Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Философия

Диоген Лаэртский. О жизни знаменитых философов

Диоген Лаэртский (II–IV вв. н. э.) – греческий историк философии, о его жизни никаких сведений не сохранилось. Перу Диогена принадлежит компилятивный труд «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» в 10 книгах, являющийся одним из основных источников по истории древней философии. В этом произведении содержатся достаточно полные биографии Сократа, Платона и Аристотеля. Печатается по изд.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – 2-е изд. – М., 1986 (сер. «Философское наследие», т. 99). С. 98–106,137–144, 146–149, 188–194, 196–198. Перев. с древнегреч. М. Л. Гаспарова.

II. 5. Сократ

(18) Сократ, сын скульптора Софрониска и повивальной бабки Фенареты …, афинянин, из дема Алопеки. Думали, что он помогает писать Еврипиду …

(19) Пo сведениям некоторых, он был слушателем Анаксагора, а по сведениям Александра в «Преемствах» – также и Дамона. После осуждения Анаксагора он слу­шал Архелая-физика … Дурид[218] уверяет, что он также был рабом и работал по камню: одетые Хариты на Акрополе, по мнению некоторых, принадлежат ему <…>

В самом деле, он был силен и в риторике … а Тридцать тиранов[219] даже запретили ему обучать словесному искусству <…>

(20) Он первым стал рассуждать об образе жизни и пер­вым из философов был казнен по суду. Аристоксен, сын Спинфара, уверяет, что он даже наживался на пере­купках: вкладывал деньги, собирал прибыль, тратил ее и начинал сначала. Освободил его из мастерской и дал ему образование Критон[220], привлеченный его душевной красотой ... (21) Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нрав­ственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам,

Что у тебя и худого и доброго в доме случилось[221].

Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колоти­ли и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?» ...

(22) В противоположность большинству философов он не стремился в чужие края – разве что если нужно было идти в поход. Все время он жил в Афинах и с увлечением спорил с кем попало не для того, чтобы переубедить их, а для того, чтобы доискаться до истины. Говорят, Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; он ответил: «Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже; только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком»[222].

Он занимался телесными упражнениями и отличался добрым здоровьем. Во всяком случае он участвовал в походе под Амфиполь, а в битве при Делии[223] спас жизнь Ксенофонту, подхватив его, когда тот упал с коня. (23) Среди повального бегства афинян он отступал, не смешиваясь с ними, и спокойно оборачивался, готовый отразить любое нападение. Воевал он и при Потидее (поход был морской, потому что пеший путь закрыла война)[224]; это там, говорят, он простоял, не шевельнувшись, целую ночь, и это там он получил награду за доблесть, но усту­пил ее Алкивиаду … В молодости он с Архелаем ездил на Самос …, был и в Дельфах …, а также на Истме …

(24) Он отличался твердостью убеждений и приверженно­стью к демократии. Это видно из того, что он ослушался Крития с товарищами, когда они велели привести к ним на казнь Леонта Саламинского, богатого человека; он один голосовал за оправдание десяти стратегов[225]; а имея возможность бежать из тюрьмы, он этого не сделал и друзей своих, плакавших о нем, упрекал, обращая к ним в темнице лучшие свои речи.

Он отличался также достоинством и независимостью. Однажды Алкивиад … предложил ему большой участок земли, чтобы выстроить дом; Сократ ответил: «Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?» (25) Часто он говаривал, глядя на множество рыночных товаров: «Сколько же есть вещей, без которых можно жить!» И никогда не уставал напоминать такие ямбы:

И серебро и пурпурная мантия

На сцене хороши, а в жизни не к чему[226]…

И он дер­жался настолько здорового образа жизни, что, когда Афины охватила чума, он один остался невредим.

(26) По словам Аристотеля, женат он был дважды: первый раз – на Ксантиппе, от которой у него был сын Лампрокл, и во второй раз – на Мирто, дочери Аристи­да Справедливого, которую он взял без приданого и имел от нее сыновей Софрониска и Менексена. Другие гово­рят, что Мирто была его первой женой ...

(27) Он умел не обращать внимания на насмешников. Своим простым житьем он гордился, платы ни с кого не спрашивал. Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья: чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам. Это можно заключить и по стихам комедиографов, которые сами не замечают, как их на­смешки оборачиваются ему в похвалу <…>

(28) <…> Тот же гордый и возвышенный дух его показан и у Ари­стофана в следующих словах:

Ты же тем нам приятен, что бродишь босой, озираясь направо, налево,

Что тебе нипочем никакая беда, – лишь на нас ты глядишь, обожая[227].

Впрочем, иногда, применительно к обстоятельствам, он одевался и в лучшее платье …

(29) Он одинаково умел как убедить, так и разубедить своего собеседника. Так, рассуждая с Феэтетом о науке, он, по словам Платона, оставил собеседника божественно одухотворенным; а рассуждая о благочестии с Евтифроном[228], подавшим на отца в суд за убийство гостя, он отговорил его от этого замысла; также и Лисия обратил он к самой высокой нравственности. Дело в том, что он умел извлекать доводы из происходящего. Он помирил с матерью сына своего Лампрокла, рассердившегося на нее …; когда Главкон, брат Платона, задумал заняться государственными делами, Сократ разубедил его, показав его неопытность …, а Хармида, имевшего к этому при­родную склонность, он, наоборот, ободрил. (30) Даже стра­тегу Ификрату он придал духу, показав ему, как боевые петухи цирюльника Мидия налетают на боевых петухов Каллия. Главконид говорил, что городу надо бы содер­жать Сократа [как украшение], словно фазана или павлина[229].

Он говорил, что это удивительно: всякий человек без труда скажет, сколько у него овец, но не всякий сможет назвать, скольких он имеет друзей, – настолько они не в цене. Посмотрев, как Евклид[230] навострился в словопре­ниях, он сказал ему: «С софистами, Евклид, ты сумеешь обойтись, а вот с людьми – навряд ли». В подобном пустословии он не видел никакой пользы … (31) Хармид предлагал ему рабов, чтобы жить их оброком, но он не принял … А досуг он восхвалял как драгоценней­шее достояние … Он говорил, что есть одно только благо – знание и одно только зло – невежество. Богатство и знатность не приносят никакого достоинства – напротив, прино­сят лишь дурное. Когда кто-то сообщил ему, что Антис­фен родился от фракиянки, он ответил: «А ты думал, что такой благородный человек мог родиться только от полноправных граждан?» … (32) Уже стариком он учился играть на лире: разве неприлично, говорил он, узнавать то, чего не знал? Плясал он тоже с охотою, полагая, что такое упражнение полезно для крепости тела …

Он говорил, что его демон[231] предсказывает ему будущее; что хорошее начало не мелочь, хоть начинается и с мелочи; что он знает только то, что ничего не знает; говорил, что те, кто задорого покупают скороспелое, видно, не надеются дожить до зрелости. На вопрос, в чем добродетель юноши, он ответил: «В словах: ничего сверх меры». Геометрия, по его выражению, нужна человеку лишь настолько, чтобы он умел мерить землю, которую приобретает или сбывает. (33) Когда он услышал в драме Еврипида такие слова о добродетели:

...Не лучше ль

Пустить ее на произвол судьбы...[232] –

то он встал и вышел вон: не смешно ли, сказал он, что пропавшего раба мы не ленимся искать, а добродетель пускаем гибнуть на произвол судьбы? Человеку, кото­рый спросил, жениться ему или не жениться, он отве­тил: «Делай, что хочешь, – все равно раскаешься». Удивительно, говорил он, что ваятели каменных статуй бьются над тем, чтобы камню придать подобие человека, и не думают о том, чтобы самим не быть подобием кам­ня. А молодым людям советовал он почаще смотреть в зеркало: красивым – чтобы не срамить своей красоты, безобразным – чтобы воспитанием скрасить безобразие.

(34) Однажды он позвал к обеду богатых гостей, и Ксан­типпе было стыдно за свой обед. «Не бойся, – сказал он, – если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет». Он говаривал, что сам он ест, чтобы жить, а другие люди живут, чтобы есть. Нестоящую чернь он сравнивал с человеком, который одну поддельную монету отвергнет, а груду их примет за настоящие. Когда Эсхин[233] сказал: «Я беден, ничего друго­го у меня нет, так возьми же меня самого», он вос­кликнул: «Разве ты не понимаешь, что нет подарка дороже?!» Кто-то жаловался, что на него не обратили внимания, когда Тридцать тиранов пришли к власти; «Ты ведь не жалеешь об этом?» – сказал Сократ.

(35) Когда ему сказали: «Афиняне тебя осудили на смерть», он ответил: «А природа осудила их самих». (Впрочем, другие приписывают эти слова Анаксаго­ру.) «Ты умираешь безвинно», – говорила ему жена; он возразил: «А ты бы хотела, чтобы заслуженно?» Во сне он видел, что кто-то ему промолвил:

В третий день, без сомнения, Фтии достигнешь холмистой[234].

«На третий день я умру», – сказал он Эсхину. Он уже собирался пить цикуту[235], когда Аполлодор предложил ему прекрасный плащ, чтобы в нем умереть. «Неужели мой собственный плащ годился, чтобы в нем жить, и не годится, чтобы в нем умереть?» – сказал Сократ.

Ему сообщили, что кто-то говорит о нем дурно. «Это потому, что его не научили говорить хорошо», – сказал он в ответ. (36) Когда Антисфен повернулся так, чтобы вы­ставить напоказ дыры в плаще, он сказал Антисфену: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие». Его спросили о ком-то: «Разве этот человек тебя не задева­ет?» – «Конечно, нет, – ответил Сократ, – ведь то, что он говорит, меня не касается». Он утверждал, что надо принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается.

Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. «Так я и говорил, – промолвил он, – у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь». Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: «А я к ней привык, как к вечному скрипу коле­са. Переносишь ведь ты гусиный гогот?» – (37) «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», – сказал Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», – отвечал Сократ. Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: «Зачем? чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: «Так ее, Сократ! так его, Ксантиппа!»?» Он говорил, что сварливая жена для него – то же, что норовистые кони для наездников: «Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми».

За такие и иные подобные слова и поступки удосто­ился он похвалы от пифии, которая на вопрос Херефонта[236] ответила знаменитым свидетельством:

Сократ превыше всех своею мудростью.

(38) За это ему до крайности завидовали, – тем более, что он часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он и с Анитом …; а тот, не вынесши его насме­шек, сперва натравил на него Аристофана с товарища­ми, а потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества <…>

(40) Клятвенное заявление перед судом было такое …: «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, кото­рых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то – смерть». Защитительную речь для Сократа написал Лисий; философ, прочитав ее, сказал: «Отличная у тебя речь, Лисий, да мне она не к лицу», – ибо слишком явно речь эта была скорее судебная, чем философская. (41) «Если речь отличная, – спросил Лисий, – то как же она тебе не к лицу?» «Ну, а богатый плащ или сандалии разве были бы мне к лицу?» – отвечал Сократ.

Во время суда … Платон взобрался на помост и начал гово­рить: «Граждане афиняне, я – самый молодой из всех, кто сюда всходил...», но судьи закричали: «Долой! до­лой!»[237] Потому Сократ и был осужден большинством в 281 голос. Судьи стали определять ему кару или пеню; Сократ предложил уплатить двадцать пять драхм … Судьи зашумели, а он сказал: «По заслугам моим я бы себе назначил вместо всякого наказания обед в Пританее»[238].

Его приговорили к смерти, и теперь за осуждение было подано еще на 80 голосов больше. И через несколь­ко дней в тюрьме он выпил цикуту. Перед этим он произнес много прекрасных и благородных рассуждений <…>

(43) Так расстался он с людьми. Но очень скоро афиняне раскаялись: они закрыли палестры и гимнасии, Мелета осудили на смерть, остальных – на изгнание, а в честь Сократа воздвигли бронзовую статую работы Лисиппа, поместив ее в хранилище утвари для торжественных шествий; а когда Анит приехал в Гераклею, гераклейцы в тот же день выслали его вон. И не только за Сократа, но и за многих других приходилось раскаиваться афиня­нам: с Гомера они (по словам Гераклида) взяли 50 драхм пени, как с сумасшедшего; Тиртея называли помешанным; и из всех Эсхиловых товарищей первым воздвигли бронзовую статую Астидаманту …

(44) … Родился он … при архонте Апсефионе, в четвертый год 77-й олимпиады, шестого Фаргелиона, когда афиняне совер­шают очищение города, а делосцы отмечают рождение Артемиды. Скончался он в первый год 95-й олимпиады в возрасте 70 лет[239]. Так пишет Деметрий Фалерский; но некоторые считают, что при кончине ему было шестьде­сят лет. (45) Слушателем Анаксагора он был вместе с Еврипидом, который родился в первый год 75-й олимпиады, при архонте Каллиаде.

Я полагаю, что Сократ вел беседы и о физике – во всяком случае даже Ксенофонт хоть и утверждает, будто беседы его были только об этике, но признает, что он рассуждал и о провидении; и Платон хоть и упоминает в «Апологии», как Сократ отрекается от Анаксагора и прочих физиков, но сам же рассуждает об их предме­тах, приписывая все свои речи Сократу.

По словам Аристотеля, некий маг, пришедший из Сирии в Афины, заранее предсказал Сократу в числе других бедствий и его насильственную смерть.

(46) Вот и мои о нем стихи:

Пей у Зевса в чертоге, Сократ! Ты назван от бога

Мудрым, а мудрость сама разве не истинный бог?

Ты смертоносную принял цикуту от судей афинских –

Но не тебе, а себе смерть обрели они в ней <…>

III. ПЛАТОН

(1) Платон, афинянин, сын Аристона и Периктионы (или Потоны), которая вела свой род от Солона … Платон – в шестом поколении от Солона ...

