Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Афинская демократия

Аристотель. Искусство управлять и подчиняться

Аристотель (384–322) – великий греческий философ, ученый, писатель родом из г. Стагира (Халкидский полуостров), учился и преподавал в Академии своего наставника Платона, жил в Афинах на правах переселенца (метека), был учителем Александра Македонского, в конце жизни проводил занятия в предместье Афин, где был храм Аполлона Ликейского и гимнасий, получивший название Ликей. Аристотель был разносторонним мыслителем, занимавшимся не только философией, но и литературой, искусством, политикой, физикой и биологией, что нашло отражение в его многочисленных трудах. Трактат «Политика» был, скорее всего, написан до похода Александра Македонского на Восток (до 334), но работа над ним велась и в правление Александра, который воплощал в жизнь многие теоретические положения философа. «Политика», несмотря на то, что была написана в IV в. до Р. Х., подвела итог политической деятельности греков высокой классики. Фрагменты из 3-й книги печатаются по изд.: Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения в 4-х томах. М., 1984. Т. 4. С. 455–457, 460–461. Перев. с древнегреч. С. А. Жебелева.

(4.1) После сделанных разъяснений следует рас­смотреть, должно ли допустить существование одного вида государственного устройства или нескольких, и если их имеется несколько, то каковы они, сколько их и в чем их отличия.

Государственное устройство – это распо­рядок в области организации государственных долж­ностей вообще, и в первую очередь верховной власти: верховная власть повсюду связана с порядком госу­дарственного управления, а последний и есть государственное устройство. Я имею в виду, на­пример, то, что в демократических государствах вер­ховная власть – в руках народа; в олигархиях, наобо­рот, в руках немногих; поэтому и государственное устройство в них мы называем различным. С этой точ­ки зрения мы будем судить и об остальном.

(4.2) Следует предпослать вопрос: для какой цели воз­никло государство и сколько видов имеет власть, уп­равляющая человеком в его общественной жизни? Уже в начале наших рассуждений, при разъяснении вопро­са о домохозяйстве и власти господина в семье, было указано, что человек по природе своей есть существо политическое, в силу чего даже те люди, которые нисколько не нуждаются во взаимопомощи, безотчетно стремятся к совместному жительству.

(4.3) Впрочем, к этому людей побуждает и сознание общей пользы, поскольку на долю каждого приходится участие в прекрасной жизни; это по пре­имуществу и является целью как для объединенной совокупности людей, так и для каждого человека в от­дельности. Люди объединяются и ради самой жизни, скрепляя государственное общение: ведь, пожалуй, и жизнь, взятая исключительно как таковая, содержит частицу прекрасного, исключая разве только те случаи, когда слишком преобладают тяготы. Ясно, что большинство людей готово претерпевать множество страданий из привязанности к жизни, так как в ней самой по себе заключается некое благоденствие и естественная сладость <...>

(4.7) Итак, ясно, что только те государственные устройства, которые имеют в виду общую пользу, являются, согласно со строгой справедливостью, правильными; имеющие же в виду только благо правящих – все ошибочны и представляют со­бой отклонения от правильных: они основаны на на­чалах господства, а государство есть общение свободных людей.

После того как это установлено, надлежит обратиться к рассмотрению государственных устройств – их числа и свойств, и прежде всего правильных, так как из их определения ясными станут и отклонения от них.

(5.1) Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления, последнее же олицетворяется верховной властью в государстве, и верховная власть непременно находится в руках ли­бо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство пра­вят, руководясь общественной пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно признать одно из двух: либо люди, участвующие в государственном общении, не граждане, либо они все должны быть при­частны к общей пользе. (5.2) Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно на­зываем царской властью: власть немногих, но более чем одного – аристократией (или потому, что правят лучшие, или потому, что имеется в виду высшее благо государства и тех, кто в него входит); а когда ради общей пользы правит большинство, тогда мы употребляем обозначение, общее для всех видов государственного устройства, – полития[145]. (5.3) И такое разграничение оказывается логически правильным: один человек или немногие могут выделяться своей добродетелью, но преуспеть во всякой добродетели для боль­шинства – дело уже трудное, хотя легче всего – в военной доблести, так как последняя встречается именно в народной массе. Вот почему в такой политии верховная власть сосредоточивается в руках воинов, которые вооружаются на собственный счет. (5.4) Отклонения от указанных устройств следующие: от царской власти – тирания, от аристократии – олигархия, от политии – демократия. Тирания – монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды состоятельных граждан; де­мократия – выгоды неимущих; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет <...>

(5.10) Государство создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо; в противном случае следовало бы допустить также и государство, состоящее из рабов или из жи­вотных, чего в действительности не бывает, так как ни те ни другие не составляют общества, стремящегося к благоденствию всех и строящего жизнь по своему предначертанию. Равным образом государство не возникает ради заключения союза в целях предотвраще­ния возможности обид с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг; иначе этру­ски и карфагеняне и вообще все народы, объединенные заключенными между ними торговыми договорами, должны были бы считаться гражданами одного госу­дарства. (5.11) Правда, у них существуют соглашения касательно ввоза и вывоза товаров, имеются договоры с целью предотвращения взаимных недоразумений и есть письменные постановления касательно военного союза. Но для осуществления всего этого у них нет каких-либо общих должностных лиц, наоборот, у тех и других они разные; ни те ни другие не заботятся ни о том, какими должны быть другие, ни о том, что­бы кто-нибудь из состоящих в договоре не был не­справедлив, чтобы он не совершил какой-либо низости; они пекутся исключительно о том, чтобы не вре­дить друг другу. За добродетелью же и пороком в государствах заботливо наблюдают те, кто печется о соблюдении благозакония; в этом и сказывается необходимость заботиться о добродетели граждан тому го­сударству, которое называется государством по истине, а не только на словах. В противном случае государственное общение превратится в простой союз, отличаю­щийся от остальных союзов, заключенных с союзника­ми, далеко живущими, только в отношении пространства. Да и закон в таком случае оказывается простым договором или ... просто гарантией личных прав; сделать же граждан добрыми и справедливыми он не в силах <...>

Псевдо-Ксенофонт. Управление ненавистных Афин

Автор нижеследующего фрагмента из сочинения «Афинская полития», приписываемого в древности Ксенофонту и созданного в первый период Пелопоннесской войны (ок. 424–413), неизвестен. Скорее всего, он был выходцем из афинской аристократии, поскольку «Полития» обобщает взгляды, характерные для греческих олигархов. Данный труд является своеобразным ответом на надгробную речь Перикла (см. выше) и освещает демократическое устройство Афин под другим углом зрения. Печатается по изд.: Античная демократия в свидетельствах современников. М., 1996. С. 91–100. Перев. с древнегреч. С. И. Радцига.

I. (1) Что касается государственного устройства афинян, то, если они выбрали свой теперешний строй, я не одобряю этого по той причине, что, избрав себе его, они тем самым избрали такой порядок, чтобы простому народу жилось лучше, чем благородным. Вот за это-то я и не одобряю его. Но уж раз у них это было принято в таком виде, я постараюсь до­казать, что они удачно сохраняют свое государственное устройство и во­обще заводят у себя такие порядки, которые представляются ненормаль­ными с точки зрения остальных греков.

