По профессии он военный-танкист, но сейчас служит в милиции. Сейчас он заместитель начальника УВД Брянска, а двадцать лет назад командовал подразделениями ликвидаторов на Чернобыльской АЭС. Они срезали слой грунта, пораженный радиоактивной заразой. «Зачищали» всю станцию и заливали бетоном землю вокруг покореженного энергоблока, чтобы радиоактивная пыль не смогла окончательно погубить все живое вокруг. В день двадцатилетия чернобыльской катастрофы корреспонденты ИА «Город_24» встретились с человеком, который всего лишь через месяц после той страшной аварии работал в Чернобыле. Это заместитель начальника УВД Брянска, начальник тыла полковник милиции Владимир Фомин.

— Владимир Николаевич, расскажите о том, как Вы оказались в те страшные дни в Чернобыле?
— В 1985 году я закончил Свердловское высшее военно-политическое училище. После этого был назначен секретарем комитета комсомола танкового полка, шестой танковой армии, что дислоцировалась тогда под Днепропетровском. Информация обо всем была, конечно, засекречена, что же толком произошло, никто не знал. Нас по тревоге подняли 1 мая 1986 года. Отправка шла тремя партиями. Вначале всех посылали в Днепродзержинск, где стоял инженерно-саперный батальон, а вот уже потом на базе этого батальона и формировали подразделения, которые и стали одними из первых работать в Чернобыле. Комплектовались подразделения офицерами шестой танковой армии и офицерами запаса, призванными в те дни. Оттуда их отправляли в Киев, а потом уже к месту аварии. 6 мая мы сформировали вторую партию, а я поехал к месту всех работ третьим эшелоном. Наши первые две смены занимались инженерно-саперными работами, в основном, «обваловкой» реки Припять. Справились на «отлично», и потом уже им даже была объявлена благодарность по линии правительства. Помогла тогда, во многом, погода — не было дождей. Ну а наша команда, третья по счету, прибыла на место примерно 25 мая. С командировочным удостоверением я явился в расположение отдельного инженерно-саперного батальона, который располагался в полутора километрах от тридцатикилометровой зоны. Прибыл я туда секретарем комитета комсомола, лейтенантом, мне был 21 год. И 26 мая у меня был первый выезд на атомную станцию.

— А почему именно вас, танкистов, послали на ликвидацию последствий аварии?
— Все дело в том, что основные машины, которые там использовались — это были ИМР (инженерные машины на базе танков), обычные трактора и трактора Челябинского тракторного завода. Причем, последние были радиоуправляемыми. И кто, как не танкисты, мог бы лучше других разобраться с этой техникой? Были еще у нас и радиоуправляемые японские трактора. Впрочем, как выяснилось, в тех условиях наша техника была намного надежнее. Да, японский радиоуправляемый трактор был маленький, красивый и компактный, однако же с ним случались разные казусы. Ни с того ни с сего, они вдруг стали ломаться. Сходят несколько раз в опасную зону и встанут. Чинить японскую технику никто не умел, в итоге молодым ребятам-инженерам пришлось все изучать самостоятельно. И они выяснили, что автоматика японского трактора блокировала его работу, когда этот аппарат набирал предельную дозу облучения; его необходимо было выводить из зоны, мыть, перебирать, ну а челябинский радиоуправляемый трактор становился на моей памяти всего один раз, да и то, когда у трактора кончилось горючее.

— Вам пришлось работать тогда вблизи четвертого энергоблока?
— В те дни на четвертый энергоблок еще никого не пускали. Там только начались первые работы, просто пытались сообразить, что там происходит, изучалась обстановка. Первый мой выезд в опасную зону был ознакомительный, показали объемы работ, а потом началась работа. Вначале, выезжая туда, я возглавлял отряд дозиметристов. Мы замеряли по всей АЭС уровень радиации и рассчитывали, сколько можно было бы находиться в том или ином месте. И только после наших измерений на станции начались все работы.

— По сути дела, Вы были в зоне поражения, когда там еще не начались никакие дезактивационные работы. Там ведь было в тот момент очень опасно?
— Тогда перед нами было поставлено жесткое указание — не допускать «переоблучения» людей. Поэтому в день военнослужащий мог получить не более двух рентген.