(2) … По Афинам ходил такой рассказ: когда Потона была в цвете юности, Аристон пытался овладеть ею, но бе­зуспешно; и, прекратив свои попытки, он увидел образ Аполлона, после чего сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем.

Родился Платон в 88-ю олимпиаду, седьмого фаргелиона, в день, когда делосцы отмечают рождение Аполлона[240] … Скончался он на свадебном пиру в первый год 108-й олимпиады, на 81-м году … (3) … Таким образом, он на шесть лет моложе Исократа: тот родился при архонте Лисимахе, а Платон – при Аминии, в год смер­ти Перикла[241]. Был он из дема Коллит …, а родился, по мне­нию некоторых, на Эгине … куда отец его был послан вместе с другими поселенцами, но вернулся в Афины, когда их выгнали спартанцы, явившись на помощь Эгине ... У него были два брата, Адимант и Главной, и сестра Потона, мать Спевсиппа.

Грамоте он учился у Дионисия, о котором упоминает в своих «Соперниках», а гимнастикой занимался у бор­ца Аристона из Аргоса – от него он и получил имя Платон («Широкий») за свое крепкое сложение, а преж­де звался Аристоклом, по имени деда … Впрочем, некоторые пола­гают, что он так прозван за широту своего слова, а Неанф[242] – что за широкий лоб. Иные говорят, будто он даже выступал борцом на Истме …, (5) занимался живописью и со­чинял стихи – сперва дифирамбы, а потом лирику и трагедии. Но говорят, голос у него был слабый …

Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг по­крылся перьями и взлетел с дивным криком: а на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь. Сперва Платон занимался философией [в Академии, затем в саду близ Колона][243] …, следуя Гераклиту; но по­том, готовясь выступить с трагедией на состязаниях, он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа и сжег свои стихи с такими словами:

Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону![244]

(6) И с этих пор (а было ему двадцать лет) стал он неизменным слушателем Сократа; после кончины Со­крата примкнул к Кратилу, последователю Гераклита, и Гермогену, последователю Парменида; потом, в два­дцать восемь лет ..., вместе с неко­торыми другими сократиками перебрался в Мегары к Ев­клиду; потом поехал в Кирену к математику Феодору; оттуда – в Италию, к пифагорейцам, Филолаю и Евриту; оттуда – в Египет к вещателям (говорят, туда его сопровождал Еврипид)[245]; там он заболел, и жрецы исце­лили его морской водой, на что он и сказал:

Вода смывает все людское зло[246] –

(7) и повторил за Гомером, что «все египтяне – врачи»[247]. Собирался Платон посетить и магов, но не сделал этого из-за азиатских войн[248]. Воротившись в Афины, он поселился в Академии. Это гимнасий в роще за городскими стенами, получив­ший свое название от героя Гекадема …

Также и Тимон, говоря о Платоне, пишет:

Был Широчайший водителем всех – речистых глашатай,

Сладкоголосый, подобно цикадам, которые в роще

У Гекадема поют, испуская лилейные звуки.

«Гекадемией» (через «Ге») назывался прежде и сам гимнасий.

Был наш философ дружен и с Исократом ... В походах он участвовал трижды …: один раз – на Танагру, другой – на Коринф, третий – к Делию, где весьма отличился.

Он соединил учения Гераклита, Пифагора и Сократа: о чувственно воспринимаемом он рассуждал по Геракли­ту, об умопостигаемом – по Пифагору, а об обще­ственном – по Сократу … Многим он воспользовался и у Эпихарма, сочинителя комедий, переписав у него немалые части <…>

(15) Платон в своем учении об идеях говорит так ¹⁶: идеи присутствуют во всем, что есть, – ведь существует память, память бывает лишь о вещах покоящихся и пре­бывающих, а пребывают лишь идеи, и ничто другое. Как бы иначе выжили живые существа, говорит он, если бы они не были приспособлены к идеям и если бы именно для этого природа не наделила их умом? Однако жи­вотные помнят о сходстве, помнят, на что похожа пища, какая для них существует, и тем самым показывают, что наблюдение сходства врождено всем животным. Точно так же они воспринимают и животных своей породы <…>

(18) … В Сицилию он плавал трижды. В первый раз – затем, чтобы посмотреть на остров и на вулканы; тиран Дионисий, сын Гермократа, заставил его жить при себе, но Платон его оскорбил своими рассуждениями о тиранической власти, сказав, что не все то к лучшему, что на пользу лишь тирану, если тиран не отличается добродетелью. «Ты болтаешь, как старик», – в гневе сказал ему Дионисий; (19) «А ты как тиран», – ответил Платон. Разгневанный тиран хотел поначалу его каз­нить, но Дион и Аристомен[249] отговорили его, и он выдал Платона спартанцу Поллиду, как раз в это время при­бывшему с посольством, чтобы тот продал философа в рабство.

Поллид увез его на Эгину и вывел на продажу. Хармандр, сын Хармандрида, тотчас обвинил его в смерт­ном преступлении против эгинского закона, по которо­му первый афинянин, ступивший на их остров, подле­жит казни без суда[250]. (Закон этот был внесен самим Хармандром ...) Но когда кто-то сказал, хоть и в шут­ку, что этот ступивший – философ, суд его оправдал. А другие передают, что его доставили под стражей в на­родное собрание, но он не произнес ни слова, готовый принять все, что его ждет; и тогда было постановлено не казнить его, а продать в рабство как военнопленного. (20) Выкупил его за двадцать мин (по иным сведениям, за тридцать) случайно оказавшийся там Анникерид Киренский и препроводил в Афины к его друзьям. Те немедленно выслали Анникериду деньги, но он их от­верг, заявив, что не одни друзья вправе заботиться о Платоне. Впрочем, некоторые говорят, будто деньги выслал Дион; но Анникерид не взял их себе, а купил на них Платону садик в Академии. А о Поллиде говорят, будто он потерпел поражение от Хабрия и потом утонул при Гелике[251] – так божество отомстило за философа … (21) Диони­сий на этом не успокоился: узнав, что случилось, он послал к Платону с просьбой не говорить о нем дурного; но Платон ответил, что ему недосуг даже помнить о Дио­нисии.

Во второй раз он ездил к Дионисию Младшему просить о земле и людях, чтобы жить по законам его государства. Дионисий обещал, но не дал. Некоторые пишут, что он при этом попал было в беду, оттого что побуждал Диона и Феодота[252] к освобождению острова; но пифагореец Архит в письме к Дионисию добился для него прощения и свободного возвращения в Афины <…>

(23) В третий раз он ездил с тем, чтобы примирить Диона с Дионисием; но это ему не удалось, и он воротился восвояси ни с чем. И более он государственными делами не занимался, хоть из сочинений его и видно, что он был государственный человек. Дело в том, что народ уже свыкся с совсем иными государственными установлениями. Когда аркадяне и фиванцы основывали Мегалополь, они пригласили его в законодатели; но, поняв, что блюсти равенство они не согласны, он отказался ... Говорят также, что он один заступился за военачальника Хабрия, когда тому грозила смерть[253], а никто другой из граждан на это не решился; (24) и когда он вместе с Хабрием шел на акрополь, ябедник Кробил встретил его и спросил: «Ты заступаешься за другого и не знаешь, что тебя самого ждет Сократова цикута?» – а он ответил: «Я встречался с опасностями, сражаясь за отечество, не отступлю и теперь, отстаивая долг дружбы». Он первый ввел в рассуждение вопросы и ответы ... Он первый употре­бил в философии такие понятия, как «противостояние», «основа», «диалектика», «качество», «продолговатое число», «открытая плоскость граней», «божественное провидение». (25) Он первый стал рассматривать возможности грамматики. И он первый выступил с опро­вержением почти всех философов, ему предшествовав­ших; неясно лишь, почему он ни разу не упоминает о Демокрите <…>

(26) Гераклид говорит, что в юности он был так стыдлив и вел себя так сдержанно, что никто не видел, чтобы он смеялся в голос. Но и его тем не менее не оставили свои­ми насмешками сочинители комедий ...

(27) Алексид пишет в «Меропиде»:

– Ты вовремя пришел. Уже я выдохся:

Хожу я взад-вперед, Платону следуя,

Все ноги стер, но ничего не выдумал.

И в «Анкилионе»:

– Пустое! За Платоном вслед побегай-ка –

Познаешь суть и в чесноке и в щелоке <…>

(35) Также и Антисфен, говорят, собираясь однажды читать вслух написанное им, пригласил Платона послу­шать: тот спросил, о чем чтение, и Антисфен ответил: «О невозможности противоречия». «Как же ты сумел об этом написать?» – спросил Платон, давая понять, что Антисфен-то и противоречит сам себе; после этого Ан­тисфен написал против Платона диалог под заглавием «Сафон», и с этих пор они держались друг с другом как чужие.

Сам Сократ, говорят, послушав, как Платон читал «Лисия», воскликнул: «Клянусь Гераклом! сколько же навыдумал на меня этот юнец!» – ибо Платон написал много такого, чего Сократ вовсе не говорил <...>

(37) А о себе Платон не упоминает нигде в своих сочине­ниях, кроме как в «Апологии» и в диалоге «О душе». Аристотель говорит, что образ речи Платона – сред­ний между поэзией и прозой. Аристотель один дослушал Платона до конца, когда тот читал диалог «О душе», а остальные слушатели все уже разошлись … (38) Первым Платоновым диалогом, говорят, был «Федр»[254]: в самом деле, в его постановке вопроса есть что-то мальчишеское ...

Говорят, Платон увидел одного человека за игрой в кости и стал его корить. «Это же мелочь», – ответил тот. «Но привычка не мелочь», – возразил Платон. На вопрос, будут ли писать о нем в записках, как о его предшественниках, он отвечал: «Было бы доброе имя, а записок найдется довольно».

Однажды, когда к нему вошел Ксенократ, Платон попросил его выпороть раба: сам он не мог это сделать, потому что был в гневе. (39) А какому-то из рабов он и сам сказал: «Не будь я в гневе, право, я бы тебя выпорол!»

Сев на коня, он тотчас поспешил сойти, чтобы не поддаться (так сказал он) всаднической гордыне. Пьяным он советовал смотреться в зеркало, чтобы отвратиться от своего безобразия. Допьяна, говорил он, нигде не следует пить, кроме как на празднествах бога – подателя вина. Сон без меры тоже ему претил. Недаром он пишет в «Законах»: «Ни на что не годен спящий».

«Слаще всего, – говорил он, – слышать истину». (А другие передают: «говорить истину».) (40) Об истине пишет он и в «Законах»: «О чужеземец, истина пре­красна и незыблема, однако думается, что внушить ее нелегко».

Желанием его было оставить по себе память в друзь­ях или в книгах. Сам же он по большей части сторонился людей, как о том сообщают некоторые.

Скончался он, как мы уже описывали, на тринадца­том году царствования Филиппа ... и был удостоен от царя почетом … (41) Погребен он в Академии, где провел большую часть жизни в заня­тиях философией, отчего и школа его получила название академической. При погребении его сопровождали все ученики <…>

(43) … А на гробнице его начертаны такие надписи. Первая:

Знанием меры и праведным нравом отличный меж смертных,

Оный божественный муж здесь погребен Аристокл.

Если кому из людей достижима великая мудрость,

Этому – более всех: зависть – ничто перед ним <…>

(45) Есть и у нас стихи о нем такого содержания:

Если бы Феб не судил Платону родиться в Элладе,

Кто и когда бы изрек слово к целению душ?

Нам исцеляет тела Асклепий, от Феба рожденный,

Но для бессмертной души ты лишь целитель, Платон <…>

V. 1. АРИСТОТЕЛЬ

(1) Аристотель, сын Никомаха и Фестиды, из Стагира. Никомах этот был потомок Никомаха, сына Махаона и внука Асклепия … жил он при Аминте, македонском царе, как врач и друг[255]. Аристотель, самый преданный из учеников Платона, был шепеляв в разговоре … ноги имел худые, а глаза маленькие, но был приметен одеж­дою, перстнями и прической. У него был сын от на­ложницы Герпиллиды, тоже Никомах ...

(2) От Платона он отошел еще при его жизни; Платон, говорят, на это сказал: «Аристотель меня брыкает, как сосунок-жеребенок свою мать». Гермипп в «Жизнеопи­саниях» рассказывает, будто он находился в афинском посольстве к Филиппу, когда главенство в академиче­ской школе перешло к Ксенократу[256]; вернувшись и уви­дев над школой нового человека, он предпочел прохажи­ваться взад и вперед с учениками в Ликее и беседовать с ними о философии, пока не наступал час натираться маслом. За эти прогулки они и получили наименование перипатетиков[257]; а по другим известиям – оттого, что Аристотель вел некоторые свои беседы, сопровождая Александра, прогуливающегося после болезни. (3) Когда же учеников вокруг него стало больше, он стал говорить сидя, заявивши так:

Позор молчать, коль Ксенократ болтает![258]

Учеников своих он упражнял в рассуждениях на заданные положения, упражнял и в красноречии.

Тем не менее отсюда он уехал к евнуху Гермию, тирану Атарнея … Оттуда он явился в Македонию к Филиппу; здесь он взял в обучение его сына Александра; попросил вос­становить свой родной город, разрушенный Филиппом[259], и добился этого; а для жителей сам написал законы. (Законы он писал даже для своей школы, подражая Ксенократу, – например, чтобы каждые десять дней на­значался новый староста.) А когда он рассудил, что уже достаточно провел времени с Александром, то уехал в Афины <…> (5) … Стало быть, Аристотель уехал в Афины, и там он тринадцать лет возглавлял школу, пока ему не пришлось бежать в Халкиду, оттого что его привлек к суду за бесчестие иерофант Евримедонт … – как за тот гимн, который он сочинил в честь названного Гермия, (6) так и за следующую надпись на статуе того же Гермия в Дельфах <…>

В Халкиде он и скончался, выпив аконит, и было ему семьдесят лет, а к Платону он пришел в тридцать. Так утверждает Евмел в V книге «Истории»[260]; но это ошибка, ибо жизни его было шестьдесят три года, а с Платоном он встретился в семнадцать <…>

(8) … Есть у нас и о нем стихи, вот какого вида:

Евримедонт, богини Део служитель и чтитель,

За нечестивую речь в суд Аристотеля звал.

