Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

26 апреля 1986 года произошла авария на четвертом блоке Чернобыльской атомной электростанции, последствия которой поехали ликвидировать люди со всей страны, в том числе и сибиряки. Одним из них был режиссер Валерий Новиков, работавший тогда в Западно-Сибирской киностудии. Спустя 20 лет, он рассказал корреспонденту ИА REGNUM о героическом операторе своей группы Викторе Гребенюке, о том, в каких условиях приходилось вести съемки, и поделился видением перспектив атомной энергетики.

- Валерий Германович, как получилось, что вы поехали на ликвидацию этой аварии?
Мы знали, что в Чернобыль приезжают съемочные группы из Киева и Москвы. Завидовали немножко - кому же не хочется поснимать кадры для истории? Но сами поехать не могли, потому что у каждой студии есть своя географическая зона, территория, на которой она ведет съемки. У нас - Сибирь, у екатеринбуржцев - Урал. На Украине - своя студия. Но дело в том, что киносъемки на чернобыльской АЭС велись нерегулярно - киношники то приезжали, то уезжали. А сентябрь 1986 года был очень напряженным, каждый день при сооружении саркофага над взорвавшимся реактором появлялось что-то новое. И вот руководитель строительной организации УС-605, которая и строила саркофаг, а им был наш новосибирский строитель, начальник Сибакадемстроя Геннадий Лыков, увидел, что постоянные съемки не ведутся, позвонил в Новосибирск на киностудию и сказал, что ему нужна киногруппа, которая жила бы там и снимала на кинопленку завершающую стадию ликвидации - сооружение укрытия над реактором. Тогда и кинули клич. Нас поехало четверо - оператор Виктор Гребенюк, ассистент оператора Сергей Шихов, редактор и сценарист Виктор Попов и я.

- Где вы жили?
Мы жили в вагончике, который стоял в самом Чернобыле. Сначала нам предложили жить в Зеленом Мысе - это поселок энергетиков в 180 км от Чернобыля, но тогда на дорогу пришлось бы тратить 2,5 часа туда и 2,5 часа обратно. Для нас это была непозволительная роскошь. Мы сказали об этом Лыкову, и он ответил, что, вот, занимайте вагончик и живите - в самом Чернобыле в 18 км от стройки. Там было не так безопасно, как в Зеленом Мысу, но работа - работа прежде всего.

- Сколько вы пробыли в Чернобыле, и какие фильмы сделали о ликвидации аварии?
В 1986 году мы находились там примерно полтора месяца, снимали все этапы строительства саркофага, которые потом отразили в фильме "Чернобыль. Осень 86-го". В 88-ом мы снова поехали в Чернобыль, и я шутил, что недополучили свою дозу радиации, поэтому поехали добирать. Тогда же, в 88-ом, мы по заказу министерства среднего машиностроения сделали специальный фильм технического толка о том, как сооружали саркофаг, что было в основе проекта, какая последовательность. Я тогда спросил заместителя председателя штаба - зачем нужен такой фильм? Он ответил: "А, на всякий случай. Мало ли что где рванет, так у нас фильм есть. Чтобы не рассказывать, а посмотреть на экране, как этот саркофаг сооружали". В прошлом году я сделал фильм "Черно-белый Чернобыль Виктора Гребенюка". Мы работали вместе несколько лет, но в 1991 году Витя погиб от рук бандитов. И я считал своим долгом рассказать об этом гениальном операторе, которому удалось снять на камеру падающий вертолет на Чернобыльской АЭС. Витины кадры начали кочевать из фильма в фильм. И если поначалу еще писали, что использованы кадры Западно-Сибирской киностудии, то потом и писать перестали, а об операторе уж тем более никто не вспоминал. Поэтому я решил сделать фильм об операторе, рассказать о Викторе Гребенюке и об истории этого кадра.

- Вертолет упал недалеко от развала?
Да, буквально в 25 метрах. А если бы кран, за трос которого зацепился несущий винт вертолета, был повернут в другую сторону, и вертолет упал бы в развал - с полным баком топлива, то произошел бы выброс, сравнимый с еще одним чернобыльским взрывом. А Вите по счастливой случайности удалось снять падение вертолета.
Мы уже снимали эпизоды, как вертолеты заходили на реактор с новыми порциями дезактивирующего раствора, поэтому пошли в бункер, наблюдать по телевизору за подъемом одной из балок перекрытия. Но Витя остался на улице и решил сделать несколько крупных планов. И вот мы смотрим на экраны, дожидаясь Виктора, и видим, что вертолет одновременно исчезает со всех мониторов, а спустя секунду изображение на экране заволакивается клубами черного дыма. Все в панике! Упал? Куда? Тут появляется Виктор и, прижимая к груди камеру, взволнованно сообщает мне, что вел панорамную съемку именно за упавшим вертолетом. Мы решили отправить ассистента оператора в Новосибирск на студию для проявки пленки, и через несколько дней ее привезли в Чернобыль. Два метра и 14 кадров трагедии, в результате которой 2 октября 1986 года погиб экипаж МИ-8 - четверо человек. Почему-то и сейчас, и в ту пору, что удивляло, в прессе ни единой строчки по этому поводу не было.

- Снимать разрешали все?
Нет, сначала мы были под жестким колпаком. К нашей группе командировали двух кгбэшников, которые ходили с нами и говорили, что можно снимать, а что нельзя. Вот же еще анекдот был - когда прикинули вес металлических конструкций и высоту, на которую их нужно было поднимать, то стало ясно, что в Советском Союзе нет таких подъемных устройств с большим вылетом стрелы и многотонной грузоподъемностью. Тогда обратились в крупнейшие строительные фирмы, и, в конце концов, нашли нужные краны - фирмы "Демаг" - в ФРГ. Но фирма не была уверена, что русские смогут собрать эти краны, да и заводы обычно присылают специалистов для сборки своей продукции - это общемировая практика. Но тогда ведь была атмосфера секретности, и все говорили: "Что? Немцам приезжать в Чернобыль? Да они же все тайны выведают. Мы сами соберем". Немцы сказали: "Не соберете". Но мы все равно собрали - у нас с этим делом всегда было хорошо. И вот, значит, все эти конструкции при сооружении саркофага поднимали три германских крана. Но снимать их было нельзя. Я начал интересоваться - почему? Мне ответили, что, во-первых, за границей шум поднимут, дескать, станцию-то взорвали, а ликвидировать последствия аварии без помощи Запада не могут. Ведь все равно эти краны из-за границы. А во-вторых, они возьмут эти ваши кадры, которые вы здесь снимете, и будут использовать в рекламных целях. Их продукция - краны - на фоне такой стройки? Нет-нет-нет, их нельзя снимать. В конце концов, я пошел к председателю правительственной комиссии - Усанову (Александр Усанов, председатель штаба по ликвидации аварии, замминистра среднего машиностроения) и говорю: "Знаете, мы не сможем снимать дальше, краны - они везде, и без них кадр не выстроить". Он махнул рукой и сказал: "Ладно, снимайте, что хотите. Мы потом посмотрим ваши кадры. Я пришлю ребят - они скажут, что можно, что нельзя".

- Прислали?
Да, действительно, когда мы привезли отснятый материал в Новосибирск, отсмотрели и начали монтировать, приехали двое ребят из московского КГБ и сказали, какие кадры можно использовать, а какие - нельзя. Но в те времена перестройка такими темпами невероятными шла, что уже в самое ближайшее время разрешили использовать все кадры. Сейчас можно снимать что угодно, руководствуясь только собственными цензурными соображениями. Кстати, этой внутренней цензуры нашим ребятам-кинематографистам часто не хватает. А тогда эта система была жестко отлажена, и в Госкино нам сказали: "Вот, есть министерство среднего машиностроения, пусть там визу поставят, что они одобряют. Тогда мы фильм примем". У нас был консультант, Игорь Аркадьевич Беляев. Он организовал просмотр, на который пришел заместитель председателя Совета Министров РСФСР Геннадий Григорьевич Ведерников. Посмотрели фильм, и он что-то начал к мелочам цепляться - вот, понимаешь ли, у вас там едут ликвидаторы в автобусе - все в респираторах, как положено, а один - разгильдяй, снял респиратор, а вы его крупно показываете. Я тогда подумал, ну чего он к ерунде цепляется - есть респиратор или нет? Это дело лично каждого. Как потом обнаружилось, что это он просто раскалял атмосферу. А потом он набросился на кадр с падающим вертолетом: "Так! Это убрать! Об этом и разговора быть не может!"

- Как относились к чернобыльцам и ликвидаторам аварии 20 лет назад и как относятся сейчас?
Тогда было полное непонимание случившегося, и власти не сформулировали свое отношение к проблеме. То, что происходит сейчас, мне не очень нравится, потому что я наблюдаю полнейшее замалчивание и преуменьшение значимости события. Государство выплачивает крохи, но не просто выплачивает - чернобыльцам приходится выбивать их с боем, вымаливать, выпрашивать, устраивать голодовки. Это возмутительно! Ведь сейчас даже ликвидаторам аварии ничего не платят, платят инвалидам, и то эту инвалидность надо доказать. Создана специальная комиссия, которая должна подтвердить, что твое заболевание связано с чернобыльской аварией. А как? Наш бывший врач, а раньше мы жили в другом районе, рассказывала, что у человека, ликвидатора аварии, опухоль мозга, но комиссия не признает, что опухоль появилась в результате пребывания в Чернобыле. Не признает и все. Как здесь быть? Есть даже ученые-медики, которые говорят, что в радиации нет ничего страшного, и, может, она полезна для человека. Но любая доза радиации нарушает какие-то обменные процессы, разрушает клетку, причем ее действие совершенно индивидуально и может проявиться через 10, 20 или 100 лет. Ребята умирали и умирают с непонятными диагнозами. Непонятными для кого-то... А мы с нашей всегдашней бедностью не можем компенсировать утерянное здоровье.
Была ведь катастрофа на Тримайл-Айлендской АЭС в США в 1979 году, которая по выбросам сопоставима с аварией на Чернобыльской АЭС. Ее быстро ликвидировали с меньшими последствиями для людей, которые принимали в этом участие. Я читал о таком факте, что там была очень строгая система учета радиации. И за каждый полученный рентген человек получал тысячу долларов ежемесячно. Если человек получал 30 рентген, он получал 30 тысяч долларов. Это несопоставимо с нашими копейками. Тем, кто пострадал от бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, в Японии тоже выплачивают большие деньги. И это мировая практика, что за ликвидацию таких вот техногенных катастроф люди должны быть вознаграждены. Но - увы, не в России.
Кроме того, сейчас из аварии на Чернобыльской АЭС делают страшилки. Несколько дней назад по Первому каналу шел фильм "Тайны Чернобыля", который, я думаю, возмутил многих чернобыльцев и людей, серьезно занимающихся этой проблемой. В фильме шла речь о каком-то киевском ученом, который собрал в Чернобыле на ограниченной площади коллекцию мутантов. Показывали собак с двумя головами, жеребят с шестью ногами, но опытный глаз видит, что это все муляжи. Самые настоящие муляжи. Ничего подобного нет. Я понимаю, что ошеломить всех тем, что скоро появятся и люди такие же, журналистам всегда нелишне. Но я - глубокий противник этого. Есть серьезные научные труды о том, что облучение действительно ведет к мутации, но она накапливается не в двух и не в трех поколениях. Это отложенная мутация, которая может проявиться через десятилетия или даже столетия. О Чернобыле надо говорить серьезно, аналитически, со знанием дела, а страшилками пугать народ, что у нас у всех будут квадратные головы, это совершенно недопустимо.

- Каковы, на ваш взгляд, перспективы развития атомной энергетики?
Я думаю, что этот ответ кому-то может и не понравиться, но атомная энергетика - это будущее энергетики вообще. На Чернобыльской АЭС были допущены огромные просчеты в конструкции самого реактора. Грубо говоря, он не мог не взорваться. И это произошло, вкупе с расхлябанностью тогдашней системы. А реакторы совершенного типа в сочетании со строжайшей технологической безопасностью - почему нет?
Энергетика вообще дело опасное. А что вы думаете, тепловые электростанции - они более полезны? Выбросы от тепловых электростанций, которые обрушиваются на Новосибирск - да это почище того, что получают жители Чернобыля. А возьмите Горно-Алтайск. Там источник энергии - котельные, в которых жгут уголь. Экологически чистое место - Алтай, а люди в Горно-Алтайске, в этой котловине дышат отравленным воздухом. Искать альтернативные источники энергии? Конечно, было бы удобнее и проще всего сказать, что есть вода, энергия ветра, солнца. Но для промышленных масштабов это не тот случай, хотя двор фермера и можно оснастить такой установкой. Понимаете, это все проблемы, требующие того, чтобы их решали не дилетанты, а ученые с хорошими проработками и серьезными экспертизами. В Японии большое количество АЭС и они не собираются от них отказываться, на атомной энергетике живет Франция. Поэтому я убежден в том, что атомная энергетика должна развиваться.

Полный текст публикации: http://www.regnum.ru/news/626814.html

 

Врач рядом с пострадавшими

Медицина, приближенная к месту аварии - это особый аспект радиационной медицины, выдвигающий врача в число военных медиков, действующих на передовой, в разряд спасателей, разделяющих зачастую с теми, кого они спасают, их опасности, все их житейские неудобства.

Так удачно получилось, что вызванную мною как руководителем клиники ИБФ в 5 часов утра 26.04.86 г. аварийную бригаду возглавлял кандидат медицинских наук Г.Д. Селидовкин, с его большим опытом срочных контактов с пациентами из очень многих разнообразных аварийных ситуаций. К тому времени он был участником оказания медицинской помощи более чем в 25 радиационных авариях (сейчас - более чем в 30).
Помимо реального опыта срочных решений и действий в таких сложных обстоятельствах, Георгия Дмитриевича отличали и некоторые особые черты его личности. Он не только решал и советовал, Но и сам был всегда готов к выполнению самых разнообразных, не только специальных, но иногда очень простых и крайне необходимых действий. Он мог и посмотреть, и ободрить пациента, и взять у него для исследования кровь и костный мозг, и осуществить интенсивную, на грани реанимационной, терапию, и при необходимости участвовать в аутопсии. И он же мог просто физически помочь тяжело больному, запустить в работу какой-то прибор, починить неудобную для больного кровать, перевязать рану, поехать добывать необходимые медикаменты и оснащение, стать самому донором клеток крови.
Недаром в его прошлом опыте было освоение создаваемого в клинике асептического блока, где все надо было делать впервые и во многом самому, обучая и монтирующих блок мастеров, и медперсонал навыкам работы в блоке.

Аварийная бригада долго ждала других спутников аварийной комиссии (более 6 часов). Хотя практически была готова появиться в МСЧ, обслуживающей аварийный реактор, уже в первые 8-10 часов от момента аварии, т.е. спустя 4—5 часов от принятия решения о ее отправке, из расчета времени, которое было необходимо для ее транспортировки по маршруту: клиника - аэропорт в Москве - перелет до Киева - переезд с аэродрома в г. Припять.
Также быстро включил Г.Д. аварийную бригаду в работу МСЧ-126, действовавшей в г. Припяти с первых минут возникновения у работавших острых проявлений заболевания и обращения их за медицинской помощью.
Вместе с Г.Д. прибыли врачи и лаборанты клиники для реального усиления возможности МСЧ в охвате огромного числа лиц (около 600), которым было нужно срочно сделать анализ крови, а в части случаев и повторить эти исследования. Эти маленькие, как выяснилось позднее, уже «грязные» листочки проследовали за пострадавшими и в клинику, являясь бесценным диагностическим документом причастности к аварии и облучению, а также и основанием предварительного диагноза лучевой болезни.
Часы и дни в МСЧ, перемещенной 27.04.86 г. в другое временное помещение (п/л «Сказочный», расположенный в 10 км от г. Припяти), до 05.05.86 г. для Г.Д. слились в один нескончаемый поток. Осмотры и отправка двух первых основных по тяжести эшелонов пострадавших в Москву - в клинику вместе с сопровождающими их членами аварийной бригады. Последние тотчас же включились в интенсивную деятельность гематологической лаборатории клиники.
Участвовал Г.Д. и в аутопсии, и в составлении документации по пациенту, погибшему в МСЧ в первые сутки от комбинированного терморадиационного поражения. Бесконечные устные личные и его телефонные ответы на запросы и консультации. Просмотр пополняющейся медицинской информации. Обучение на ходу врачей, работавших в аварийной зоне, и вместе с руководством МСЧ, обеспечение их работы всеми доступными средствами, что было так непросто!
Смешались дни и ночи, застыл календарь - на первом открытом еще 25.04.86 г. листочке, Г.Д. уже больше нужен в клинике, принявшей свыше ста, в т.ч. 2/3 очень тяжелых больных. Для них нужны были организация асептического режима вне малого асептического блока (6 мест - а нужно, по крайней мере, 46!), интенсивной, п т.ч. трансфузионной терапии, подготовка к проведению трансплантации костного мозга (шел поиск разбросанных по стране по-I снциальных доноров-родственников).