— И эту норму удавалось соблюдать?
— Да, конечно! Все было под большим контролем. Нас курировала военная прокуратура, и в случае «переоблучения» они были обязаны заводить уголовные дела. В этом плане было все очень жестко. Скажем, каждая бригада разбивалась на три части. Вначале работала на объекте первая бригада, потом она уходила в бункер, выходила вторая, и так далее. Но все работали не больше, чем положено.

— А как вообще было настроение у тех, кто там работал? Вы ведь были комсомольским вожаком, вели ли какую-либо общественную работу?
— Мне, как сейчас помню, приходилось очень много фотографировать. У меня до сих пор дома хранятся около десяти пленок с теми чернобыльскими фотографиями. Тогда с этими фотографиями мы выпускали стенгазету, боевые листки. Отмечали и лучших, и передовиков. Велась обычная жизнь, шла нормальная работа.

— Ну а, работая по всей территории станции, насколько быстро вы подошли уже непосредственно к четвертому реактору?
— Да, через некоторое время мы добрались и до четвертого реактора. Я сам лично к нему подходил, дотрагивался до его стены. До той стены, что стояла в центре и не пострадала от взрыва.

— А что представляли окрестности развороченного энергоблока в тот первый месяц?
— Ничего ужасного. Картинка была весьма мирная. Птицы летали и цвели огромные розы. Прямо напротив центрального корпуса была огромная клумба. Но любоваться цветами не было времени. И еще раз скажу, что все было тихо и спокойно, проводились измерения, наблюдения. Крышу над саркофагом стали возводить только лишь в 1988-89-м годах, а тогда, когда я был там, к месту только подводили железную дорогу и все коммуникации, чтобы начать сооружение защиты. Мы же, когда провели все измерения, начали снимать слой земли, заливали все бетоном, готовили все площадки для того, чтобы там дальше можно было работать. Также мы еще собирали тот мусор, который был выброшен из реактора и энергоблока взрывом.

— А видели ли Вы мертвый лес, о котором так много говорили?
— Да, конечно. Нам была поставлена задача провести радиационную разведку этого леса. Вначале думали о его ликвидации, хотели сгрести его военными тракторами и дальше что-то с ним делать. Хотели сначала сжечь, но после поняли, что это приведет к еще большему заражению местности. В мертвом лесу уровень радиации доходил до пятнадцати рентген. Там было все мертвое, все сухое, несмотря на то, что после взрыва прошло месяца полтора, а на улице стояло лето. Эти пятнадцать рентген убили там все живое. Чрез два месяца на месте эпицентра ядерной бомбардировки в Хиросиме было десять рентген, а в этом лесу были все пятнадцать.

— А что за люди работали в то время в Чернобыле?
— Многие там тогда трудились. И не только военные. Призывали туда и гражданских, например, из сельского хозяйства. Помню одного украинского паренька, он приехал туда работать на своем колхозном «КамАЗе». Тогда ему только дали новый автомобиль и послали в Чернобыль. По тем временам новая техника ценилась невероятно. И вот, когда он отработал, он думал, что на своей машине, которую он так берег, и уедет домой. Но техника у нас «фонила» очень сильно. Поначалу еще разрешали на нашей технике выезжать за пределы зоны, но потом ввели строгий запрет. Он собрался ехать, а его не выпускают. Как раз тогда к нам приехали представители Харьковского обкома комсомола и Днепропетровского, и только через них нам удалось «выбить» парню новый «КамАЗ».

— Была ли у Вас или у Ваших товарищей тогда возможность не поехать в Чернобыль? Было ли вообще право выбора, или приказы не обсуждались?
— Возможность отказаться у человека есть всегда. Еще во время Великой Отечественной были люди, у которых была «бронь», но они шли на фронт, были и те у кого не было «брони», но они находили у себя кучу заболеваний. Точно также ехали и в Афганистан. Например, после того же Чернобыля многие ребята ехали еще и в Афганистан. Но и там радиационная опасность подстерегала их. В этой стране заболевания многих только лишь усугублялись. Всему виной был повышенный естественный радиационный фон в этой стране. У многих стали обостряться болезни, которые они получили еще в Чернобыле. Потом в связи с этим появился приказ Минобороны, который запрещал чернобыльцев, получивших больше пятнадцати рентген, отправлять в Афганистан.