Но аконита глоток избавил того гоненья:

В нем одоленье дано несправедливых обид.

(9) … Он первый написал речь в свою защиту для этого самого труда и сказал при этом, что в Афинах

Груша зреет на груше, на ябеде ябеда зреет[261] <…>

(11) Нам известно и его завещание <…>

(16) … Таков был вид его завещания. Говорят, будто после него осталось очень много посуды и будто Ликон сообща­ет, что он купался в теплом масле и потом это масло распродавал. Некоторые говорят также, будто пузырь с теплым маслом он прикладывал к животу и будто когда он спал, то держал в руке медный шарик, а под него подставлял лохань, чтобы шарик падал в лохань и будил его своим звуком.

(17) Известны весьма удачные его изречения. Так, на вопрос, какой прок людям лгать, он ответил: «Тот, что им не поверят, даже когда они скажут правду». Его попрекали, что он подавал милостыню человеку дур­ного нрава; он ответил: «Я подаю не нраву, а человеку».

Часто он говорил друзьям и питомцам, когда бы и где бы ни случалась какая беседа, что как зрение впитывает свет из окружающего [воздуха], так и душа – из наук. Не раз и подолгу говорил он о том, что афиняне открыли людям пшеницу и законы, но пшеницею жить научи­лись, а законами нет.

Об учении он говорил: «Корни его горьки, но плоды сладки». На вопрос, что быстро стареет, он ответил: «Благодарность». На вопрос, что такое надежда, он ответил: «Сон наяву». Диоген предложил ему сушеных смокв; но он дога­дался, что если он их не возьмет, то у Диогена уже заготовлено острое словцо, и взял их, а Диогену сказал: «И словцо ты потерял, и смоквы!» А в другой раз, взяв у Диогена смоквы, он воздел их к небесам, как младенца, и воскликнул: «О, Диоген богородный!»[262] Воспитание, говорил он, нуждается в трех вещах: в даровании, науке, упражнении. Когда ему сказали, что кто-то бранит его заочно, он сказал: «Заочно пусть он хоть бьет меня!»

Красоту он называл лучшим из верительных писем. (19) Впрочем, другие утверждают, что это сказал Диоген, Аристотель же о красоте сказал: «Это дар божий»; Сократ: «Недолговечное царство»; Платон: «Природное преимущество»; Феофраст: «Молчаливый обман»; Фе­окрит: «Пагуба под слоновой костью»; Карнеад: «Вла­дычество без охраны».

(20) На вопрос, какая разница между человеком образо­ванным и необразованным, он ответил: «Как между живым и мертвым». Воспитание он называл в счастье украшением, а в несчастье прибежищем. Учителя, которым дети обязаны воспитанием, почтеннее, чем родители, которым дети обязаны лишь рождением: одни дарят нам только жизнь, а другие – добрую жизнь.

Один человек хвалился, что он родом из большого города. «Не это важно, – сказал Аристотель, – а важно, достоин ли ты большого города».

На вопрос, что есть друг, он ответил: «Одна душа в двух телах». Среди людей, говорил он, одни копят, словно должны жить вечно, а другие тратят, словно тотчас умрут. На вопрос, почему нам приятно водиться с красивыми людьми, он сказал: «Кто спрашивает такое, тот слеп». На вопрос, какую он получил пользу от философии, он ответил: «Стал делать добровольно то, что другие делают в страхе перед законом». На вопрос, как ученикам преуспеть, он ответил: «Догонять тех, кто впереди, и не ждать тех, кто позади».

Один болтун, сильно докучавший ему своим пусто­словием, спросил его: «Я тебя не утомил?» Аристотель ответил: «Нет, я не слушал». (21) … На вопрос, как вести себя с друзьями, он сказал: «Так, как хотелось бы, чтобы они вели себя с нами». Справедливость, говорил он, – это душевная добро­детель, состоящая в том, чтобы всем воздавать по заслугам. Воспитание называл он лучшим припасом к старости. Часто он говорил: «У кого есть друзья, у того нет друга» … Таковы известные его изречения. Он написал очень много книг <…>

(28) Вот сколько написано им книг. А изложить в них он хотел вот что. В философии есть две части: практическая и теорети­ческая. Практическая включает этику и политику (при­чем к политике относятся как дела государственные, так и дела домоводственные), теоретическая – физику и ло­гику (причем логику не как самостоятельную часть, а как отточенное орудие). У всего этого он с отчетливостью предполагал две цели: вероятность и истину. Для каждой цели употреб­лял два средства: диалектику и риторику для вероятно­сти, аналитику и философию для истины <…>

(30) Конечную цель он полагал одну – пользование до­бродетелью в совершенной жизни. Счастье, говорил он, есть совместная полнота трех благ: во-первых (по значительности), душевных; во-вторых, телесных, како­вы здоровье, сила, красота и прочее подобное; в-третьих, внешних, каковы богатство, знатность, слава и им по­добное. Добродетели не достаточно для счастья – по­требны также блага и телесные и внешние, ибо и мудрец будет несчастен в бедности, в муке и прочем. Порока же достаточно для несчастья, даже если при нем и будут в изобилии внешние и телесные блага. Добродетели он не считал взаимозависимыми, ибо человек может быть и ра­зумен и справедлив, и в то же время буен и невластен над собой. Мудрец, говорил он, не свободен от страстей, а умерен в страстях <…>

(34) … Он высказывал и много других суждений о многих предметах, которые было бы долго перечислять, ибо всюду он был в высшей степени трудолюбив и изобрета­телен, как видно и из вышеназванных его сочинений, число которых близко к четыремстам, считая только несомненные; а ему приписывается и много других сочинений, равно как и изречений, метких, но незапи­санных <…>

Искусство периода классики (V–IV вв. до Р. Х.)

Поэзия искусства

Многие греческие произведения искусства нашли отражение в античной поэзии. Ниже приводятся эпиграммы на знаменитые статуи скульпторов эпохи классики Фидия (V в.), Праксителя, Скопаса и Лисиппа (IV в.). Большая часть античных эпиграмм дошла до нас в составе так называемой «Палатинской антологии» (в 15 книгах), оформленной ок. 980 г. н. э. и включающей в себя около 4 тыс. коротких стихов на различные сюжеты. В основу «Антологии» легли сборники эпиграмм, которые стали создаваться с конца эллинистической эпохи. Сохранились сведения лишь об отдельных авторах этих произведений. Филипп из Фессалоник (I в. н. э.) – греческий поэт, живший в Риме, составитель антологии эпиграмм. Большинство написанных им произведений являются подражаниями предшественникам. О Платоне см. выше. Антипатр из Сидона (кон. II в. до Р. Х.) – греческий поэт, автор многих эпиграмм, был известен как хороший импровизатор. Марк Валерий Марциал (ок. 40–104) – римский эпиграмматик, учился в риторической школе в Испании, затем переехал в Рим. Сохранилось 15 книг его эпиграмм, отличающихся едкой сатирой. Симонид Кеосский (ок. 556 – ок. 468) – греческий поэт, большую часть жизни провел при дворах тиранов, писал стихи в разных жанрах хоровой лирики, а также элегии и эпиграммы. Считается первым поэтом, который за плату начал создавать произведения на заказ. Агафий Схоластик (ок. 536–582) – греческий поэт и историк родом из Мирины (Малая Азия), учился в Александрии и Константинополе, был адвокатом (схоластиком), составитель «Истории», охватывающей события Византийской империи, и антологии эпиграмм. Посидипп (нач. III в. до Р. Х.) – греческий поэт родом из Пеллы (столица Македонии), в юности изучал философию в Афинах, затем жил в Александрии. Асклепиад Самосский (IV–III вв. до Р. Х.) – греческий поэт, один из выдающихся эпиграммистов, друг Посидиппа. Его произведения отличаются пылким темпераментом и нарочитой простотой формы. Печатается по изд.: Античные поэты об искусстве. СПб., 1996 (сер. «Античная библиотека»). С. 82, 44, 60, 51–52, 120, 46–47, 61. Перев. с древнегреч. С. П. Кондратьева.

Филипп. эпиграмма на Статую Зевса в Олимпии работы фидия

Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ,

Или на небо ты сам, бога чтоб видеть, взошел?[263]

Юлиан. Эпиграмма на статую АФИНы ПРОМАХОС работы Фидия

Что ты, о Тритогения[264], стоишь среди города грозно?

Что со скалы так блестит золотом пышный доспех?

Ведь уж давно Посейдон уступил, отказавшись от спора[265];

Ныне Кекропа детей город ты мощно храни.

Эпиграммы на статую АФРОДИТы КНИДСКой работы ПРАКСИТЕЛЯ

Неизвестный автор

Видя Киприду на Книде, Киприда стыдливо сказала:

«Горе мне, где же нагой видел Пракситель меня?»

Платон

Нет, не Пракситель тебя, не резец изваял, а сама ты

Нам здесь предстала такой, как ты была на суде[266].

Антипатр Сидонский

Если Киприду на высях ты Книда увидишь, то скажешь:

«Эта и камень сожжет, будучи камнем сама».

В Феспиях сладкий Эрот[267] не только уж в камень, он может

В мерзлый вложить адамант огненный пламень любви.

Вот каких создал Пракситель богов, далеко друг от друга,

Чтобы двойным их огнем не было все сожжено.

Эвен

Некогда видел один лишь пастух на Идейских вершинах

Ту, что своей красотой первой награду взяла.

В Книде ж Пракситель для всех лицезреть позволил богиню:

Суд ведь Париса: такой должно в искусстве ей быть.

*     *     *

Гера с Палладой, увидев на Книде Киприду, сказали:

«Как мы неправы, за суд горько Париса виня».

Марциал. Эпиграмма на статую АПОЛЛОНа САуРОКТОНа работы Праксителя

Ящерицу пощади, что к тебе подползает, коварный

Юноша: ей умереть хочется в пальцах твоих[268].

эпиграммы на Статую менады работы Скопаса

Павел Силенциарий

Нет, не природа создала нам эту Вакханку в экстазе,

Создал художник ее, в мрамор безумье вложив.

Неизвестный автор

Крепче держите Вакханку, не то ведь она, хоть из камня,

Тайно покинет свой храм, быстро скользнув чрез порог.

Симонид

Чья статуя? – Вакханки. – Кто скульптор? –

Скопас.

– Экстаз внушил ей Вакх или Скопас? –

Скопас.

Главк

Пусть из камня Вакханка – живым его сделал художник;

Кверху мчится она – Бромий[269] вселился в нее.

Дивным искусством богов ты явил нам великое чудо,

Скопас, Тиаду свою козоубийцу нам дав[270].

Агафий Схоластик

Создал ваятель Вакханку еще не умеющей верно

Бить руками в кимвал; скромно склонившись вперед,

Кажется, громко сказать ей хочется: «Все уходите!

Смело ударю в кимвал, здесь не найдя никого».

Эпиграммы на бюст АЛЕКСАНДРа МАКЕДОНСКого работы ЛиСИППА

Посидипп

Мастер со смелой рукою, Лисипп, сикионский ваятель,

Дивно искусство твое. Подлинно мечет огнем

Медь, из которой ты образ отлил Александра. Не вправе

Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом.

Асклепиад или Архелай

Полный отважности взор Александра и весь его облик

Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь.

Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:

«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей».

Войны первой половины
IV в. до Р. Х.

Ксенофонт. Погребенный заживо

Ксенофонт (ок. 430–355/354) – третий крупный историк эпохи классики после Геродота и Фукидида. Родился в аристократической фамилии в Афинах, получил прекрасное образование под руководством Сократа, имел большой политический и военный опыт, позднее воевал в армии спартанцев, за что был изгнан из Афин и скончался в Коринфе. В 401 г. до Р. Х. Ксенофонт как один из военачальников принял участие в походе десяти тысяч греческих наемников во главе с персидским царем Киром Младшим на Вавилон. В решающем сражении Кир был убит, а оставшиеся без командующего греческие воины начали отступление из Месопотамии к Черному морю, о чем Ксенофонт повествует в произведении «Анабасис» («Восхождение»). Этот поход открывает чреду войн наемников IV в. до Р. Х. Отрывок из V-й книги «Анабасиса» иллюстрирует характер отношений между солдатами и их непосредственными командирами в ходе отступления. Печатается по изд.: Ксенофонт. Анабасис. М., 1994. С. 154–157. Перев. с древнегреч. М. И. Максимовой.