Никто, наверное, и не расспросил толком Георгия Дмитриевича о том, что и как он делал эти первые 10 дней в Припяти. Все мы просто обрадовались, что к нам вернулся такой нужный сотрудник, без скидки на все, что он пережил за прошедшие дни и от чего, наверное, безмерно устал.
И он этому не удивился, и без разговоров встал снова на бессменную, как и у всех других, вахту - снова в смешавшиеся день-ночь - помощь живым и их близким, тяжесть потерь и освоение огромных потоков «чуждых» клинике, не надолго приходивших врачей и сестер, пытавшихся то советовать, то учиться. Нужно было влиться в своеобразную ассоциацию «больница - клиника» и еще много других сотрудничающих с нами в этот момент учреждений, «проверявших нас» комиссий и экспертов, приехавшей с Р.П. Гейлом бригады зарубежных гематологов, поставщиков лекарств и оборудования.

Георгий Дмитриевич был в числе самых легких по контакту с окружающими сотрудников, который безотказно и охотно делал Вес: от сложных специальных процедур возле тяжело больных до доставки и монтажа поступивших приборов, консультаций в диагностических отделениях и общения с бесчисленными посетителями.
Вот тогда мы и почувствовали знание им реальной обстановки в первые часы на месте аварии, корригирующие иногда фантастические рассказы других «участников ситуации».
Постепенно мы справлялись с ситуацией, и к осени 1986 г. клиника вернулась к привычной работе, и к привычному скудному существованию. Г.Д. также естественно, без признаков «звездной болезни», несмотря на закономерную награду (орден Знак Почета), тоже вернулся к своему детищу - асептическому блоку, центрифуге-сепаратору клеток крови, анализу накопившегося опыта.
В 1994 г. он успешно защитил докторскую диссертацию под названием «Патогенетические методы лечения гемобластозов и костномозгового синдрома острой лучевой болезни тяжелой и крайне тяжелой степени (трансплантация гемопоэтических клеток и/или гемопоэтические ростовые факторы)», а в 1996 г. в теплом кругу друзей и соратников отметил свой 50-летний юбилей.

Гуськова А.К., доктор медицинских наук, член-корреспондент РАМН, лауреат Ленинской премии, Заслуженный деятель науки РСФСР.
Полный текст публикации: http://www.iss.niiit.ru/book-4/glav-3-10.htm

 

СЕГОДНЯ И 23 ГОДА НАЗАД

... Сначала аудитория даже не очень поняла, почему Олег стал показывать фотографии с Чернобыльской АЭС, датируемые 1986 годом. Но потом, когда и до самых задних рядов дошло, что фотографии сделаны автором в страшные дни после аварии на атомной станции, все притихли и слушали с замиранием сердца. И вот что рассказывал Олег.

Я расскажу вам о вещах, на первый взгляд, несовместимых — как из трагедии, из событий очень далеких от дизайна, вдруг получаются мощные дизайнерские и социальные проекты. В этом году мы проводили очередную, седьмую, по счету, триеннале экоплаката «4 Блок», связанную с Чернобылем не только своим названием. Сейчас, когда я спрашиваю у молодых людей, что они знают о Чернобыле, многие не могут ответить ничего конкретного, или произносят общие фразы о взорвавшемся 4-м реакторе атомной станции, но точно не вспомнят.

Эти фотографии сделаны мною в мае 1986-го года. На месте съемки около 15 рентген, за бетонной оградой, до разлома — порядка 300, а над самим разломом – 3500-4000 рентген. Считается, что если человек получает 100 рентген, это уже лучевая болезнь и он немного проживет. Бетонную ограду ставили люди, живые люди, голыми руками. Ставили, облучались.

А вот то место, где расплавленный графит прожег крышу машинного зала. Как раз эту крышу тушили пожарные. Они первыми получили смертельные дозы радиации. По разным данным эквивалент выброшенных в результате взрыва реактора 4-го энергоблока Чернобыльской атомной станции в окружающую среду радиоактивных материалов равен, минимум 10 атомным бомбам сброшенным американцами на Хиросиму в 1945 году. Всех нас спасло то, что произошел только тепловой взрыв, цепной ядерной реакции не последовало. Радиоактивные материалы попали в воздух и в течение нескольких суток разнеслись над всей Европой.

Вот фотография с пожарными машинами. С их помощью заливают пространство возле взорвавшегося реактора чем-то наподобие клея ПВА. У меня до сих пор сохранилось ощущение запаха и воспоминание о специфическом привкусе во рту. Поливали дороги, обочины, регулярно обрабатывали всю территорию станции. Возле реактора это должно было произойти в течение двух-трех минут. Таким было задание. Одна, две поездки в день под разрушенный реактор и все. Это делалось для того, чтобы закрепить радиоактивные частицы, которые поднимались в воздух и разносились ветром на тысячи километров вокруг.

Съемка приблизительно середины мая. Позади на фотографии видно, что на территории станции все разворочено, техника перевернута, брошена, как после урагана, Позже постепенно все убрали. И делали это обыкновенные люди.

Работами на станции руководили ученые. Они давали задачи командирам, а командиры уже – солдатам. Причем задания могли выглядеть очень странно. Человеку, например, давалось указание пробежать по коридору, свернуть направо, открыть дверь, свернуть налево, взять какой-то там железный агрегат, подвинуть его на 20 сантиметров в сторону и быстро убежать. Все! Получив задание, человек выполнял его в течение двух-трех минут, получал свою дневную дозу и… ждал до вечера здесь же, на станции, когда вместе со всеми его заберут обратно в лагерь. При этом он продолжал облучаться высокими (в тысячи раз выше нормы) фоновыми уровнями. Как правило, это были гражданские люди, которых мобилизовали в одну ночь по тревоге.

Дышать на территории станции можно было только через респиратор. Но была 30-градусная жара и люди просто не выдерживали. К тому же, поролоновый респиратор в течение двух трех дней накапливал радиоактивную пыль, а человек продолжал дышать через него, получая дополнительную дозу. В первые дни вообще не хватало респираторов.

Еще снимочек. Когда поняли, что клей не спасает (через 2 – 3 дня все возвращалось), начали покрывать бетонными плитами. Не для того, чтобы спасти от радиации, а просто, с бетон можно было время от времени смывать постоянно накапливающуюся радиоактивную пыль.

Оборудование станции мыли обычным стиральным порошком, затем закрывали агрегаты полиэтиленом - думали, что через два месяца можно будет станцию запустить вновь.
Основной рабочей силой были простые люди, мобилизованные из запаса («партизаны», — как их называли), которые выполняли на станции все черные работы. Самым распространенным инструментом в то время была обычная лопата. А защита - это костюмы из плотной ткани, пропитанные какой-то химией. Когда его надеваешь на жаре, сразу же начинается аллергия, вся кожа покрывается красной сыпью. Потом стали выдавать белые штаны, рубаху, вот это и была самая действенная защита.
А вот тоже ситуация. В то время, кстати, такого было много и тогда все казалось вполне естественно. В контейнеры собирали землю. Потом эту землю вывозили и хоронили в земле. Представьте себе, землю хоронят в земле. А тогда это воспринималось вполне адекватно.

Вот такие они на снимке, простые мужики, одни из первых — харьковчане. Просто потому, что в Харькове располагался полк химической защиты. В случае нештатной ситуации он разворачивался в бригаду, численностью, порядка, 3 тыс. человек. Я был приписан к химполку, как резервист, потому и попал в Чернобыль в первые же дни. Моя должность – начальник клуба бригады. Клуб – это небольшой фургончик, ГАЗ-66. В штате клуба прапорщик, водитель и киномеханик.

Я был более-менее независим, подчинялся только начальнику политотдела, мог ездить по «зоне» достаточно свободно. Были разные поручения, задачи, задания, иногда очень специфические, например, отвезти ужин взводу солдат оставленных работать в ночную смену на станции... Но в мои штатные обязанности входило обеспечивать бригаду наглядной агитацией, прессой, мобильной информацией – так называемыми, «боевыми листками», организовывать досуг свободных от службы солдат: показывать фильмы, приглашать артистов с выступлениями и т.п. Мне не надо было получать специальных разрешений для съемки на территории станции, фиксировать фото-информацию о работе бойцов бригады было также частью моих обязанностей и я снимал, все, что видел. Правда, во избежание объяснений старался во время съемок не попадаться на глаза людям из КГБ, которых было там достаточно.

Страшноватое ощущение было в первое время, когда я попадал в Припять. Абсолютно пустые многоэтажные дома, желтые флажки на обочинах дорог. На них в специальных карманчиках должна была быть записка с дозой. Чувствуешь себя жутковато, когда город есть, все вроде бы в порядке, витрины магазинов, белье висит на балконах, а людей нет.
Вначале думали, вот сейчас почистим землю, верхний слой 20 сантиметров уберем и все решим. На этом слайде видно — земля кучками собрана. Но, буквально через 3 дня уровни радиации возвращались на прежнюю отметку. Через 2-3 месяца поняли - это навсегда.

А вот лес, на который пошел язык радиоактивных осадков после взрыва и сосны порыжели. Тот самый, «рыжий лес». Его валили вот такими машинами и зарывали в землю.

Существуют разные мнения. Может быть, не надо было ничего трогать в зоне, оставить и все. Природа гораздо умнее человека, возможно, она скорее бы справилась с радиоактивным поражением.

Автомашины мыли специальным химическим составом, когда они выезжали из зоны. Представьте, человек в этом плаще на жаре, постоянно подвергался радиоактивному облучению и воздействию едкой жидкости. После трех-четырех поездок на высоких уровнях металл сам начинал излучать наведенную радиацию. Отмыть ее было невозможно. Первое время, когда смывали радиоактивную пыль, вся вода уходила в землю, а по своим подземным горизонтам попадала в реку Припять, потом, естественно, в Днепр. Позже догадались рыть ямы, и укрывать их полиэтиленом. Стекающая в ямы вода не просачивалась в почву. Время от времени эту воду выкачивали и увозили.

Плакат – надпись на доске объявлений административно-бытового корпуса: «Отдыхайте в здании! Здесь уровень радиации ниже в 10 раз, чем на открытой территории». Мы действительно отдыхали в здании. Сейчас, когда передают по радио или телевидению сводку погоды и называют уровни радиационного фона 10-14 микрорентген в час, я вспоминаю наш лагерь. Уровни фона на его территории первое время колебались 12-18 миллирентген — в 1000 раз (!) больше нормы. На станции уровни фона поднимались иногда до 60 миллирентген.

Вот на слайде ученые. Так они одевались, во все белое. Интересно, что отдыхает человек сидя спиной к окну. Сидит и получает дозу через стекло. От этого никуда не скроешься. Позже все окна закрыли свинцовыми листами.

Лагерь, место, где мы жили, отдыхали после выездов на станцию. Я пробыл там два месяца — с третьего мая по третье июля. В автоклубе был мощный стационарный приемник (иметь при себе транзистор никому в лагере не разрешалось) и, бывало, я слышал рекомендации по киевскому радио «сегодня ветер со станции, закройте форточки, не выходите на улицу, мойте голову», что-то в этом духе, а я вспоминаю, что у нас часто не было воды, чтобы помыться.

Уральский народный хор 9 мая приехал в лагерь давать концерт. Трогательный момент.
В первое время и психологически и физически адекватно воспринимать происходившее вокруг было очень тяжело. Я почти автоматически начал делать наброски, рисовал окружавших меня людей. Для меня это было с одной стороны внутренней потребностью, с другой, психологической разгрузкой, возможностью отвлечься, снять напряжение.

Со временем, я приспособился, стал рисовать углем и сангиной большие портреты. Как начальнику клуба, это нужно было мне для «доски почета», которую командиром было поручено соорудить в лагере. Мне позировали люди, которые чем-то отличились, что то совершили героическое работая на станции. Когда портретов набралось штук 20, их повесили при входе в лагерь на грубо сколоченной деревянной конструкции. В это время в лагерь случайно наведался фотокор газеты «Правда» из Москвы. В этот день я не ездил на станцию. Он как раз застал меня за рисованием, таким мирным занятием, среди всеобщего напряжения… очень удивился, сфотографировал. Может быть потому, что снимать и показывать-то народу ничего особенно и нельзя было - военная цензура, а тут сюжет: художник рисует, все спокойно... Снимок опубликовали в газете «Правда». После этого зашевелились большие командиры, генералы присылали своих адьютантов, приглашали меня рисовать их портреты.
Эскизы, наброски. Почти подсознательно, без определенной цели зарисовывал свои переживания на бумаге. Что интересно, уже потом, какое-то время спустя Союз художников заключил со мной договор на графическую серию о Чернобыле. И вот, когда я попытался сделать литографии и воплотить эскизы в графические листы, я вдруг понял, что ничего не смогу. Настолько сильны были ощущения там – так, как будто побывал в другом измерении и таким слабым эхом казалось мне то, что я пытался сделать потом. Я убедился: реализовать то, что ты прочувствовал в Чернобыле средствами искусства – невозможно.
Еще в июне командование приказало мне сделать выставку портретов в Киеве, в окружном доме офицеров, затем попросил Союз художников показать ее в Доме художника, а затем, осенью, в Харькове состоялась выставки портретов сделанных в Чернобыле. На ее открытие в харьковском художественном музее я пришел прямо из больничной палаты (как раз в это время меня уложили в институт радиологии. Расположен он в Харькове рядом с тем «физтехом», где впервые в Советском Союзе расщепили атом. Там, к стати, Ландау работал. Из «физтеха», облученных сотрудников прямиком через забор отправляли на реабилитацию в институт радиологии. И нас сразу после Чернобыля там пытались лечить.
Прошло пять лет. Я подумал: а что если в память о Чернобыле организовать выставку графики и плаката?. Мы написали письма самым крутым в мире дизайнерам и принтмейкерам. И что интересно, все они прислали нам свои работы. Конечно, был шок! Откровенно говоря, мы такого поворота не ожидали. На открытие приехали москвичи — Воронков, Аввакумов. Вначале это было две номинации: графика и плакат. За несколько лет у нас образовалась очень хорошая коллекция. К сожалению, в последнее время начали возникать проблемы с таможней. За получение принтов работ надо очень много платить. И мы не рискуем с графикой. Остался в номинации тиражный плакат.
Вторая выставка состоялась через три года. Не потому, что я так запланировал. Только через три года удалось отпечатать каталоги. Они получились маленькие, черно-белые, неказистые. Но для нас они очень дороги, они были первыми. И мы их разослали. Вместе с приглашениями на следующую выставку.

Полный текст публикации: http://kak.ru/columns/masterclass/a8768/

 

 

Валерий Рубан: «Над АЭС стояло ярко-оранжевое зарево…»

Рубан Валерий Григорьевич, 1946 года рождения, в настоящее время пенсионер, проживает в селе Боевое Черниговского района Запорожской области.
Валерий Григорьевич эвакуирован в месте с семьей из города Припять 27 апреля 1986 года в 15-00. Чернобылец – 2-я категория, серия Б.
Валерий Григорьевич – наш активный читатель. В своих письмах в редакцию он рассказал о себе много интересного, если можно это слово употребить к трагичным дням 26 апреля 1986 года, к трагедии, которая продолжается, которой скоро будет 18 лет. К сожалению, Чернобыль – это не прошлое. Оно настоящее!

Мы приводим отрывок из его воспоминаний, касающийся ночи с 25-го на 26-е апреля 1986 года.