(2) Итак, прежде всего я скажу, что справедливо в Афинах бедным и простому народу пользоваться преимуществом перед благородными и богатыми по той причине, что народ-то как раз и приводит в движение корабли и дает силу государству – именно кормчие, начальники греб­цов, пятидесятники, командиры носа, корабельные мастера – вот эти-то люди и сообщают государству силу в гораздо большей степени, чем гоп­литы и знатные и благородные. И раз дело обстоит так, то представля­ется справедливым, чтобы все имели доступ к государственным должно­стям как при теперешних выборах по жребию, так и при избрании поднятием рук и чтобы предоставлялась возможность высказываться всякому желающему из граждан. (3) Затем, таких должностей, которые приносят спасение, если заняты благородными людьми, и подвергают опасности весь вообще народ, если заняты неблагородными, – этих должностей народ вовсе не добивается; он не находит нужным получать по жребию должности ни стратегов, ни гиппархов. И правда, народ по­нимает, что получает больше пользы, если эти должности не исправляет сам, а предоставляет их исправлять наиболее могущественным людям. Зато он стремится занимать те должности, которые приносят в дом жа­лованье и доход. (4) Далее, если некоторые удивляются, что афиняне во всех отношениях отдают предпочтение простым и бедным и вообще де­мократам перед благородными, то этим самым, как сейчас выяснится, они сохраняют демократию. Именно, когда бедные и люди из народа, вообще люди низшие, достигают благополучия и когда таких людей ста­новится много, они укрепляют демократию; если же хорошо живется богатым и благородным, это значит, что демократы сами усиливают партию своих противников. (5) Во всякой земле лучший элемент являет­ся противником демократии, потому что лучшие люди очень редко допускают бесчинство и несправедливость, но зато самым тщательным об­разом стараются соблюдать благородные начала, тогда как у простого народа – величайшая необразованность, недисциплинированность и ни­зость. Действительно, людей простых толкают на позорные дела скорее бедность, необразованность и невежество – качества, которые у неко­торых происходят по недостатку средств. (6) Может быть, кто-нибудь скажет, что не следовало бы допускать их всех без разбора говорить в Народном собрании и быть членами Совета, а только самых опытных и притом лучших людей. Но афиняне и в этом отношении рассуждают со­вершенно правильно, предоставляя говорить в собрании и простым, по­тому что если бы только благородные говорили в Народном собрании и обсуждали дела, тогда было бы хорошо людям одного положения с ни­ми, а демократам было бы нехорошо. А при теперешнем положении, когда может говорить всякий желающий, стоит ему подняться со своего места, будь это простой человек, – он изыскивает благо для самого се­бя и для себе подобных. (7) Кто-нибудь, пожалуй, возразит: так что же хорошего может придумать себе и народу такой человек? А в Афинах находят, что невежество, грубость и благожелательность такого человека скорее приносят пользу, чем достоинство, мудрость и недоброжелатель­ность благородного. (8) Конечно, не такие порядки нужны для того, чтобы государство могло сделаться наилучшим, но зато демократия ско­рее всего может сохраниться при таких условиях. Народ ведь желает вовсе не прекрасных законов в государстве, когда при этом ему самому придется быть в рабстве, но хочет быть свободным и управлять, а до плохих законов ему мало дела. Ведь от порядка, который ты[146] считаешь нехорошим законодательством, народ сам получает силу и бывает свобо­ден. (9) Если же ты ищешь царства хороших законов, то прежде всего увидишь, что в таком случае для граждан издают законы опытнейшие люди; затем, благородные будут держать в повиновении простых, бла­городные же будут заседать в Совете, обсуждая дела государства, и не будут позволять, чтобы безумцы были членами Совета, говорили или даже участвовали в Народном собрании. Вот от этих-то благ скорее всего народ может попасть в рабство.

(10) С другой стороны, очень велика в Афинах распущенность рабов и метеков, и нельзя тут побить раба, и он перед тобой не посторонится. А почему существует этот местный обычай[147], я объясню. Если бы позво­лялось обычаем свободному бить раба, или метека, или вольноотпущен­ника, часто били бы афинянина, приняв его за раба, потому что и по одежде тут народ нисколько не лучше, чем рабы и метеки, да не лучше нисколько и по всему внешнему виду. (11) Если же кто удивляется и тому, что тут позволяют рабам быть избалованными и некоторым вести роскошную жизнь, то окажется, может быть, что и это делают созна­тельно[148]. Действительно, где морская держава, там рабы необходимо должны служить за деньги, чтобы мне получать оброк из того, что бу­дут они зарабатывать, и необходимо там предоставлять им свободу[149], а где есть богатые рабы, там уже невыгодно, чтобы мой раб тебя боялся. В Лакедемоне мой раб тебя боялся бы, если же твой раб меня будет бо­яться, ему, может быть, придется отдавать и собственные деньги, чтобы не подвергаться опасности самому. (12) Так вот вследствие этого мы предоставили и рабам такую же свободу слова[150], как и свободным, а равно и метекам как гражданам, потому что государство нуждается в метеках из-за многочисленности ремесел и в интересах морского дела. Потому-то мы предоставили, естественно, и метекам равную свободу слова.

(13) А общества, занимавшиеся в Афинах гимнастическими и муси­ческими выступлениями, народ упразднил, считая это неподходящим, так как увидел, что не может сам тщательно заниматься этим. Зато что ка­сается хорегий, гимнасиархий и триерархий[151], он понимает, что хорегами являются богатые, а народ лишь нанимается на службу в хорегиях, что гимнасиархами и триерархами являются богатые, народ же получает вы­годы от триерархий и гимнасиархий. Народ, во всяком случае, хочет по­лучать деньги и за пение, и за бег, и за танцы, и за плавание на кораб­лях, чтобы и самому иметь прибыль и чтобы богатые становились беднее. Да и в судах он не столько заботится о справедливости, сколько о своей собственной выгоде.

(14) Что же касается союзников[152], то у них толпа, очевидно, тоже преследует злостными клеветами и ненавистью благородных; а так как афиняне понимают необходимость того, чтобы подчиненный ненавидел своего повелителя, и, с другой стороны, знают, что если в государствах будут иметь силу богатые и благородные, то в Афинах власть очень не­долго будет оставаться в руках народа, – ввиду этого они благородных лишают там гражданской чести, отнимают имущество, изгоняют из своих владений и убивают, а простых поддерживают. Благородные из афинян защищают благородных в союзных государствах, понимая, что им самим выгодно защищать всегда в государствах людей лучших. (15) Но, может быть, кто-нибудь скажет, что это и составляет силу афинян, если союз­ники в состоянии вносить деньги; между тем демократам представляется большей выгодой, чтобы деньги союзников были в руках каждого от­дельного из афинян, а союзники – чтобы имели лишь столько, сколько нужно для пропитания, и чтобы, занятые работой, не были в состоянии замышлять чего-нибудь против них[153].

(16) По мнению некоторых, народ афинский делает ошибку также и в том, что заставляет союзников ездить для судебных дел в Афины[154]. Но афиняне возражают на это, исчисляя, сколько заключается в этом преимуществ для афинского народа: во-первых, из судебных пошлин[155] он получает целый год жалованье[156]; затем, сидя дома и не выезжая на ко­раблях, он распоряжается в союзных государствах и при этом людей из народа поддерживает в судах, а противников уничтожает. Между тем, если бы все вели свои процессы у себя на родине, то, будучи недоволь­ны афинянами, старались бы уничтожить тех из своей среды, которые наиболее сочувствуют афинской демократии. (17) Кроме того, афинский народ вот в чем выигрывает от того, что судебные процессы союзников происходят в Афинах: во-первых, процентная пошлина, взимаемая в Пи­рее[157], оказывается для государства больше; затем, дела идут лучше у того, у кого есть дом, сдающийся внаймы, или у кого есть упряжка вьючных животных или раб, отдаваемые внаймы; наконец, глашатаи работают лучше вследствие приезда союзников. (18) Вдобавок ко всему этому, если бы союзники не приезжали на судебные процессы, они ока­зывали бы уважение из афинян только тем, которые выезжают на ко­раблях – стратегам, триерархам и послам; а при теперешних условиях вынужден угождать народу афинскому каждый в отдельности из союз­ников, так как каждый сознает, что ему предстоит, придя в Афины, подвергнуться наказанию или получить удовлетворение не перед кем-либо иным, но перед народом, как того требует в Афинах закон. И он бывает вынужден умолять на судах, бросаясь на колени, и хватать за руку всякого входящего. Вот поэтому-то союзники еще в большей сте­пени стали рабами народа афинского .

(19) Кроме того, имея владения за пределами Аттики[158] и посылая туда своих должностных лиц, афиняне незаметно для самих себя при­выкли владеть веслами и сами, и их слуги, потому что, раз человек час­то плавает, ему по необходимости приходится взяться за весло не только самому, но и рабу, и изучить выражения, употребляющиеся в морском деле. (20) Таким образом, из них выходят хорошие кормчие благодаря опытности в плаваниях и навыку. Одни наловчились, правя транспорт­ным судном, другие – грузовым, некоторые после этого встали на три­еры. Большинство умеет грести сейчас же, как вступит на военные ко­рабли, так как приучилось к этому уже раньше в течение всей жизни.