— Понимали ли люди, которых послали на ликвидацию аварии то, куда они едут?
— Информация, конечно же, была закрытая. Да, знали о радиации тогда еще немного. Самым гнетущим было, конечно, ехать по зоне — там было пусто, не было людей. Куры бегают, собаки, лошади ходят, а людей нет. Вот это пугало, а так… Все просто выполняли приказ. Но если вернуться к животным, то мне особенно запомнились в мертвой зоне лошади. Недалеко от первого пункта ПуСО (помывочной станции), около развилки дорог стояла ферма, и на ней жили брошенные лошади с жеребятами. И если с лошадьми было все нормально, то жеребята угасали просто на глазах. Видимо, их молодой организм не выдерживал воздействия радиации.

— А оказали ли радиация ощутимое воздействие на Ваше здоровье? Или, быть может, страдали Ваши друзья?
— В принципе, я не могу авторитетно рассуждать о последствиях всего этого. Знаю только одно — все индивидуально. Например, у нас был один полковник. Он всего лишь два раза сходил в опасную зону, и на следующий день мы его уже отправляли в госпиталь. Половина волос на его голове стала выпадать, так и осталось — одна половина с волосами, другая полностью облысела. Мы же в Чернобыле регулярно принимали йод. Это было в первые месяцы, когда радиоактивный изотоп йода, выброшенный из реактора, еще не распался. Вначале врачи нас поили йодным раствором прямо из мензурки, а потом появились йодные таблетки, чтобы йод нормальный вытеснял свой радиоактивный аналог из щитовидки. У меня, когда я отработал в зоне, эритроциты упали до минимума, но врачи стали работать надо мной, лечить. Потом медики советовали есть больше фруктов, овощей, и все стало нормально. У меня позже в госпитале был интересный разговор с одним профессором, который занимался вопросами радиологии. Он спросил у нас: «Принимали ли мы там, когда работали, спиртное?». Спиртного нам не давали, тогда как раз была в разгаре борьба с пьянством — «сухой закон». Он мне говорил, что алкоголь бы мог защитить организм, но официально, на фоне антиалкогольной компании, сказать об этом так и не решился.

— Многие ликвидаторы должны были пользоваться льготами, получать выплаты, кредиты, квартиры, но большинство людей ничего из этого не получили. Что у Вас, как потом все происходило в этом плане?
— Если говорить честно, то государство «надуло». Те льготы, которые были, в суммарном эквиваленте не могут быть равносильны тому, что нужно было бы людям получить. Единственное, что осталось у нас сейчас — это пока еще жилье и «коммуналка» — 50%, все остальные льготы — аморфные, их невозможно реально получить. Доплату, конечно, сделали — двенадцать тысяч в год. Но это одна путевка в санаторий. Сам закон «о Чернобыле» требует пересмотра.

— Какие выводы Вы, как человек, побывавший в те страшные дни в Чернобыле, могли бы сделать? Причем выводы как для себя самого, так и для всех остальных людей, или, может быть, для государства?
— Уже сейчас, с позиций возраста, когда подрастают дети, я понимаю, что нельзя ставить эксперименты на людях. Люди — самая ценная вещь. У нас сейчас идет снижение рождаемости. Если мы будем делать такие эксперименты на людях, мы просто потеряем свою нацию. Я не говорю о нас, о тех, кто тогда работал в Чернобыле. Я просто хочу, чтобы у нас строились такие АЭС, реакторы которых не взрывались бы только от того, что у них неправильно функционирует система водяного охлаждения.

© ИА «Город_24» Полный текст публикации: http://www.zoocentr.ru/modules.php?name ... le&sid=320

Воспоминания о Чернобыле

26 апреля – очередная годовщина чернобыльской катастрофы. Среди десятков тысяч ликвидаторов последствий аварии был «партизан» – так в обиходе называли воинов запаса – учитель русского языка и литературы Борис Тушин из Барнаула. Он награжден орденом Мужества, медалями, грамотами, благодарностями. Активно участвует в работе общественной организации «чернобыльцев». Издавал журнал «Полынь», в котором публиковал и материалы о чернобыльской трагедии. Мечтает издать сборник «Школьникам о Чернобыле». Удастся ли – сказать трудно. А в сборнике много интересного и поучительного. Поэтому накануне печальной даты «АП» публикует фрагменты из него.