Я – токарь-универсал 6-го разряда, электромонтер-кабельщик по монтажу 1-й категории. Работал на Днепрогэс-2, на энергетических объектах в Каневе, Каховке, Ленинграде, Перми, Баку, Усть-Илимске. После окончания работ на Усть-Илимской ГЭС переехал жить в г. Припять в мае-июне 1984 года. Работал токарем в «Донбасспецэнергомонтаже» до 26.04.1986 года.
В ту ночь, с 25 на 26 апреля 1986 года, мы с Пекуровым Федором были на рыбалке. В 24 часа поставили сети, и пошли спать в свой цех – это в 300-400 метрах от 4-го блока. В 1 час. 26 мин. сторож нас разбудил криком «Пожар на атомной!». Мы приоткрыли вороты и смотрели на зарево над 4 блоком минут 15-20, вокруг тишина, ни гула пожарных машин, ни сирен «Скорых». Я позвонил в пожарную часть, она располагалась от нашего цеха в метрах сто, и спросил: «Вы знаете о пожаре на атомной?». Ответ: «Да, знаем!» — и бросили трубку.
Мы еще постояли несколько минут, все смотрели. Видно было только зарево. Легли спать. О том, что это было опасно – у нас даже не было представления. В 6 часов, утром встали. Сняли сети, раздевшись наголо, и потом пошли пешком домой в Припять в метрах 800-900 от АЭС.
Проснувшись, увидели боковую стенку от блока, груду железобетонных конструкций.
Придя в город, со стороны автостанции, увидели, что город оцеплен милицией: в город впускают, из города – нет.
Так мы расстались с Федором. Больше о нем ничего не знаю, а жаль. Писал ему в Ворошиловградскую область, в Донецке дали адрес, но ответа не было.
Может, как-то можно узнать, где он и что с ним? Помогите если есть возможность, буду благодарен.
Когда домой пришел, жена говорит: на атомной станции авария, надо срочно уезжать, вывозить Машеньку – доченьку. Маше 29.04.86 исполнялось годик. Поэтому я и на рыбалку пошел.
Не помню, как прошел день, а вечером заглянул брат Анатолий со своей семьей, обсудили случившееся, когда в 20-30 звонок в дверь – «Мы из Г.О.». Мужчина и женщина принесли нам таблетки йодистого калия, сказали пить по полтаблетки, запивать водой, молоком. Я спросил: «А водкой?». «Еще лучше» — был ответ.
Взрослые запили водкой, а дети молоком.
Когда пошел провожать брата с семьей, то над АЭС стояло ярко-оранжевое зарево, мы постояли, посмотрели, брат с семьей пошли домой, я тоже.
Я жил по улице Леси Украинки, дом 1, кв.4, второй этаж, а Анатолий по Спортивной, по-моему, дом №20.
На следующий день была заметна паника. 27.04.86г. люди бежали с чемоданами, баулами, кто на станцию Янов, кто в речпорт. Жена меня ругала, и я повел их на речвокзал. Было уже около 14-00, по городу ездили ПАЗики и объявляли об эвакуации. Сообщалось: «Брать с собой ценные вещи, документы, продукты на три дня.
Когда вел жену с дочерью, встретил бригадира – он сказал: «Выезжай. Встретимся в Донецке, в Управлении после майских праздников».
Я побежал домой, взял все деньги, документы, кое-что из вещей Маше-дочери и снова побежал в речпорт.
Что там творилось? Это тяжело передать. Люди по головам детей лезли на метеоры, хотя на рейде стояли еще «Метеоры», пришедшие специально из Киева, плюс, проходящие из Беларуси.
Подождав, когда давка закончится, мы сели в «Метеор», который не был полностью заполнен, и уехали на Киев. С Киева на электричку до Яготина, в село Ничипоровка к теще.
После майских праздников поехал в Донецк в Управление. Из Донецка позвонил маме в Запорожье. Она сказала, чтобы я приезжал в Запорожье, может быть, там дадут квартиру. Получив в Донецке справку на свободное поселение, я поехал в Запорожье, где в бюро по трудоустройству мне предложили работу на Запорожском Энергомеханическом заводе токарем, куда я и устроился на работу.

Полный текст публикации: http://www.postchernobyl.kiev.ua/svidet ... /#more-586

 

Место подвига - Чернобыль
Более 2300 наших земляков участвовали в ликвидации крупнейшей техногенной катастрофы ХХ века

Геннадий Галкин был одним из тех жителей края, кто выполнял свой воинский и гражданский долг в Чернобыле. Пробыл он там с 19 мая по 21 августа 1986 года. Должность - замполит роты.
Российская газета: Геннадий Григорьевич, как бы вы оценили тот период времени?
Геннадий Галкин: Двояко. С одной стороны, он принес много горя тем, кто там оказался. Спасая ситуацию, они поплатились своим здоровьем. С другой стороны, как бы это неожиданно ни звучало - были в той ситуации и свои плюсы. Ликвидаторы увидели свои истинные возможности, познали цену себе, окружающим людям, государству. Самые потаенные черты характера проявляются только в экстремальных условиях. Старая житейская мудрость - человек познается в беде.
РГ: "Когда на следующий день прибыли на конечную станцию и оказались среди скопления техники, составов, подъемных устройств, множества одетых в белые халаты людей, и я увидел отрешенность в глазах солдат, безысходную тоску, ощутил страшное напряжение… Уже 21 мая отправились на первое боевое задание. Почти без инструкций, без дозиметров, растерянные, ошарашенные", - пишете вы в своих воспоминаниях. Какой момент той командировки запомнился больше всего?
Галкин: Много их было. Но сейчас почему-то вспоминается вот какой эпизод. Обычно мы возвращались от реактора часам к 12 ночи - дорога от Чернобыля до лагеря отнимала много времени. Мылись в обязательном порядке, ужинали, солдаты падали спать, а мы, офицеры, шли на планерку. Вставали в пять утра. И вот однажды проснулись, стали готовиться к разводу и узнаем: в одной из палаток соседней, второй роты лежит труп. Как выяснилось, несчастный выпил столько водки, что сердце не выдержало. Помню, я испытал тогда двоякое чувство - жалость вперемешку с брезгливостью. В Чернобыле всякие люди встречались. Были и такие, кто старался держаться подальше от работы, поближе к кухне, искал любую возможность, чтобы погулять и "оторваться". Пока их товарищи честно выполняли свой долг, эти ребята воровали у них одеколон - для "внутренних надобностей"… Года через три на одной из краевых конференций ветеранов-чернобыльцев мать этого парня и его бывшие товарищи стали говорить о нем всякие высокопарные слова - мол, герой был настоящий. Я не выдержал и сказал все, что думал о нем. Мать, узнав правду, переживала ужасно. Потом я осознал, что был неправ. Навестил эту женщину, поговорили по душам. Но я до сих пор корю себя за тот срыв. Не каждый способен на подвиг. Не каждому дано стать героем. Были в нашем батальоне люди, абсолютно не приспособленные к работе в экстремальных условиях. Были трусы и паникеры. Абсолютно деморализованные, они негативно влияли на остальных. Некоторые умудрялись осесть в тылу, в теплых местечках, других вообще отправляли домой. Через месяц в роте и в батальоне остался боеспособный, сплоченный состав - надежные, физически крепкие и сильные духом люди. Главное, не осталось равнодушных.
РГ: Еще один фрагмент ваших воспоминаний, опубликованных шесть лет назад: "Однажды, изучая уровень радиации на участке, заблудился на крышке реактора - дозиметр зашкаливало, 500 рентген! Вправо, влево - улучшения нет. Паника". Часто там было страшно?
Галкин: У меня какого-то большого, постоянного страха не было. Горько было за людей - 56 человек! Причем это был страх, перемешанный с обидой. Большинство ребят просто не понимало, куда они попали и что их ждет. У некоторых моих подчиненных начались проблемы на личном фронте - их обвиняли в том, что они бросили семью, сбежали "отдохнуть на Украине", ни во что не ставят интересы домашних, не заготовили сена, не достроили дом. Знаете, что отдельные жены выдавали в письмах: "Жену на армию променял", "А что делать, если вернешься импотентом?", "Можешь не возвращаться!"… Мне было в ту пору 37, а мои подчиненные были в основном намного моложе. И я до сих пор чувствую себя виноватым перед ними.
РГ: На ваш взгляд, правильно ли выстроена система реабилитации наших чернобыльцев?
Галкин: Формализма много. Каждый год, а то и чаще, мы сдаем анализы, нам привычно выписывают таблетки и рекомендации по их глотанию. Для реабилитации чернобыльцев нужно было сразу создавать специализированный лечебный центр, где с каждым пациентом специалисты могли бы работать индивидуально. К сожалению, после Чернобыля около половины ликвидаторов нигде больше не работали. Мужики поверили в то, что они инвалиды, опустили руки, поставили на себе крест! Надо было больше использовать уникальные природные ресурсы Алтая. Сплав по горным рекам, рыбалка, царские курганы на Сентелеке, Телецкое озеро, Ая - замечательная психологическая разгрузка, возможность порадоваться жизни! И затраты на такой активный отдых были бы небольшими, тем более, что на реабилитацию выделялись немалые деньги. У меня перед глазами немало однополчан, которые потерялись в жизни после Чернобыля… Сейчас в вопросе реабилитации не деньги главное, а искренняя заинтересованность всех структур, отвечающих за нее!
РГ: Есть впечатление, что между общественными организациями чернобыльцев и афганцев нет тесного контакта. Хотя и те, и другие смотрели смерти в лицо, выполняли долг перед Родиной, у них схожие социально-психологические проблемы.
Галкин: А по-другому и не может быть. Слишком мы разные. Чернобыльцами в основном стали селяне, люди особого склада. Мы не держали в руках автоматов. У нас был другой враг, невидимый. Другие награды. Мы по-разному воспринимаем те события, ставшие для нас судьбоносными.
РГ: О подвиге ликвидаторов, по большому счету, не снято ни одного фильма, который бы стал событием в культурной жизни страны.
Галкин: Все, что там произошло, намного глубже и сложнее, чем наш современный кинематограф. За три месяца там я узнал о природе человека, может быть, больше, чем за всю остальную жизнь. Один суд офицерской чести, в котором мне довелось принять участие, чего стоит.
РГ: Зато по мотивам аварии на ЧАЭС создана очень популярная компьютерная игра "Сталкер".
Галкин: Не знал, сегодня же поинтересуюсь у внука!
РГ: Представьте себе невероятное: машина времени, весна 1986-го, вы молоды и полны сил, но память у вас осталась нынешняя, вы знаете, что вам предстоит… И вот звонят в дверь, вручают повестку. Отправились бы снова на сборный пункт?
Галкин: (Долгая пауза.) Честно скажу, не знаю. По крайней мере, на 100 процентов я затрудняюсь дать утвердительный ответ.

Источник: "Российская газета" http://www.rg.ru/2008/04/25/reg-altaj/chernobyl22.html
Сергей Зюзин, Барнаул, "Российская газета" - Алтай №4648 от 25 апреля 2008 г.

 

 

Черные были
Взбунтовавшийся мирный атом укрощали собственными жизнями

30-километровая зона Чернобыля - оставшаяся жизнь.

Есть, никуда не денешься, в жизни каждого журналиста парочка эпизодов, о которых хотелось бы поскорее забыть да вычеркнуть навсегда из стыдливой памяти. Не получается и уже не получится. У меня это первый репортаж из Чернобыля. В мае с моей совестью не совладать, ух, как гложет...

- Александр Николаевич, а что в Чернобыле самое страшное? - расхрабрившись от невиданного в ту пору демократизма и набухнув от оказанного партией доверия, спросил я секретаря ЦК КПСС Яковлева в праздничный день 1 Мая 1986-го.
Идеолог перестройки излучал доброту во время беседы с восемью журналистами из центральных газет. Высочайшим решением Политбюро посылались мы в тот же светлый день для освещения пока не понятых для страны событий в районе Чернобыльской атомной электростанции. Яковлев, наверняка в отличие от нас, несмышленышей, знавший на пятый день катастрофы уже многое, гневно нахмурил мохнатые брови. Конечно же, проклятые мародеры, выносящие из временно, ну, на недельку оставленных домов в рабочем городе Припяти чайники, стулья, а иногда, вот подлецы, даже пылесосы.
2-го днем мы были уже на границе зоны. Все было один к одному, прямо как рассказывал в своем кабинете Александр Николаевич. Рядом с формально запретным для въезда пространством кипела и бурлила жизнь. Будто взбесившийся атом понимал, как дрессированный: 30-километровую зону не переходить! Сняв галифе, прямо в синих инкубаторских трусах по колено, лихо гоняли мяч под лучами яркого в тот год солнца, молодые солдатики. Рядом монотонно бороздила открытое всем ветрам поле парочка, быр-быр-быр, ведомая упорными хлопчиками-трактористами.
И я написал как бы и добровольно оду силе духа, смелости, естественно, заклеймив по ходу и проклятых мародеров. Слепая вера и невежественная неосведомленность водили пером. Правда, мое прозрение наступило, нехорошо писать, но благодаря Чернобылю, довольно быстро. И уж заказанный победный репортаж на 9-е о Международной велогонке мира, собирающей рентгены по раскаленным киевским улицам, написан не был.

За героизм платили жизнью

Потому что нескончаемый людской поток все тек и тек из зоны. Женщины, плача, прижимали неулыбающихся детей. Мужчины несли свой легкий скарб хмуро. Некоторые гнали живность. Картинка напоминала правдивые фильмы об эвакуации из той же Киевской области перед оккупацией ее фашистами. Это потом нам рассказали: в те первые дни майских праздников из зоны довольно организованно вывезли и вывели людей совсем не меньше, чем в Отечественную.
Да, что-что, а дисциплина в советские 1980-е присутствовала - сначала на нас, журналистов, наорали: "Куда в зону прете!". Но Политбюро шуток не шутило, и пораженная охрана действительно обнаружила коротенький списочек из наших восьми фамилий: "Во дают, ну въезжайте".
И 15 дней мы въезжали. Это уже потом мы стали выезжать из зоны с дозиметрами, нас обмеряли, что-то и куда-то записывали. Впрочем, не знаю что и куда. Еще то чувство, когда приближающаяся к ногам стрелка нехитрого прибора вдруг как рванет да зашкалит. И дозиметрист, видя понятный испуг, утешает: "Ничего, ничего, это просто в грязь вступили, щас отмоете - и чистый. Мы ж знаем. Мы тут все из Припяти. И чево - живы. А вы зачем тут с нами? А в какую газету? Ой, да я вон с женой читал..."
И, помня о тех беззаветно смелых от безысходности людях, напомню, о всеми, почти всеми, кроме нас, 250 тысячах ликвидаторов, забытом с умиротворением и без боли Чернобыле. Вот девочка-вожак из района Полесья, бесстрашно засыпавшая песком и щебнем смертельные пожары. Позавчера еще с гордостью рассказывала мне о своих ребятах-комсомольцах. И такой подъем, такая сила. Врачи объясняют, что так часто бывает после большой дозы радиации. А сегодня ищу ее, чтоб вручить большую комсомольскую газету. Но, уже не найду. "Нет ее. И уже никогда не будет. Вот так легла и ушла. Тихо-тихо".
Знаменитый академик уговаривает работягу: "Чего ты боишься? Работы на крыше 4-го блока на пять минут. Да там ребята из Метростроя пешком ходят. Хочешь, вместе пойдем? Сделаешь - и отпуск, премия, орден". Молодой рабочий хмурится: "Если так, то за что орден? Ладно, пойдемте вместе". Академик потом ушел сам, и добровольно, ужаснувшись масштабу трагедии. Рабочий - кто он, где он - токарь, слесарь?

Тюрьма вместо Звезды Героя

Долгий разговор с директором Чернобыльской АЭС Брюхановым. Идут в майские длинные ночи размышления: чем наградят? Выходит, что вроде на Героя не потянет, а вот орденом Ленина... В итоге восемь лет тюрьмы немолодому, облученному человеку. Спасибо, Раиса Максимовна, царство ей небесное, похлопотала, освободили досрочно, после нескольких годов отсидки. Директор ни в чем не виноват. Я же писал о мародерах. А ему приказали поэкспериментировать с атомом. Не сам же он тот предпраздничный эксперимент выдумал.
Или вот еще картиночка, достойная пера. Уж вечер поздний, и мы с моим коллегой и собратом по перу Петей Положевцом ночуем в каком-то вахтовом поселке в зоне, куда на пару дней завозят на работу "в грязь", то бишь на зараженную местность, бригады рабочих. Пустой и вымерший городок внезапно оглашается веселым смехом, гиканьем и бодрым гоканьем. Это гонится за маленьким поросеночком по абсолютно вымершему и пустому пространству бывшего города целая бригада совсем юных рабочих. Мы с Петей: "Ребята, так свинья-то грязная (зараженная. - Н.Д.)!". А нам радостно: "А вот мы его сейчас измерим. И если грязный, всю кожу срежем". Через час зовут: "Журналисты, давай, к костерку. Он почти в норме, а грязь всю срезали".
Утром в зоне - идиллическая картинка на базе отдыха. Рыбак, весь в защитной одежде, старательно ловит карасей в искусственном пруду. Они клюют классно, он умело подсекает, снимает с крючка и сразу сильным жестом - обратно в пруд". "Это почему?" - не понимаю я. "Так вон тут какая радиация, - вздыхает рыбачок. - Караси жирные, прямо светятся. Но ловлю, и нервы поспокойнее".