8. (1) Решено было также потребовать отчет от стратегов за прошлое время <…>

А Ксенофонта[271] некоторые солдаты обвинили в нанесении им побоев и, кроме того, в самоуправстве. (2) Ксенофонт приказал первому обвинителю сказать, где он был побит. Тот ответил:

«Там, где мы погибали от холода и где было очень много снега». (3) Ксенофонт сказал: «В самом деле, если во время такого холода, о каком ты рассказываешь, – когда хлеба не хватало и от вина не осталось даже винного запаха и мы изне­могали от множества трудов, а враги следовали за нами по пятам, – если в такое время я был необуздан, то я согласен, значит, я оказался даже более буйным, чем ослы, о которых говорят, будто дерзость их не уменьшается от усталости. (4) Все же скажи, за что ты был бит. Потому ли, что я просил у тебя что-нибудь и ты не давал, или я требовал чего-нибудь назад [...][272] или я буйствовал в пьяном виде?». (5) Так как он ничего из этого не подтвердил, то Ксенофонт спросил его, служил ли он гоплитом. «Нет», – сказал он. «Может быть, пельтастом?». «Тоже нет, – ответил он, – товарищи поручили мне гнать мула, хотя я и родился свободным». (6) Тут Ксенофонт признал его и спросил: «Не ты ли вез больного?». «Клянусь Зевсом, да, – отвечал он, – ты ведь принудил меня к этому и даже сбросил вещи моих товарищей». (7) «Но сбрасывание вещей, – сказал Ксенофонт, – произошло, кажется, следующим образом. Я поручил везти эти вещи другим и приказал доставить их мне; получив их, я все возвратил тебе в целости, когда и ты доста­вил мне больного. Послушайте, как все произошло, – сказал Ксенофонт, – это стоит того.

(8) «Один человек отстал, не имея сил идти дальше. Я знал о нем только то, что он принадлежал к нашему войску. Я при­казал тебе везти его вперед и спасти от гибели, так как, на­сколько я помню, враги настигали нас». Солдат подтвердил это. (9) «Разве, – продолжал Ксенофонт, – после того, как я по­слал тебя вперед и затем подошел с арьергардом, я не застал тебя роющим яму, чтобы похоронить того человека, и, при­близясь, разве я не похвалил тебя? (10) Но пока мы все стояли кругом, тот человек пошевелил ногой, и все присутствующие закричали, что он жив, а ты сказал: «Пусть себе живет сколько хочет, а я его дальше не повезу». Тут я ударил тебя – это ты говоришь правду, – ибо ты, как я видел, знал, что он жив». (11) «Ну и что же? – сказал солдат, – разве он все-таки не умер после того, как я показал его тебе?». «Все мы смертны, – сказал Ксенофонт, – но разве поэтому надо погребать нас живыми?».

(12) Тут все стали кричать, что Ксенофонт еще мало его бил. А Ксенофонт приказал и другим обиженным рассказать, за что каждый из них получил удары. (13) А так как никто не выступил, то он сам сказал: «Я, воины, не отрицаю того, что бил людей из-за отсутствия у них дисциплины, – бил тех, кто надеялся спастись вашими трудами, покидая ряды, когда вы шли в строю и сражались по мере необходимости, и кто убегал вперед, чтобы пограбить и поживиться больше вас. Если бы все мы поступали таким образом, то все бы и погибли. (14) Я также бил и заставлял идти вперед и некоторых лентяев, не желавших подняться с места и предпочитав­ших дождаться прихода неприятеля. Я сам однажды в силь­ную стужу, дожидаясь людей, собиравшихся в поход, просидел долгое время на месте, и когда я встал, то заметил, что с тру­дом сгибаю колени. (15) Поэтому, убедившись в этом на соб­ственном опыте, я подгонял всякого, кого заставал сидящим и предающимся лени, так как движение и бодрость сообщают телу теплоту и гибкость, а, по моим наблюдениям, сидение на месте и бездействие способствуют застыванию крови и отмора­живанию пальцев на ногах, что многие, как вы знаете, и испы­тали. (16) Возможно, что и иного какого-нибудь человека, отставшего вследствие отсутствия энергии и ставшего помехой для продвижения вперед передовых отрядов и арьергарда, я ударил кулаком, чтобы враги не ударили его копьем. (17) И сейчас, когда они спаслись, они могут получить удовле­творение за понесенные от меня обиды, но если бы они попали к врагам, то на кого они стали бы жаловаться, даже испытав тягчайшие несправедливости?

(18) Рассуждаю я просто, – сказал Ксенофонт, – если я покарал кого-либо, стремясь к его же собственной пользе, то, по моему мнению, я достоин такого же наказания, какого заслуживают родители от сыновей и учителя от учеников. Ведь и врачи причиняют боль и режут из добрых побужде­ний. (19) А если вы думаете, что я делал это из самоуправства, то примите во внимание следующее: в настоящее время я, по милости богов, чувствую себя гораздо более уверенным и сме­лым, чем тогда, и больше пью вина и все же никого не бью, так как сейчас я вижу, что кругом вас все тихо и спокойно. (20) Разве вы не знаете, что когда поднимается буря и бушуют волны, начальник гребцов[273] за малейшее движение гневается на находящихся на носу корабля, а кормчий на находящихся на корме? (21) Ведь в такой обстановке малейшая погрешность может все погубить, и вы сами подтвердили правильность моих действий, так как вы тогда стояли кругом, держа в руках мечи, а не камешки для голосования[274], и могли заступиться за тех, кого я бил, если бы нашли это нужным. Но, клянусь Зевсом, вы не вступились за них, но также и не помогли мне бить ослушников. (22) И тем самым вы поддержали дурных людей из вашей среды в их своеволии.

Если вы обратите на это внимание, то, несомненно, убе­дитесь в том, что одни и те же люди были тогда самыми трус­ливыми, а сейчас являются самыми дерзкими. (23) Кулачный боец, фессалиец Боиск, тогда сражался так, словно он по болезни не может нести щита, а сейчас, как я слышу, он ограбил мно­гих котиоритов[275]. (24) С вашей стороны было бы благоразумно сделать с ним обратное тому, что делают с собаками: серди­тых собак днем привязывают, а на ночь отпускают, а его сле­дует привязать на ночь, а днем отпускать.

(25) Однако меня удивляет, – сказал Ксенофонт, – что когда кто-нибудь из вас мной недоволен, он помнит об этом и не молчит. А если я помог кому-нибудь во время холода или добыл что-нибудь для больного и нуждающегося, то об этом никто не помнит, равно как и о моих похвалах за хоро­ший поступок, или о посильных наградах доблестным вои­нам, – об этих вещах вы не помните. А ведь лучше, справед­ливее, достойнее и приятнее помнить добро, а не зло».

Тогда все встали и стали делиться воспоминаниями, и в результате все кончилось благополучно.

Корнелий Непот. Эпаминонд – победитель Спарты

Корнелий Непот (ок. 109 – после 29 до Р. Х.) – римский писатель-историк, родился в Северной Италии, принадлежал к всадническому сословию, был знаком с поэтом Катуллом и оратором Цицероном. Большинство произведений Непота не сохранилось. Труд «О знаменитых людях», положивший начало жанру биографий в римской литературе и содержащий биографию вождя беотийского союза Эпаминонда, дошел не полностью. Печатается по изд.: Корнелий Непот. О знаменитых иноземных полководцах. М., 1992. С. 59–63. Перев. с лат. Н. Н. Трухиной.

(1) Эпаминонд, сын Полимнида, фиванец. Прежде чем мы начнем рассказывать о нем, пусть наши читатели настроятся не судить чужие обычаи по своим и пусть они не воображают, что занятия, весьма пустые с их точки зрения, считаются таковыми и у других народов. Ведь известно, что у нашей знати не принято заниматься музыкой, а танцы у нас почитаются за порок. У греков же эти занятия считаются и приятными и почтенными. И поскольку мы намерены воссоздать жизнь и характер Эпаминонда, то, очевидно, нам не следует упускать ничего, способствующего точности изображения. Таким образом, сначала мы расскажем о его происхождении, затем о том, чему и кем он был обучен, по­том – о характере, способностях и прочих свойствах, достойных упоминания, наконец – о деяниях, которые многими ценятся выше, нежели высокие качества души.

(2) Итак, происходил он со стороны названного выше отца из благородного рода, жил в наследственной бедности, а воспитан был превосходнее любого фиванца[276]: играть на кифаре и петь под струны обучил его Дионисий – музыкант, прославленный не менее, чем Дамон или Лампр, чьи имена известны всему свету; игре на флейте он учился у Олимпиодора, танцам – у Каллифрона. Философию же преподавал ему Лисис из Тарента[277], пифа­гореец, к которому юноша привязался настолько, что ни с кем из своих сверстников не был так дружен, как с этим угрюмым и суровым стариком; отпустил он его от себя лишь после того, как далеко опередил в науке всех своих однокашников, ясно обнаружив, что так же будет превосходить всех и в прочих занятиях. Все эти успехи, по нашим понятиям, пусты и, пожалуй, достойны презрения, но в Греции, особенно в те времена, они почитались весьма высоко. Достигнув возраста эфеба и начав посещать палестру, он старался развить в себе не столько силу, сколько ловкость, ибо рассуждал, что сила нужна атлетам, а ловкость полезна на войне. Поэтому он усердно упражнялся в беге, а в борьбе достиг такого совершенства, что захватывал и валил противника, не сходя с места. С наибольшим же рвением учился он владеть оружием.

(3) В его крепком теле обитало множество прекрасных душевных свойств: был он скромен, благоразумен, серьезен, находчив при любых обстоятельствах, был сведущ в военном деле, доблестен, великодушен и настолько любил правду, что не допускал лжи даже в шутку. К тому же как человек воздержанный и добрый, удивительно терпеливо переносил он обиды как от народа, так и от друзей. Надежно храня чужие тайны (что иногда не менее полезно, чем умение красно говорить), он любил послушать других, полагая, что это – самый удобный способ учиться. Поэтому, попав в кампанию, где рассуждали о государстве или беседовали о философии, он покидал ее не раньше, чем по окончании разговора. Бедность он переносил легко, на общественном поприще не искал ничего, кроме славы, и не принимал денежной помощи от друзей; зато свой авторитет использовал для помощи другим таким образом, что можно было подумать, будто у него с друзьями общий карман: когда кто-нибудь из сограждан попадал в плен или если у товарища оказывалась взрослая дочь, которую те не мог выдать замуж по бедности, то он созывал друзей на совет и определял, кто сколько должен пожертвовать в зависимости с достатка. Собрав нужную сумму, он не брал деньги, но приводил просителя к жертвователям и устраивал так, чтобы они отсчитывали ему деньги в собственные руки, дабы тот, к кому они попадали, знал, сколько и кому он должен.

(4) Бескорыстие его подверг испытанию Диомедонт из Кизика. Этот человек по просьбе царя Артаксеркса пытался подкупить Эпаминонда деньгами <..> А тот в глаза Диомедонту ответил: «Не нужно мне никаких денег; если царь замыслил доброе для фиванцев дело, я готов содействовать ему даром, а если злое – то не хватит у него ни золота, ни серебра: любовь к родине дороже мне всех сокровищ вселенной. Ты соблазнял меня, не будучи со мною знакомым, судя обо мне на свой лад – это не удивительно, за это я тебя прощаю, но немедленно удались отсюда прочь – а то, споткнувшись на мне, как бы не совратил ты других...» Когда же Диомедонт стал просить у него безопасного выхода и разрешения забрать свое привезенное добро, тот сказал: «Об этом я позабочусь, не твое это дело, а мое: ведь если у тебя отнимут деньги, то кто-нибудь скажет, что с помощью разбоя я получил то, что не пожелал принять в качестве подношения». А затем, осведомившись, куда он желает быть доставленным и услышав в ответ, что в Афины, он дал ему охрану для безопасного препровождения на место. И, не успокоившись на этом, позаботился ... чтобы гость невредимым сел на корабль. Случай этот надежно удостоверяет бескорыстие Эпаминонда <...>

(5) Был он также красноречив – изящен в репликах и бли­стателен в длинных речах, так что никто из фиванцев не мог сравниться с ним в ораторском искусстве. Завистником его и соперником на государственном поприще выступал некий Менеклид, тоже родом из Фив, человек довольно изощренный в слове – по крайней мере для фиванца, ибо племя это одарено скорее телесной силой, чем талантами. Видя, что Эпаминонд возвышается благодаря военным подвигам, он часто убеждал фиванцев, что мир лучше войны, дабы они не прибегали к услугам этого полководца. А тот возражал ему: «Обманываешь ты своими речами сограждан, настраивая их против войны, под именем покоя ты готовишь им рабство. Мир рождается от войны, и потому желающие пользоваться долгим миром должны закаляться в боях. Так что если вы, фиванцы, мечтаете первенст­вовать в Греции, то упражняйтесь в военном лагере, а не в палестре». А когда тот же Менеклид упрекал его за то, что он не женился и не завел детей, а еще больше – за гордость, говоря, что он по всей видимости ищет бранной славы Агамемнона, Эпаминонд ответил: «Оставь, Менеклид, упреки по поводу жены – кого-кого, но не тебя хотел бы я иметь советчиком в таком деле (а надо сказать, что Менеклида подозревали в прелюбодеянии). И как же ошибаешься ты, полагая, что я подражаю Агамемнону: ведь он силами всей Греции за äåñÿòü лет едва взял один город, я же, напротив, силами одного нашего города в один день, обратив вспять лакедемонян, освободил всю Грецию».

(6) <...> Но ярче всего блеснуло его красноречие в Спарте, где он побывал в качестве посла еще до битвы при Левктре. В то время туда собрались уполномоченные всех (спартанских) союзников, и на этом многолюднейшем съезде послов он так изобличил тиранию лакедемонян, что речью своей сокрушил их силу не меньше, чем победой при Левктре. Именно тогда, как стало ясно впоследствии, он добился того, что лакедемоняне лишились помощи союзников[278].