II. (1) Войско гоплитов, которое кажется в Афинах наиболее слабой стороной, таково и на самом деле, и афиняне думают, что врагам своим[159] уступают и в качестве и в численности, а союзников, которые вносят им подать[160], превосходят всех даже и на суше. При этом они убеждены, что войска гоплитов им вполне достаточно, если превосходят им своих союз­ников. (2) А кроме того, вследствие стечения обстоятельств, у них ока­залось положение приблизительно такое. Подданным сухопутной держа­вы возможно, собравшись из маленьких государств в один пункт, сражаться соединенными силами; между тем подданным морской держа­вы, поскольку они являются островными жителями, невозможно соеди­нить свои государства, потому что море их разделяет, а их властители являются господами над морем. Если бы даже и можно было островитя­нам сойтись незаметно вместе на один остров, им пришлось бы погиб­нуть от голода. (3) Из тех же подчиненных афинянам государств, кото­рые лежат на материке, большие подчиняются из страха, а маленькие главным образом из-за нужды: ведь нет такого государства, которое не нуждалось бы в привозе или в вывозе чего-нибудь, и, значит, ни того, ни другого не будет у него, если оно не станет подчиняться хозяевам моря <…>

(17) Далее, союзные договоры и присягу[161] для олигархических госу­дарств необходимо соблюдать; если же не будут держать своих договоров, тогда или называют тебе того, по вине которого ты страдаешь[162] или тех известных лиц – ввиду их небольшого числа, – которые зак­лючили договор. А что касается народа, то, какие бы договоры он ни заключил, можно каждому из его среды, сваливая вину на кого-нибудь одного – на говорившего тогда оратора[163] и на председателя собрания, ставившего вопрос на голосование[164], – отрекаться, говоря, что не при­сутствовал тогда и что не согласен с этим, разве только узнают, что договор заключен при полном собрании народа[165]. И если не найдут нужным считать его действительным, у них придуманы тысячи предло­гов, чтобы не исполнять того, чего не захотят. Притом, если произойдет что-нибудь худое от принятого народом решения, демократы приписы­вают вину в этом тому, что кучка людей, противодействуя ему, испорти­ла все дело; если же будет какой-нибудь успех, тогда приписывают честь этого себе. (18) С другой стороны, осмеивать в комедиях и бра­нить народ афиняне не позволяют, чтобы не распространялась хула на них же самих; но по отношению к частным лицам, если кто хочет осме­ять другого, они поощряют это, хорошо зная, что не из простого народа и не из заурядной массы по большей части бывает осмеиваемый, но это – или богатый, или знатный, или влиятельный, и только редко подвергается осмеянию кто-нибудь из бедных и демократов, да и то лишь в том случае, если он суется во все дела и стремится чем-нибудь выделяться из народа; потому, если таких и осмеивают, они не возму­щаются. (19) Итак, я, по крайней мере, утверждаю, что народ в Афи­нах понимает, кто из граждан благородный и кто простой, и, понимая это, любит своих сторонников и радетелей, хотя бы они были простыми, а благородных скорее ненавидит, так как не думает, чтобы их благород­ство служило ко благу ему, но ждет от него лишь худого. И наоборот, некоторые, стоящие в самом деле за народ, по происхождению вовсе не демократы. (20) Я со своей стороны допускаю демократическую точку зрения для самого народа, потому что каждому простительно заботиться о самом себе. Но кто, не принадлежа к народу, предпочитает жить в демократическом, а не в олигархическом государстве, тот просто задает­ся какими-нибудь преступными намерениями и видит, что мошеннику скорее можно остаться незамеченным в демократическом государстве, чем в олигархическом.

III. (1) Итак, что касается государственного устройства афинян, то ха­рактер его я, конечно, не одобряю; но, раз уж они решили иметь демо­кратическое правление, мне кажется, что они удачно сохраняют демокра­тию, пользуясь теми приемами, какие я указал.

Кроме того, как я вижу, некоторые упрекают афинян еще и за то, что иногда у них Совету и народу не удается постановить решение для человека, хотя бы он сидел в ожидании целый год. Происходит и это в Афинах только из-за того, что вследствие множества дел они не успе­вают всех отпускать, разрешив их дела. (2) Да и как бы они могли успеть сделать это, когда им приходится, во-первых, справить столько праздников, сколько еще ни одному из греческих государств[166], – а во время их труднее добиться чего-нибудь по делам государства[167], – затем, разбирать столько частных и государственных процессов и отчетов[168], сколько не разбирают и все вообще люди, а Совету совещаться часто о войне[169], часто об изыскании денег, часто о законодательстве, часто о те­кущих событиях государственной жизни, часто о делах с союзниками[170], принимать подать, заботиться о верфях и святилищах. Так что же уди­вительного, что при наличии стольких дел они не в состоянии всем лю­дям разрешить их дела? (3) Некоторые говорят: стоит кому-нибудь, кто располагает деньгами, обратиться к Совету или народу, и он добьется разрешения своего дела. Я, пожалуй, соглашусь, что деньгами в Афинах добиваются многого[171] и добивались бы еще большего, если бы еще боль­ше было людей, готовых давать деньги. Но все-таки я прекрасно знаю, что всех просителей удовлетворить государство не в состоянии, сколько бы ни давали ему золота и серебра. (4) Далее, приходится решать еще и такие дела: если кто-нибудь не ремонтирует назначенный ему корабль[172] или застраивает какой-нибудь казенный участок[173]; кроме того, из года в год разбирать претензии со стороны хорегов[174], назначаемых на Диони­сии, Фаргелии, Панафинеи, Промефии и Гефестии[175]; также назначаются триерархи по 400 каждый год[176], и в случае заявки со стороны любого из них приходится разбирать жалобы из года в год; кроме того, надо про­извести проверку должностных лиц и разрешить споры с их стороны, подвергнуть проверке сирот[177] и назначить тюремных стражей[178]. (5) Все это бывает из года в год. Но время от времени приходится разбирать дела о проступках по военному командованию, а также если случается какое-нибудь другое неожиданное преступление, например, совершат ка­кое-нибудь небывалое злодеяние или нечестие. Еще о многих вещах я не говорю; самое же важное упомянуто все, кроме установления податей для союзников[179]. А эти дела бывают по большей части каждое пятиле­тие. (6) Так что же – не надо ли считать все это не стоящим разбира­тельства? Да, пусть скажет кто-нибудь, чего из этих дел не следовало бы здесь разбирать. А если уж приходится согласиться, что все это на­до разбирать, то необходимо это делать в течение года, потому что даже теперь, хотя и судят круглый год, и то не в состоянии остановить пре­ступников вследствие многочисленности населения. (7) Хорошо! Но кто-нибудь скажет, что судить надо, но не такому большому количеству су­дей[180]. Тогда по необходимости в каждой судебной комиссии, если не со­кратят числа их, будет заседать лишь ограниченное число членов, в ре­зультате чего легко будет и вступить в сделку с судьями ввиду их малочисленности, и подкупить их, но вместе с тем им будет гораздо труднее судить по правде. (8) Кроме того, надо принять во внимание и то, что афинянам приходится справлять праздники, во время которых невозможно творить суд. Притом праздников они справляют вдвое больше, чем остальные; но я уж кладу это равным числу праздников, какое бывает в государстве, справляющем их наименьшее число. Так вот ввиду этого я не считаю возможным, чтобы в Афинах дела шли иначе, чем теперь: разве только в чем-нибудь незначительном можно одно выкинуть, другое прибавить, а многое изменить нельзя, не отнимая в то же время чего-нибудь у демократического строя. (9) Конечно, чтобы улуч­шился государственный порядок, можно многое придумать, но чтобы существовала демократия и чтобы в то же время было лучшее правле­ние, – найти удовлетворительное решение этого нелегко; разве только, как я только что сказал, можно в мелочах что-нибудь прибавить или от­нять.

(10) Затем, мне кажется, афиняне и в том отношении неправильно рассуждают, что принимают сторону худших в государствах, где проис­ходит смута. Но они это делают сознательно, потому что если бы они принимали сторону лучших, то вступались бы не за своих единомышлен­ников: ведь ни в одном государстве лучшие люди не сочувствуют демо­кратии, но худшие в каждом государстве сочувствуют демократии; конеч­но, подобный подобному всегда друг. Вот поэтому-то афиняне и вступа­ются за то, что подходит им самим. (11) А сколько раз ни пробовали они вступаться за благородных, это не шло им на пользу; наоборот, вскоре же попал в рабство народ беотийский[181]; в другой раз, когда при­няли сторону благородных в Милете, вскоре же те отпали и перебили демократов[182]; еще раз, когда взяли сторону лакедемонян вместо мессен­цев, вскоре же лакедемоняне подчинили мессенцев и стали воевать с афинянами[183].

(12) Может быть, кто-нибудь возразит, что, видно, никто не подверг­ся в Афинах несправедливо лишению гражданской чести[184]. Я же утверждаю, что есть некоторые, которые лишены прав несправедливо, но лишь некоторые немногие. Между тем, чтобы посягнуть на суще­ствование афинской демократии, нужна не горсть людей; к тому же ведь обыкновенно бывает, что об этом совершенно не помышляют те, кото­рые лишены прав справедливо, а лишь те, которые несправедливо. (13) Как же в таком случае можно представить себе, чтобы большинство бы­ло несправедливо лишено прав в Афинах, где народ сам исправляет должности и где лишаются прав лишь за такие дела, как недобросовест­ное отправление должности, нечестные речи и действия? Принимая вот это в соображение, не следует думать, чтобы какая-либо опасность гро­зила в Афинах со стороны людей, лишенных гражданской чести.