Будь проклят тот красный лес

Для меня символом Чернобыля стал даже не тот самый 4-й блок, где все и произошло. Там все было понятно: проявляли героизм, вкалывали, спасали от последствий, по сравнению с которыми Хиросима и Нагасаки, вместе взятые, могли бы показаться взрывом экспериментатора-пиротехника. А вот красный лес у выезда из зоны напоминал картинку из Дантова ада: чудовищные в своем оголенном безобразии деревья без единого листочка. Лес, превратившийся в скрипящий на ветру нерукотворный памятник чернобыльской трагедии, вызывал чувство гадливого отвращения. Мы же останавливались рядом, а где еще, после выезда из зоны, чтобы перевести дыхание. У нас была единственная радость, дарившая несколько минут забвения. Открывали присланную из Москвы в те времена "полусухого закона" бутылку красного "Каберне", выпивали, деля с бедным шофером, злой судьбой попавшим с нами за компанию со своей "Волгой", "грязные" колеса которой он безуспешно пытался отмыть в том же жутковатом лесу.
Но от Чернобыля было уже никогда не отмыться. Не хочу задним числом представиться неким провидцем. Но именно Чернобыль сократил не только сроки жизни людей, к нему прикоснувшихся, облученных, но и дни советской империи. Дело не только в том, что даже могучая держава не смогла справиться с последствиями страшнейшей экономической катастрофы. Для укрощения взбунтовавшегося атома требовались миллиарды тогда еще совсем не инфляционных рублей. Спешили под Киев эшелоны с самой современной техникой, чуть не моментально превращавшейся после соприкосновения с невидимым врагом в груду бесполезного и фоняще-смертельного грязного металла.
Но корежилась и обращалась в прах вся та вера в светлое, что, хоть и дышала на ладан, но еще существовала. Верить во что-либо, клятвенно произносимое сверху, было после Чернобыля просто больше нельзя. Долгое замалчивание трагедии, твердолобая попытка превратить одну из крупнейших катастроф ХХ века в эпизод местного, точнее, областного значения обошлась высоким правителям дорого. Доверие было подорвано, а вернуть его, несмотря на многие потуги, не представлялось возможным. Идеологический коллапс оказался еще более разрушительным, чем экономическое падение. Жить после Чернобыля по-прежнему было никак нельзя. Заканчивалась старая эра...
17 мая 1986-го нашу группу сменили. Добирались до Москвы из Киева каким-то кружным путем: билетов не было. Все всё поняли, и бегство из города началось страшное. Я привез домой на память из Чернобыля сувенир - белую шапочку из тех, которые на второй неделе начали выдавать, чтоб хоть прикрыть волосы. Маленькая, с тесемочками, как у хирурга. Дома измерили: шапочка фонила, и ее сожгли. А вот итальянские ботиночки - забыли, какой тогда был дефицит? - выбрасывать я отказался. Мыл их на даче, чистил, снова мыл. Корочки мои фонили. Пришлось их зарыть. Но и местечко, где зарыли, тоже фонило. Пришлось пойти в лес и корочки сжечь.

Было страшно жалко...

Источник: http://www.rg.ru/2008/05/15/chernobil.html

 

 

Жаркое лето в Чернобыле

Автор этих заметок фотокорреспондент АПН по Украинской ССР Игорь Костин. С апреля по декабрь 1986 года он освещал ход работ по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Фотоматериал И. Костина, сделанньй им в опасных условиях высокоактивных дозовых нагрузок, вошел в официальный отчет правительственной комиссии СССР. Его серия "Трагедия Чернобыля" удостоена на "Уорлд-пресс-фото" в Амстердаме высшей международной награды "Золотой глаз" на "Интерпрессфото" в Багдаде-золотой медали, полу-чила Гран-при на конкурсе в ГДР и Главный приз Союза

Вспоминая все, что тогда случилось, я спрашиваю себя, пошел бы я на все это, зная тогда то, что знаю сейчас. Стоит ли искать ответ на такие вопросы?
В конце апреля 1986 года, после взрыва на Чернобыльской АЭС, я летел в вертолете к разрушенному четвертому блоку. Те, кому положено было знать об этом полете, не знали. Я уговорил знакомых летчиков взять меня на борт.
- Не боишься?
- Нет.
Откровенно говоря, я не совсем представлял, что нас ожидает, никогда не задумывался над тем, что такое рентген, облучение. Страх пришел позже.
Беру три камеры, необходимое количество пленки, забираюсь в вертолет. Летим.
Вот и Чернобыльская атомная электростанция. Видна высокая труба, здания... Где четвертый блок? Несмотря на грохот винтов, чувствую гробовую тишину внизу. Голос кого-то из членов экипажа: "триста пятьдесят... двести пятьдесят... сто пятьдесят..." Это те самые рентгены, о которых уже начинают говорить во всем мире. Впрочем, почему начинают? Говорят вовсю. Чудовищные слухи западной прессы-тысячи погибших, братские могилы, непредсказуемые последствия... Наша пресса помалкивает.

Пол вертолета устлан свинцом. Иллюминаторы задраены. С правого борта-развал четвертого реактора. Страшная черная пасть. Голос пилота: "До реактора 50 метров, 250 рентген" Почему она такая черная, эта пасть? От копоти? Впрочем, тогда я думал не об этом. Я лихорадочно снимал, открыв иллюминатор. Это была глупость. Через несколько минут камеры, начиненные электроникой, отказали. После посадки их у меня отобрали. Кое-что, правда, удалось отмыть. Но это было много позже.
После проявки оказалось, что пленка засвечена. Засвечено почти все, за исключением части цветных негативов. Весь чернобелый материал и цветные диапозитивы радиация обработала до меня.
Забираясь в вертолет, я чувствовал себя охотником, преследующим добычу. Теперь понимаю, что чувствует жертва, за которой следит невидимый, неслышный и оттого еще более страшный враг.

5 мая уже вполне официально вместе с другими аккредитованными журналистами снова еду в Чернобыль. Все остаются за пределами 30-километровой зоны, где собрались эвакуированные, концентрируется техника, специалисты.
Первые впечатления совершенно необычны. Где я видел такое? В кино? Или в пятилетнем возрасте, когда началась война?.. Бесконечные колонны автомашин. В кузовах грузовиков коровы, какой-то скарб, автобусы с людьми. Эвакуация.

На мои вопросы не отвечали. Да и не могли ответить. Никто не знал, где здесь ставят на довольствие и кто занимается фоторепортерами. Но неразберихи не было. Не было паники, бестолковщины, хотя машина, получившая впоследствии название ЛПА-ликвидация последствий аварии,-эта машина еще только начинала раскручиваться. Тем не менее удалось сделать так, что каждый исполнял совершенно точно определенную задачу.
Водитель грузовика, генерал армии, министр, бетонщик были одинаково одеты, общались друг с другом совершенно на равных, и даже лица, которые были нам известны, тоже оказались неотличимыми одно от другого - на каждом был надет респиратор. Стандартный респиратор, похожий на свиное рыло и вскорости замененный "лепестками" - гораздо более совершенной защитой, - после которых на лице уже не оставалось опрелостей. В то страшное лето из-за жары вокруг рта и носа у людей образовывались чуть ли не язвы - респираторы не снимали часами.

Снимал я километрах в тринадцати от четвертого блока. Снимал и водителей, и регулировщиков, бетоновозы и бронетранспортеры, конечно, дозиметристов-самых в то время известных, окруженных ореолом некой тайны. Они видели и измеряли то, что было неуловимо и неощутимо. Впрочем, не так уж и неощутимо. Я почувствовал, что воздух здесь необычный, с каким-то странным металлическим привкусом. И все время першило в горле.
Долго в зоне я не оставался. Можно было набрать "лишние" дозы. Я приезжал на день-другой, потом уезжал в Киев, снова возвращался. Если в первое время приходилось ночевать и питаться где попало, то довольно быстро все наладилось. Нашлись знакомые из управления автоинспекции Министерства внутренних дел. Те самые, кого недавно снимал на перекрестках города, у пультов и в служебных кабинетах. Они-то меня и приютили, и выдали мне такую же одежду, которую носили сами: белые костюмы, напоминающие пижамы, круглые шапочки. Моя собственная одежда к тому времени уже ни на что не годилась. Разве что на то, чтобы заставлять трещать дозиметрические приборы.
Я постепенно становился в Чернобыле своим. Мне дали ночлег, поставили на довольствие и, что самое важное, давали необходимую информацию. Снимал я много, в основном процесс дезактивации. Как специальные машины поливали дома и улицы раствором, напоминавшим по виду мыльную воду. Занимались этим военные, которых к тому времени в Чернобыле стало МНОГО.

И все же я понимал, что мое место не здесь. Главные события происходили там, куда один за другим вылетали огромные военные вертолеты, до отказа загруженные песком, свинцом, барием, всем тем, что на максимальной скорости доставлялось туда и летело в черное жерло развороченного реактора. На вертолетной площадке творилось нечто невероятное: грохотали двигатели, непрерывно сновали громадные грузовики, вертолеты взлетали, садились, снова взлетали - и так без конца.
Я страшно завидовал пилотам, кто летал к реактору, моя профессия требовала моего присутствия, рассказы очевидцев меня не утешали. Но взять в машину вместо 80 килограммов необходимого песка или свинца никому не нужного репортера никто не хотел.
В конце концов командование ВВС дало мне разрешение, гене-рал Антошкин, впоследствии Герой Советского Союза, сказал: "Ладно, разрешаю" В ту же минуту об этом узнали на вертолетной площадке. Никаких документов, никаких бумажек с подписями тогда в Чернобыле не было. Люди забыли, что такое бюрократия.
Отношения друг с другом были искренними и добрыми, полными желания оказать помощь в любую минуту. И одно устное распоряжение решало сложнейшие проблемы, гораздо более важные, чем полет корреспондента к четвертому блоку.
Чернобыльская беда выявила лучшее в нас - способность к состраданию, готовность к самопожертвованию, убежденность в том, что чужого горя не бывает.

Через девять минут мощный военный вертолет уже шел параллельным курсом с вертолетом, работающим в зоне четвертого блока, который производил дезактивацию района блока и крыши Чернобыльской АЭС.С того дня я произвел более 40 полетов над реактором. Я отснял все этапы ликвидации аварии и захоронения четвертого блока в саркофаг.
Это было время напряженной работы. В Чернобыле я снимал, вез пленки в Киев, там обрабатывал материал, передавал в Москву и, признаться, даже не осознавал своей оперативности, когда увидел в "Тайме" и "Штерне" снимки, которые сделал вэтой непрерывной гонке с постоянно уходящим временем.
Сделанное не удовлетворяло. Как бы ни старались мне помочь и летчики, и их командиры, они не могли превратить вертолет в съемочную площадку. Мне нужен был четвертый блок, и я решил пробраться туда.
Прошли лихие набеги в места, где "светило" мы чувствовали, что радиация неопасна дома, а здесь это враг - коварный враг. Он возникал в неожиданных местах, где, казалось бы, ничего опасного нет. И незаметно делал свое дело. Приходили сведения из шестой московской больницы, где лежали пожарные, да и не только они, и где вскоре придется лежать и мне.

Не прибавлял храбрости наглухо задраенный бронетранспортер, который доставил меня к четвертому блоку. И тот бункер, где работал штаб, тоже не веселил. Поразило огромное количество техники и неожиданно много людей-военных и "партизан". Так называли вольнонаемных, съехавшихся в Чернобыль со всей страны. Это были, как правило, высококлассные специалисты, которые знали, чем рисковали, и шли на риск. Их соединяли в так называемую "вахту", которая длилась от 2 до 20 минут. Затем отряд возвращался в бункер, где, прежде чем войти в помещение для отдыха или в комнату, где работал штаб, пересекали залитый по щиколотку водою вестибюль Вода лилась всюду и всегда. Все мылось, чистилось и потому сверкало чистотой. Любая грязь в прямом значении этого слова оборачивалась "грязью" , которая на языке дозиметристов означала повышенный радиационный фон.
Здесь съемки были интереснее, хотя и несравненно опаснее. Возводилась стена саркофага, прокладывались траншеи, разбирались завалы, сюда шла уже не простая, а дистанционно управляемая техника. Все это непрерывно сменялось в том же неистовом темпе, от которого нельзя было отказаться-радиация гнала.
Но меня снова не оставляла мысль: это все не то! Главное еще дальше. Точнее сказать - выше, там, где работает окруженная легендами группа "крышных котов".
К этим "котам" мне и предстояло пробиться.

Когда произошел взрыв, обломки реактора, радиоактивный материал буквально усыпал кровлю соседнего, третьего реактора. Не могло быть и речи о ликвидации последствий аварии без того, чтобы не убрать эту самую опасную "грязь". И там же, с кровли третьего блока, был виден сам разрушенный реактор-место, к которому медленно и верно приближались конструкции будущего саркофага. Пока еще невысокие.
В штабе, находившемся в помещении административного зда-ния АЭС, распоряжался человек, чью должность обозначала неслыханная аббревиатура: ЗГИ ЧАЭС по ЛПА. Это означало: заместитель главного инженера Чернобыльской атомной электростанции по ликвидации последствий аварии. Звали этого человека Юрий Самойленко, сейчас он Герой Социалистического Труда, а тогда мы знали о нем, что приехал из Смоленска, где работал на тамошней АЭС- пожалуй, и все. Подробности прошлой жизни были как-то несущественны. В подчинении Са-мойленко была та самая группа "крышных котов", а по документам - группа дозиметристов-разведчиков Минатомэнерго СССР. Во главе ее стоял Алек-сандр Юрченко. Назову еще од-но имя: Геннадий Дмитров- руководитель службы ИДК, индивидуального дозиметрического контроля. Дружбой с этими людьми, с их товарищами, каждый из которых достоин вечной славы и благодарности, я горжусь и буду гордиться до конца жизни.
"Коты" выслушали мою просьбу провести меня туда, откуда я мог бы снять жерло разрушенного реактора. Выслушав, категорически отказали, причем так, что возражать было невозможно. "Ради твоих фотографий,-сказали они, - мы не намерены получать лишние дозы"
Я снова уговаривал. В конце концов ведь "коты" должны делать какую-то работу на крыше, пускай делают, а я буду рядом делать свое дело.
А что значит рядом? Там, где лежит неприметный с виду обломок графита и "светит" с силой, несравнимой со всем, что уже облучило меня за это время?

Основной выброс четвертого блока лег на крышу третьего. Оттуда в жерло взорванного реактора нужно было сбросить куски графита, какие-то обломки металла, мусор, который в обычных условиях можно было бы собрать за несколько часов. Мы поднялись на чердак третьего блока. Там уже были пробиты и защищены свинцовым стеклом специальные смотровые отверстия, сделанные специалистами института имени Курчатова.Первые кадры были отсняты через них.
Но это было все не то! Я должен был подняться на крышу, но Юрченко на этот раз отказался категорически.
И снова-уговоры, доводы!

Конечно, разведчики лукавили. Конечно, им все равно нужно было подниматься туда, куда я так стремился. Правда, в руках у них были приборы, предупреждавшие об опасности, а у меня - увлекающая меня камера, тащившая меня к развалу. И все же, думаю, они больше беспокоились обо мне, чем о получаемых ими дозах. Дело в том, что как только эти дозы достигали определенного предела, человека отправляли на отдых, который продолжался долго и мог затянуться до тех пор, что и возвращаться уже не имело бы смысла. Эти люди не могли допустить мысли, что самое главное в зоне будет сделано без них.
Но мы собирались на крышу, и думать приходилось не о том, что будет завтра.
На грудь мне надели свинцовую манишку. Затем защитный костюм. На голову шапочку, по-верх которой-капюшон, закрывавший лоб и плечи. Взяли десять пар перчаток. Респиратор- "лепесток" Специальные ботинки на свинцовых прокладках. Камеры вложили в свинцовый бокс.
С чердака пошли по хлипкой металлической лесенке на кровлю третьего блока. Я подготовил камеру. Геннадий Дмитров еще раз приказал не касаться ничего металлического. Юрченко стоял у выхода с чердака и громко отсчитывал секунды. При счете 20 я должен был стремглав мчаться обратно. Этого оказалось достаточно не только для того, чтобы снять то, что я задумал, но и чтобы заметить, что есть еще более интересный сюжет.
Изложив столь же выразительно, сколь и кратко все, что он думает обо мне и моих умственных способностях, Юрченко дал мне еще несколько секунд. Но возвратившись, я выпросил еще.

