффективность их оставляла желать лучшего. В 1922 г. в стране подтвердили закон Менелика II о смертной казни за обращение людей в рабство и о наказании за работорговлю. 15 сентября 1923 г. в Эфиопии вновь запретили работорговлю под страхом смерти, одновременно вводились высокие штрафы на губернаторов и вождей тех районов, где кто-то был схвачен и продан в [143] рабство. Постановление 1924 г., подтверждая суровые меры наказания за работорговлю, провозгласило постепеннуо отмену рабства в стране. В дополнительном законе о ликвидации рабства, принятом в 1931 г., предусматривалось ускорить процесс освобождения невольников, которые получали теперь свободу сразу же, как только умирал их владелец.
Темпы освобождения рабов были, однако, очень медленными. В 1924—1927 гг. только немногим более 2 тыс. человек обрели свободу. И это — при нескольких миллионах рабов в Эфиопии. Не лучше обстояло дело и в последующие годы. В 1931 г. Хайле Селассие заявил, что рабство полностью будет упразднено лет через 15—20 [90, с. 81; 362, с. 124]. Незадолго до начала итало-фашистской агрессии в Аддис-Абебе объявили «в принципе» о полной отмене рабства, фактически же речь шла о поэтапном, многолетнем процессе его ликвидации. Эта постепенность одобрялась европейскими делегациями, посещавшими неоднократно Эфиопию в 20—30-е годы для изучения на месте вопроса о рабстве [362, с. 118].
Положение освобожденных рабов было трудным, ибо они не получали никакой материальной поддержки от властей, да и социально-психологический климат вокруг них сразу с обретением воли изменить не удавалось. Была лишь открыта школа для детей вчерашних невольников, что находилось в русле правительственной политики в области светского образования. Она, однако, была классово ограничена: с одной стороны, соответствовала целям формирования облика просвещенного монарха, а с другой — предназначалась для организации бюрократии, составляющей важнейший элемент абсолютизма. Кроме того, власти пытались тем самым показать империалистическим державам, укорявшим не раз Аддис-Абебу в невежестве эфиопского народа, что ситуация меняется и нужно лишь время для повсеместного распространения просвещения.
Школьное образование охватывало лишь малую часть детей и подростков, по своему происхождению принадлежавших преимущественно к имущим слоям общества. Выпускники пополняли, как правило, ряды административно-управленческого аппарата, в котором многие ответственные должности заняли лица, получившие образование за границей (около 200 человек).
Всего в 1935 г. в Эфиопии функционировала 21 элементарная (начальная) школа с 4200 учениками. Размещались школы главным образом в столице. В Аддис-Абебе были открыты также несколько школ второй ступени, в том числе принадлежащие иностранцам.
Наряду с развитием светского образования власти предприняли ряд мер по распространению грамотности через миссионерские школы, а также по повышению образовательного уровня эфиопских священно- и церковнослужителей. Хайле Селассие, создавая высокообразованную прослойку в церковной иерархии из лиц, как правило, им самим отобранных, пытался подготовить [144] почву внутри страны для подчинения церкви государству. Но для полного осуществления его замыслов необходимо было добиться очень серьезных уступок (вплоть до автокефалии) со стороны Александрийской патриархии, на которые та в те годы не шла.
Тем не менее Хайле Селассие начал с присущей ему осторожностью уже тогда вторгаться в дела церкви, устанавливая определенные правила административной деятельности ее служителей. В сентябре 1932 г. специальное императорское постановление определяло компетенцию настоятелей церквей и монастырей, в которую входили разбор поземельных споров и конфликтов среди прихожан и самих служителей, решение семейно-брачных вопросов и т. д. Годом раньше во дворце четко определили функции викарных епископов и абуны.
Церковь неохотно соглашалась с предписаниями светской власти. В этом противоборстве не надо видеть глубокого и непримиримого антагонизма: церковь не желала мириться с уготованной ей ролью подчиненного партнера в системе абсолютной монархии.