Греко-персидские войны

Геродот. Разгром персов у острова Саламин

Геродот (ок. 484 – ок. 425) – первый греческий ученый, прозванный «отцом истории», несмотря на то, что фактическим родоначальником исторической науки следует считать Фукидида. Происходил из аристократического рода Галикарнаса (Малая Азия), значительную часть жизни провел в путешествиях по Греции, Малой Азии, Египту, Месопотамии, Причерноморью и Фракии. Скончался в Южной Италии, в городе Фурии. Главный и единственный сохранившийся труд Геродота – «История», посвященная греко-персидским войнам (повествование доведено до похода Ксеркса 480 г.). В эллинистическое время труд историка был разделен на девять книг, названных по именам муз – богинь-покровительниц искусств. Сражение у острова Саламин (480) было одним из последних и решающих в войнах с Персией, оно описано в VIII книге «Истории». Саламинский бой почитался потомками как символ национальной победы. Печатается по изд.: Геродот. История в девяти книгах. Л., 1972 (сер. «Памятники исторической мысли»). С. 348–350, 396–401. Перев. с древнегреч. Г. А. Стратановского.

VII. (138) О походе царя говорили, будто он направлен только против Афин, на самом же деле персы шли против всей Эллады. Эллины уже давно знали об этом по слухам, но не могли объединиться для совместных действий. Некоторые из них уже дали персидскому царю [в знак покорности] землю и воду и поэтому полагали, что варвары не причинят вреда. Те же, которые этого не сделали, жили в великом страхе, так как во всей Элладе не доставало боевых кораблей, чтобы дать отпор врагу. Большинство эллинских городов вообще не желало воевать, но открыто сочувствовало персам.

(139) Поэтому я вынужден откровенно высказать мое мнение, которое, конечно, большинству придется не по душе. Однако я не хочу скрывать то, что признаю истиной. Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу, то никто [из эллинов] не посмел бы оказать сопротивления персам море <...> Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротив­лению всем остальным эллинам, поскольку те еще не перешли на сторону мидян, и с помощью богов обратили царя в бегство. Не могли устрашить афинян даже грозные изречения дельфийского оракула и побудить их покинуть Элладу на произвол судьбы. Они спокойно стояли и муже­ственно ждали нападения врага на их землю <...>

(141) ...Ответ оракула глубоко опечалил афинских послов[185]. И вот, когда они уже впали в отчаяние от возвещенных им бедствий, некто Тимон, сын Андробула, один из самых уважаемых людей в Дельфах, посоветовал им вернуться в святилище с оливковыми ветвями и еще раз вопросить оракул уже в качестве «умоляющих бога о защите». Афиняне так и поступили и обратились к богу с такими словами: «Владыка! Ради этих вот оливковых ветвей, которые мы принесли, изреки нам более ми­лостивое прорицание о нашем родном городе, иначе мы не уйдем из свя­тилища, но пребудем здесь до конца наших дней». На это прорицатель­ница изрекла им вторично вот что:

Гнев Олимпийца смягчить не в силах Афина Паллада,

Как ни склоняй она Зевса – мольбами иль хитрым советом,

Все ж изреку тебе вновь адамантовой крепости слово:

Если даже поля меж скалою Кекропа[186] высокой

И Киферона долиной[187] святой добычею вражеской станут,

Лишь деревянные стены дает Зевес Тритогенее[188]

Несокрушимо стоять во спасенье тебе и потомкам.

Конных спокойно не жди ты полков или рати пехотной,

Мощно от суши грядущей, но тыл обращая,

Все ж отступай: ведь время придет и померишься силой!

Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь

В пору ль посева Деметры даров, порою ли знойною жатвы.

(142) Это изречение оракула послы записали, так как оно казалось им (да и действительно было) более милостивым, чем первое, и затем воз­вратились в Афины. По прибытии они объявили ответ оракула народ­ному собранию. Афиняне старались разгадать смысл изречения, и по этому поводу, между прочим, высказывались главным образом два таких противоположных мнения: некоторые старики утверждали, что акрополь останется невредим, так как в древние времена афинский кремль был огражден плетеной изгородью из терновника. Они считали поэтому, что выражение «деревянная стена» относится к этой ограде. Другие же говорили, что бог подразумевает корабли, и предлагали поэтому привести флот в боевую готовность, бросив все остальное на произвол судьбы. Однако тех, кто понимал под «деревянной стеной» корабли, смущали два последних стиха Пифии:

Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь

В пору ль посева Деметры даров, порою ли знойною жатвы.

Эти стихи опровергали мнение тех, кто считал, что «деревянные стены» – это корабли, так как толкователи оракулов объясняли их в том смысле, что афиняне будут разбиты, приняв морской бой при Саламине.

(143) Был тогда в Афинах один человек, лишь недавно выдвинув­шийся на первое место среди наиболее влиятельных граждан. Его звали Фемистоклом, и был он сыном Неокла. Он считал, что толкователи оракулов не все изречение объясняли правильно, и говорил так: «Если бы упомянутый стих действительно относился к афинянам, то бог, как мне кажется, не выбрал бы столь миролюбивых выражений, но сказал бы: “несчастный Саламин” вместо “божественный Саламин”, если только жителям его суждено погибнуть в борьбе за остров. Напротив, если из­речение понять правильно, то его следует относить к врагам, а не к афи­нянам». Поэтому Фемистокл советовал афинянам готовиться к морской битве, так как «деревянные стены» и есть корабли. Толкование Фемистокла понравилось афинянам гораздо больше, чем объяснение толкова­телей оракулов, которые были против приготовлений к битве на море и вообще советовали даже не поднимать руки на врага, но покинуть Аттику и поселиться где-нибудь в другой стране.

(144) Еще раньше этого совета Фемистокла афиняне приняли другое его удачное предложение. В государственной казне афинян тогда было много денег, поступавших от доходов с Лаврийских рудников. Эти деньги полагалось разделить между гражданами, так что каждому при­ходилось по 10 драхм. Фемистокл убедил афинян отказаться от дележа и на эти деньги построить 200 боевых кораблей, именно для войны с Эгиной. Эта-то вспыхнувшая тогда война с Эгиной и спасла Элладу, заставив Афины превратиться в морскую державу. Хотя корабли эти не нашли применения против эгинцев (для чего были построены), но те­перь они пригодились Элладе. Итак, у афинян были уже эти, построен­ные раньше корабли, и теперь нужно было построить еще другие. И вот афиняне, обсудив ответ оракула, решили по совету бога встретить всей своей военной мощью на море нападение варваров на Элладу вместе с эллинскими городами, которые пожелали к ним присоединиться <...>

VIII. (74) <...> Созвали сходку[189] и опять много толковали о том же: одни говорили, что нужно плыть к Пелопоннесу и там дать решительный бой за него, а не сражаться здесь за землю, уже захваченную врагом. Напротив, афиняне, эгинцы и мегарцы советовали остаться у Са­ламина и дать отпор врагу.

(75) Когда Фемистокл увидел, что мнение пелопоннесцев стало одер­живать верх, он незаметно покинул собрание. Выйдя из совета, он отпра­вил на лодке одного человека с поручением в мидийский стан. Звали этого человека Сикинн, н был он слугой и учителем детей Фемистокла. Его-то Фемистокл после войны сделал феспийским гражданином (когда феспийцы принимали новых граждан) и богачом. Прибыв на лодке к военачальникам варваров, Сикинн сказал вот что: «Послал меня воена­чальник афинян тайно от прочих эллинов (он на стороне царя и желает победы скорее вам, чем эллинам) сказать вам, что эллины объяты стра­хом и думают бежать. Ныне у вас прекрасная возможность совершить величайший подвиг, если вы не допустите их бегства. Ведь у эллинов нет единства, и они не окажут сопротивления: вы увидите, как ваши друзья и враги [в их стане] станут сражаться друг с другом». После этого Сикинн тотчас же возвратился назад.

(76) Варвары поверили этому сообщению. Прежде всего они высадили на островок Пситталию, что лежит между Саламином и материком, боль­шой персидский отряд. Потом, с наступлением полночи, корабли запад­ного крыла отплыли к Саламину, чтобы окружить эллинов. Корабли же, стоявшие у Кеоса и Киносуры, также вышли в море, так что весь пролив до Мунихия был занят вражескими кораблями. Варвары плыли туда для того, чтобы не дать эллинам бежать, отрезать их на Саламине и отомстить за битву при Артемисии[190]. А на острове под названием Пситталия высадился персидский отряд, чтобы спасать или уничтожать за­несенных туда волнами людей и обломки кораблей (ведь остров лежал на пути предстоящего сражения). Приготовления эти персы производили в полной тишине, чтобы враги ничего не заметили. Так персы готовились к бою, проведя целую ночь без сна[191] <...>

(78) Между тем военачальники [эллинов] под Саламином продолжали жаркий спор, не зная еще, что варварские корабли уже окружили их. Они думали, что враги стоят еще на прежнем месте, где они видели их днем <...>

(82) В то время как они еще сомневались, прибыла теносская триера под начальством Пантия, сына Сосимена, который перешел на сторону эллинов. Этот-то корабль принес самые достоверные сведения. За это деяние [имя] теносцев вырезано на дельфийском треножнике в числе победителей персидского царя. Итак, вместе с этим кораблем, перешед­шим к эллинам у Саламина, и с ранее присоединившимся у Артемисия лемносским эллинский флот насчитывал теперь 380 кораблей. Прежде ведь недоставало двух кораблей до этого числа.