Я снимал у самого развала четвертого блока. Моим глазам представало то, что уже никогда никто не увидит.
Радиация засветила почти все, что я отснял, но на сей раз я был к этому готов и в лаборатории все-таки добился изображения. Человек у развала реактора-о таком неопровержимом свидетельстве того, что ситуация под контролем, что она нормализуется, мог только мечтать репортер. Я был там и не сделал этого снимка.
Спустя несколько дней я снова поехал в Чернобыль, снова пробился к своим "котам" на крышу и снял Сашу Юрченко в метре от развала четвертого блока.
Все изменилось на чердаке третьего блока. Крыша уже не была пустой. Здесь кипела работа. Командовал генерал-майор Тараканов. Его положение отличалось от положения тех солдат, которым он отдавал приказы, только одним обстоятельством. Солдаты группами из восьми человек по сирене заранее отработанным маневром выскакивали на крышу, специальным снаряжением хватали заранее намеченный для каждого из них обломок и бросали его в жерло реактора-туда, откуда он вылетел. После этого-на всю операцию уходило 40 секунд - солдат получал благодарность командующего, денежную премию и увольнение. Генерал же оставался.
Роботы, специально купленные у известных западных фирм, стояли с выбитой электроникой и бездействовали. Радиация выводила их из строя.
Я тоже отработал сорокасекундную смену. Я пошел девятым, снял все, что хотел, получил благодарность командующего, правда, без премии и увольнения в запас, а после смены генерал Тараканов изложил мне просьбу командования: сделать панорамную съемку крыши, что значительно облегчило бы работу солдат, поскольку можно было бы четче распределять задания. На снимках должны были быть все обломки, подлежащие уничтожению.
Я снова полез на крышу. В 20.00 у командования уже лежала на столе панорама знаменитой крыши.

Сегодня о тех событиях мне напоминают снимки, удостоенные многих международных премий, скромные бланки благодарностей от штаба по ликвидации последствий аварии да еще воспоминания. Я вижу, как будто это было вчера, лица "крышных котов" , слышу грохот вертолетов, вижу тех, кто бросал родной дом, сад и со скромным скарбом в корзине эвакуировался за пределы тридцатикилометровой зоны... Я думаю: неужели это все было? И еще: ведь это был всего только несчастный случай.

Игорь Костин, Обозреватель, Украина, 25 июня 2004 г.
Источник: http://nuclearno.ru/text.asp?8575

 

Чернобыль. Взгляд из-под воды Чернобыльская АЭС закрыта! Таким образом мировое сообщество как бы "решило" одну из больных проблем рубежа тысячелетий. Образно говоря, разрубило гордиев узел... но пока лишь только на бумаге. А что выйдет из этого решения, покажет жизнь... О катастрофе на ЧАЭС написано много, — а будет, вероятно, написано еще больше. Тема неиссякаемая; к тому же, и сегодня ВСЯ ПРАВДА НЕ РАСКРЫТА ДО КОНЦА... Наверняка, новые материалы появятся в связи с закрытием; вернее, будут сняты со старых грифы секретности. Я же попытаюсь перетряхнуть тайники своей памяти; переворошу блокноты 1986-го, чтобы воскресить несколько моментов того, отравленного «мирным атомом», времени. Все ли знают, что среди сотен тысяч ликвидаторов работала маленькая группа водолазов? Единственная! Мало кто из нее дожил до этого дня. Живые - борются с лучевой болезнью или с ее последствиями. Каждый сам за себя… Держава не то, чтобы забыла про героев-подводников; она просто выбросила их из памяти, несмотря на все гарантии и клятвенные обещания заботиться. Выбросила, словно радиоактивный мусор - в могильник... Впрочем, я никого не обвиняю. Просто пытаюсь вспомнить… Дорога Каждое утро в соседнем кубрике «Узбекистана» незадолго до подъёма кто-то включал магнитофон, и утроба «белого парохода», на котором нас поселили, наполнялась крикливым шлягером: «Обезьяна встала утром рано, обезьяна съела два банана…». Население кубриков и кают пробуждалось, механически мылось, одевалось и спешило в столовые. Шокирующе - вежливые работницы общепита щедро, обходительно и быстро потчевали ликвидаторов завтраком. После завтрака мы садились в «чистые» автобусы, захватив на КПП по белому колпаку и респиратору «Лепесток». Дорога, такая знакомая по «довоенному» времени( мы, водолазы, работаем вокруг станции с момента пуска), поражает своей фантастической опустошённостью. Во дворах совсем недавно ухоженных хат не видно людей, домашней живности. На обочинах не стоят привычные вёдра с яблоками, грушами, огурцами, вишнями, картошкой. Участки, сады, огороды буйно заросли полынью и прочим бурьяном. Оставленное на верёвках бельё, торчащие кое-где первомайские флаги, посеревшие от въевшейся в них радиоактивной пыли и истрёпанные ветром, усиливают впечатление мертвенности. В пруду у дороги уже недели две плавает гусь, вызывая необъяснимое ликование у проезжающих ликвидаторов. Последний поворот на Чернобыль означен огромным плакатом с тремя стандартно-деревянными лицами, олицетворяющими, по замыслу художника, военных, учёных и пролетариат. Под плакатом - эпохальный лозунг: «МЕСТО ПОДВИГА - Чернобыльская АЭС». Какого подвига?! Время всегда показывает цену плакатам и лозунгам. В Лелёве пересадка на «грязные», покрытые свинцовыми листами автобусы, минут двадцать дороги и… герои - на месте подвига. Спуск под воду Первый спуск - там же, где и в 1978 году: на береговой насосной (БНС-3). Серёжа Марц (среди своих - Марчелло) с чувством собственного достоинства и исторической значимости выходит на площадку возле канала. Венчаем его медным котелком шлема, хлопок по котелку - пошёл! За семь «довоенных» лет работы на ЧАЭС изучили каждый подводный закуток огромной гидросистемы, да и Марчелло - водолаз опытный… Люто радиоактивные обломки заброшены в водоемы взрывом; и после него, на первых порах, много опасных вещей смывали и сбрасывали люди в воду. Пока наземные бригады очищают местность вокруг дымящегося блока, мы делаем то же самое на дне. Чувствуем себя нормально, есть лишь трудности с подачей воздуха. Но без этого почти никогда не обходится… Окончена первая смена работ. Едем в «чистую» зону Киева, в компрессорную отряда. Происходит заправка баллонов воздухом. И тут же, без отдыха - снова на ЧАЭС, чтобы с утра приступить к работе. С каждым днем проблем все больше. Баллоны «загрязняются»; при поездках для их зарядки в Киев на каждом шагу останавливают посты дозиметрического контроля. Для решения этих проблем уже не хватает нашего спирта. И все-таки, вахта отработана успешно. По крайней мере, с точки зрения рабочих результатов… Осень. Резко холодает. Наш начальник Гасин приехал проверить работу и вдохновить нас от имени партийной организации, профкома … Стоим с ним на мостике через канал, курим, ожидая машину с ребятами и снаряжением. Сегодня мы должны начать очистительные работы в сбросном канале. Гасин ёжится от пронизывающего ветра и предлагает зайти в деревянную будку. Раньше она выполняла роль КПП. Заходим, и я замечаю на столике, табуретах, подоконниках толстенный слой пепельно-серой пыли. Мгновенно рождается экспромт. - Боря! Ты куда прёшь?! Смотри, радиоактивная пыль кругом… Не успеваю дошутить: Гасин, уронив сигарету, сшибает меня с ног; вылетев на улицу, мигом достаёт дозиметр и заглядывает в его глазок. - Гляди, Петя, как прыгнуло, а! Посмотри, я нигде не испачкался?.. Не ожидая такого эффекта, я захлёбываюсь хохотом и не могу сказать Боре ни слова. Редко бывает столь удачный розыгрыш… Свободные от спусков водолазы нашли брошенные черенки от лопат, напилили их и стали играть в городки. Несколько раз я выбрасывал чурки в канал, но они делали новые, и я плюнул на это занятие: можно ведь и на грубость нарваться. Да и черенков этих там валялось, наверное, больше тысячи. Так и продолжались самые невероятные в истории городошные матчи - на земле, дышавшей смертью... Снова едем на БНС-3, очищать приёмные камеры. Дорога проходит по дамбе пруда-охладителя. Слева огромная свалка радиоактивного хлама. Чтобы побыстрее проскочить её, Толя Якубовский давит акселератор до упора. Стрелка дозиметра-накопителя на глазах перемещается по шкале. По свалке к дороге, пошатываясь, ковыляет огромный, в лохмотьях свалявшейся шерсти, пёс. Каждый раз, проезжая по дамбе, видим его; очевидно, живёт здесь постоянно. Почему выбрал самое «загрязненное» место? Случайно ли? И ничего с дворнягой не происходит… Да пес ли это? Лезет в голову всякая мистика… В радиоактивном катере Однажды перед самой насосной нас останавливает часовой. Требует пропуск на объект. С чего бы это вдруг? Идём к замдиректора по режиму, майору КГБ. - Я вам пропуск не выпишу! У вашей организации печать не с гербом СССР, а с якорями. Не положено! - Слушайте, майор! Мы сюда не просились. Нас просили. И тогда на печать не смотрели. Пару месяцев назад на любой объект без всяких пропусков заезжали, где вы тогда были? А сейчас администраторов, распорядителей… как тараканов из щелей привалило! В общем-то, на него мы не в обиде, - каждый на своем месте, каждый делает своё дело, - но для порядка надо одернуть. Чтоб не забывался. Идём к начальнику гидроцеха Бузареву, нашему куратору. Излагаем суть проблемы. - А, ребята, ну их всех… Я сам замучился с этими пропусками. Что-то постараюсь уладить, но на этой вахте уже не получится. - Владимир Михайлович, а работать как?! - Ну, возьмите катер. Вон там, на берегу, кто-то бросил, На ходу, заправлен, аккумулятор хороший. Катер, правда, «грязненький», восемьсот миллирентген: но сколько вам там идти, 10-15 минут. Зато нервы сбережёте. Веселимся, путешествуя в радиоактивном катере. Фантастика… Витя Лепнухов - самый молодой из нас. Взяли в отряд сразу после «дембеля». Работает под водой молча, как рыба… А на суше вытянуть из него слово - титанический труд. Мы на берегу. Приближается к нам дозиметрист, в руках КРП — хороший прибор, точный. Не то, что наш ДП-5, которым хорошо только орехи колоть и большие гвозди заколачивать. Просим его «померить» наши окрестности. «Померил». - А сколько здесь, вам сказали, ребята? - Где - шестьдесят-восемьдесят миллирентген, местами и сто пятьдесят. - Вас на порядок надули. - Конкретно? - Я вам ничего не говорил, но… местами до рентгена… Теперь нам стало понятно, почему солдаты, убирая здесь грунт и кустарники, работали не более часа. Потом этот берег становился на диво безлюдным. Суточная дозовая нагрузка, согласно инструкции, не должна превышать одного БЭРа. Вот, они её получали за час и уходили. Спрашиваем Лепнухова (он подошел позже): - Витюша! А ты знаешь, какой уровень на месте нашей дислокации? - Ну?.. - Так вот, около рентгена! И тут нашего молчуна прорывает. Он извергает поток красочных, но увы, непечатных оборотов не хуже старого профессионального водолаза. Единственное, что прозвучало вполне литературно: - Мне ведь еще детей заводить!.. Конечно, нельзя сказать, чтобы нас намеренно отправляли на убой. Кто-то старался скрыть настоящие масштабы катастрофы, - но, в основном, все службы работали хорошо. Порадовали ученые в Чернобыле. Оказывается, фильтры, установленные в наших шлемах, задерживали до полусотни разных элементов из таблицы Менделеева! К водолазу шел практически чистый воздух. А ведь под водой опасность вдыхания радионуклидов увеличивается. Избыточное давление плюс усиленная вентиляция скафандра… Молодцы - конструкторы фильтров! Не оскандалились!.. Нет ядерному безумию! Садимся в свой «чистый» автобус, а «грязную» машину до завтра оставляем в Чернобыле. Доктор Головань рекомендует принять по пятьдесят граммов «протектора от радиации». Конечно, я должен контролировать расход спирта по прямому назначению — для дезинфекции.., но, раз доктор прописал… с минералочкой… Снова на «белый пароход», снова дозиметрист орёт: «Опять водолазы! Отойдите! Так фоните, что прибор зашкаливает!». Тут же даёт талоны на переодевание. Жаль только прошлым вечером полученной новенькой спецовки, но ведь и вправду - нуклидов нахватались , как собаки блох. Так цепко «мирный атом» хватается за то, что наметил. И бывает ли он мирным? Разве что, когда запакован, как джинн в сосуд. А вырвавшись,творит страшные чудеса. Но ,видно, такова плата за технический прогресс, за комфортный быт и прочие блага цивилизации... Как всегда, к великой дате должны завершаться великие дела. Так и к ноябрьским праздникам 86-го торопились отрапортовать о закрытии кратера «четвёртого». Площадка перед админкорпусом обсасывалась двумя аэродромными пылесосами, установленными на могучих КРАЗах. Над фасадом вновь засиял сотнями лампочек лозунг: «Чернобыльская АЭС работает на коммунизм!» Потом что-то сообразили и «на коммунизм» — сняли, оставив сиять лишь первые три слова. Но, взамен утраты, в нише главного входа водрузили плакат с изображением пузатого капиталиста во фрачной паре и цилиндре, обнимающего похожую на него бомбу, означенную литерой «А». Перечёркнутый красным накрест плакат кричал: «Нет ядерному безумию!». - Петро! Зайди ко мне в кабинет! Там женщина приехала с ЧАЭС. Требует объяснительные: почему ты, Печевистый и доктор дозы перебрали. - Щас! Вот, только возьму все копии рапортов, объяснительных, журналы дозразведки и дозконтроля с ЧАЭС, и у ней враз все вопросы отпадут сами собой. А то теперь виноватых будут назначать. Их там надо назначать! Я ткнул пальцем в сторону потолка, чем привел шефа в серьёзную степень возбуждения. - Ну, Петро, ты это… не зарывайся! Там сейчас тяжелее всего. Думай, что говоришь… Вот, до сих пор думаю. Источник: http://www.vokrugsveta.com _________________

 

 

Владимир Синельников
По памяти

В.Синельников на съемках фильма "Колокол Чернобыля" в зоне аварии

То, что вам предстоит прочитать, прежде всего очень интересно. И, может быть, интересно вдвойне, потому что все это вы хорошо знаете.
Или вам кажется, что знаете.
О Чернобыле. О Сахарове. О правозащитниках…

В начале коренного изменения судьбы СССР, в конце 80-х годов, документалисты были главными людьми в кино. Изголодавшиеся по правде, они утоляли наш голод в заполненных до отказа залах, где с экранов безжалостно добивали наши последние иллюзии и заблуждения.
Впрочем, правда у нас пережила буквально то же, что и наши финансы, — девальвацию, инфляцию, дефолт — и наконец превратилась в свободно конвертируемую валюту, имеющую бойкое хождение в средствах массовой информации.
Владимир Синельников — один из той самой вышеупомянутой плеяды документалистов «перестройки».
Я помню, как знаменита была его картина «Колокол Чернобыля».
«Я спросил Велихова, — прочтете вы у Синельникова, — что нужно, чтобы мы смогли снять эту работу. Он ответил просто: «Личное мужество».
Мужество тогда требовалось не только для того, чтобы войти в зону излучения, но и чтобы «пробить» картину. То есть снова войти в «зону» — начальственную и цензурную «зону» советского лицемерия и вельможного партийного ужаса перед необходимой людям правдой.
Когда вы прочтете очерк «Лишние люди?» о правозащитниках, кульминация которого — гипотеза об истинной причине смерти Сахарова, вы поймете, надеюсь, что для такой откровенности мужество необходимо не только в советском прошлом, но и в демократическом настоящем.
«И вот фильм закончен, — пишет Синельников. — Ни один федеральный канал не взял трилогию для показа…»
Сценарист документального кино, автор многих картин, Владимир Синельников постоянно следит за временем, всякий раз смело выбирая в нем неслучайные для него вещи.
Но сценарист документального кино, как бы он ни был успешен, всегда испытывает некоторый комплекс неполноценности. Я знаю это не понаслышке. Сам испытывал.
Это потому, что сценарий документального кино — понятие весьма приблизительное, часто эфемерное. А вот роль и деятельность настоящего сценариста-документалиста реальна, велика и необходима.
Документальное кино всегда погружение, внедрение — чаще не очень званое — в чужую жизнь, судьбу, внутренний мир. Иногда в тайну, которую, может быть, даже опасно раскрывать.
Сценарист в документальном кино — исследователь, сыщик, организатор, дипломат, психолог, герой многих приключений — добытчик драгоценной руды.
Надо сказать, что игровое кино с восторгом воспользовалось бы тем, что осталось за кадром документальных картин по сценариям Синельникова.
Не возмещая комплекс, а исполняя свой долг перед профессией, он решил выступить как летописец, журналист, писатель — гражданин. И рассказал о том, что за кадром, — о времени, героях и антигероях этого времени, о правде и неправде, о жизни и смерти.
Смотреть его фильмы было интересно, теперь о них интересно читать. Но иногда и страшно.
Помнить все бывшее с нами очень важно.
Хотя тоже иногда — страшно.