«Брось сеять смуту!»
Возвращался из Чернобыля поездом, с пересадками. В одном проводница окружила меня чрезмерной заботой, предугадывая все желания. Только подумаю о стаканчике чая, а она уже несет пару стаканов с горкой сахара и каждый раз приговаривает: «Уж ты, хлопчик, лишний раз не выходи из купе, не утруждай себя». Терялся в догадках, чем же я так угодил. Оказалось, она окружила заботой, чтобы «не разносил заразу по вагону».

Приехал в Барнаул. Жду на остановке трамвай. Вид измотанный, тощий рюкзак на плече, видавшая виды полевая армейская форма, растоптанные кирзачи с чужой ноги (в Полтаве при пересадке солдатики предложили поменяться сапогами, мол, тебе все равно сдавать) сразу выдавали «партизана».
Тормознула «Волга», и усатый таксист, высунув голову, спросил:

– Эй, мужик, ты оттуда?
– Оттуда…
– С приездом! Ну как там?
– Съезди – узнаешь, еще не поздно…
– А меня в ту ночь дома не было, – заговорщицки подмигнул несостоявшийся ликвидатор.

На следующий день поехал в Топчиху, в воинскую часть, чтобы сдать армейскую форму и получить свою гражданскую одежду. За окном мелькали поля и тополя, полустанки, птицы на проводах, села и деревни. Созерцание заоконного пейзажа прервал вопрос полковника с погонами летчика:

– Вы из Чернобыля, солдат? Ну как там?

Я не стал хамить, как таксисту, начал рассказывать, но он скорректировал: «Это я из газет знаю, ты правду расскажи…»
Я вынул свои записки, которые делал в Чернобыле. Прочел, поглядел с интересом: «Теперь понятно!»
В Топчихе поспешил на вещевой склад. Старшина огорошил: «Ищи вон в том углу». Огромное помещение было доверху забито сидорами «партизан». Дорыв гору до основания – мы были первыми, – я нашел-таки свой мешок. Благополучно сдав «дела», вернулся домой снова гражданским человеком. Правда, за фляжку, которую свистнули любители горилки там, на зоне, пришлось ответить. Отдал завскладом пятерку. Зато ремень остался на память: не заметил старшина.
Дня через два раздался звонок из военкомата, голос офицера был суров: «Брось смуту сеять!»
Оказалось, летчик-полковник, которому стало «теперь понятно», прочитав мои заметки, видимо, добавив что-то от себя, стал делиться информацией «из первых рук» с товарищами. А земля, как известно, слухами полнится. Вычислить меня не составило труда.

Вот что прочитал полковник
«Ночь. Звонок. Повестка. Сбор. Накопитель (школа). Военкомат. Автобус. Топчиха. Обмундирование. Сборы. Подготовка. Погрузплощадка. Эшелон. Стук колес. Станции. Полустанки. Разъезды. Километры. Поля. Тополя. Леса. Перелески. Кусты. Столбы. Провода. Птички. Тучки…
Украина. Чернобыль. Станция Вильча – прибытие, разгрузка. Движение колонны – тьма, безмолвие, безлюдность, тени, силуэты, журавли колодцев и… тишина! Поляна – палатки, городок, автопарк, обустройство, благоустройство.
Построение: наряды, наряды, экипажи, техника. Работа. Красота! Теплынь! Базарчики? Фрукты-овощи?! Радиация!!!
Стройматериалы: рубероид, толь, свинец, тес, пиломатериал, пленка, стекло, гвозди, арматура… Цемент! Цемент! Цемент! Горы! Дождь, ветер…
Деревни, хутора, дороги, дворы, деревья, колодцы, строения – дезактивация!
Имущество, товары, продукты, изделия, мусор, грунт – вывоз, захоронение!
Могильники: свалка, танки, бульдозеры – разравнивание, трамбовка.
АЭС, энергоблок, крыша. Респиратор, перчатки, сапоги, спецодежда. Лопаты, совочки, носилки, «промокашки», вилы. Погрузка, вывоз, захоронение.
Станция, территория: асфальтирование, бетонирование. Песок, гравий, щебень. Кран-гигант, роботы, техника, техника. Техника. Сбой. Поломка. Ремонт, наладка.
Зона: ограждение, колючка, связь, сигнализация, пикеты, кордоны, посты, санпропускники, ПУСО. Дезактивация! Дезактивация! Дезактивация!
Объект «Укрытие», он же «Саркофаг»: арматура, бетон. Бетон, арматура. Миксеры, насосы. Техника. Бетон, бетон, бетон!
Лагерь: подготовка к зимовке.
Шабаш! Душ. Мойка. Переодевание.
Отдых: кино, книги, эстрада, артисты, концерты, музыка. Ба-ня!
Пополнение, замена, возвращение».
Что в этих заметках показалось бдительным людям «сеянием смуты»? Позже добавил: «Возвращение!
Поликлиника, больница, аптека. Аптека, поликлиника, больница, госпиталь, санаторий. МСЭ (ВТЭК). Инвалидность.
Жилье: очередь, очередь, оче… оч… о!.. Ордер!
Почет, награды: орден, медали, грамоты, подарки!
Жизнь. Борьба!»