(83) Эллины же поверили известию теносцев и стали готовиться к бою. Когда занялась заря, военачальники созвали сходку корабельных воинов и Фемистокл перед всеми держал прекрасную речь. В этой речи он со­поставлял все благородные и постыдные побуждения, которые прояв­ляются в душе человеческой. Фемистокл призывал воинов следовать благородным порывам и закончил речь приказанием вступить на борт кораблей. Воины уже поднимались на свои корабли, как вдруг с Эгины возвратилась триера, посланная к Эакидам. Тогда весь эллинский флот вышел в море, и тотчас же варвары напали на него.

(84) Прочие эллины хотели было уже грести назад и причалить к бе­регу, а Аминий из Паллены, афинянин, выйдя из строя, напал на враже­ский корабль. Корабли сцепились и не могли разойтись. Поэтому другие корабли подошли на помощь Аминию и вступили в бой. Так, по афин­скому преданию, началась битва; а эгинцы утверждают, что бой завязал первым корабль, посланный на Эгину к Эакидам[192]. Рассказывают также, что эллинам явился призрак некоей женщины. Громким голосом, так что весь флот слышал, призрак ободрил эллинов, обратившись к ним сначала с язвительными словами: «Трусы! Доколе будете вы еще грести назад?».

(85) Против афинян стояли финикияне (они образовали западное крыло у Элевсина), а против лакедемонян – ионяне, которые находились на восточном крыле против Пирея. Однако только немногие ионяне по призыву Фемистокла бились без воодушевления, большинство же сра­жалось мужественно. Я мог бы перечислить имена многих начальников ионийских триер, которые захватили эллинские корабли <...>

(86) Большинство вражеских кораблей у Саламина погибло: одни были уничтожены афинянами, а другие эгинцами. Эллины сражались с большим умением и в образцовом порядке. Варвары же, напротив, действовали беспорядочно и необдуманно. Поэтому-то исход битвы, конечно, не мог быть иным. Между тем варвары на этот раз бились гораздо отважнее, чем при Эвбее. Из страха перед Ксерксом каждый старался изо всех сил, думая, что царь смотрит именно на него.

(87) Об остальных – как эллинах, так и варварах – я не могу точно сказать, как каждый из них сражался. Что же до Артемисии[193], то с ней приключилось вот какое событие, отчего она еще более возвысилась в глазах царя. Именно, когда царский флот уже пришел в великое расстройство, в это самое время аттический корабль пустился в погоню за кораблем Артемисии. Сама она не могла бежать, так как впереди шли другие союзные корабли, а ее собственный корабль как раз находился в непосредственной близости от неприятеля. Тогда Артемисия решилась вот на какое дело, что ей и удалось. Преследуемая аттическим кораблем, она стремительно бросилась на союзный корабль калиндян, на котором плыл сам царь калиндян Дамасифим. Даже если у Артемисии еще раньше на Геллеспонте была с ним действительно какая-нибудь ссора, то я все же не мог бы решить, умышленно ли она совершила этот поступок или же калиндийский корабль только случайно столкнулся с ее кораблем. Когда же Артемисия стремительно бросилась на калиндийский корабль и потопило его, то этот счастливый случай принес ей двойную пользу. Так, начальник аттического корабля, увидев, что она напала на варварский корабль, либо принял корабль Артемисии за эллинский, либо решил, что ее корабль покинул варваров и перешел к эллинам. Поэтому он отвернул от корабля Артемисии и обратился против других кораблей.

(88) Так-то Артемисия, во-первых, спаслась бегством, а затем ей, несмотря на причиненный вред, как раз благодаря этому удалось снискать величайшее благоволение Ксеркса. Как передают, наблюдая çà ходом битвы, царь заметил нападающий корабль Артемисии, и кто-то из его свиты оказал: «Владыка! Видишь, как храбро сражается Артемисия и даже потопила вражеский корабль». Ксеркс спросил, правда ли, что это Артемисия, и приближенные подтвердили, что им хорошо известен опознавательный знак корабля царицы. Погибший же корабль они считали вражеским. А Артемисии, как было сказано, сопутствовала удача и во всем прочем; особенно же ей посчастливилось в том, что с калиндийского корабля никто не спасся, чтобы стать ее обвинителем. Передают, что Ксеркс сказал затем [в ответ] на замечание спутников: «Мужчины у меня превратились в женщин, а женщины стали мужчинами». Это были, как говорят, слова Ксеркса.

(89) В этом бою [у персов] пал военачальник Ариабигн, сын Дария и брат Ксеркса, и с ним много других знатных персов, мидян и их союз­ников. У эллинов же было немного потерь: они умели плавать, и по­этому люди с разбитых кораблей, уцелевшие в рукопашной схватке, смогли переплыть на Саламин. Напротив, большинство варваров из-за неумения плавать нашло свою гибель в морской пучине. Лишь только передние корабли обратились в бегство, большая часть их стала гибнуть. Ведь задние ряды кораблей, желая пробиться вперед, чтобы совершить какой-нибудь подвиг перед царем, сталкивались со своими же кораблями.

(90) <...> Ксеркс восседал у подошвы горы под названием Эгалеос против Саламина[194] и всякий раз, видя, что кто-ни­будь из его людей отличился в сражении, спрашивал его имя, и писцы записывали имя начальника корабля с прибавлением отчества и его род­ной город <...>

(91) Когда варвары, пытаясь выйти к Фалеру, бежали, эгинцы, устро­ившие засаду в проливе, совершили замечательные подвиги. В то время как афиняне в суматохе битвы топили вражеские корабли, если те со­противлялись и бежали, эгинцы перехватывали бегущих. Если какому-нибудь кораблю и удавалось избежать афинян, он попадал в руки эгинцев <...>

(93) Величайшую славу среди эллинов стяжали себе в этой битве эгинцы, а затем – афиняне. Среди отдельных воинов особенно отличились эгинец Поликрит и афиняне – Евмен из дема Анагирунта и Аминий из Паллены (тот, который преследовал Артемисию). Знай Аминий, что Артемисия находилась на этом корабле, он, конечно, не прекратил бы преследования, пока не захватил бы корабль или сам не был бы захвачен. Действительно, начальники афинских кораблей получили приказание захватить в плен Артемисию, а, кроме того, за поимку царицы живой была еще назначена награда в 1000 драхм. Ведь афиняне были страшно озлоблены тем, что женщина воюет против них. А ей, как я уже рас­сказал, удалось бежать, а также и остальным варварам с уцелевшими кораблями в Фалер.

(94) Что касается Адиманта, коринфского военачальника, то он, по рассказам афинян, с самого начала битвы в смертельном страхе велел поднять паруса и бежал. Коринфяне же, видя бегство корабля военачаль­ника, также бежали. Когда беглецы были уже вблизи святилища Афины Скирады на Саламине, навстречу им вышло какое-то парусное судно, ниспосланное божеством, которое, как оказалось, никто [из людей] не посылал. Судно подошло к коринфянам, когда те ничего еще не знали об участи флота. Афиняне усмотрели в этом вмешательство божества вот почему. Когда судно приблизилось к коринфским кораблям, то люди, бывшие на нем, сказали: «Адимант! Ты обратился в бегство с твоими кораблями, предательски покинув эллинов. А эллины все-таки одержи­вают столь полную победу над врагом, о какой они могли только мечтать!». Адимант не поверил их словам, и тогда они снова сказали, что готовы отдаться коринфянам в заложники и принять смерть, если эллины не одержат блестящей победы. Тогда Адимант и другие коринфяне повернули свои корабли и возвратились назад к флоту, когда битва уже кончилась. Так гласит афинское предание. Коринфяне же, конечно, воз­ражают против этого, утверждая, что доблестно сражались в битве в числе первых. Все прочие эллины подтверждают это.

(95) Афинянин же Аристид, сын Лисимаха, о котором я недавно упо­минал как о человеке благороднейшем, во время Саламинской битвы сделал вот что. С большим отрядов гоплитов (это были афиняне, стояв­шие на побережье Саламина) он переправился на остров Пситталию и перебил всех персов, находившихся на этом острове.

(96) После окончания битвы эллины снесли на берег Саламина все найденные обломки кораблей и стали готовиться к новому бою: они ожи­дали, что царь с оставшимися кораблями еще раз отважится совершить нападение <...>

(97) Когда Ксеркс понял, что битва проиграна, то устрашился, как бы эллины (по совету ионян или по собственному почину) не отплыли к Геллеспонту[195], чтобы разрушить мосты. Тогда ему грозила опасность быть отрезанным в Европе и погибнуть. Поэтому царь решил отступить <...>

Воспитание и общественная жизнь спартанцев

Плутарх. Изречения спартанских женщин

Жители Спарты, являвшейся главной соперницей Афин в классическую эпоху, прославились своим умением воевать и кратко, то есть лаконично (вторым названием Спарты была Лаконика) выражать свои мысли. Особым уважением среди спартанцев пользовались женщины, по силе духа иногда превосходившие своих мужей и сыновей. Плутарх (о нем см. выше) собрал разновременные, но наиболее характерные изречения спартанских женщин. Печатается по изд.: Плутарх. Застольные беседы. Л., 1990 (сер. «Литературные памятники»). С. 336–339. Перев. с древнегреч. М. Н. Ботвинника.