(7) А вот примеры того, как терпеливо переносил он обиды от сограждан, считая, что грешно сердиться на отчизну. Однажды вследствие интриг соотечественники не захотели, чтобы он коман­довал армией, и был избран неопытный военачальник, из-за оплошности которого все огромное воинство застряло в теснинах, попало в окружение и дошло до такой крайности, что все отчаялись в спасении. Тогда пожалели о благоразумии Эпаминонда, находившегося среди рядовых воинов. Когда обратились к нему за помо­щью, он не стал поминать обиды, но вывел войско из окружения и благополучно вернул его домой. И так поступал он не один раз, но многократно. Самый же замечательный случай произошел, когда он повел войско в Пелопоннес против лакедемонян, разде­ляя власть с двумя товарищами, одним из которых был Пелопид – человек энергичный и смелый. По наветам противников все они впали в немилость у народа, лишившего их по этой причине командования, и место их заступили другие полководцы. Но Эпаминонд не подчинился постановлению народа, убедил товарищей, последовать своему примеру и продолжил начатую войну. Он посту­пил так, понимая, что если он не сделает этого, то все войско погиб­нет из-за опрометчивости и неопытности вождей. У фиванцев был закон, карающий смертью всякого, кто удержит власть дольше положенного срока. Рассуждая, что закон этот принят ради пользы государства, он не захотел соблюсти его на погибель отечеству и сохранил власть на ÷åòûðå месяца дольше, чем разрешил народ.

(8) По возвращении домой товарищи его из-за этого нарушения были привлечены к суду. Тогда Эпаминонд настоял, чтобы всю вину они взвалили на него, утверждая, что не подчинились закону по его указке. Когда с помощью такой защиты они избежали беды, все решили, что Эпаминонд не сможет оправдаться, так как ему теперь нечего сказать. А тот явился в суд, признал все обвинения, возводимые на него противниками, подтвердил то, что говорили его товарищи и не стал отрицать, что достоин наказания, предписанного законом. Лишь одного попросил он у судей – чтобы в протоколе своем они записали: «Фиванцы приговорили Эпаминонда к смерти за то, что при Левктре он принудил их победить лакедемонян, тогда как до его командования ни один беотиец не мог вынести вида их боевого строя; за то, что одним сражением он не только спас от гибели Фивы, но и дал свободу всей Греции, а положение двух государств изменил настолько, что фиванцы пошли в наступление на Спарту, à лакедемоняне почитали за счастье остаться целыми; войну он кончил лишь после того, как восстановил Мессену и осадил самый их город». Едва он умолк, как со всех сторон поднялся смех и одобрительный гомон, и ни один судья не осмелился проголосовать против него. Так, уголовный процесс обернулся для него великой честью.

(9) Под конец он командовал войском в большом сражении при Мантинее, доблестно тесня противника, пока лакедемоняне не узнали его в лицо. Полагая, что спасение их родины зависит от гибели этого единственного человека, все свои силы бросили они на него одного. После жаркой сечи, унесшей многие жизни, в ко­торой сам Эпаминонд бился с великой отвагой, они отступили лишь тогда, когда увидели, что он упал, пораженный издали дротом. Несчастье это несколько обескуражило беотян, однако они не прекратили сражения до тех пор, пока не опрокинули и не раз­громили врага. А Эпаминонд, понимавший, что рана его смертельна и что он умрет тотчас, как выдернет из тела застрявший в нем наконечник дрота, терпел до той поры, пока ему не сообщили о победе беотян. Услышав весть, он сказал: «Во время пришел мой конец – умираю непобедимым» – и, выдернув вслед за тем дрот, тотчас испустил дух[279].

(10) Он никогда не был женат. Однажды Пелопид, имевший дурного сына, упрекал его за это, говоря, что он плохо заботится о родине, если не рождает детей, но Эпаминонд ответил: «Смотри, как бы ты не позаботился еще хуже, оставляя после себя такого отпрыска. А у меня не может быть недостатка в потомстве, ибо вместо дочери я оставлю после себя победу при Левктре – не только более долговечную, чем я, но, несомненно, бессмертную».

А когда изгнанники во главе с Пелопидом захватили Фивы и прогнали из крепости лакедемонский гарнизон, Эпаминонд, не желавший ни защищать дурных людей, ни сражаться против них – из опасения обагрить руки кровью сограждан, сидел дома до тех пор, пока продолжалась междоусобная резня. Любая победа в гражданской войне представлялась ему злосчастной. Но как только началась битва с лакедемонянами у Кадмеи, тот же Эпаминонд встал в первые ряды. Завершая рассказ о его добродетелях и жизни, добавляю еще только одно – с чем соглашаются все: до рождения Эпаминонда и после его смерти Фивы постоянно подчинялись чужой власти, и напротив, пока он руководил согражданами – были главным городом всей Греции. Отсюда можно сделать вывод, что один человек значил больше, чем целое государство.

Ксенофонт. Битва при Левктрах и падение Спарты

Ксенофонт (о нем см. выше) не был столь же тщательным историком, как его старший современник Фукидид, и в его «Истории», охватывающей период с 411 по 362 гг. имеются пропуски, неточности и умолчания. Писатель идеализировал Спарту и монархический образ правления, поэтому его произведения носят проспартанский характер. В нижеследующем фрагменте из «Истории» (книга VI) дана более благоприятная для спартанцев трактовка битвы при Левктрах 371 г. до Р. Х., чем в биографии Эпаминонда Корнелия Непота (см. выше). Печатается по изд.: Ксенофонт. Греческая история. СПб., 1993 (сер. «Античная библиотека»). С. 205–209. Перев. с древнегреч. С. Я. Лурье.

(4.3) Однако народное соб­рание ... отправило к Клеомброту гонцов с предписанием не распускать войска, а вести его немедленно против фиванцев, если они не согласятся на автономию беотийских городов. Узнав, что фиванцы не только не склонны предоставить городам автономию, но даже не распускают войска и стоят выстроившись против него, Клеомброт[280] повел войско в Беотию. Он не вторгся через то ущелье из Фокиды, где ожидало его стоящее наготове фиванское войско, а прошел по гористой дороге, ведущей мимо Фисбы, и неожиданно вышел к Кревсии, завладел этой крепостью и захватил двенадцать фиванских триер. (4.4) После этого он двинулся вглубь материка и расположился лагерем в Феспийской области, близ Левктр. Фиванский лагерь находился против них, на холме, в недалеком расстоянии; у фиванцев не было никаких союзников, кроме беотийцев. Друзья Клеомброта стали обращаться к нему с такими заявлениями: «Клеомброт, если ты не сразишься теперь с фиванцами, можно опасаться, что ты подвергнешься самой суровой каре со стороны государства. (4.5) Они не забыли еще, что ты, прибыв в Киноскефалы, вовсе не опустошал фиванской территории и что впоследствии ты был отражен от проходов, ведущих в Беотию, тогда как Агесилаю всегда удавалось вторгнуться через Киферон. Поэтому, если тебе дорого собственное благополучие или если ты печешься о благе государства, ты должен выступ против них». Так говорили ему друзья, противники же замечали друг другу: «Теперь Клеомброт покажет, справедлива ли молва, что он доброжелатель фиванцев». (4.6) Услышав об этом, Клеомброт пришел в ярость и решил вступить в бой. Главари фиванцев принимали в соображение то, что, если они не выступят в áîé, то окрестные города отпадут от них, а Фивы будут осаждены; если же фиванский народ будет вынужден голодать, то он может выступить против правящих. Кроме того, многие из них прежде были в изгнании и считали, что лучше пасть в бою, чем снова стать изгнанниками. (4.7) Вдобавок, в них поднимало бодрость духа предсказание, по которому лакедемоняне должны были быть побеждены в том месте, где находится гробница девушек, про которых рассказывают, что они покончили самоубийством, будучи обесчещены лакедемонянами. Пред битвой фиванцы украсили эту гробницу. В это же время к ним пришло известие из города, что двери всех храмов открылись сами собою; и жрецы дали этому такое истолкование, что боги предсказывают победу. Из храма Геракла исчезло священное оружие; это считали признаком того, что и Геракл отправился на это сражение. Некоторые, однако, утверждают, что все это были происки фиванских правителей. (4.8) В этой битве, казалось, все соединилось против лакедемонян, тогда как противники во всем имели удачу. После завтрака Клеомброт созвал последний военный совет; в полдень все подвыпили, полагая, что вино возбуждает отвагу. (4.9) Затем воины – и спартанские, и беотийские – об­ла­чи­лись в боевое снаряжение, и стало ясно, что сейчас начнется битва. Заметив это, маркитанты, кое-кто из обозных и те, которые не желали сражаться, стали удаляться из беотийского войска; но наемники, предводимые Иероном, фокейские пельтасты и из числа всадников гераклейские и флиунтские напали на уходящих, заставили их повернуть тыл и бежать обратно к беотийскому войску; таким образом, благодаря им беотийское войско стало гораздо более многочисленным и сплоченным, чем прежде. (4.10) Так как оба войска были отделены друг от друга равниной, лакедемоняне выставили перед строем конницу; то же сделали и фиванцы. Однако фиванская конница получила надлежащий опыт во время походов на Орхомен и Феспии, (4.11) тогда как лакедемонская конница в это время стояла крайне низко в отношении боеспособности: содер­жание лошадей поручалось богатейшим из граждан; когда же объявлялся поход, тогда являлись те, кто был назначен в эту часть войска, брали первого попавшегося коня и вооружение и отправлялись на войну без всякой подготовки. Поэтому в конницу шли наименее развитые телесно и наименее стре­мящиеся отличиться люди. Такова была конница тех и других. (4.12) Пехота же у лакедемонян, как передавали, была выстроена так, что от каждой эномотии находилось по три человека в ряду[281], следовательно, в глубину лакедемонское войско имело не больше двенадцати рядов. Строй фиванцев был тесно сомкнут и имел в глубину не менее пятидесяти щитов, так как они полагали, что, если они победят часть войска, собравшуюся вокруг царя, одолеть остальную часть войска уже будет не­трудно[282]. (4.13) Как только Клеомброт повел войско в атаку, прежде даже чем его войско узнало о переходе в наступление, произошел конный бой, и через самое короткое время лакедемонская конница была разбита. При отступлении она врезалась в ряды своих же гоплитов, а вслед за ними налетела и фиванская пехота. Первоначально верх взяло все же войско Клеомброта. Несомненным доказательством этого может служить то, что лакедемоняне оказались в состоянии подобрать Клеомброта и живым унести с поля битвы; это было бы невозможно, если бы сражавшиеся впереди него в этот момент не одерживали верх. (4.14) Однако после того как были сражены сам полемарх Динон, царский сотрапезник Сфодрий с сыном Клеонимом и так называемые конюшие и спутники полемарха, – войско, не выдержав натиска массы врагов, стало отступать; дрогнули и те, которые были на левом фланге лакедемонян, заметив, что враг теснит правый фланг. Но, несмотря на огромный урон и поражение, лакедемоняне, перейдя назад через ров, ока­завшийся пред их лагерем, удержали отступление и оста­новились на тех самых пунктах, откуда начали наступать (ла­герь их был сооружен на не совсем ровном месте, у склона горы). Тогда некоторые из лакедемонян, считая, что нельзя примириться с поражением, говорили, что необходимо помешать врагу поставить трофеи и что не следует просить перемирия для уборки трупов, а надо пытаться завладеть ими с боя. (4.15) Однако же полемархи видели, что весь урон лакедемонян достигает тысячи человек, что из спартиатов, которых всего было в бою около семисот, пало приблизительно четыреста; они замечали также, что союзники крайне не расположены к сражению, а кое-кто из них даже злорадствует. Поэтому они собрали наиболее влиятельных людей и стали совещаться, как быть. Единогласно было постановлено просить перемирия для уборки трупов, и затем был послан вестник с предложением перемирия. После этого фиванцы поставили трофеи и сог­ласились на перемирие для уборки трупов.

(4.16) Вслед за тем был отправлен вестник в Лакедемон, чтобы известить лакедемонян о постигшем их несчастье. Он прибыл туда в последний день Гимнопедий, когда выступал хор мужчин. Эфоры, узнав о случившейся беде, были, конечно, очень огор­чены; тем не менее, они не распустили хора, а дали ему исполнить полагающееся до конца. Имена погибших были со­общены только ближайшим родственникам каждого; при этом женщинам было предписано не подымать крика и переносить горе молча. На следующий день тех женщин, у которых погибли родственники, можно было повсюду видеть на людях наряжен­ными и с сияющими лицами, те же, которые получили известие, что их близкие живы, только изредка показывались вне домов и имели нахмуренный и унылый вид <...>

(4.19) Сейчас после битвы фиванцы послали в Афины увенчанного вестника с известием о блестящей победе и просьбой прийти на помощь. При этом они указывали, что теперь наступило время, когда можно отомстить лакедемонянам за все содеянное. (4.20) Афинский совет в это время заседал в Акрополе. Когда им было доложено о случившемся, для всех стало ясно, что они были очень огорчены полученным известием: они не пригласили вестника даже на казенный обед в пританее и ничего не ответили на вопрос о присылке помощи. Итак, из Афин вестник вернулся ни с чем <...>

глава 7. отношениЯ греции и македонии в IV в. до Р. х.
походы александра македонского (336–323 гг. до Р. Х.)

Отношения Филиппа
и греческих полисов (338–336)

Демосфен. Конец греческой свободы

Демосфен (384–322) – знаменитый греческий оратор и политик, благодаря большим усилиям добившийся совершенства в искусстве речи. Родился в семье владельца оружейной мастерской, выступал в народном собрании и на судебных процессах. Особенно прославился произнесением речей («филиппик») против македонского царя Филиппа, активно призывая греческие города к противодействию македонской экспансии. Окруженный македонскими воинами покончил собой в храме на острове Калабрия. Фрагмент из второй речи против Филиппа печатается по изд.: Демосфен. Речи. М., 1996. (сер. «Памятники исторической мысли»). С. 68–69, 74–76. Перев. с древнегреч. С. И. Радцига.