В чернобыльской трагедии отразилась как в капле воды вся порочность тогдашней системы: невнимание к людям, повсеместная халатность, пренебрежение нормативами труда и его безопасности. Государство экономило и на безопасности атомной энергетики. Система дозиметрического контроля и защитные средства были далеки от совершенства. И полная неинформированность населения, граничащая с секретностью, о существующей и возможной опасности чрезвычайных ситуаций.

Врезалось в память
При ликвидации последствий аварии на ЧАЭС использовалась радиоуправляемая техника. Например, бульдозеры без бульдозеристов сгребали к разрушенному 4 энергоблоку все, что следовало захоронить вместе с ним, и расчищали подходы для другой техники. Управление велось из специального бронетранспортера с расстояния 100 метров. Были и другие уникальные машины, автоматы-манипуляторы и роботы. Однако они не могли полностью заменить человека. Самоотверженность, мужество и героизм ликвидаторов выручали там, где отказывала техника.

Николай Бакланов: «Поселились в казармах войсковой части Прикарпатского военного округа, в строительном батальоне которого пробыл 83 дня, получив дозу облучения 8,5 бэр. Работали на станции вахтовым методом по четыре часа (по 10 минут в час). Одним автобусом доезжали до Чернобыля, далее другим – до ЧАЭС. Приезжали, переодевались, надевали маску-«лепесток», перчатки, резиновые сапоги…
Сколько спецовки повыбрасывали! Каждый час проходили мойку в санпропускнике. Работы было много: ровняли, засыпали грунт, щебень, песок, укладывали асфальт и бетон, копали ямы, устраивали городьбу, отмывали стены, грузили «промокашки» (так называли пропитки, которые бросали в радиационную жидкость) в самосвалы, доставая их вилами. Весь мусор свозили в могильники, где танк утрамбовывал его. На энергоблоке работал иноземный кран с хитроумной автоматикой, которая вскоре сломалась и вывела кран из строя. Усмехались: «Робот не выдержал, а мы – ничего!» Столовая находилась в 500 метрах от блока. Там была установка, где проверяли дозу облучения. В столовую не войдешь, пока не отмоют…»

Геннадий Галкин: «Первым объектом был город Припять: пожелтевшие сосны, пустынные улицы. Ноги отказывались ступать на эту землю. Казалось, здесь даже воздух отравлен. Но раз уж мы оказались здесь, нужно было вести себя достойно и делать то, что должны.
Конечно, дезактивация – это сказано громко. Суть наших действий была очень проста: из так называемых АРСов (автомобильно-разливочных станций), заполненных водой с порошком типа стирального, который впитывал радиоактивную пыль, мы промывали здания, автострады, асфальт. Снимали верхний слой земли, который потом захоранивали… А часа через два ветер нагонял новое облако пыли, которая опять заражала улицы. Дома, дороги… Все нужно было делать заново. И так – изо дня в день…»