1. Аргилеонида

Когда граждане Амфиполя[196] пришли в Спарту, чтобы сообщить Аргилеониде, матери Брасида, что сын ее погиб, она сразу же спросила, была ли его смерть благородной и достойной Спарты. В ответ амфипольцы стали прославлять Брасида и говорили, что не было спартанца равного ему в сражении. Аргилеонида сказала: «Мой сын, амфиполиты, был смелым и благородным, но в Спарте много мужей лучше и благородней его».

2. Горго

1. Милетянин Аристагор[197] уговаривал спартанского царя Клеомена принять участие в войне за ионян против Царя и обещал ему много денег, все время увеличивая предлагаемую сумму. Дочь Клеомена Горго ска­зала: «Этот жалкий чужак изведет тебя, отец, если ты быстро не вышвыр­нешь его за дверь».

2. Однажды отец приказал Горго выдать некоему человеку услов­ленную плату зерном, объяснив: «Он научил меня, как улучшить вино». «Благодаря этому, отец, – сказала Горго, – вина будет выпиваться больше, а пирующие будут напиваться сильней и вести себя хуже»[198].

3. Когда Горго увидела, что Аристагора обувает слуга, она сказала: «Отец, видишь, у этого иноземца нет рук».

4. Какой-то иноземец в чересчур разукрашенной столе[199] приблизился к ней, но Горго, оттолкнув его, сказала: «Убирайся отсюда, ты даже и в женщины-то не годишься».

5. Когда какая-то афинянка спросила ее: «Почему вы, спартанки, единственные из женщин командуете мужами», – Горго ответила: «По­тому что мы единственные и рожаем мужей».

6. Отправляя своего мужа Леонида под Фермопилы, Горго умоляла его оказаться достойным Спарты и спросила, что теперь ей следует де­лать. «Выйти за благородного и рожать благородных», – ответил ее муж.

3. Гиртиада

1. Однажды внука Гиртиады Акротата сильно избили в мальчише­ской драке и полумертвым принесли домой. Все домашние и знакомые плакали над ним, а Гиртиада сказала: «Замолчите, он доказал, чья кровь в нем течет». И она добавила, что благородных надо не оплакивать, а ле­чить.

2. Когда с острова Крит прибыл вестник, сообщивший о смерти Акро­тата, Гиртиада сказала: «Что же, отправляясь на врагов, он был готов или убить их, или быть убитым. Лучше знать, что он умер, оказавшись, достойным меня, своих предков и нашего государства, чем если бы он ос­тался жить, ведя весь свой век низменную жизнь» <...>

Изречения неизвестных спартанок

1. Другая спартанка убила сына, покинувшего свой пост и опозорившего родину, сказав: «Не мое это порождение». О ней такое стихотворе­ние:

Прочь убирайся во тьму. Ненавистей всему ты на свете.

Пусть и Эврот не течет для малодушных людей.

Жалкий негодный щенок! Не достоин ты зваться спартанцем!

Нет, ты не мною рожден, прочь убирайся в Аид.

2. Одна спартанка, узнав, что ее сын пал в битве, сказала:

Плач пускай провожает трусливых, тебя же, мой милый,

Похороню я без слез. Ты же из Спарты, сынок.

3. Другая, услышав, что ее сын бежал от врагов и уцелел, написала ему: «Дурная о тебе слава: смой ее или умри» <...>

6. Один спартанец рассказывал матери о доблестной смерти своего брата: «Не стыдно ли, – воскликнула она, – что ты упустил возмож­ность разделить его участь!»

7. Спартанка, отправив в бой своих пятерых сыновей, стояла на окраине города, ожидая исхода битвы. Подошедший к городу человек на ее вопрос рассказал, что все ее сыновья погибли. «Не об этом я тебя спра­шивала, – закричала женщина, – а о нашей родине». И когда тот сооб­щил, что спартанцы одержали победу, она воскликнула: «Раз так, я с радостью принимаю весть о смерти моих сыновей».

8. Одна спартанка хоронила сына, когда к ней подошла старушонка и сказала: «О женщина! Какое несчастье!» «Нет, – ответила она. – Клянусь богами! Это счастье. Ведь я родила его, чтобы он умер за Спарту. Так и случилось!»

9. Одна ионянка хвасталась перед спартанкой своим великолепным нарядом, но та, показав на своих четверых хорошо воспитанных сыновей, сказала: «Вот что отличает хорошую и благородную женщину, только это возвышает и лишь этим следует гордиться».

10. Другая, услышав, что ее сын плохо ведет себя в чужой стране, написала ему: «Дурная о тебе слава. Опровергни ее или умри» <...>

14. Другая спартанка, когда к ней, страдая от боли, пришел раненный в ногу сын, сказала ему: «Помни о доблести, сынок, тогда боль пройдет, и ты воспрянешь духом».

15. Спартанец, раненный на войне, не мог ходить и ползал на четве­реньках. Он стыдился быть посмешищем, но мать сказала ему: «Разве не лучше, сын мой, гордиться мужеством, чем бояться глупого смеха».

16. Однажды спартанка, вручая сыну щит, внушала ему: «Или с ним, сын мой, или на нем».

17. Другая, протягивая щит сыну, отправлявшемуся на войну, ска­зала ему: «Твой отец сумел сохранить его для тебя. Так же и ты: сохрани его или умри»[200].

18. Сын одной спартанки говорил, что его меч слишком короток[201]. На это мать ответила: «А ты сделай лишний шаг».

19. Спартанка, услышав, что ее сын, храбро сражаясь, погиб в битве, сказала: «Да, это был мой сын!» Но когда она узнала, что другой сын струсил, но спасся, она воскликнула: «А этот был не мой».

20. Другая, узнав, что ее сын погиб в битве, на том самом месте, где он стоял, сказала: «Похороните его, и пусть брат займет его место».

21. Спартанка, участвовавшая в торжественной процессии, узнала, что ее сын, победив в сражении, умирает от полученных многочисленных ран. Не сняв с головы венка, она гордо обратилась к стоящим поблизости: «Насколько лучше, подруги, умереть, победив в бою, чем жить, даже одержав победу на Олимпийских играх».

22. Один спартанец рассказывал своей сестре о том, как доблестно погиб ее сын. Женщина сказала: «Насколько я горжусь им, настолько огорчена тобой, так как ты упустил возможность достойно погибнуть с ним вместе» <...>

24. Бедную девушку спросили, что она принесет в приданое: «Отцов­ский нрав», – был ответ <...>

27. Когда спартанку продавали в рабство, покупатель спросил что она умеет делать. «Быть верной», – ответила спартанка.

28. Другую, взятую в плен, спросили примерно о том же. Она ответила: «Хорошо хозяйничать».

29. Один человек спросил спартанку, будет ли она добросовестной, если он ее купит. Та ответила: «Даже если не купишь».

30. Одну спартанку продавали в рабство, и глашатай спросил что она умеет делать. Она ответила: «Быть свободной». Когда же купивший ее хозяин приказал ей что-то, не подобающее свободной женщине она сказала: «Ты пожалеешь еще об этой покупке», – и покончила с собой.

Пелопоннесская война (432–404 гг. до Р. Х.)

Андокид. Процесс над святотатцами

Андокид (ок. 440 – ок. 390 гг. до Р. Х.) – афинский оратор, происходивший из знатного рода. Во время Пелопоннесской войны он состоял в государственном заговоре аристократов, донес на своих товарищей, что, однако, не избавило его от изгнания (415). Андокид вернулся в Афины лишь после всеобщей амнистии (402). Во время Коринфской войны 392–391 гг. он принимал участие в афино-спартанских переговорах, вскоре покинул родной город и умер на чужбине. Под его именем сохранилось всего лишь четыре речи. Он не был выдающимся оратором и не пользовался особым признанием среди современников, однако хорошо был знаком с законами риторики и прекрасно владел простым и ясным аттическим стилем, из-за чего был причислен к канону десяти аттических авторов. Речь «Против Алкивиада», возможно, лишь приписывается Андокиду, она дает представление о ситуации, сложившейся в Афинах в разгар войны со Спартой. Печатается по изд.: Андокид. Речи, или история святотатцев. СПб., 1996 (сер. «Античная библиотека»). С. 104–120. Перев. с древнегреч. Э. Д. Фролова.