Павел Финн

Молитва и надежда

В ту памятную ночь 26 апреля 1986 года я с женой и маленьким сыном ехал на поезде по Украине из Москвы в Одессу. Повод для поездки был самый кинематографический: в первое плавание уходил корабль «Роман Кармен». Союз кинематографистов и журнал «Искусство кино» командировали меня написать об этом событии. О Чернобыле я прочитал успокоительную заметку в газете и не придал ей значения.

Владимир Синельников, Константин Дурнов и Ролан Сергиенко

Приехав в Одессу, мы прибыли на корабль, осмотрели мемориальную каюту с портретом и кинокамерой Кармена, и все мои мысли были заняты этим. И только вернувшись в Москву, я начал осознавать, что произошло, и даже собрался ехать в Чернобыль, чтобы написать сценарий. Но Госкино не разрешало этого никому, не разрешило и мне. Тогда я написал статью в «Правду», назвав ее «Бумеранг», о стремлении скрыть правду о случившемся. В качестве примера я привел судьбу одной свердловской документальной картины, героем которой был сибирский предприниматель, ученый-экономист Игорь Киртбая. Комитет партийного контроля давно вел борьбу с ним и потребовал от тогдашнего председателя Госкино Ф. Ермаша вырезать Киртбая из фильма. А тираж уже был напечатан и разослан во все конторы кинопроката. И его сотрудницы по всей стране, надев белые перчатки, вырезали в позитивных копиях непокорного Киртбая, ученика академика А. Аганбегяна, пытавшегося на практике запустить новые механизмы хозяйствования. 1986 год — это самое начало перестройки. С одной стороны, документалистов не пускали в Чернобыль, резали по живому фильмы, а с другой — мою статью напечатали. Надо отдать должное корреспонденту «Правды» Георгию Александровичу Капралову, который не побоялся предложить ее опубликовать. Статью заметили — «Правда» тогда еще оставалась «Правдой», практически директивным органом. Но даже после этого только вмешательство секретаря ЦК КПСС А. Н. Яковлева помогло нашей съемочной группе отправиться в Чернобыль. Режиссером был назначен украинец Ролан Сергиенко, работавший на ЦСДФ, у которого и квартира, и семья были в Киеве.
И вот мы в аэропорту Борисполь. Грузимся в «рафик» и едем в Киев. Погода идеальная, на шоссе ни одной машины, и город пустой — такое ощущение вызывает прежде всего отсутствие детей. Теперь уже все всем стало понятно. Но при этом распространялось огромное количество слухов, например, что нельзя жечь прошлогодние листья на улице, которые радиоактивны. А один киевлянин всерьез доказывал мне необходимость полной эвакуации Киева. «Разве в войну Киев не эвакуировали?» — просто сказал он.

- Вы профессор, зав. кафедрой, куда вы направитесь с женой-доцентом, детьми, книгами? — спросил я его.
Он тяжело вздохнул.
- В этом-то и трагедия. На сотни тысяч человек обрушится такой стресс, что самые ужасные последствия радиации не заставят их стронуться с места. В Киеве мы начали искать хронику первомайской демонстрации, на которую власти, несмотря ни на что, вывели горожан. А те, не ведая об опасности, брали с собой детей в открытых маечках. И еще хронику неотмененной велогонки по улицам Киева. Власти стремились показать, что в городе все в порядке. Самые первые съемки наша группа провела без меня. Мы договорились в одном из киевских кинотеатров, что нам покажут отснятый материал. Киномеханики опасались, что пленка радиоактивная, хотя разницу между негативом и позитивом понимали. И тем не менее…
Смотрю материал с замиранием сердца. В зале тишина, никого, кроме нас и милиционера, охраняющего вход в зал. Секретность — полная.
Я шепчу Сергиенко: - Может, надо было крупнее разрушенный блок снять?
Он наклоняется ко мне. - Да вы знаете, какая там радиация через каждый метр! Я аж задохнулся от стыда.

Порядок выезда в зону был такой: на своем транспорте надо было доехать до ее начала, там сверить документы и пересесть на спецтранспорт, курсирующий по зоне. Таким образом можно было доехать до Чернобыля. А уже оттуда до атомной станции ходили особые машины и бронетранспортеры, «загрязненность» которых не позволяла им въезжать в Чернобыль.
И вот, трижды поменяв транспорт, мы въехали на территорию станции, уже одетые «по форме». Каждое утро перед въездом в зону все, от академика и вице-премьера до солдата и рабочего, надевали одно и то же: нательную рубашку, трусы, комбинезон, носки, ботинки, матерчатую шапочку для защиты волос. Вечером все это выкидывалось. Утром все снова. Трудно представить, сколько миллионов таких комплектов было использовано в Чернобыле. Кончался рабочий день часовым душем, из которого каждый шел на дозиметрический контроль. Зажглась зеленая лампочка — иди за новым комплектом одежды, зажглась красная — возвращайся под душ. Нам объяснили, что наиболее тщательно нужно промывать волосы, брови, откуда радиоактивную пыль было убрать тяжелее всего.
БТР провез нас к 3-му, примыкающему к 4-му разрушенному блоку, и мы, согнувшись, будто под огнем, заскочили в бункер. Так здесь называли подвальное помещение блока, где радиации было значительно меньше, чем на улице. Большая комната с множеством канцелярских столов. Каждый стол — это ведомство: минобороны, атомщики, МВД, химразведка и т.д.
Военные, которые предоставили бронетранспортер для съемки, согласовали с нами маршрут, указав коридоры, по которым ехать было относительно без-опасно, сверили по карте территории АЭС. В машине сидели двое молодых солдат — водитель и дозиметрист. На каждом БТРе установлено по два дозиметра: один внутри кабины, другой снаружи. Показатели один к четырем, по ним шел контроль за радиацией в том месте, где стояла или проезжала машина. Дозиметрист постоянно вслух произносил показатели.
Мы сразу поехали к 4-му блоку. Голос дозиметриста предостерегал от азартных решений. Остановились на таком расстоянии, которое удовлетворило оператора. Он открыл крышку люка, и сразу же доза внутри сравнялась с внешней. Передать ощущения трудно: ничего не болит, не жжет, не дует. Только психологически пропускаешь это через себя. Оператор Костя Дурнов вытащил штатив и начал примерять его на БТР. О земле нечего и думать, там из-за пыли радиация раз в сто выше. Укрепив камеру, Костя выругался. Вид на блок перекрывал трубопровод.
- Двинься метров на двадцать вперед, — крикнул он водителю.
Машина дернулась, и голос дозиметриста, ставший каким-то жестяным, проинформировал нас о том, во что обошлись эти двадцать метров. Я подумал: мы кино снимаем, а этим-то двум ребятам зачем все это надо? И про свою реплику на ночном просмотре вспомнил.
Костя снимал, а мы молча сидели внутри БТРа, люк был открыт, и разницы показателей на дозиметрах не было.
- Ну, как у тебя дела, — не выдержал я.
- Ты ж сказал на просмотре, что блок плохо виден, так что не торопи.
Наконец он закончил. Опустил в люк камеру и штатив, влез сам. - Куда дальше? - спросил водитель.
Мы объехали блок вокруг, останавливаясь для съемок с разных его точек. Поездили по территории. Время, разрешенное нам, закончилось. Стали возвращаться, но Костя просил останавливаться, как ему казалось, на наиболее эффектных для съемок точках.
Наконец водитель не выдержал. - Я не имею права нарушать приказ, давно уже надо возвращаться.
Мы вернулись и спустились в бункер. Отправлявший нас полковник посмотрел на часы и довольно резко сказал:
- Я не только за вас, но и за солдат отвечаю, вы что мне их палите без нужды? Сказано было, когда возвращаться. Мы молчали. Он кивнул, чтобы мы шли за ним, и развернул карту на столе.
- Показывайте, где были.
Выслушав наши не совсем ясные ему объяснения, он снова кивнул, и мы прошли к другому столу, к другому полковнику и к другой карте.
- Послушай, вот киношники снимали вокруг блока, посмотри, на каких «полях» они работали.
Новый полковник примерил к карте наши объяснения про трубопровод. Потом позвали водителя БТРа, и он внятно рассказал, где мы снимали. Узнав, сколько времени мы пробыли за трубопроводом, полковник грустно и, вместе с тем, зло сказал: «Ну что, ребята, вы заехали туда, откуда путь прямо в Москву в 6-ю больницу».
Тогда все знали, что такое 6-я больница: туда привозили из Чернобыля с самыми тяжелыми случаями лучевой болезни.
- Дозиметры-накопители у всех есть? — спросил он, оглядев наши комбинезоны. Езжайте в Чернобыль в лабораторию, замерьте свои дозы и немедленно в Москву. Мы обреченно, как сдутые грелки, погрузились в «бронек» и поехали в Чернобыль. Нашли лабораторию, на крыльце которой стояло с десяток тапочек. Мы разулись, постучали — безответно. Но дверь в лабораторию оказалась незакрытой, хотя внутри не было ни души. Постояв несколько минут молча, мы начали делать попытки кого-нибудь обнаружить. На улице один из проходивших мимо объяснил нам:
- Все футбол смотрят, чемпионат мира, матч закончится, и народ появится.

Так и случилось. Судьба нашей лучевой болезни отложилась на час. Появились оживленные лаборанты, собрали наши дозиметры-накопители. Мы замерли, мгновения, когда с ними разбирались, показались вечностью. Выяснилось, что наши дозы неизмеримо меньше, чем предсказал полковник. На следующий день, увидев нас, он несказанно удивился. Я довольно резко спросил его:
- Товарищ полковник, ведь у нас у всех дети, семьи, зачем вы нам все это вчера сказали?
Он также резко ответил:
- Карты «полей» у химзащиты не врут. Еще на метр продвинулись бы, и все бы сбылось. Судьбу благодарите, а не претензии высказывайте.

На следующий день мы запланировали посетить город Припять, в котором жили работники станции, он практически примыкает к ней. Отовсюду, разумеется, жители были выселены. Вид нежилого неразрушенного города произвел гнетущее впечатление. На улице ни одной живой души, ни одной машины, а огни светофоров переключаются, как будто город обитаем. Жуткое ощущение. Позже мы сняли интервью с одним из мародеров, который забрался в какую-то квартиру, разжился бутылью самогона и радиоприемником «Спидола».
Когда людей увозили автобусами, многие не взяли с собой даже документы, думали, что через неделю вернутся. Нам рассказали, что в день аварии и на следующий до утра в местном ресторане праздновали свадьбу. Нам пообещали дать любительскую съемку, ее запечатлевшую.
Еще нам рассказали, что уже ночью из-за границы начали звонить в Москву в Министерство атомной энергетики и спрашивать, откуда идет ядерное облако. Дежурный бросился среди ночи искать по телефону директора станции В. Брюханова, который сказал: «Не беспокойтесь, справимся своими силами», — имея в виду свой пожарный расчет. Я убежден, что он искренне так думал. Ведь все это было впервые. И не только для него. Когда утром Брюханов шел к пульту отключить по указанию правительственной комиссии 3-й блок, пристыкованный к взорвавшемуся 4-му, его в коридоре догнал министр энергетики Украины и, схватив за рукав, сказал: «Подожди до обеда, отключишь — у меня сейчас все заводы встанут». Что было бы, если вслед за 4-м блоком взорвался бы и 3-й, он не представлял. Не менее тяжелое впечатление произвели на нас тогда и окрестные деревни. Любыми путями их жители, минуя заградительные посты, проникали к себе домой.

Кадр из фильма "Колокол Чернобыля". Солдаты на крыше 4-го блока

- Сынки, ведь картошку надо окучивать, кто вместо нас это сделает? - объясняли они нам.
Одна бабушка варила в тазике варенье из своей малины и все норовила нас угостить.
На наши белые комбинезоны они смотрели снисходительно и успокаивали нас, что ничего вредного вокруг не видят. Они не видели сгоревших в первую же ночь пожарных, которые чуть ли не руками сбрасывали графит с крыши 4-го блока. Когда мы оказались на его крыше и сняли кадры, из-за которых наш фильм год не выпускали на экраны, то я с удивлением и ужасом обнаружил, что у солдат, работавших здесь, нет дозиметров. Мы сняли, как их напутствовал командир.
- Берешь лопату, выбегаешь, бросаешь графит вниз на землю, а про себя считаешь до пятнадцати. И назад в укрытие.
Тех пятнадцати секунд каждому из них хватило на всю оставшуюся жизнь. Позже я пытался узнать, как следили за их здоровьем, но никаких сведений об этом мне не удалось найти. После пребывания в зоне они словно растворялись в своих частях. Такого преступления на государственном уровне перед народом я ни до, ни после уже не видел.
Над 4-м блоком постоянно кружили вертолеты, замерявшие уровень излучения. В зоне утверждали, что одного пролета над блоком летчику хватало, чтобы его уволили из армии по состоянию здоровья. В эту историю вмешались ученые, конкретно академики Е. Велихов и В.Письменный. По их предложению был сделан гигантский металлический прут, заканчивающийся наконечником. Он был обмотан проводами с датчиками. Идея была такая: сбросить его в жерло взорвавшегося блока, а провода с датчиками протащить в безопасное место, откуда можно было бы постоянно контролировать уровень радиации в блоке. Тогда не надо будет для этого посылать вертолет за вертолетом.