Петр Куниченко: «Проезжали город Чернобыль, через пять километров останавливались на бетонной площадке перед шлагбаумом. Здесь кончалась «чистая» зона. Бегом на другую такую же площадку, в другой автобус. Это специальные машины для доставки людей на станцию, облицованные внутри свинцовыми листами. Сиденья расположены низко, и наши головы не достают до окон. Доезжаем до развилки, где слева остается поселок Копачи с вереницей «КамАЗов»-миксеров. С правой стороны – старый завод по производству бетона. Почти вплотную к нему под острым углом расположен 4 энергоблок, развороченный сверху и заваленный мусором снизу. За блоком огромным журавлем высится 104-метровый подъемный кран, о который разбились вертолеты. Хотя этого могло и не быть. Кран стоял на рельсах, и его легко можно было бы откатить как самоходом, так и с помощью специальной лебедки.
После аварии в целях максимального удержания радиации с самолетов и вертолетов распылили специальный порошок, который, соединившись с утренней росой, образовал полимерную эмульсию. Высохнув, она связала радиоактивную пыль, превратив ее в полимерную пленку, которая прочно прилипла к листьям деревьев и кустарников, и они сбросили листву… Кругом стояли деревья, усыпанные красными яблоками, без единого листочка. Совсем как на рисунках маленьких детей… А на деревьях ночуют куры. Единственный раз в жизни удалось увидеть ночующих на деревьях домашних птиц».

Иван Лукьянцев: «Произошла неприятность: отошла опалубка, и под стенку вылился бетон, около 1000 кубов. Это случилось ночью. Цемент был высокой марки, бетон быстро затвердел. Пришлось переоборудовать три экскаватора под мощные гидравлические молоты, которые разрушили затвердевший бетон, а бульдозер ДЭТ-250 очистил площадку, и на это место поставили очень мощный кран на гусеничном ходу. Однажды ночью доставили лазерную установку, смонтированную на автомобиле «Урал». Всем работающим следовало уйти в укрытие. Все и собрались в бывшей столовой. Ребята, работавшие на этой установке, здесь же, в столовой, переоделись в скафандры серебристого цвета и, уходя, всех предупредили, чтоб не высовывались, иначе будет плохое самочувствие. Но не тут-то было: все высыпали на улицу. Установка осветила 4 блок и начала резать нависшие плиты и глыбы бетона, которые остались на арматуре.
Плавилось все: и металл, и бетон. Видны были подтеки светло-соломенного цвета, слышался звук падающих кусков плит, арматуры и бетона. После увиденного нас всех трясло. Как будто мы довольно долго простояли на морозе. Затем появилась слабость».

Эльвира Чуфистова: «Случилась всенародная беда – чернобыльская катастрофа, и Владимир поехал в Чернобыль… Писал оттуда редко: некогда было да и, как всегда, о многом нельзя было рассказывать, не так уж велика была гласность в те дни. В августе дошел до нас слух, что сына увезли в киевскую больницу. Я сразу побежала на телеграф, отправила запрос в воинскую часть с обратным оплаченным ответом. Неделя томительных ожиданий оказалась безрезультатной. Тогда в записной книжке нашла адреса десятилетней давности знакомых, с которыми когда-то делила дни отдыха на Волге. Письма послала авиапочтой, сделав на конверте надпись: «Прошу вскрыть, даже если адресат выбыл!» В письме изложила свою просьбу. Надежды особой на получение ответа не питала и потому до самых глубин души была растрогана пришедшей от совершенно незнакомых людей телеграммой с указанием местонахождения сына, адреса госпиталя…
Домой Владимир вернулся осенью, отлежав в госпитале два месяца… Запоздалая весна 1996 года не сулила особых радостей. Сын стал постоянным посетителем поликлиник, больниц, госпиталей. В сентябре в газете промелькнуло сообщение о награждении «чернобыльцев» орденами и медалями. Среди них был и мой сын. А месяцем позже он получил статус инвалида. Медаль «За спасение погибавших» вручали ему весной, когда он в очередной раз лежал в госпитале. К нему в палату вошли представители администрации Октябрьского района города Барнаула и меланжевого комбината. Не забыли пригласить и меня. «Служу России!» – четко произнес мой сын, когда награда была вручена. Конечно, я испытала в тот момент гордость, что сын вырос хорошим человеком, совестливым гражданином, но к гордости была примешана горечь: такой молодой, он обречен быть инвалидом. Коварный атом не только лишил сына здоровья, но и вынудил покинуть любимую работу. Вот почему, увидев медаль на груди сына, я только могла сказать: «Лучше бы мне дали справку. Что сын безнадежно здоров…»

Борис ТУШИН
Полный текст публикации: http://www.ap22.ru/paper/paper_573.html