(1) Не сегодня впервые я заметил, как опасно вы­ступать на политическом поприще; нет, и прежде уже я считал это занятие тяжелым – еще до того, как стал заниматься общественными делами. Однако я считаю, что хороший гражданин обязан сам идти навстречу опасности ради интересов народа; сознание, что он может возбудить к себе ненависть в отдельных лицах, не должно удерживать его от участия в делах государ­ства. Ведь от деятельности тех, кто заботится о собст­венном благе, государства ничуть не становятся сильнее; лишь те, кто заботится об общественном бла­ге, делают государства сильными и свободными. (2) Из-за стремления своего быть отнесенным к числу таких людей я подвергаюсь теперь величайшим опас­ностям[202]: ведь если в вас я нахожу людей благожела­тельных и добрых, если вы – мое спасение, то, с дру­гой стороны, я окружен многочисленными и очень опасными врагами, которые выступают теперь с на­падками против меня. Настоящее состязание не относится к числу тех, которые доставляют победителю венок; нет, речь идет о том, как бы не отправиться в изгнание на десять лет[203], хотя ты и не совершил никакого преступления против государства. Кто же те соперники, которые оспаривают такую на­граду? Это – я, Алкивиад и Никий: один из нас так или иначе должен испытать это несчастье.

(3) Достоин порицания тот[204], кто установил такой закон, который ввел в практику действия, противные клятве народа и Совета. Там вы клянетесь никого не изгонять, не заключать в тюрьму, не казнить без суда; в настоящем же случае без формального обви­нения, без права на защиту, после тайного голосо­вания человек, подвергшийся остракизму, должен лишиться своего отечества на такое долгое время! (4) Далее, в подобных обстоятельствах большим пре­имуществом, чем другие, располагают те, у кого много друзей среди членов тайных обществ и поли­тических союзов. Ведь здесь не так, как в судебных палатах, где судопроизводством занимаются те, кто избран по жребию: здесь в принятии решения могут участвовать все афиняне. Кроме того, мне кажется, что этот закон устанавливает наказание, которое для одних случаев оказывается недостаточным, а для других – чрезмерным. В самом деле, если иметь в виду преступления, совершаемые против частных лиц, то я считаю, что это наказание слишком велико; а если говорить о преступлениях, совершаемых про­тив государства, то я убежден, что оно ничтожно и ровно ничего не стоит, коль скоро можно наказывать денежным штрафом, заключением в тюрьму и даже смертной казнью. (5) С другой стороны, если кто-либо изгоняется за то, что он плохой гражданин, то такой человек и в отсутствие свое не перестанет быть пло­хим; напротив, в каком городе он ни поселится, он и этому городу будет причинять зло и против своего родного города будет злоумышлять ничуть не меньше, а быть может даже и больше и с большим основанием, чем до своего изгнания. Я уверен, что в этот день, более, чем когда-либо, ваших друзей охватывает печаль, а ваших врагов – радость, ибо и те и другие понимают, что если вы по недоразумению удалите в изгнание гражданина, во всех отношениях прево­сходного, то в течение десяти лет город не получит от этого человека никакой услуги. (6) Следующее обстоятельство позволяет еще легче убедиться в том, что закон этот плох: ведь мы – единственные из эллинов, кто применяет этот закон, и ни одно другое государство не желает последовать нашему примеру[205]. А ведь лучшими установлениями признаются те, которые оказываются более всего подходящими и для демократии, и для олигархии и которые имеют более всего приверженцев.

(7) Итак, я не знаю, стоит ли мне еще говорить на эту тему. Все равно в настоящий момент мы ничего этим не достигнем. Я прошу от вас лишь одного: чтобы вы были справедливыми и беспристрастными эпистатами во время наших выступлений, чтобы все вы стали архонтами в этом деле и чтобы вы не давали воли ни тем, кто злоупотребляет бранью, ни тем, кто сверх меры льстит, а наоборот, были бы благожелательными для того, кто желает говорить и слушать, и суровыми для того, кто ведет себя нагло и нарушает порядок. Ибо, выслушав все о каждом, вы лучше сможете решить нашу судьбу.

(8) Мне осталось коротко сказать о моей «не­нависти к демократии» и «приверженности к загово­рам». Ведь если бы я никогда не привлекался к суду, то естественно было бы вам выслушивать моих обви­нителей, а мне по необходимости защищаться против этих обвинений. Но так как я выдержал уже четыре судебных процесса и каждый раз был оправдан, то я не считаю более справедливым отвечать на эти обвинения. Ведь до разбора дела на суде нелегко узнать, ложны ли обвинения или справедливы; а когда уже вынесен оправдательный или обвинитель­ный приговор – все кончено и вопрос решен раз и навсегда. (9) Поэтому мне кажется странным такое положение, когда проигравшие судебный процесс од­ним единственным голосованием осуждаются на казнь и имущество их конфискуется, а выигравшие вновь рискуют быть обвиненными в том же самом; когда судьи имеют полное право губить людей, но не имеют никаких прав и полномочий, чтобы спасать их. Это тем более странно, что законы категорически запре­щают дважды привлекать к судебной ответственности одно и то же лицо по одному и тому же поводу. А ведь вы поклялись следовать этим законам!