Немало внимания в то время уделялось военному строительству. Еще в 20-е годы регент предпринял попытку сформировать регулярные войска на базе лично принадлежавшей ему феодальной армии. В 1929 г. для их обучения прибыла бельгийская военная миссия, позднее, в 1935 г.,— шведская. В военной школе в Холете, в 40 км к западу от Аддис-Абебы, шведские офицеры готовили эфиопский офицерский корпус. В 1935— 1936 гг. его закончили 138 человек, прошедших до того обучение во французских школах в Эфиопии и происходивших в основном из очень состоятельных семей. Большинство из них затем погибло, сражаясь с итальянскими захватчиками.
В формировавшуюся регулярную армию входили императорская гвардия (5—10 тыс. человек), лучше всех в стране обученная и вооруженная; личное войско монарха (10 тыс. человек), расквартированное в Харэре и сохранявшее еще во многом черты типичного феодального воинства, и отдельные воинские подразделения (10—15 тыс. человек), только лишь приступившие к организационной перестройке в соответствии с абсолютистско-монархическими принципами.
Важный аспект военного строительства — обеспечение армий необходимым количеством оружия, боеприпасов и снаряжения. Исходя из задачи централизации государства в Эфиопии требовалось не просто снабжение оружием войск, а только по правительственным каналам. В 1930 г. Хайле Селассие, стремясь покончить с практикой нерегулируемого ввоза в страну оружия и приобретения его феодальными владыками самостоятельно, договорился с Англией, Францией и Италией о поставках военных грузов и провоз их через территорию колоний этих держаз в Северо-Восточной Африке только по официальной просьбе Аддис-Абебы. В действительности эти страны не всегда следовали [145] духу и букве данного соглашения. Итальянцы продолжали обеспечивать оружием феодалов, недовольных усилением Хайле Селассие и выступавших против централизации. Англия и Франция воспрепятствовали снабжению эфиопской армии накануне итало-фашистской агрессии. Да и поступавшее оружие было большей частью устаревшее, но и его не хватало. В результате к 1934 г. 1/3 императорской гвардии не имела даже винтовок.
Причину недостаточной обеспеченности Эфиопии оружием не следует, однако, видеть только в препятствиях, чинившихся англо-франко-итальянскими колонизаторами. Страна не располагала крупными средствами для оплаты военных поставок.
В Эфиопии не хватало финансовых ресурсов и на реализацию многих других намерений. Вот почему в 30-е годы прилагались немалые усилия по реорганизации государственных финансов, по укреплению государственного бюджета. Вместе с тем осуществление такой фискальной политики углубляло процесс становления абсолютизма.
Одним из основных ее направлений явилось введение в 1932 г. общегосударственной денежной единицы — эфиопского доллара, который должен был полностью вытеснить из обращения талер Марии-Терезии, получивший очень широкое хождение по стране (например, только в 1918 г. — 3 млн.), талер Менелика II, имевший ограниченное распространение, различные иностранные деньги, а также денежные знаки, специально выпущенные бельгийской «Сосьете аноним плантасьон д'Абиссини» и французским «Синдикатом де коммерсан индустрии де Дире Дауа» для расчетов со своими эфиопскими рабочими (на большей территории страны к тому же по-прежнему применялись «примитивные» деньги: куски железа, бруски соли «амоле» и др.). Такое многообразие денежных единиц, выпуск, взаимный паритет и само обращение которых были неподконтрольны государству, наносило заметный урон экономике страны, ограничивало финансовые возможности трона, ослабляло власть монарха, уже не говоря об ухудшении материального положения трудящихся, втянутых в сферу товарно-денежных отношений. Заметный ущерб причиняли постоянные колебания цен на серебро на мировом рынке, в связи с чем в годы (например, в 1923, 1930, 1933 и 1935 гг.) его (серебра) удорожания из страны увеличивался отток талеров Марии-Терезии, а в периоды обесценивания — снижалась покупательная способность талеров на внутреннем рынке Эфиопии. Значительное количество талеров Марии-Терезии изымалось из обращения или в результате использования их для изготовления украшений, или вследствие закапывания в землю в целях накопительства, на «черный» день, и тому подобных кладоорганизующих дел. Предполагается, что в 1918 г. таким путем в стране было изъято из обращения 25—50 млн. талеров [362, с. 490].