О готовящейся операции мы узнали накануне. Я спросил Велихова, что нужно, чтобы мы смогли снять эту работу. Он ответил просто: «Личное мужество». Наши операторы И. Двойников и К.Дурнов бросили «орел - решку», кто полетит на вертолете, а кто будет снимать, как трос с датчиками станут протягивать в безопасное место. Последнее досталось Двойникову. Того, что случилось позже, не мог предположить никто. Пилот вертолета сбросил пику точно в развал, но боясь, что если он промедлит с выбросом второго конца, на котором были укреплены датчики с приборами, то из-за этого выдернется пика, так точно попавшая в блок, он на мгновение поторопился, и второй конец упал не в без-опасное место, а на стеклянную галерею, которая полыхала радиацией. К этому месту и помчался наш оператор Двойников. Он не заметил, что за ним устремились Велихов с Письменным. Когда два академика, задыхаясь, догнали его, он уже объяснялся с кем-то, очевидно, имевшим право контролировать ситуацию.
- Эти ребята с тобой? — спросил он Двойникова, кивнув на академиков.
В это время Велихов и Письменный ногами начали бить стекло галереи, а когда оно разбилось, принялись втаскивать второй конец троса внутрь. Определить, сколько рентген вырвалось тогда через разбитое стекло, не представляется возможным. Двойников снял весь этот эпизод, показавший высочайшее мужество ученых. То мужество, о котором Велихов сказал мне и которое они проявили сами в максимальной мере. У меня до сих пор, сколько ни смотрю эти кадры, вошедшие в наш фильм, мурашки по коже бегут. Два немолодых человека выбивают ногами стекло, отлично зная, что за ним. И ведь это не бабушки с вареньем, не ведающие, что творят. Они делают это, чтобы спасти здоровье вертолетчикам, которых прежде они же и направляли замерять меняющийся уровень радиации этого адского развала. Каждый день мы снимали, а на ночь возвращались в Киев. Тратить на дорогу больше четырех часов в день было тяжело, но зато не надо было чистить зубы минералкой и спать, боясь лишний раз выйти на воздух. В один из вечеров мы по дороге в Киев оказались на трех колесах — полуось нашего «рафика» вылетела вместе с колесом. А мы только выехали за границу зоны. Директор пошел пешком в село и через час приехал за нами на каком-то автобусе. Шофер соглашался подвезти нас лишь до этого села. Дальше ехать он не имел права. Спустилась ночь, нас привезли в сельсовет, и после нескольких телефонных звонков дежурный отправил нас в утопающую в зелени усадьбу за забором. Во дворе стояла охрана — черные «Волги» с мигалками. Мы поняли, что тут ночует правительственная комиссия во главе с зампредом Совета министров Маслюковым. В эти дни он нес свою месячную вахту в Чернобыле. Нам на всех дали одну просторную комнату с достаточным количеством кроватей. Мне не спалось, и я вышел во двор усадьбы. Ко мне тут же подошел милиционер, спросил, кто я. Узнав, что из съемочной группы, успокоился. А я, в свою очередь, поинтересовался у него, что было в этой уютной усадьбе до трагических событий. Его ответ меня потряс. Оказывается, правительственную комиссию разместили… в местном сумасшедшем доме. Наверное, в кризисных условиях яркости метафоры не придали значения. Была чудная летняя ночь, надежная ограда и опутывающая ее зелень охраняли покой - наш и правительственной комиссии. Утром мы уехали на съемку, оставив водителя приводить в порядок «рафик», чтобы вечером добраться до Киева.

Мы продолжали снимать в зоне. Сняли академика В. Флерова, местных крестьян, ловивших рыбу в пруду рядом со знаком «радиация». Особенно запомнился концерт Аллы Пугачевой, с которой выступило трио Бориса Моисеева, он и две девушки были одеты кошками и пританцовывали, перебирая лапами. Зрелище было почище, чем правительственная комиссия в сумасшедшем доме. Тысячи человек сидели и стояли вокруг помоста, а великая Алла уверяла ликвидаторов, что все будет хорошо. В ходе концерта, вторя кошкам, чернобыльцы сами принялись танцевать. Мы потом в монтаже поставили этот эпизод встык с солдатами на крыше, считавшими до пятнадцати.
Как автору фильма мне требовалось время от времени ездить в Москву. Но дома боялись моих приездов, считая, что я всех перезаражу радиацией. Я рассказывал про душ, про дозиметры, про одежду, оставшуюся в зоне. Ничего не помогало. Ритуал моего возвращения со съемок был таков: я выходил на площадь Киевского вокзала, подходил к своему «жигуленку», садился в него, оставлял киевские туфли на тротуаре, а вместо них надевал специально приготовленные, которые дожидались меня в машине. Дома в эти дни моей спальней был кабинет. Потом кое-как все успокоилось. Я не сердился. Мы тогда ничего толком не знали про радиацию. И рассказывали друг другу новости, в достоверности которых не были уверены. Например, что гробы с телами погибших первых пожарников, похороненных на Митинском кладбище, были сверху покрыты огромным слоем бетона, первым «саркофагом».
Вообще тогда многое было неведомо и самим специалистам. Например, я безуспешно пытался выяснить у физиков причину засветок пленки, снятой в зоне, не результат ли это радиации. В те дни я узнал, что Чернобылем заинтересовался великий американский предприниматель Арманд Хаммер, который привез в Москву известного специалиста по радиации доктора Роберта Гейла. Когда в 45-м году американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, Япония была в шоке и последствия радиации у пострадавших не изучались более пяти лет. Теперь Чернобыль мог стать уникальной базой данных дли медицинских исследований. Хаммер предлагал для этого деньги и специалистов.
Мы приехали в его московскую квартиру, которую ему подарил Брежнев, в Лаврушинском переулке, в писательском доме, где когда-то жил Пастернак. Хаммер вышел к нам, поздоровался и попросил несколько минут подождать, пока подъедет американская съемочная группа.
Мы стали обговаривать съемку. Разговор начался с того, что Хаммер попросил экономку угостить нас кофе или чаем.

Арманд Хаммер, доктор Гейл и Владимир Синельников облетают на вертолете разрушенный блок Чернобыльской АЭС

- Дайте им сыра, — попросил он ее.
- Доктор (так все обращались к Хаммеру. - В.С.), сыр кончился.
Я много слышал о бережливости Хаммера, о которой ходили легенды, но когда на моих глазах у миллиардера кончился сыр, я понял, что легенды рождаются из фактов.
Доктор показал мне развешанные на стенах картины замечательных русских художников и подчеркнул, что по его воле они уже никогда не покинут Россию. Во время беседы выяснилось, что на следующий день Хаммер и Гейл собираются в Киев. Я тут же попросил разрешения их сопровождать, понимая, что съемки чем ближе к Чернобылю, тем становятся более ценными. Хаммер согласился. Я спросил, каким поездом он поедет. Он ответил, что полетит своим самолетом «Оху-1». И вдруг сказал: «Если хотите, я приглашаю вас вместе с оператором. Летим вместе». На следующее утро в VIP-зале «Шереметьево-1» собралась довольно большая группа: Хаммер с женой, Гейл с женой и двумя маленькими детьми, наши американские коллеги, кто-то из протокола… И вдруг я осознал, что Гейл везет в Киев, из которого вывезли всех детей, свою семью. В этом был отчаянный вызов. Я понял, как они заинтересованы в этом проекте. Доктор показал мне самолет: первый гостевой салон, спальню с широкой кроватью и задний салон.
В первый салон нам принесли сосиски, к которым я попросил пиво. Потом, когда я навестил моего оператора в заднем салоне, то узнал, что он тоже попросил пиво, но его уже не хватило. Я вспомнил про вчерашний сыр и понял, как рождаются состояния.
Ступив на киевскую землю, Хаммер попросил отвезти его в Чернобыль. Все вежливо улыбнулись, понимая невыполнимость этой просьбы. Тогда доктор принялся каждые полчаса звонить в Москву тогдашнему премьер-министру Н. Рыжкову. Наконец ему разрешили полететь в Чернобыль на маленьком военном вертолете без посадки. Кавалькада машин помчалась на военный аэродром. Договорились, что с Хаммером полетят доктор Гейл и министр здравоохранения Украины А. Романенко, которого я убедил, что в вертолет надо посадить нашего оператора — запечатлеть это событие для истории. Министр колебался, но сказал, что посоветуется с военными. На летном поле, уже возле вертолета, Хаммер неожиданно сказал, что не полетит без своего фотографа, без которого он шагу не делает. Хаммер и Гейл были уже в вертолете, когда фотограф, обвешанный камерами, прыгнул в него. Я же продолжал нашептывать Романенко, мол, мы-то советские… Но он сказал, что в таких условиях ему неудобно перед гостем и он просить его ни о чем не будет. Но тут выяснилось, что осталось свободное место. Тогда, уже не дожидаясь разрешения министра, я сам прыгнул в вертолет. Романенко, будто этого не заметив, залез в кабину последним. Лететь нужно было минут сорок. Через минуту после взлета Хаммер прикрыл глаза и заснул, Гейл накрыл его плащом. Так мы почти молча летели к цели. Наконец Романенко показал Гейлу, что мы приближаемся. Он тронул Хаммера за плечо, тот сразу прильнул к иллюминатору. В этот момент я вспомнил, что у меня в кармане лежит крошечный фотоаппарат. Я сделал снимок: Хаммер и Гейл над чернобыльской станцией. Романенко замахал на меня рукой, вертолетчик тоже страшно замахал руками. Потом я подарил этот снимок Хаммеру, а он мне свою книгу «Мир Хаммера». Полистав ее, я понял, что фотограф доктора знает свое дело. В огромном альбоме я увидел, как Хаммер присутствует на похоронах Брежнева, Черненко, Андропова. Ему не давали слово на мавзолее. Но когда кончались похороны, он приближался к могиле и читал надгробные речи. А фотограф все это снимал. Я понял, почему Хаммеру удалось убедить Рыжкова разрешить ему слетать в Чернобыль. Он был неукротим, когда добивался своего.

А.Адамович, В.Синельников, А.Сахаров, директор фильма А.Грушенков, оператор И.Двойников на съемках интервью академика Сахарова, которое вошло в фильмы "Колокол Чернобыля" и "Человек на все времена"

В Киеве Хаммер дал мне замечательное интервью, которое потом вошло в фильм. Пришла пора монтировать картину. Тут мы узнали, что в эти же сроки по тому же графику работали и наши украинские коллеги. Нам хотелось постараться выйти первыми. Режиссер Сергиенко не считал это принципиально важным. Но жизнь распорядилась сама. Когда наша картина уже была готова, выяснилось, что перед обычной приемкой в Госкино и прокатом ее надо было показать межведомственной комиссии, в которую входили представители тридцати трех министерств и ведомств. Ни один фильм, ни одну заметку в газете, связанные с Чернобылем, цензура не пропускала без визы этой комиссии. Наш фильм назывался «Колокол Чернобыля». Само это название уже соответственным образом настроило комиссию. Ее поправки напоминали пулеметные очереди. Ясно было, что картину ждали героическую, а не драматическую.
Я знаю, что и в зоне к какой-то дате заставляли, несмотря на радиацию, водрузить красный флаг. И это там, на крыше, где даже электроника переставала работать. Мы отказались делать поправки. Тогда нас вызвали в Госкино, убеждали, но мы стояли на своем. Прошло несколько дней, и нас с Сергиенко достали порознь, что называется, из-под земли. Оказалось, что в личном зале председателя Госкино Ф. Ермаша фильм будет смотреть зам. председателя Совета министров Б. Щербина. Он отвечал за атомную энергетику страны, возглавлял комиссию, которая нас четвертовала. Его сопровождал ее секретарь, пожилой чиновник. Посмотрев фильм, Щербина не скрыл своих мыслей и чувств.
- Вы работали на государственные деньги, какое право вы имели на такой показ событий?
Он говорил очень резко, я не выдержал:
- Борис Евдокимович, о Чернобыле не вышла ни одна документальная картина. Минскую двадцатиминутку по вашему указанию смыли. Пьеса В. Губарева, корреспондента «Правды», «Саркофаг» идет по всей Европе, но ни в одном театре России. Мы не будем из трагедии делать оперетту. Он, не прощаясь, ушел, поручив разбираться с нами кинематографическому начальству. Мы отказались убивать картину, а все поправки были направлены на это.
Дни шли, картина лежала на студии. И вдруг нам сказали, что люди из спецслужб забрали фильм, позже мы узнали, что его взяли даже из кабинета Ермаша. Через какое-то время мы были вызваны в ЦК КПСС к секретарю ЦК Н.Долгих, который в то время тоже курировал атомную энергетику. Здесь уже тональность разговора была иной. Николай Иванович принял нас в шерстяном жилете, нам подали традиционный в этих кабинетах чай с сушками. Беседа велась за столом совещаний, к которому подсел сам хозяин. На столе стоял один телефон, по которому во время нашей беседы позвонил премьер Рыжков. Долгих уважительно глянул на телефон и на нас, сообщил позвонившему, с кем он беседует и на какую тему. Мы поняли, что должны осознать значимость события. Мы его и осознали. Долгих просил подумать. Но мы уже твердо все решили. Украинцы выпустили фильм. Но вскоре результатом съемок в зоне стала трагическая смерть режиссера фильма В. Шевченко. Это было первое кинематографическое жертвоприношение Чернобылю. Надо сказать, что и Б. Щербина трагически умер после поездок в Чернобыль.

А жизнь шла своим чередом. В Москву приехал известный американский продюсер и режиссер Лоуренс Шиллер чтобы реализовать свой проект фильма о Чернобыле. (Мы познакомились в Суздале, где Шиллер работал над гигантской фреской «Петр Великий», а меня пригласили снять фильм о фильме.) В работе над сценарием должен был участвовать писатель-фантаст Фредерик Полл, который во время чернобыльской трагедии оказался в России и буквально за месяц написал книгу «Чернобыль», очень своеобразную по жанру, где переплетались строго документальные и фантастические сюжеты, существовали конкретные и вымышленные персонажи. Одновременно Шиллер пригласил опытнейшего американского драматурга Джеймса Миллера. Шиллер узнал о существовании нашей тогда еще запрещенной картины и как-то, в нарушение всех норм, ему удалось ее посмотреть. Он страшно завелся, встретился со мной и предложил написать свою версию сценария. Я безответственно согласился. Безответственно, потому что никогда до этого не писал художественные сценарии, а тут еще для Голливуда.
Но я написал его и отдал, согласно существующим порядкам, в ВААП — Агентство по авторским правам. Тогда лишь ему было разрешено передавать сочинения за границу. ВААП, не читая, переправил его в комиссию Щербины. Если бы я отдал его прямо Шиллеру, то, полагаю, судьба военного журналиста Г. Пасько, обвиненного в шпионаже и недавно выпущенного из тюрьмы, показалась бы мне санаторием…
Как-то я сказал Элему Климову, что у меня есть одна копия фильма — рабочий позитив, которую недоглядели кагэбэшники. И предложил показать ее на пленуме Союза кинематографистов. Это был единственный способ сделать фильм достоянием общественности. Элем согласился. Просмотр произвел впечатление разорвавшейся бомбы. На следующий день нас вызвали к председателю Госкино. И вновь Б. Щербина, который приехал на просмотр, был в ярости. Он выкрикнул:
- Я зампред Совмина или нет, что я сюда как на работу езжу?!
Тогдашний зам. завотделом культуры ЦК КПСС Е. Зайцев тихо сказал ему:
- Борис Евдокимович, ситуация приобретает другой оборот, фильм посмотрел весь пленум Союза кинематографистов СССР.
И тут случилось то, что никто не мог предположить. Щербина отреагировал так:
- Так ведь это хорошая талантливая картина. Мало ли какие могут быть доработки. Мы в комиссии выпустили ее?
И посмотрел на пожилого чиновника — секретаря комиссии. Тот явно «не врубился» в новый поворот событий и решительно закачал головой.
- Нет, Борис Евдокимович.
- Как это нет! — закричал Щербина и впервые не на нас. - Вы уволены.
Несчастный чиновник, очевидно, проглядевший резонанс V съезда кинематографистов, глотал открытым ртом воздух. Кто-то мне потом рассказал, что вечером он умер. На пленуме Союза в качестве гостя присутствовал отборщик кинофестиваля в Западном Берлине Ганс Шлегель. Он немедленно запросил «Колокол Чернобыля» в программу фестиваля. И тут все закрутилось. Фестиваль начался, и каждый день нашу делегацию встречал пикет с плакатом «Где „Колокол Чернобыля“?» И только к концу фестиваля фильм доставили в Западный Берлин и успели показать.
За это время Лоуренс Шиллер несколько раз интересовался судьбой сценария. И в конце концов сказал, что с огорчением разрывает наш договор, так как запускается в производство. Через месяц он снова приехал в Москву. Сценарий был в ВААПе, и я узнал, что его можно отдать Шиллеру, которого я нашел в гостинице. — Лэрри, сценарий у меня, я могу его вам привезти, — сказал я ему по телефону. — Поздно, Владимир, — ответил он. — Единственное, что я могу сделать, просто его прочитать. Привези его мне в «Советскую», завтра суббота, позвони в понедельник, я тебе расскажу о своих впечатлениях. В субботу утром он позвонил мне сам. — Владимир, я восстанавливаю договор, отказываться от этого сценария было бы глупо. Я покупаю тебе билет, ты немедленно летишь в Лос-Анджелес и сводишь сценарий с тем, что сделали Полл и Миллер. Я был счастлив. Для скорости американский сценарий был переведен на русский язык и записан на магнитофонные кассеты. Так что, когда я летел в Лос- Анджелес, в наушниках у меня звучал текст, а на магнитофон я надиктовывал свои замечания по сценарию. Я пробыл в Лос-Анджелесе три дня и могу сказать, что такой высочайшей школы профессионализма у меня не было до сегодняшнего дня. Мы сидели в офисе у Лэрри за круглым столом: он, его помощник, переводчик и я. В центре стоял магнитофон, и мы обсуждали мои замечания по их тексту и их замечания по моему. Секретарша в наушниках синхронно печатала эту беседу, которая параллельно переправлялась в Нью-Йорк Миллеру. Я спросил Лэрри, почему он не участвует в беседе.
- Чтобы тебя не сковывать, — ответил он.
Во время работы к столу подкатили поднос с кофе и кексами.
- Никаких бутербродов, чтобы не отвлекаться, потом пойдем обедать, — пообещал Лэрри.
Когда наступил момент обеда, я оставил свою сумку в офисе.
- Забери, — сказал Лэрри.
Зачем, подумал я, полагая, что мы будем после обеда работать до упада, до полного изнеможения. Оказывается, нет.
- После обеда ты мало на что будешь способен, - сказал Лэрри, - гуляй, встретимся утром.
И действительно, за три дня мы все успели. - А теперь лети в Нью-Йорк к Миллеру, работай с ним.