(1) Всякий раз, граждане афинские, когда обсуждается вопрос о действиях Филиппа и о нарушениях им мирного договора, всег­да я вижу, что произносимые в нашу пользу речи представляются и справедливыми, и благородными, и что все обвинители Филиппа как будто говорят каждый раз именно так, как и нужно, но на деле не исполняется, можно сказать, ничего из этих нужных мероприятий, да и вообще из всего, ради чего эти речи стоит слушать[283]. (2) Наоборот, сейчас все дела у государства приведены уже в такое состояние, что, чем сильнее и очевиднее кто-нибудь уличает Филиппа и в нарушении мира, заключенного с вами, и во враждебных замыслах против всех вообще греков, тем труднее становится подать совет относительно того, как же нужно дей­ствовать. (3) А причина этого вот в чем: ведь надо бы, конечно, граждане афинские, всех, кто стремится к захватам, останавливать решительными мерами и действиями, а не словами; между тем, в первую очередь, мы же сами, выступающие на трибуне ораторы, уклоняемся от того, чтобы вносить письменные предложения и подавать советы, боясь навлечь на себя неприязненное отношение с вашей стороны, а только распространяемся о том, как возмути­тельно он поступает, и о всяких подобных делах; но, с другой стороны, также и вы, сидящие здесь[284], хотя высказать справедли­вые речи и уразуметь мысль какого-нибудь оратора научились лучше Филиппа, но зато, чтобы помешать Филиппу в осуществле­нии его теперешних замыслов, вы решительно ничего не предпри­нимаете. (4) Вот так и получается положение, я думаю, необходи­мое и, может быть, даже естественное – чем кто из вас более всего любит заниматься и к чему имеет особенное пристрастие, то и оказывается у него в лучшем состоянии: у Филиппа – дей­ствия, у вас... речи. Поэтому, если и сейчас вы вполне удовлетво­ряетесь тем, что говорите более справедливое, то это легко, и никакого труда не требуется к этому прилагать; (5) но если надо думать о том, чтобы теперешнее положение поправилось, чтобы все незаметно для нас не пошло еще дальше на ухудшение и чтобы против нас не встала уже столь большая сила, против которой мы не в состоянии будем и бороться, тогда и обсуждения нельзя вести уже таким образом, как прежде, но и мы – орато­ры, все до одного, и вы, слушающие, должны поставить себе целью найти наилучшие и спасительные меры, а не гнаться за наиболее легкими и приятными <...>

(28) Итак, о том, что вам нужно предпринять, вы сами обсу­дите потом между собой, если будете благоразумны; что же каса­ется псефисмы[285], которую надо вынести теперь же, чтобы дать надлежащий ответ, то об этом я скажу сейчас.

Конечно, было бы справедливо, граждане афинские, пригласить сюда людей, принесших те обещания, которым вы тогда настоль­ко поверили, что согласились заключить мир[286]. (29) Ведь ни я сам никогда не принял бы участия в посольстве, ни вы, я уверен, не приостановили бы военных действий, если бы только представля­ли себе, что Филипп сделает это, когда добьется мира. Но от всего этого были очень далеки те речи, которые тогда говорились. А кроме того, следовало бы пригласить еще и других. Кого же? Да тех самых ораторов, которые выступали против меня, когда я уже после заключения мира, только что вернувшись из вторично­го посольства по делу о приведении к присяге и увидав, как морочат наше государство, предупреждал, свидетельствовал и вся­чески доказывал, что нельзя оставить без защиты Пилы и фокидян[287]. (30) Те люди говорили тогда про меня, что я пью только воду и потому естественно какой-то угрюмый и сердитый чело­век; а что Филипп, если только пройдет сюда, сделает для вас все, чего только вы ни пожелаете, – укрепит Феспии и Платеи, смирит спесь фиванцев, перекопает на свой собственный счет Херсонес[288], а Эвбею и Ороп отдаст вам взамен Амфиполя. Все это говорилось тогда здесь с трибуны, как вы, конечно, помните, хотя вы и не злопамятны по отношению к своим обидчикам. (31) И вот что самое позорное из всего: увлеченные своими надеждами, вы этот мир распространили своей псефисмой на тех же самых усло­виях даже и на потомков. Вот до какого совершенства был доведен обман, которому вы поддались. Так для чего же об этом я говорю теперь и зачем я требую их вызова? Клянусь богами, я выскажу вам откровенно всю правду и ничего не утаю. (32) Я требую этого вовсе не для того, чтобы, вступив в перебранку, самому говорить перед вами на равных условиях с ними, а высту­павшим против меня с самого начала дать сейчас новый случай получить что-нибудь с Филиппа, и не для того, чтобы только попусту болтать, но потому, что со временем, я думаю, действия Филиппа причинят вам еще больше огорчений, чем теперешние обстоятельства. (33) Опасность, как я вижу, все возрастает, и, хотя я не желал бы, чтобы мои предположения оправдались, но все-таки боюсь, не слишком ли близко она уже подошла теперь. Поэтому, когда у вас уже не будет оставаться возможности для такого равнодушия к происходящему и когда о грозящей вам опасности вы уже не будете слышать от меня или от кого-нибудь другого, а все одинаково будете сами видеть и будете хорошо понимать, вот тогда, я думаю, вы покажете свой гнев и строгость. (34) Я боюсь только, как бы послы не сумели отделаться молча­нием о делах, за которые они, как самим им известно, получили взятки, а вашему гневу как бы не подверглись люди, которые возьмутся что-нибудь поправлять из погубленных ими дел. И в самом деле, я вижу, что часто некоторые обращают свой гнев не столько на виновных, сколько на первых попавшихся под руку людей. (35) Поэтому, пока такое положение еще только готовится и складывается и пока мы еще можем выслушивать друг друга, я хочу каждому из вас, хотя вы и сами это хорошо знаете, все-таки напомнить, кто тот человек, который убедил вас оставить без защиты фокидян и Пилы, – а ведь как раз, завладев этими местами, Филипп и сделался хозяином дороги в Аттику и в Пелопоннес и заставил вас таким образом думать не о вопросах права и не о зарубежных делах, а о положении в самой нашей стране и о войне, надвигающейся на Аттику; эта война, конечно, принесет горе всякому, когда появится здесь, но зародилась она в тот именно день[289]. (36) Действительно, если бы вы не были обмануты тогда, не было бы теперь у государства никакого беспокойства: ведь Филипп, конечно, никогда бы не мог пройти с войском в Аттику, раз прежде не одолел нас при помощи кораблей, или не продвинулся сухим путем через Пилы и через заставу фокидян, но ему пришлось бы или подчиниться требованиям справедливости и, соблюдая мир, держаться спокойно, или сразу же оказаться перед лицом войны столь же трудной, как и та, которая тогда заставля­ла его желать мира. (37) Так вот в качестве напоминания теперь вполне достаточно того, что мною сказано; но не приведите вы, все боги, чтобы нам пришлось это испытать во всем ужасе на деле! Никому – даже тому, кто сам по себе заслуживал бы погибели, я лично не пожелал бы потерпеть возмездие, которое было бы сопряжено с опасностью и вредом для всех.

Исократ. «Филипп, я слышу, как клевещут на тебя…»

 

Исократ (436–338) – греческий оратор, сын хозяина ремесленной мастерской, ученик софистов и Сократа. В 390 г. до Р. Х. открыл в Афинах школу красноречия, фактически первую греческую общеобразовательную школу, в которой учился и Демосфен. Исократ активно участвовал в политической жизни своей эпохи, видел в Филиппе объединителя Греции, поэтому занимал промакедонские позиции. Из-за слабого голоса публично не выступал и распространял свои речи в виде брошюр. После битвы при Херонее (338), осознав результаты македонской политики, добровольно уморил себя голодом. Исократ создал теорию классической греческой прозы и уже в древности был причислен к канону десяти аттических ораторов. Речь «Филипп» была создана Исократом в 346 г. до Р. Х. в связи с заключением Филократова мира, завершившего Священную войну (355–346), в которую вмешался македонский царь, распространив свое влияние на Северную Грецию. В речи Исократа изложена программа дальнейших действий Филиппа в Греции, однако реально она была осуществлена лишь его сыном Александром. Печатается по изд.: Исаева В. И. Античная Греция в зеркале риторики. Исократ. М., 1994. С. 215, 217, 223–227, 229–234. Перев. с древнегреч. В. Г. Боруховича.

(1) Не удивляйся, Филипп, что я начну свою речь не с того, с чем я считаю необходимым обратиться к тебе сейчас и о чем буду говорить позже … Я хочу … по­казать и тебе, и всем другим, что не по неведению и не заблуждаясь относитель­но слабого состояния здоровья, в котором я теперь нахожусь[290], принялся я писать речь, обращенную к тебе, но, напротив, вполне естественно оказался мало-по­малу подведен к этому <…>

(12) И все же настолько я стал в старости често­любив, что, пренебрегая этими трудностями, захотел, обращаясь к тебе, вместе с тем и ученикам моим показать и объяснить, что докучать на многолюдных со­браниях и обращаться ко всем, собирающимся туда, с речью – это все равно, что ни к кому не обращаться: подобные речи оказываются такими же недейст­венными, как законы и проекты государственного устройства, сочиненные со­фистами. (13) Нужно, чтобы те, кто хочет не болтать понапрасну, а делать что-нибудь полезное, и те, кто полагает, что они придумали путь к достижению како­го-то всеобщего блага, предоставили другим выступать на этих собраниях, а сами выбрали бы в качестве исполнителя своих планов кого-нибудь из тех, кто умеет говорить и действовать, если только он пожелает внять их речам. (14) Придя к этому выводу, я предпочел обратиться к тебе, сделав свой выбор не из желания угодить, хотя для меня и было бы важно, чтобы речь моя была тебе приятна: однако мысль моя была направлена не на это. Я видел, что все осталь­ные знаменитые люди живут, подчиняясь государству и законам, не имея воз­можности делать что-нибудь помимо того, что им приказывают, и к тому же они гораздо менее способны совершить те дела, о которых будет идти речь ниже. (15) Тебе же одному судьба дала неограниченную возможность и послов отправ­лять, к кому захочешь, и принимать, от кого тебе будет угодно, и говорить то, что кажется тебе полезным; к тому же ты приобрел такое богатство и могущество, как никто из эллинов, – то, что единственно может и убеждать, и принуждать. Это также, думаю, потребуется и для того дела, о котором будет идти речь. (16) Дело в том, что я намерен тебе советовать привести эллинов к согласию и воз­главить поход против варваров: убеждение подходит для эллинов, а принужде­ние полезно для варваров. В этом, таким образом, заключается главное содержа­ние всей этой речи.

(17) Я не побоюсь рассказать тебе, за что стали упрекать меня некоторые из моих учеников, – думаю, что от этого будет какая-то польза. Когда я сообщил им, что намерен послать тебе речь, составленную не как образец красноречия и не прославляющую войны, которые ты провел (это сделают другие), но в кото­рой я попытаюсь склонить тебя к делам более близким тебе, более прекрасным и полезным, чем те, которые ты до сих пор предпочитал, (18) они были так по­ражены, подумав, не сошел ли я с ума от старости, что осмелились порицать ме­ня – то, чего они раньше никогда не делали, – говоря, что я берусь за дела странные и слишком безрассудные <…>

(58) Рассмотрим, во-первых, историю с Алкивиадом. Сосланный нами в из­гнание, видя, как люди, испытавшие до него это несчастье, находятся в страхе перед могуществом нашего государства, он не стал разделять их настроении, но, сочтя, что нужно попытаться вернуться из изгнания силой, предпочел воевать со своей родиной. (59) И если бы кто-нибудь захотел рассказать обо всем, что тогда произошло, он и изложить подробно не смог бы, да и в данном случае это оказалось бы, вероятно, утомительным. В такое он вверг потрясение не только наше государство, но и лакедемонян и остальных эллинов, что нам пришлось перенести те страдания, о которых все знают, а остальные подверглись таким бедствиям, (60) что и сейчас еще не забыты несчастья, постигшие в той войне эти государства. Лакедемоняне же, казавшиеся тогда счастливыми, претерпели постигшие их теперь беды из-за Алкивиада. Поддавшись его совету добиться могущества на море, они потеряли свою гегемонию и на суше. (61) Поэтому ес­ли кто-нибудь скажет, что начало их нынешним бедствиям было положено именно тогда, когда они попытались захватить власть над морем, то его нельзя будет уличить во лжи. Так, Алкивиад, после того как причинил столько бедствий, вернулся из изгнания с огромной славой, хотя и не получил одобрения всех. А Конон несколько лет спустя сделал противоположное этому. (62) Потерпев неу­дачу в морском сражении в Геллеспонте[291] (не по своей вине, а из-за товарищей по должности), он постыдился вернуться домой и отправился на Кипр, проведя там некоторое время в занятиях своими личными делами. Но когда он узнал, что Агесилай с большим войском переправился в Азию и опустошает эту страну, он задумал великое дело: (63) не располагая ничем иным, кроме своих личных сил и способностей, он вознамерился победить лакедемонян – властителей над эл­линами и на море, и на суше. И в послании к полководцам персидского царя он обещал привести этот план в исполнение. Что еще я могу сказать? Собрав флот у Родоса и одержав победу в морском сражении[292], он лишил власти лакедемонян, (64) а эллинам дал свободу. Он не только восстановил стены родного города, но и вернул своему государству былую славу. А между тем, кто мог бы ожидать, что человек, оказавшийся в таком скромном положении, сумеет коренным образом изменить положение дел в Элладе: одни эллинские государства унизить, а дру­гие – возвысить?