Введением эфиопского доллара, однако, центральные власти [146] не смогли полностью достигнуть поставленных целей. «Новая валюта,— писал английский исследователь Р. Панкхерст, ссылаясь на литературные источники 1935 г.,— применялась только в городах, за пределами которых она была бесполезна» [362, с. 493]. Судя по всему, для более широкого распространения этой денежной единицы и вытеснения других нужно было время, а его-то и не предоставили итальянские агрессоры, вторгшиеся в страну в октябре 1935 г.
В выпуске эфиопского доллара, отличительные черты которого состояли в строго фиксированном паритете по отношению к английскому фунту стерлингов и четко определенном масштабе, заметную роль сыграл Банк Эфиопии, ставший первым общенациональным банком страны. Одновременно был ликвидирован (точнее, выкуплен) Банк Абиссинии, контролировавшийся англичанами. К 1935 г. отделения нового банка помимо столицы действовали в Дыре-Дауа, Горе, Дэбрэ-Таборе, Харэре, Гамбеле, Дэссе и Джибути. Он функционировал под эгидой министерства финансов. 60% его первоначального капитала в 750 тыс. англ. ф. ст. принадлежало эфиопскому государству.
Организация собственного банка открывала пути для расширения товарно-денежных отношений, а также для укрепления государственных финансов, состояние которых оставляло желать много лучшего. По определению английской исследовательницы М. Перхэм, в 1935 г. они находились на уровне средневековой Европы в XIV в. [376, с. 190]. Система налогообложения как источник государственных доходов была чрезвычайно пестря, запутана, разнородна и действовала неизбежно замедленно. Финансовая администрация страны лишь начала складываться в рамках министерства финансов. Поступления в казну резко колебались по годам, причем во многих случаях это зависело от характера взаимоотношений центральной власти с местными владетельными феодалами.
Государственные доходы формировались в основном в результате поступлений от территориальных феодальных владык, собиравших подати и налоги с крестьян и оставлявших себе крупные суммы, от властелинов автономных образований, сохранявшихся еще в пределах Эфиопии, от пошлинных обложений на ввозимые и вывозимые товары, от эксплуатации железной дороги Аддис-Абеба — Джибути, специальных налогов на табак, спички и некоторые другие товары, выпуск которых объявлялся государственной монополией, от предоставления и продажи иностранцам концессий и монополий на производство и торговлю теми или иными товарами (например, соляная монополия была продана французам), а также от почтовых и иных коммуникационных сборов. Крупные доходы оказывались в руках императора с его личной земельной собственности. Всего, по мнению М. Перхэм, Хайле Селассие I как глава государства располагал денежным доходом в 300—500 тыс. ф. ст. в год [376, с. 195]. [147]
Расходы государства, в свою очередь, шли на содержание дворца, различных правительственных служб, школ, общественные работы (например, строительство зданий парламента, тюрьмы, двух церквей, дорог), выплату заработной платы чиновникам и прежде всего иностранным советникам, армию и полицию, которая насчитывала около 3 тыс. человек и действовала в самой Аддис-Абебе и ее окрестностях, Дыре-Дауа и вдоль железной дороги. Общая сумма расходов точно неизвестна. М. Перхэм сообщает, что Хайле Селассие потратил несколько миллионов на свою коронацию в 1930 г., выделил 235 тыс. ф. ст. на выкуп Банка Абиссинии и 50 тыс. ф. ст. на чеканку новых никелевых монет [376, с. 197].