Маститый драматург был предельно демократичен, слушал максимально внимательно, и мы все обсудили. А через пару месяцев я уже вез его в зону. Мне удалось получить на это разрешение властей. Все-таки что-то в стране менялось. Затем в Москве за столиком ресторана гостиницы «Националь» Лэрри свел Миллера, Полла, меня и В.Познера, который блестяще перевел сценарий. Все улыбались, все было хорошо. И кто из нас мог подумать, что проект не состоится — Лэрри не собрал на него бюджет. Я был в отчаянии, хотя более опытные коллеги уверили меня, что в Голливуде это в порядке вещей. А в это время в московских кинотеатрах и по телевидению шел «Колокол Чернобыля», собирая прессу и вызывая большой общественный резонанс. Картину купили буквально все страны мира. А зона продолжала притягивать к себе. Когда я был там с Миллером, нам показали гигантские помидоры, рассказали о двухголовых телятах. Эта зона, в которой мне уже не раз довелось побывать, становилась таинственной Зоной произведений братьев Стругацких. Возникло желание посмотреть на нее с большой дистанции. На Байкале собралась конференция ученых, посвященная Чернобылю, на которой, в частности, выступил японский физик Тосида, сказавший, что он готов жить при лучине, только бы человечество отказалось от атомной энергетики. Разумеется, у японцев к ней особый счет. Когда мы стали думать о следующей картине, посвященной Чернобылю, то прежде всего отправились в Японию к этому физику. В Токио мы его не нашли, он переехал в древнейшую столицу Японии Киото. Там мы и встретились. На вопрос, почему он сменил место жительства, ученый ответил так:
- Понимаете, у меня начали подрастать внуки, и я хочу, чтобы они видели звезды. В Токио их не видно, все затмевает электричество — освещение, реклама. Я думаю, если закрыть атомные станции, то уменьшение иллюминации никому не повредит. Вскоре из Горького в Москву вернули академика Сахарова. Я мечтал сделать о нем фильм. На студии мы взяли камеру под фильм о Чернобыле. Так как снимать Сахарова было еще запрещено, то мы провели съемки у меня дома.
Сахаров не согласился с японским физиком, возразив ему по поводу лучины: «Человечество не должно искать свое будущее на путях бедности и аскетизма». Он сказал, что ядерная энергетика, очевидно, просуществует еще лет сорок.
- А потом? - спросил я.
- За это время наука что-то придумает, - уверенно ответил он. - Человечество должно жить долго, очень долго.
Эта беседа противостояла апокалиптическим представлениям об атомной энергетике, о том, что Чернобыль стал провозвестником конца света. Мы заканчивали съемки картины «Колокола Чернобыля». Но я постоянно думал, чье еще мнение могло бы оказаться весомым в наших коллективных размышлениях. И наконец мне пришла в голову безумная мысль: а что, если спросить папу римского, видит ли он в Чернобыле грядущий конец света? Разумеется, я не знал, как с ним связаться: понтифик для меня был человеком из другого мира. Я подумал, может быть, поехать в Литву к главе литовских католиков, до которого было просто чуть ближе. Но все решилось неожиданно. В Москву приехал Кшиштоф Занусси, который делал фильм о папе римском, он согласился попробовать мне помочь: он сказал, что в Ватикане так все формализовано, что я обречен на потерю времени и в конечном счете на неудачу. Однако есть один замечательный человек, поляк, главный редактор газеты «Сальваторе романио», выходящей в Ватикане, к которому понтифик прислушивается.

В.Синельников в Ватикане во время съемок фильма "Приближение к апокалипсису"

- Я направлю вас по каналу польской мафии в Ватикане, — улыбнулся Занусси.
Я написал два письма: одно — редактору, второе — папе. И отправил их в Ватикан. Подробности опускаю. Но через какое-то время я получил приглашение приехать в Рим с группой. События должны были развиваться следующим образом: папа должен был обратиться с проповедью к паломникам на площади перед собором святого Петра. В случае непогоды все действие переносилось в собор. Со всего мира съехались десятки тысяч человек. Нам объяснили, что мы будем стоять в специально отгороженном месте в первом ряду. Папа никогда не дает интервью. Он подойдет благословить нас, зная, что мы будем с камерой и спросим его о Чернобыле. Смешно сказать, я все время думал о том, поцеловать ли мне руку папе. Я атеист, хотя, может быть, атеист по невежеству, но тем не менее. И руку целую только женщинам. Так я тогда полагал.
Погода испортилась, и проповедь перенесли в собор. Невозможно передать, насколько все это торжественно и красиво выглядело. Когда говорят «паломники со всего света», звучит как метафора. А это надо понимать буквально. Белые, черные, желтые католики съехались послушать папу действительно со всех континентов. Мы снимали общий вид собора изнутри, когда за нами пришли и провели в отдельное помещение. Мы установили камеру, поставили свет. Через несколько минут вошел понтифик, а я в это мгновение подумал: «Единственный раз в жизни я сейчас приближусь к папе, и чтобы я не поцеловал ему руку, ну уж нет» — и нагнулся к его протянутой руке. На вопрос о Чернобыле он ответил по-русски: «Молитва и надежда». И больше ничего не обещал.
Но и сегодня я часто вспоминаю его слова. Ведь точнее не скажешь.

Окончание в бумажном варианте журнала

Источник: http://www.kinoart.ru

 

ЧЕРНОБЫЛЬ И КОРПОРАЦИИ
Андреев Юлий Борисович принимал участие в Чернобыльских событиях с самого их начала. Занимал должность заместителя генерального директора по науке в объединении "Спецатом"

В мае-августе 1986 года я безвылазно находился на Чернобыльской АЭС. Официально я отвечал за разработку методов дезактивации станции и проведение работ. Мне неоднократно приходилось участвовать в "мозговых штурмах" с целью определить какую-то разумную стратегию действий. Так вот, абстрактно рассуждая, самой разумной стратегией было бы вывести те сорок тысяч человек, которые каждый день получали свою дозу в зоне и тратили громадное количество всевозможных ресурсов, а также прекратить все те невероятные по размаху и стоимости работы, которые велись для Чернобыля по всей стране. Следовало огородить территорию забором, удалить ядерное топливо из уцелевших реакторов и законсервировать станцию в ее тогдашнем состоянии на долгие годы. Необходимости сооружать саркофаг не было, выброс радиоактивности из четвертого блока был ниже того, который допускался правилами для работающего реактора и никакой опасности ни для кого останки реактора не представляли. Это было ясно любому разумному человеку, но настоять на такой стратегии было абсолютно нереально. Реальные правители, находившиеся у власти, были одержимы идеей восстановления работы трех уцелевших реакторов, и не было такой силы, которая заставила бы их переменить эти дикие взгляды. Удалось только несколько снизить затраты на всю эту идиотскую затею с восстановлением Чернобыля, например, не без моего участия было остановлено строительство баснословно дорогой "стены в грунте" и "дренажной завесы".

Полный текст публикации: http://www.lebed.com/2006/art4566.htm

 

Чужой крест

Июнь 1986-го

"... А 2 июня залетает в отряд авто: срочно нужно заменить пять шоферов в Чернобыле. Я рапорты писал — выхожу. Еще четверых надо.
Решили тянуть жребий: взяли сколько надо листков бумаги, на четырех нарисовали крестики — и в фуражку.
И опять история приключилась... Старшина из Краматорска (он уж потихоньку командовать нами пробовал, мы ж — сержанты, а он выше по чину да к тому же партийный) развернул свою бумажку — у него крестик. И как тот старший сержант в Макеевке — погоны долой, «я лучше в тюрьму»... ну и все такое. А ведь мы все добровольцы, уже сделали шаг из строя, осталось вторую ногу приставить...
Были у нас из Славянска два сержанта, из одной части, товарищи. Один вытащил крестик, второй — нет. Так этот второй подошел к старшине и крест его забрал.
Похватали мы свое барахло, что в родных частях нам выдали, — и в Иванков. Там все и оставили. Вместо фуражек — пилотки; «лепестки» (респираторы) на лицо, в карманах — только права и удостоверения МВД. Я сдуру не снял часы, именные, только в марте на день рождения подаренные. Потом жалел — они стали показывать то 82 часа, то 34.
На УАЗике, в открытом кузове, привезли нас в пожарную часть Чернобыля. Километров пять от станции, трубу видно хорошо. Попал я в дозиметрический контроль, радиационную разведку сил и средств пожарной охраны.
Было нас там человек 250. Сержанты с Донетчины, офицеры в основном москвичи да еще кто остался из киевлян. Все добровольцы. Командиром — полковник Кирюханцев, УПО МВД СССР, Москва.
Моя техника — УАЗ-469 с двумя армейскими дозиметрами. Срабатывали за 15 с, измеряли до 200 рентген (Р). У гражданских — за секунду и до 1000 Р. Хлопчатобумажную форму с погонами поменяли на зэковскую робу, тоже х/б, только синего цвета, надели очки из оргстекла — и... вперед.
Нам нужно было найти в Припяти здешнюю пожарную часть, а в ней — схемы расположения гидрантов, водохранилищ, чтобы тушить обычные пожары, если возникнут. Отыскать отыскали, но воспользоваться нельзя будет: радиация зашкаливает.
Пробыли мы в городе 3 ч 15 мин. Пока колесили в поисках, попали на ул. Леси Украинки. Девятиэтажка, вокруг нее разбросаны картонные коробки от армейского дезактивирующего порошка. Сколько мы тогда слышали с телеэкранов бодрых обещаний — мол, город отмоем, к ноябрьским взрослые вернутся, а в следующем году и дети... Померяли мытый дом и немытый — никакой разницы. Не отмываются дома.
Видели в этом районе вишни размером с хорошую сливу (к дереву подходить нельзя), лысого котенка... Как он, бедняга, рванул к нам на безлюдье... а мы — от него, в машину.
Эти пустые здания... Из подъездов вонь (через «лепесток» пробивает) — продукты оставленные гниют, жара. На подоконниках — комнатные растения, только не зеленые, а фиолетово-красные. Окна, форточки распахнуты. Автомобили на какой-то автобазе — стоят как попало, с открытыми дверцами, друг другу перекрывая дорогу. И ни души кругом..."

Кечко В. Н., бывший мл. сержант СВП4-9 ОВПО УПО УВД УССР, Макеевка Донецкой обл.

Полный текст публикации: http://www.2000.net.ua/print?a=%2Ff%2F63536

 

 

От Садовой до Копачей

... Утром Леонид Павлович обрисовал наши задачи на предстоящий период работы. Поскольку большинство персонала ОРБ ЧАЭС получило большие дозы облучения, обеспечивая контроль радиационной обстановки на аварийном блоке в первые часы и дни после аварии, нам надо было продолжить работу по сбору данных о характере и уровнях загрязнения окружающей среды совместно с персоналом ЛВД, а также взаимодействовать с группой дозиметристов Южно-Украинской АЭС под руководством Ю. П. Рубана при выполнении радиационных измерений на промплощадке и в районе четвёртого блока.
Л. П. Хамьянов познакомил меня с Владимиром Лаврентьевичем Кородейниковым — начальником ЛВД ЧАЭС, который вывез из Припяти в пионерлагерь и развернул два полупроводниковых спектрометра и со своим коллективом наладил измерения проб. Однако два штатных пробоотборщика и один спектрометрист не могли обеспечить необходимый объём контроля.
В. Л. Кородейников — безусловно, высококвалифицированный физик с большим опытом практической работы в области радиационных измерений при контроле окружающей среды. Мы быстро нашли общий язык и взаимодействовали с ним, как мне представляется, достаточно плодотворно.

Между тем наши товарищи из первой группы готовились к отъезду, который был назначен на 8 мая. И. С. Сафонов с А. Б. Сергеевым полностью наладили индивидуальную дозиметрию и учёт доз облучения персонала и ликвидаторов и передали всё в надёжные руки дозиметристов АЭС. Г. Г. Дорошенко организовал контроль поступления радионуклидов в лёгкие лиц из числа персонала, работавших первые часы и дни на ликвидации последствий аварии. Было обследовано много людей, но большинство из них, получив значительные дозы внешнего облучения, выводились из 30-километровой зоны, и в подавляющем числе случаев не представлялось возможным провести повторные исследования. Кроме того, используемая аппаратура была такова, что процесс обработки спектров был трудоёмким и длительным. Наладить планомерное исследование ликвидаторов в этих условиях было делом безнадёжным (только много позже была организована прекрасно оснащённая лаборатория СИЧ, в которой проходили плановые обследования работники НПО «Припять»). Тем не менее, 7 мая мы совместно с ним обработали пару наиболее «интересных» спектров, из которых было видно, что в лёгких обследуемых людей находится весь «букет» продуктов деления урана-235. Но самым обескураживающим было то, что я обнаружил в спектрах хорошо мне знакомую линию протактиния-234, который является продуктом распада урана-238. Это могло означать только одно — в лёгких этих людей находится сам уран, а, следовательно, и накопившиеся в нём изотопы плутония, которые являются весьма опасными с точки зрения внутреннего облучения.

Через несколько дней, когда первая группа уже уехала, нам удалось в армейской передвижной радиометрической лаборатории провести простой эксперимент, который подтвердил наличие радионуклидов альфа-излучателей в песке, взятом прямо в п/л «Сказочный». Это могли быть только нуклиды трансурановых элементов. При выбросе части топлива из реактора этого следовало ожидать, но тогда почему-то мало кто был готов воспринять это. Мы посоветовались с В. Л. Коробейниковым, и он предложил взять пробу с аспирационного поста, размещённого прямо на промплощадке, где аэрозольный фильтр не снимали со времени аварии, что мы и сделали. Светило от него очень сильно, пришлось взять крошечный кусочек экспонированной ткани. Упаковав его в самодельный контейнер, мы отправили две пробы в Москву, отрядив А. Л. Кононовича. Результаты анализа, проведённого радиохимиками в лабораториях ВНИИНМ и Института биофизики, подтвердили наше предположение.

7 мая мы уже распаковывали оборудование, которое пришло по нашим заявкам.
Собрали два полупроводниковых гамма-спектрометра, что должно было увеличить производительность анализа проб. Главным спектрометристом стал М. М. Амосов, который нашёл в «Сказочном», в домике, где размещалась администрация столовой, подвальное помещение с девственным фоном. Миша выстелил подвал полиэтиленовой плёнкой и организовал жёсткий санитарный барьер, чтобы надолго сохранить помещение «чистым».

В распоряжении группы было два автомобиля, и мы ежедневно по нескольким маршрутам, которые планировали с В. Л. Коробейниковым, выезжали для отбора проб. В одной из таких поездок мы с А. И. Яшниковым оказались в деревне Копачи, и хотя уже привыкли к пустынным и от этого кажущимся убогими деревням, вид этой вызывал приступ ужаса и обречённости: ведь в 4-х километрах по прямой — смертоносный разрушенный блок. Тем не менее, именно здесь впервые увидели жителей, которые уклонились от эвакуации. Две старушки и молодуха несли вёдра с водой из колодца. Мы, стараясь не поднимать пыли, подошли к ним. Наши уверения о необходимости отселения не были восприняты. Они объяснили, что на запасах продовольствия с собственных огородов, что заложены в погреба с осени, они могут прожить достаточно долго, и бросать родные места нет резона, тем более, когда тебе за 80 лет. Но только когда я приехал в Чернобыль в следующий раз, Копачей уже не было и в помине...

Полный текст публикации: http://www.minatom.ru/mass_media/4.2004/260/