(65) Далее, Дионисий[293] (я хочу множеством примеров убедить тебя, что дело, к осуществлению которого я тебя призываю, легко выполнимо), простой сира­кузянин по происхождению, по своей репутации и по всему другому, загорев­шись страстным и безумным стремлением к монархической власти и решив­шись на все, что вело к этому, захватил Сиракузы, подчинил все эллинские горо­да Сицилии и собрал такое большое войско и флот, какого не собирал до него ни один человек. (66) Затем и Киру (вспомним также о варварах), подкинутому матерью на дорогу и подобранному какой-то персидской женщиной, выпала на долю такая судьба, что он стал господином всей Азии.

(67) И если Алкивиад, будучи изгнанником, Конон – испытавшим неудачи, Дионисий – безвестным, Кир – достойным жалости в самом начале своего по­явления на свет, сумели так возвыситься и совершить такие великие дела, то разве не следует ожидать, что ты, происходя от таких предков, царь Македонии, господин столь многих людей, легко сможешь устроить все то, о чем говорилось выше?

(68) Посмотри, насколько выгодно стремиться к осуществлению таких дел, в которых, добившись успеха, ты не уступишь в своей славе выдающимся лю­дям прошлого, а обманувшись в ожиданиях, приобретешь, во всяком случае, расположение эллинов, – ведь это гораздо лучше, чем силой захватывать мно­жество эллинских государств. Действия, подобные последнему, вызывают не­приязнь, ненависть и страшные проклятия, тогда как с тем, что я тебе советую, ничего такого не связано. И если бы кто-нибудь из богов предоставил тебе на выбор различные виды деятельности, которым ты бы пожелал посвятить свою жизнь, ты не выбрал бы никакого другого пути – если бы стал спрашивать мое­го совета, – кроме этого. (69) И тебе тогда станут завидовать не только все дру­гие люди, но и сам ты будешь считать себя счастливым. Что может быть больше такого счастья, когда к тебе прибудут послами от великих государств люди, пользующиеся наибольшим почетом, и ты будешь совещаться с ними об общем спасении, о котором, как станет ясным, никто другой не проявил такой заботы, (70) когда ты увидишь, как вся Эллада поднялась на твой призыв и никто не ос­тается равнодушным к твоим решениям, но одни стараются разузнать, в чем их суть, другие желают тебе удачи в твоих стремлениях, третьи опасаются, как бы с тобой не случилось чего-нибудь, прежде чем ты доведешь до конца свое дело. (71) И когда все это будет осуществляться, разве ты не станешь с полным осно­ванием гордиться? Разве ты, доживая свой век, не будешь постоянно радоваться сознанию того, что ты возглавил такие великие дела? Какой человек, обладаю­щий даже заурядным умом, не станет увещевать тебя избрать предпочтительно такую деятельность, которая может давать как бы в качестве плодов и величай­шие наслаждения, и вместе с тем немеркнущую славу?

(72) Мне было бы достаточно всего сказанного выше по этому поводу, если бы я не пропустил одного вопроса, не по забывчивости, однако, но не решив­шись высказаться о нем: а теперь я уже считаю нужным на нем остановиться. Я полагаю, что и тебе полезно услышать об этом, и мне следует говорить откро­венно, как я привык.

(73) Дело в том, что я слышу, как клевещут на тебя завидующие тебе люди, привыкшие вносить смуту в свои государства и считающие мир, общий для всех остальных, войной в отношении себя. Не заботясь обо всем прочем, они гово­рят только о твоем могуществе, о том, что оно растет не в интересах Эллады, а против нее, и что ты давно уже затеваешь козни против всех нас; (74) что на словах ты намерен помочь мессенянам, когда урегулируешь отношения с фоки­дянами, а на деле – подчинить Пелопоннес. Они говорят, что у тебя в распоря­жении фессалийцы, фиванцы и все члены амфиктионии[294], готовые следовать за тобой, аргивяне, мессеняне, мегалополитяне и многие другие, готовые воевать вместе с тобой и разгромить лакедемонян; и что, когда ты все это сделаешь, ты без труда подчинишь себе и остальных эллинов. (75) Болтая такие глупости и уверяя, что они все это точно знают, ставя все вверх дном такими речами, они убеждают в этом многих, в особенности тех, кто стремится к таким же дурным делам, что и эти клеветники; затем они убеждают тех, которые не способны ра­зобраться в государственных делах, но, будучи глупыми, питают признатель­ность по отношению к тем, кто притворяется, что страшится и опасается за их судьбу <…>

(83) Итак, обо мне и о том, как тебе нужно поступить с эллинами, ты выслу­шал почти все: что же касается похода в Азию, то те государства, которые, как я сказал, ты должен примирить между собой, – их я только тогда стану убеждать в необходимости войны с варварами, когда увижу их живущими в согласии; а те­перь я обращусь к тебе, но не с тем расположением духа, как в том возрасте, когда я писал на ту же самую тему. (84) Тогда я предлагал собравшимся слуша­телям смеяться надо мной, презирать меня, если покажется, что изложение мое недостойно темы, моей репутации и потраченного на эту речь времени, а теперь я боюсь, что слова мои слишком не соответствуют таким требования <…>

(86) Таким образом, начало всей этой речи, по-моему, составлено так, как и должно делать людям, советующим предпринять поход в Азию. Действительно, не следует ничего предпринимать, не добившись от эллинов одного из двух: или одобрения, или участия в задуманном предприятии. Всем этим Агесилай, счи­тавшийся разумнейшим из лакедемонян, пренебрег не вследствие недостатка разума, но из честолюбия. (87) У него было два стремления, оба прекрасные, но противоречащие друг другу и не осуществимые одновременно. Он решил на­чать войну с царем и, возвратив из изгнания на родину своих друзей, поставить их во главе государств. И вот получилось так, что от его заботы о своих друзьях эллинов постигли бедствия и опасности, а из-за беспорядков, которые происхо­дили здесь у нас, он лишился свободного времени и возможности воевать с вар­варами. (88) Таким образом, на основании ошибок, допущенных в то время, легко убедиться, что если принять правильное решение, то нельзя идти войной на царя, не примирив эллинов между собой и не покончив с безумием, охватив­шим их сейчас. Именно это я и советую тебе.

(89) По этому поводу не решится, пожалуй, возразить ни один разумный че­ловек, и, я думаю, что если бы кто-нибудь другой решился выступить с советом начать поход против Азии, он должен был обратиться с таким призывом и гово­рить, что на долю всех тех, кто начал воевать с царем, выпадало стать из бес­славных знаменитыми, из бедняков – богатыми, из малоимущих – обладателя­ми обширных земель и государств. (90) Я, однако, намерен побуждать тебя, ссылаясь не на таких людей, а на тех, кого считают потерпевшими неудачу, я имею в виду Кира и Клеарха[295]. Все признают, что они разгромили в сражении все войско царя так, как если бы сражались с женами этих воинов, и, уже считая се­бя победителями, потерпели неудачу вследствие опрометчивости Кира, который в избытке радости преследуя неприятеля, ушел далеко от своих и, оказавшись в гуще врагов, был убит. (91) Несмотря на такое несчастье, постигшее участников похода, царь проникся сильнейшим презрением к своему войску: он вызвал Клеарха и остальных военачальников на переговоры, обещая дать им богатые дары, а всех воинов отпустить, полностью выплатив им жалование. Заманив их такими обещаниями и дав клятву верности, величайшую из принятых там, он схватил и перебил их, предпочитая согрешить перед богами, чем вступить в сра­жение с такими, даже оставшимися без вождя, воинами. (92) Какой же еще при­мер может быть лучше и убедительнее! Ведь очевидно, что и они овладели бы всей державой царя, если бы не опрометчивость Кира. Тебе не трудно избегнуть неудачи, которая произошла тогда, и легко собрать более сильное войско, чем то, которое разгромило его войско. И если оба эти обстоятельства будут налицо, разве не следует начинать этот поход? <…>

(95) Об этом достаточно. А теперь, мне кажется, я должен поговорить о под­готовке – той, которая предстоит тебе, и той, которая была проведена ими. Вот что самое главное: к тебе эллины будут настроены благожелательно, если ты только пожелаешь придерживаться всего того, что сказано по этому поводу; к тем же они были настроены крайне враждебно из-за декархий[296], установленных при господстве лакедемонян. Они полагали, что будут ввергнуты в еще более тя­желое рабство, если Кир и Клеарх добьются успеха, а если победит царь, они из­бавятся от своих бедствий. Так именно и получилось. (96) И воинов ты смо­жешь сразу же получить столько, сколько захочешь: ведь положение в Элладе такое, что легче набрать в Элладе более многочисленное и сильное войско из людей, скитающихся по свету, чем из живущих в своем государстве. А в те вре­мена еще не было никаких наемных войск, так что, когда необходимость вы­нуждала набирать наемников в городах, приходилось больше тратиться на воз­награждение вербовщиков, чем на плату воинам. (97–98) И если бы мы захоте­ли испытать и сопоставить тебя, будущего предводителя похода, который будет обдумывать все, с Клеархом, стоявшим тогда у власти, то мы увидим, что по­следний никогда не располагал раньше каким-либо войском, пешим или кон­ным, и стал известным только благодаря неудаче, постигшей его на материке, тогда как ты совершил столь многие и столь великие деяния, о которых было бы уместно рассказывать, обращаясь к другим: но когда я обращаюсь к тебе, я не без основания мог бы показаться лишенным рассудка и слишком назойли­вым, если бы о твоих делах стал бы рассказывать тебе самому <…>

(109) Вспомним и Геракла. Все без конца воспевают его мужество и пере­числяют подвиги: что же касается остальных прекрасных качеств, присущих его душе, то не найти ни одного поэта или писателя, который бы упомянул что-ни­будь. Я же нахожу эту тему оригинальной и совершенно неразработанной, не мелкой и не пустой, а дающей богатые возможности для обильных восхвалений и описаний прекрасных деяний, – темой, ждущей только того, кто сможет до­стойным образом рассказать обо всем этом <…>

(111) Геракл, видя как Элладу обуревают войны, раздоры и многие другие бедствия, покончил со всем этим, примирив государства между собой, и показал потомкам, в союзе с кем и против кого следует вести войны. Отправившись по­ходом на Трою, которая была тогда самой могущественной силой в Азии, он на­столько превзошел своим полководческим искусством тех, которые воевали против Трои после него, (112) что, в то время как они с войском эллинов за десять лет осады с трудом завоевали город, он за меньшее или за такое же количество дней, выступив в поход с немногими соратниками, без труда взял его штур­мом[297]. А после этого он перебил всех царей тех народов, которые жили вдоль побережья обоих материков[298] – а царей он никогда бы не уничтожил, если бы не одолел их войск. Совершив это, он установил так называемые Геракловы столбы[299] – знак победы над варварами, памятник своей доблести и перенесен­ных испытаний, – как пограничные столбы эллинской земли.

(113) Я рассказал тебе об этом с той целью, чтобы ты понял, что этой речью я призываю тебя к таким делам, которым твои предки явно отдали предпочте­ние в своей деятельности, признавая самыми прекрасными. Всякому разумному человеку следует брать себе за образец самого лучшего из предков и стараться стать таким, а особенно это относится к тебе. В самом деле, если тебе нет надоб­ности обращаться за примерами к чужим предкам, но такой есть в твоем роду, разве не естественно, чтобы он побуждал тебя к стремлению сравняться со сво­им предком? (114) Я не говорю, что ты сможешь повторить все подвиги Геракла (даже некоторые боги, пожалуй, не смогли бы этого), но, во всяком случае, по духовным качествам, по человечности, по его благожелательности к эллинам ты мог бы сравняться с ним в стремлениях. Последовав моим советам, ты можешь добиться такой славы, какой сам пожелаешь. (115) Ведь при твоем теперешнем положении тебе легче приобрести высшую славу, чем при том состоянии дел, которые ты застал, вступив на престол, – достигнуть нынешней славы. Заметь, что я убеждаю тебя, прибегая к помощи таких примеров, следуя которым ты станешь совершать походы не в союзе с варварами против таких людей, война с которыми не является справедливой, а в союзе с эллинами против тех, с кем и следует воевать потомку Геракла <…>

(132) Обрати внимание на то, как позорно допускать, чтобы Азия пользова­лась большим благополучием, чем Европа, чтобы варвары были богаче эллинов, чтобы те, кто унаследовал власть от Кира, – которого мать подбросила на доро­ге, – назывались великими царями, а потомки Геракла, которого отец его за до­блесть причислил к богам, именовались менее почетно[300]. Этого больше допу­скать нельзя, но все это надо изменить и переделать <…>

(144) Обрати внимание и на то – вспомни кое-что и о древних, – что богат­ство Тантала, власть Пелопа, могущество Еврисфея не стал бы восхвалять ни­кто: ни изобретательный оратор, ни поэт – но все готовы восхвалять участни­ков похода на Трою и тех, кто сравнялся с ними, правда, только после великого Геракла и доблестного Тесея. (145) А между тем мы знаем, что самые известные и самые доблестные из них правили крохотными городками и островками, и все же они оставили по себе божественную и громкую славу, потому что все люди любят не тех, кто приобрел могущество для самого себя, а тех, кто стал причи­ной самых больших благ для всех эллинов.

(146) Но ты увидишь, что не только о них у людей такое мнение, но оно возникает и во всех подобных случаях, потому что и наш город никто не стал бы хвалить за то, что он захватил власть на море, и за то, что собрав такую огром­ную сумму денег с союзников, переправил их на Акрополь. Конечно, никто не стал бы его хвалить и за то, что он захватил в свои руки право из многочислен­ных существующих государств одни разрушить, другие возвеличить, третьи уст­раивать по своему усмотрению: делать все это было во власти нашего города. (147) По причине всего этого было выдвинуто много обвинений против него. Но за Марафонское сражение, за морскую битву при Саламине и особенно за то, что афиняне покинули свой город ради спасения всех эллинов, все прослав­ляют его. (148) Того же мнения придерживаются и о лакедемонянах: ими вос­торгаются скорее из-за поражения, которое они потерпели при Фермопилах, чем за все одержанные ими победы, и на памятник, воздвигнутый варварами[301] в знак победы над ними, смотрят с любовью. Памятники же, воздвигнутые лаке­демонянами в знак победы над другими зллинами, не одобряют и смотрят на них с неудовольствием, так как упомянутый выше считают выражением добле­сти, а эти – символ стремлений к господству над другими.