Большинство данных о финансах страны непрезентативны, ибо официальных документов на этот счет очень немного, а литературные сведения, как правило, не точны, но тем не менее они позволяют иметь общее представление по данному вопросу. На их основании можно вполне объективно судить о классовом характере финансовой структуры эфиопского государства. Когда поступления в казну оказывались незначительными, а расходы возрастали, власти вводили дополнительные налоги, усиливавшие, в частности, царившую неразбериху в налогообложении, или требовали от местных владык больше денег. Так произошло, например, в 1924 г., когда для покрытия расходов на визит регента в Европу учредили специальные налоги.
Нельзя сказать, что Хайле Селассие не пытался централизовать государственный бюджет, изменить сложившуюся систему налогообложения. Несомненно, создание банка и введение новой денежной единицы были заметными шагами в этом направлении. Происходили изменения и в налоговой политике. В феврале 1934 г. было принято постановление, согласно которому каждый трудоспособный человек в возрасте от 18 лет и старше вносил в казну 1 эф. долл. или 1 талер Марии-Терезии, за исключением тех, кто, работая по найму, получал заработную плату в денежной форме. С них взималось 20% годового дохода. Этому налогообложению подвергались даже иностранцы, служившие в Эфиопии. В итоге в течение года, по неполным данным, казна получила 2,4 млн. эф. долл.
В целях повышения доходов правительство стало взимать с импортных и экспортных товаров помимо обычных пошлин еще так называемые налоги на образование, на статистику, на инспектирование и на потребление [51, с. 9]. Сборы только от первых трех налогов составили в 1929/30 г. 18247 ф. ст. [51, с. 24]. Это, однако, не могло не ухудшить условий торговли, уже не говоря о положении потребителей.
Власти приняли несколько законов по реорганизации системы поземельного налогообложения, значение которой для формирования государственных доходов было велико. Дж. Маркакис утверждает, что «с 30-х годов основной интерес эфиопского правительства в отношении аграрного вопроса состоял в увеличении [149] государственных доходов от земельного налогообложения» [345, с. 118]. Вместе с тем (и это следует особо подчеркнуть) земельная политика в рассматриваемые, как и в последующие, годы была направлена на дальнейшее развитие феодализма в стране. Предоставление земель в феодальную собственность стало важным аспектом расширения социальной базы императорского режима, достижения преданности трону, привлечения сторонников и насаждения в администрации атмосферы подобострастия, раболепия. Земельная политика в 20—30-е годы имела своей целью также упрочение гегемонии амхара и Шоа в стране. Земельные пожалования помимо всего прочего использовались в качестве платы за службу императору.
Развитие феодализма в Эфиопии сопровождалось одновременным (пусть медленным) ростом капиталистических отношений, чему способствовала реализация провозглашенных реформ.
Заметным новшеством для Эфиопии стала организация типографского дела. В открытой в 1921 г. типографии «Бырхан-нынна сэлам» («Свет и мир») печатались книги просветителей, публицистические работы младоэфиопов, листовки, правительственные постановления, религиозные трактаты, а также периодические издания. Своей острой антитрадиционалистской направленностью выделялась еженедельная газета «Бырханнынна сэлам», публиковавшаяся параллельно на французском и амхарском языках. Это была фактически первая национальная газета. Всего в 1923—1929 гг. вышло около 300 номеров газеты общим тиражом приблизительно 150 тыс. экземпляров. Высокий по тем временам тираж свидетельствует о ее популярности. В ней появлялись материалы и антиимпериалистического характера, публикация которых нередко приводила к дипломатическим осложнениям.
Младоэфиопы рассматривали печать как одно из важнейших средств усиления своего влияния. Однако и староэфиопы пытались оказывать воздействие на общественность через газету «Аымро», пользовавшуюся, однако, гораздо меньшим спросом, чем «Бырханнынна сэлам» (еженедельно едва расходилось 200 экземпляров).
Со временем открылись еще несколько типографий в Аддис-Абебе, Харэре и Джимме. В результате увеличилась издательская деятельность в стране. Возросло число публиковавшихся газет: к упоминавшимся ранее добавились «Атбия кокэб» («Утренняя звезда»), «Кэсате бырхан» («Распространитель света»), а также «Курьер д'Этиопи», «Л'Этиопи нувель», «Л'Этиопи коммерсиаль» и другая периодика на европейских языках.
В феврале 1935 г. правительство выпустило указ, установивший государственный контроль над изданием и распространением литературы, газетно-журнальной продукции. В условиях расширявшейся подрывной деятельности итальянцев эта мера была направлена на сплочение внутреннего фронта. Вместе с тем оппозиция (как слева, так и справа) лишалась возможности вести [149] политическую работу с массами, используя печать. Режим Хайле Селассие тем самым положил начало монополизации средств массовой информации и регулированию развития духовной и интеллектуальной жизни общества. Формировавшийся пропагандистский аппарат становился одним из основных рычагов центральной власти по упрочению ее позиций.
В области культуры заметным явлением стало открытие в Аддис-Абебе в начале 30-х годов двух библиотек.
Эфиопская церковь, настаивая на использовании в богослужении языка геэз, выступила против издания религиозной литературы на живых языках страны. Несмотря на ее противодействие, в христианских храмах по указанию правительства все чаще применялся амхарский язык, на нем же выходили переводы библии, других религиозных трудов. Не удалось ей добиться и отказа властей от публикации светских книг и газет. В них она увидела предпосылки для секуляризации общества и, следовательно, угрозу своим позициям.
Самое крупное политическое событие начала 30-х годов — принятие первой в истории страны конституции. Согласно ее положениям Эфиопия формально провозглашалась парламентской монархией, а фактически — абсолютной. В связи с тем что до полного утверждения абсолютизма было еще далеко, конституция 1931 г. как бы предвосхищала будущее, явившись своего рода политической программой правления Хайле Селассие.
Одна из целей конституции состояла в том, чтобы использовать ее «как узаконенное средство процесса централизации государственной власти и борьбы против родовой знати» [345, с. 271]. Именно аристократия выступала против введения конституции. Традиционалисты еще в 20-е годы сорвали планировавшуюся регентом разработку основного закона страны. Да и в ходе обсуждения и утверждения конституции 1931 г. сторонникам императора пришлось преодолевать сопротивление знати. Обнародованием конституции преследовалась также задача улучшить за рубежом впечатление о стране, придать ей облик государства, уважающего закон и имеющего внутренний правопорядок. Автор текста конституции бэджиронд Тэкле Хавариат говорил: «Мы особо были заинтересованы в том, чтобы позволить иностранным государствам знать, что у нас есть конституция и что правительство Эфиопии конституционно. Это был ответ тем за границей, кто обвинял нас в произволе, существовании феодализма, отсутствии порядка в руководстве и в целом в хаотичном правлении. Мы преуспели (в достижении поставленной цели.— Авт.) и получили солидную основу для борьбы с итальянскими обвинениями в Лиге наций» [345, с. 271].
Конституция, исходившая из принципа унитаризма и сосредоточения фактически всей полноты власти в руках императора, предназначалась для укрепления общегосударственного единства страны, населявших ее народов. Помимо трона, олицетворявшего собой империю, ее прочность, суверенитет и территориальную [150] целостность, позиции центростремительных сил должен был укреплять и учреждавшийся парламент, имевший в основном совещательные, рекомендательные функции. Справедливости ради надо сказать, что население в своей массе в те годы относилось к парламенту очень индифферентно. Но сам факт его созыва и участия в нем представителей различных районов страны способствовали ее политико-территориальной консолидации.
Определенную роль сыграли введение в 1932 г. светского уголовного кодекса, содержавшего немало элементов буржуазного права и отвергавшего многие принципы эфиопского обычного права и традиционного свода законов «Фытха нэгэст», а также перестройка судов высшей инстанции.