(149) Так вот, продумав и взвесив все это, обвини мой возраст, если что-ни­будь из сказанного мною окажется слишком слабым или имеющим недостат­ки, – возраст; которому все люди простили бы, имея для этого все основания. Но если содержание окажется таким же, как в опубликованных мною прежде речах, то надо полагать, что это не старость моя нашла, но божество подсказало, не обо мне думая, но заботясь об Элладе, желая и ее избавить от нынешних бед, и тебя окружить еще большей славой, чем ныне. (150) Тебе, я думаю, небезыз­вестно, каким образом боги управляют делами людей. Они не сами непосредст­венно причиняют добро и зло, выпадающие на долю людей, но вселяют в душу каждого такой образ мыслей, что то и другое мы сами причиняем друг другу. (151) Может быть, и теперь дар красноречия они уделили нам, а для дел пред­назначают тебя, считая, что последними лучше всего, пожалуй, сможешь управ­лять ты, а моя речь, вероятно, менее всего способна доставить неприятность слушателям. И я полагаю, что и содеянное тобой до этого времени едва ли могло достигнуть таких размеров, если бы этому не способствовал кто-нибудь из бо­гов – (152) не для того, чтобы ты всегда воевал только с живущими в Европе варварами, но с той целью, чтобы ты, закалившись в борьбе с ними, приобретя опыт и осознав свои силы, устремился против тех варваров, выступить против которых я и советую. Ведь стыдно отставать, когда судьба благоприятствует те­бе, и не предоставлять себя в ее распоряжение для той цели, к которой она хочет тебя повести.

(153) Я считаю, что ты должен ценить всех, кто отзывается добрым словом о совершенных тобою делах, однако ты должен признать, что лучше всего про­славляют тебя те, кто считает тебя способным свершить еще более великие де­ла, а также те, кто не только в настоящий момент говорит тебе приятное, но за­ставит и последующие поколения восхищаться твоими делами так, как ничьими другими из предшествующих поколений. Хотя я хочу сказать по этому поводу еще многое, но не могу этого сделать, а по какой причине – об этом я говорил более чем достаточно.

(154) Итак, остается подвести итог всему сказанному выше, чтобы ты по­знакомился в наиболее сжатом виде с моими советами. Я утверждаю, что ты должен быть благодетелем эллинов, царем македонян, повелителем возможно большего числа варваров. Если ты будешь это делать, все будут тебе благодар­ны: эллины – за услуги, македоняне – если ты будешь править ими как царь[302], а не как тиран, другие народы – если избавятся благодаря тебе от варварской деспотии и окажутся под покровительством Эллады. (155) Насколько все это написано своевременно и тщательно, справедливо узнать от вас, слушателей. Однако то, что никто не дал бы тебе советов лучше этих и более пригодных для сложившихся обстоятельств, это я знаю точно[303].

Александр Македонский

Арриан. Смерть Александра Македонского

Арриан Флавий (ок. 95 – ок. 175 н. э.) – древнегреческий историк родом из Никомедии (Малая Азия), получил блестящее образование, вероятно, учился у философа Эпиктета. Был римским сенатором и консулом, затем занимал должность наместника в Каппадокии. Последние годы жизни провел в Афинах. Большинство произведений Арриана не сохранилось. Главный дошедший до нас исторический труд, основанный на документальных материалах, – «Поход Александра». Описание смерти Александра завершает последнюю 7-ю книгу истории. Печатается по изд.: Арриан. Поход Александра. М., 1993. С. 243–247. Перев. с древнегреч. М. Е. Сергеенко.

(24.4) Несколько дней спустя после этого Александр принес богам по­ложенные жертвы, молясь о счастливом ходе событий и исполнении некоторых предсказаний, и сел за стол с друзьями. Пирушка затяну­лась далеко за полночь. Рассказывают, что Александр роздал войску по лохам[304] и сотням жертвенных животных и вина. У некоторых запи­сано, что он намеревался после попойки уйти в спальню, но ему по­встречался Медий, самый верный человек среди тогдашних его при­ближенных, который попросил его к себе на пирушку; пирушка эта, по его словам, будет ему очень приятна.

(25.1) В дворцовых дневниках стоит следующее: Александр пировал и пил у Медия; выйдя от него, он вымылся, лег спать, опять обедал у Медия и опять пил далеко за полночь. Уйдя с пирушки, он вымылся, вымыв­шись, немного поел и тут же заснул, потому что уже заболел лихорад­кой. (25.2) Его вынесли на ложе для жертвоприношения, и он совершил его по своему каждодневному обычаю; возложив жертвы на алтарь, он улегся в мужской комнате и лежал до сумерек. Тут он объявил воена­чальникам свои распоряжения относительно выступления в поход и отплытия: сухопутные войска должны быть готовы к выступлению че­рез четыре дня; флот, на котором будет находиться и он, отплывает через пять. (25.3) Затем его на постели отнесли к реке; он взошел на судно, переправился через реку в парк, там опять вымылся и лег от­дыхать. На следующий день вымылся опять и принес положенные жертвы; улегшись в комнате, он беседовал с Медием. Военачальникам было приказано явиться с рассветом. (25.4) Распорядившись этим, он не­много поел; его отнесли в комнату, и лихорадка целую ночь не остав­ляла его. На следующий день он вымылся и, вымывшись, принес жер­тву. Неарху и прочим военачальникам было велено быть готовыми к отплытию через три дня. На следующий день он опять вымылся, за­вершил положенные жертвоприношения и возложил жертвы; лихо­радка не утихала. Тем не менее, призвав военачальников, он прика­зал, чтобы все было готово к отплытию. Вечером он вымылся и, вы­мывшись, почувствовал себя плохо. (25.5) На следующий день его перенесли в дом рядом с бассейном, и он принес положенные жертвы. Было ему худо, но все же он пригласил главных морских командиров и опять отдал приказ об отплытии. На следующий день его с трудом принесли к жертвеннику; он принес жертву и все-таки еще распоря­дился относительно отплытия. (6) На следующий день, чувствуя себя плохо, он все же совершил положенные жертвоприношения и приказал, чтобы стратеги находились в соседней комнате, а хилиархи и пентакосиархи[305] перед дверьми. Ему стало совсем худо, и его перенесли из парка во дворец. Вошедших военачальников он узнал, но сказать им уже ни­чего не мог; голоса у него уже не было. Ночью и днем у него была жестокая лихорадка, не прекратившаяся и в следующую ночь и сле­дующий день.

(26.1) Так записано в дворцовых дневниках[306]. Дальше рассказывается, что солдаты захотели увидеть его, одни, чтобы увидеть еще живого, другие потому, что им сообщили, будто он уже умер, и они вообразили, ду­мается мне, что телохранители скрывают его смерть. Большинство же, полное печали и любви к царю, требовало, чтобы их впустили к Алек­сандру. Рассказывают, что он лежал уже без голоса, но пожал руку каждому из проходивших мимо него солдат, с трудом приподымая го­лову и приветствуя их глазами. (26.2) В дворцовых дневниках говорится, что Пифон, Аттал, Демофонт и Певкест, а затем Клеомен, Менид и Селевк[307] легли спать в храме Сараписа[308], чтобы узнать у бога, не будет ли полезнее и лучше принести Александра в храм и умолять бога об излечении. Раздался голос, исходивший от бога: не надо приносить Александра; ему будет лучше, если он останется на месте. (26.3) «Друзья» так и объявили; Александр же умер, словно смерть и была для него лучшим уделом. Почти то же самое написано у Аристобула и Птолемея[309]. Записали они следующее: «друзья» спросили у Александ­ра, кому он оставляет царство? Он ответил: «Наилучшему». Другие рассказывают, что к этому слову он прибавил еще: «Вижу, что будет великое состязание над моей могилой».

(27.1) Я знаю, что о кончине Александра написано еще много другого. Рас­сказывают, что Антипатр прислал Александру яд, и он от этого яда и умер; яд же для Антипатра изготовил Аристотель, который стал боять­ся Александра, узнав о судьбе Каллисфена[310], а привез его Кассандр, брат Антипатра. Некоторые даже пишут, что он привез его в копыте мула. (27.2) Дал же этот яд Иоллай, младший брат Кассандра: Иоллай был царским виночерпием, и Александр незадолго до своей кончины как-то его обидел. Другие добавляют, что участвовал в этом и Медий, друг Иоллая, пригласивший Александра к себе на пирушку. Александр, вы­пив килик, почувствовал острые боли и вследствие этих болей и ушел с пира. (27.3) Кто-то не постыдился написать, что Александр, почувство­вав близкий конец, ушел с намерением броситься в Евфрат: исчезнув таким образом из среды людей, он утвердил бы в потомках веру в то, что, произойдя от бога, он и отошел к богам. Жена его, Роксана[311], уви­дела, что он уходит, и удержала его; Александр же со стоном сказал, что она отняла от него непреходящую славу: стать богом. Я записал это скорее для того, чтобы показать, что я осведомлен в этих толках, а не из доверия к ним.

(28.1) Александр скончался в 114 олимпиаду при Гегесии, архонте афин­ском[312]. Жил он 32 года и 8 месяцев, как говорит Аристобул; царствовал же 12 лет и 8 месяцев. Был он очень красив, очень деятелен, стреми­телен и ловок; по характеру своему очень мужествен и честолюбив; великий любитель опасности и усерднейший почитатель богов. (28.2) Физическими усладами он почти пренебрегал; что же касается душев­ных, то желание похвалы было у него ненасытное. Он обладал исклю­чительной способностью в обстоятельствах темных увидеть то, что нужною редкой удачливостью заключал по имеющимся данным о том, какой исход вероятен; прекрасно знал, как построить, вооружить и снабдить всем необходимым войско. Как никто умел он поднять дух у солдат, обнадежить их, уничтожить страх перед опасностью собствен­ным бесстрашием. (28.3) С решимостью непоколебимой действовал он в тех случаях, когда действовать приходилось на глазах у всех; ему не было равного в умении обойти врага и предупредить его действия рань­ше, чем мог возникнуть страх перед ним. Он нерушимо соблюдал до­говоры и соглашения; его невозможно было провести и обмануть. На деньги для собственных удовольствий был он очень скуп; щедрой ру­кой сыпал благодеяния.

(29.1) Если Александр и совершал проступки по вспыльчивости или во гневе, если он и зашел слишком далеко в своем восхищении варвар­скими обычаями, то я этому не придаю большого значения. К снис­хождению склоняют и его молодость, и его постоянное счастье, и то обстоятельство, что его окружали люди, которые стремились только угодить ему, а не направить к лучшему; такие есть и всегда, к несчастью, будут в свите царей. Но я знаю, что из древних царей раска­ивался в своих проступках один Александр – по благородству своей души. (29.2) Боль­шин­ство же, даже сознавая свой проступок, оправды­вают его как нечто прекрасное, думая таким образом прикрыть свою вину. Они ошибаются. Единственное исправление вины, по-моему, заключается в том, что виновный признает ее за собой и явно раскаи­вается в ней; тогда и обиженным обида их не кажется такой тяжкой. Если сделавший злое признает, что дело его нехорошо, то остается добрая надежда на будущее: если он сокрушается о прошлых проступ­ках, то он не допустит впредь подобной вины. (29.3) А если он возводил свой род к богам, то это не кажется мне большим проступком: возмож­но, что этой выдумкой он хотел возвысить себя в глазах подданных. Я, во всяком случае, считаю, что он был не менее знаменитым царем, чем Минос, Эак или Радамант[313], чей род древние возводили к Зевсу, не вме­няя им этого в дерзость и самомнение. То же можно сказать о Тесее, сыне Посейдона, или об Ионе, сыне Аполлона. (4) И персидскую одежду он надел, по-моему, обдуманно: ради варваров, чтобы явиться для них не вовсе чуждым царем, и ради македонцев – для умаления ма­кедонской резкости и заносчивости. Для того же, думается мне, он и зачислил в их ряды персов «носителей айвы», а в агему[314] людей, равных ее членам по достоинству. И частые пирушки устраивал он, по словам Аристобула, не ради вина: Александр пил мало – а из расположения к друзьям.

(30.1) Тот, кто бранит Александра, пусть не только бранит достойное брани, но охватит все его деяния и даст себе отчет в том, кто он сам и в какой доле живет. Он, ничтожное существо, утружденное ни­чтожными делами, с которыми, однако, он не в силах справиться, он бранит царя, ставшего там великим, взошедшего на вершину человеческого счастья, бесспорно повелителя обоих материков, на­полнившего мир славой своего имени. (30.2) Я думаю, что в то время не было ни народа, ни города, ни человека, до которого не дошло бы имя Александра. И я полагаю, что не без божественной воли родил­ся этот человек, подобного которому не было. На это, говорят, ука­зывали и предсказания при смерти Александра, и разные видения, и различные сны, которые видели люди; почести, воздаваемые ему до сих пор людьми; память, которую он оставил о себе как о суще­стве высшем; предсказания, которые и теперь, столько времени спустя, даются, из уважения к нему, македонскому народу. (30.3) Я сам в этой работе с порицанием отозвался о некоторых поступках Александра, но я не стыжусь того, что отношусь к Александру с вос­хищением. А дела его я бранил потому, что люблю правду, и потому, что хочу принести пользу людям: поэтому не без божьего изволения и взялся я за эту работу.