Укреплению центростремительных тенденций способствовали также меры по развитию транспорта и строительству дорог, радиостанций и телеграфно-телефонных линий. В области создания современных средств связи были сделаны, однако, лишь первые шаги: построены небольшая радиостанция в Аддис-Абебе, сравнительно крупная радиостанция в Акаки, новые телеграфно-телефонные посты, проложено несколько десятков километров дорог, причем, как правило, проходимых только в сухой сезон. Дальнейшее развитие средств коммуникаций было при-юстановлено фашистским вторжением.
Развитие капитализма
Становление абсолютизма, как известно, тесным образом связано с развитием капитализма. В Эфиопии само государство, эволюционировавшее в сторону абсолютной монархии, выступало вольно или невольно ускорителем товаризации производства, углубления товарно-денежных отношений. Формированию капитализма способствовали реформы, осуществлявшиеся в 20—30-е годы. Определенный импульс развитие капиталистических отношений получило в связи с завершением в 1917 г. строительства и эксплуатацией железной дороги Аддис-Абеба—Джибути, по которой перевезено в 1920 г. 32,5 тыс. т грузов и почти 127 тыс. пассажиров, в 1930 г.— 67,1 тыс. т и 194 тыс. пассажиров и в 1935 г. соответственно 50 тыс. т и 110,6 тыс. пассажиров [362, с. 335]. Строительство шоссейных дорог, общей протяженностью до 4,5 тыс. км (к 1935), также расширяло сферу проникновения товарно-денежных отношений, предпринимательской активности. В стране создавались экспериментальные фермы по производству товарной сельскохозяйственной продукции (например, в Бишофту и Амбо, под Аддис-Абебой). Важную роль в развитии капитализма в Эфиопии сыграли постановления, по которым все недра страны объявлялись государственной собственностью (1928), запрещалось проведение геологоразведочных и горнорудных работ без специального разрешения правительства [151] (1929), устанавливалась государственная монополия на выращивание табака и производство табачных изделий (1928).
Наряду с капитализмом, насаждавшимся (произвольно или непроизвольно — это уже другой вопрос) сверху, его развитие шло и как бы снизу, изнутри эфиопского общества, за счет присущих ему внутренних эволюционных процессов. Товаризация отдельных хозяйств, в том числе помещичьих, расширение сферы услуг, кустарного производства и местного ремесленничества испытывали также сильное влияние извне, были не изолированы от всемирных экономических процессов. Предпринимательством активно занимались многие иностранцы, устремившиеся в Эфиопию в целях обогащения и осевшие в ней.
Крупные сановники империи активно включились в капиталистическое хозяйствование. Даже рас Хайлю Тэкле Хаймапог, этот ярый традиционалист, содержал в Аддис-Абебе ночной клуб и кинотеатр. Фитаурари Дэста Дамтоу, впоследствии ставший зятем Хайле Селассие, создал небольшое мыловаренное предприятие. Кроме того, он был одним из крупнейших экспортеров кофе. Фитаурари Дэрэса и д-р Мартин (Уоркнэх Ышэте) основали небольшую компанию по добыче золота в Юбдо. В 1933 г. группа эфиопских предпринимателей образовала «Сосьете миньер этиопьен» со штаб-квартирой в Аддис-Абебе и акционерным капиталом в 300 тыс. долл. Восемью годами раньше группа крупных и влиятельных придворных, к которым присоединился и старший сын регента, образовала «Сосьете этиопьен дю коммерс э д'индустри», занимавшуюся экспортно-импортными операциями. Многие знатные вельможи сдавали свои земли иностранцам в капиталистическую аренду, имели многочисленные доходные дома в Аддис-Абебе, торговали с заграницей через иностранных посредников-торговцев.
В предпринимательство пустился и сам Хайле Селассие. Еще будучи регентом, он основал в Харэре крупное товарное хозяйство по выращиванию кофе, цитрусовых и винограда. В реорганизованной в 1925 г. «Сосьете этиопьен пур ле девелопеман дю коммерс э л'индустри», созданной еще в 1909 г. на средства Менелика II, Таиту, расов Тэсэммы и Уольдэ Гийоргиса, фитаурари Хабтэ Гийоргиса, бэджиронда Мулюгеты и нэгадраса-Хайле Гийоргиса, значительную долю акций (на сумму в 10 тыс. талеров Марии-Терезии) приобрел регент.
Английский журналист Л. Фараго, отмечая у императора высокие деловые качества как бизнесмена, подчеркивал, что он очень преуспевал в предпринимательской деятельности. По его-свидетельству, Хайле Селассие в 30-е годы владел одним частным банком в Аддис-Абебе, имел крупные капиталовложения в мусульманских магазинах, открывшихся в разных городах страны, а также ссужал правительственным учреждениям деньги под высокий процент [307, с. 155]. Он занимался бизнесом преимущественно в сфере обращения, а не материального производства. В большинстве своем эфиопские предприниматели из [152] числа аристократии и высшей бюрократии имели деловые и финансовые связи с иностранным капиталом, действовавшим в Эфиопии. Его роль в становлении капитализма в стране оказалась очень значительной. Это был главным образом мелкий и реже средний капитал, немонополистический. Будучи заинтересован в стабильности государства, твердой монаршей власти, личной безопасности, неприкосновенности вложенного капитала и ликвидации внутренних таможен, он поддерживал курс на учреждение абсолютной монархии. При слабой центральной власти или в худшем случае дезинтеграции страны его надежды на процветание оказались бы минимальными.
Среди иностранных предпринимателей выделялись своей многочисленностью и активностью арабы (в 1935 г.— 4 тыс. человек), греки (3,14 тыс.), индийцы (3 тыс.) и армяне (2,8 тыс. человек). 2/3 всех предприятий, находившихся в руках иностранцев, принадлежали грекам и армянам, причем многие из них представляли собой экспортно-импортные фирмы [313, с. 73—74]. В сфере внешней торговли действовали также германские, английские, итальянские, американские и японские компании. Но для большинства из них посредническую роль выполняли фирмы бизнесменов с Ближнего Востока, Индостана и Балкан.
В соответствии с интересами мирового капиталистического рынка в Эфиопии расширялось производство кофе, экспорт которого наряду с кожевенным сырьем приносил баснословные доходы. Бельгийский концерн, возникший в годы первой мировой войны на базе двух фирм «Сосьете женераль де кюльтюр» и «Сосьете женераль де плантасьон д'Абиссини», довел производство кофе на плантациях в Аруси до 613 тыс. кг в 1931 г. Выращиванием товарного кофе занимались также германские фирмы и частные лица.
Сравнительно крупной по эфиопским масштабам была компания «Сосьете миньер де консесьон Прассо ан Абиссини» со штаб-квартирой в Париже, на золотых приисках которой в 1933 г. трудилось 6300 человек. Французским гражданам и правительству принадлежал частный банк с капиталом в 1 млн. долл., открытый в 1928 г. в Аддис-Абебе. Французам же принадлежала большая часть железнодорожной компании. Крупную концессию получили американцы, добывавшие слюду в Уоллега, Харэре, Огадене и Аусе.
Были случаи, когда иностранцы организовывали фирмы совместно с эфиопскими предпринимателями. Пример тому — участие французов в одной из компаний по добыче золота.
В основном же иностранный капитал, хотя отчасти и имел тенденцию к натурализации, разрушал местное кустарное и ремесленное производство, не оставляя ему надежды на выживание в острой конкурентной борьбе с импортными товарами, а также на переход его в стадию капиталистического производства.
Эксплуатация Эфиопии монополистическим капиталом в рамках международного капиталистического разделения труда осуществлялась преимущественно по каналам внешней торгов-[153]
Таблица 1
Дата: 2019-05-28, просмотров: 198.