(10) В силу этого я не буду больше говорить о себе и лучше напомню вам о жизни Алкивиада. Впрочем, я даже не знаю, с чего начать, ибо пре­ступлений, совершенных им, множество и все они разом всплывают в моей памяти. В самом деле, если бы понадобилось рассказать в подробностях о всех его прелюбодеяниях, о похищениях чужих жен, о прочих насилиях и бесчинствах, то мне не хватило бы отведенного времени; к тому же я возбудил бы к себе ненависть во многих гражданах, несчастье которых я предал бы гласности. Все же я укажу на те его преступления, которые он совершил против государства, против своих близких, а также против некоторых граждан и чужеземцев, имевших несчастье оказаться на его пути. (11) Итак, сначала он убедил вас вновь установить для союзных городов такую подать, какая была установлена, и притом самым справедливым образом, Аристидом[206]. Когда же его избрали вместе с девятью другими гражданами для проведения этой реформы, он увеличил размеры подати для каждого союзного города чуть ли не вдвое[207]. Зарекомендовав себя человеком опасным и весьма влиятельным, он сумел поставить обществен­ные доходы на службу своим собственным. Подумай­те, можно ли было сотворить большее зло, чем это: в то время как наше благополучие зависит целиком от союзников, а их положение стало в наши дни хуже, чем прежде, он вдвое увеличил подать каждому союзному городу! (12) Поэтому если вы считаете, что Аристид был хорошим гражданином, то этого человека следует признать самым плохим, ибо его отношение к союзным городам прямо противоположно отношению Аристида. Вот почему многие союзники покидают свою родину, становятся изгнанниками и отправляются на поселение в Фурии[208]. Эта ненависть, которую испытывают союзники, проявит себя, как только возникнет морская война между нами и ла­кедемонянами. Я, во всяком случае, считаю, что плох тот правитель, который заботится лишь о настоящем времени, но не думает о будущем; который советует народу лишь приятное, оставляя в стороне полезное. (13) Я удивляюсь тем, кто поверил, что Алкивиад привержен к демократии, то есть к такому государст­венному строю, который более всего предполагает равенство. Эти люди при оценке Алкивиада не при­нимают во внимание его поведение в частной жизни, они не видят его корыстолюбия и высокомерия. Женившись на сестре Каллия, он получил за ней десять талантов. Тем не менее после смерти Гиппоника, бывшего стратегом при Делии[209], он потребовал себе еще столько же, утверждая, что тот обещал добавить такую сумму, если у Алкивиада родится сын от его дочери. (14) Получив такое приданое, какого не получал еще ни один из эллинов, он вел себя столь нагло, что приводил под одну крышу с женой гетер – как рабынь, так и свободных – и этим вынудил свою жену, женщину в высшей степени скромную, оставить его дом и обратиться за защитою к архонту, как то разрешается законом. Вот здесь-то он и показал в полном объеме свое могущество: призвав на помощь друзей, он силой увел жену с площади, обнаружив таким образом перед всеми свое полное презрение и к архонтам, и к законам, и к остальным гражданам. (15) Однако и этого ему было недостаточно. Он замыслил тайно погубить Каллия с тем, чтобы завладеть состоянием Гиппоника: в при­сутствии вас всех Каллий обвинял его в этом в народном собрании и даже завещал свое имущество народу на случай, если умрет бездетным, опасаясь, как бы не погибнуть из-за своего богатства. А ведь Каллий не относится к числу людей, лишенных под­держки друзей, и его не так уж легко обидеть: бла­годаря богатству он располагает поддержкой многих людей, готовых прийти к нему на помощь. Однако если человек оскорбляет собственную жену и подго­товляет убийство своего свояка, то что следует ожи­дать от него прочим гражданам, встретившимся на его пути? Ведь всякий человек больше дорожит своими родными, чем чужими людьми. (16) Однако самым чудовищным является то, что, будучи таким негодя­ем, он выставляет себя в своих речах пылким привер­женцем демократии, а других обзывает олигархами и врагами демократии. В то время как он заслуживает смерти за свое поведение, вы избираете его обвините­лем людей, подвергшихся клеветническим нападкам. Он выдает себя за защитника существующего строя, а сам не желает находиться в равном положении ни с кем из афинян, и даже небольшого преимущества ему недостаточно. Напротив, он до такой степени презирает вас, что постоянно готов льстить вам, когда вы все вместе, и втаптывает в грязь каждого в отдель­ности. (17) В своей дерзости этот человек дошел до того, что заманил к себе домой художника Агафарха и принудил его украсить ему дом стенной росписью. А когда тот просил уволить его и ссылался в свое оправдание на действительные причины, объясняя, что он не может выполнить требование Алкивиада, поскольку у него уже есть соглашения с другими лицами, Алкивиад пригрозил заключить его в тюрь­му, если он не сделает роспись как можно скорее. Свою угрозу Алкивиад выполнил, и Агафарх по­лучил свободу лишь после того, как бежал, тайно от стражи, на четвертом месяце своего заключения, совсем как беглый раб от великого царя[210]. Бесстыдство Алкивиада дошло до того, что он же еще и выступил с обвинениями как потерпевшая сторона. Ему и в голову не пришло раскаиваться в учиненном насилии; напротив, он даже угрожал Агафарху за то, что тот бросил работу. Таким образом, не помогли ни де­мократия, ни свобода: Алкивиад заключил человека в тюрьму с не меньшей решительностью, чем если бы речь шла о простом рабе. (18) Меня охватывает возмущение, когда я подумаю, что вы даже заведо­мого злодея не можете отвести в тюрьму без риска для себя, ибо законом установлен штраф в тысячу драхм для того, кто затем при голосовании не наберет и пятой части голосов. А Алкивиад, который столь­ко времени продержал в заключении свободного че­ловека, пытаясь заставить его расписать ему дом, – Алкивиад нисколько за это не пострадал; напротив, этим поступком он заставил людей относиться к нему с еще большим почтением и страхом. Даже в согла­шениях, заключаемых с другими государствами, мы договариваемся, что свободного человека нельзя ни лишать свободы, ни заключать в тюрьму, а если кто нарушит такое соглашение, на того мы налагаем за это большой штраф. А от этого человека, который совершил такие преступления, никто не требует отве­та ни от своего имени, ни от имени государства. (19) Я полагаю, что спасение всех состоит в том, чтобы повиноваться властям и законам. Человек, который все это презирает, лишает государство лучшей за­щиты. Обидно, конечно, претерпеть зло от тех, кто не ведает, на чьей стороне справедливость; но еще тяжелее, когда человек знает, в чем состоят интересы государства, и все-таки осмеливается нарушать их. Такой человек, подобно Алкивиаду, ясно показывает, в чем он видит справедливость: не в том, чтобы самому следовать законам государства, а в том, чтобы вы следовали его собственным прихотям. (20) Вспом­ните о Таврее, который, в бытность свою хорегом детского хора[211], соперничал с Алкивиадом. По зако­ну, любого чужеземца, принимающего участие в со­стязаниях, можно исключить из списка хоревтов; тем не менее, не разрешается чинить препятствия тому, кто уже начал выступать. Алкивиад не посчитался с этим: в присутствии всех вас, в присутствии элли­нов, смотревших на состязание, перед лицом всех должностных лиц нашего государства он избил Тав­рея и прогнал его прочь. Зрители были до такой степени охвачены симпатией к Таврею и ненавистью к Алкивиаду, что осыпали похвалами хор одного и совсем не желали слушать хор другого. Однако Тав­рею от этого лучше не стало: (21) судьи – одни из страха, другие – из желания угодить – присудили победу Алкивиаду, поступившись таким образом клятвой в угоду этому человеку. Что ж, мне кажется вполне естественным желание судей подольститься к Алкивиаду: ведь они видели, какие оскорбления вы­пали на долю Таврея, затратившего столько денег, и каким могуществом располагает тот, кто позволяет себе совершать такие бесчинства. Виновны во всем этом вы сами: вы не требуете ответа от наглецов; вы наказываете тех, кто совершает преступления исподтишка, и восхищаетесь теми, кто бесчинствует в открытую. (22) Вот почему молодежь проводит время не в гимнасиях, а в судах; старшие участвуют в походах, а молодые выступают с речами перед народом. Ведь они берут пример с Алкивиада, который превзошел всякую меру в своих преступлениях. Несмотря на то, что он сам предложил обратить в рабство жителей Мелоса[212], он купил себе одну из пленниц и прижил с нею сына, рождение которого было фактом еще более противоестественным, чем рождение Эгисфа. Отец и мать мальчика были злейшими врагами друг другу, а из ближайших ему людей одни заставили других испытать ужасное горе. (23) Однако наглое поведение Алкивиада, несомнен­но, заслуживает того, чтобы о нем поговорили под­робнее. Подумать только, что он прижил сына с женщиной, которую он сам из свободной сделал рабы­ней, отца и родственников которой убил, а город разрушил до основания! Поистине, он сделал все, чтобы его сын стал злейшим врагом и ему самому и его городу; он обрек его всю жизнь оставаться во власти одного чувства – ненависти. Когда вы видите такие вещи в трагедиях, вы ужасаетесь; но вот вам приходится наблюдать, как они действительно проис­ходят в вашем городе, и вы относитесь к этому с полнейшим безразличием. А ведь когда вы смотрите трагедии, вы не знаете, было ли так на самом деле или все это выдумано поэтами; здесь же вы прекрасно знаете, как совершаются такие бесчинства, и все же относитесь к этому со спокойной душой. (24) И вот, после всего этого, кое-кто осмеливается утверждать, что никогда еще не было человека, подобного Алки­виаду! Я, со своей стороны, уверен, что он заставит наше государство испытать величайшие несчастья и окажется на будущее виновником таких бедствий, что перед ними померкнут все его прежние преступ­ления. Ибо есть все основания ожидать, что человек, начавший свою жизнь подобным образом, и конец устроит себе такой, который превзойдет все. Поэтому благоразумным людям следует остерегаться граждан, которые возносятся слишком высоко: надо помнить, что именно такие граждане и устанавливают тирании.

(25) Я уверен, что Алкивиад не скажет ни слова на все эти обвинения: он будет говорить о победе в Олимпии, он будет распространяться в своей защи­тительной речи обо всем, но только не о том, в чем его обвиняют. Однако я покажу, что даже за те поступки, которыми он хвастает, он более заслужива­ет смерти, чем оправдания. Сейчас я вам расскажу. (26) В Олимпию с упряжкой лошадей приехал Дио­мед: состояние у него было небольшое, однако и с тем, что у него было, он хотел завоевать для своего города и для своего дома венок победителя, рассчиты­вая, что в большинстве конных состязаний победу решает случай. И вот у этого человека, который был гражданином и притом не первым встречным, Алки­виад, пользовавшийся влиянием у элейских агонофетов, отбирает упряжку и сам участвует на ней в состязаниях. Можно себе представить, что бы он сделал, если бы в Олимпию прибыл с упряжкой лошадей кто-нибудь из ваших союзников! (27) Не­ужели он беспрепятственно позволил бы ему оспари­вать у него победу? Он, который учинил насилие над афинянином и имел дерзость использовать для состязаний чужих лошадей; он, который своими дей­ствиями ясно показал эллинам, что они могут не удивляться, если он учинит насилие и над кем-нибудь из них. Ведь даже с собственными гражданами он обращается не как с равными; нет, одних он грабит, других избивает, третьих лишает свободы, с четвер­тых требует денег. Демократию он не ставит ни во что, на словах прикидывается вожаком народа, а на деле поступает как настоящий тиран. Ведь он давно уже заметил, что вы заботитесь лишь о названии и вовсе не думаете о существе дела. (28) А как отлича­ется его образ действий от поведения лакедемонян! Те относятся вполне терпимо к возможности своего поражения, хотя бы их противниками на состязаниях были союзники; этот же, наоборот, не допускает и мысли о таком исходе, даже если противниками его будут его же граждане. Он открыто заявил, что никому не позволит оспаривать его желаний. Не­удивительно, что в результате такого рода действий союзные города тяготеют к нашим врагам, а нас ненавидят. (29) Мало того, Алкивиаду хотелось пока­зать, что он может безнаказанно оскорблять не только Диомеда, но и весь город. С этой целью он попросил у архитеоров священные сосуды, сказав, что он хочет воспользоваться ими на празднестве в честь своей победы, накануне официальных жертвоприношений. Однако он обманул и не пожелал возвратить свя­щенную утварь вовремя, ибо он хотел на следующий день раньше государства воспользоваться золотыми чашами для омовения рук и курильницами для бла­говоний. И вот, чужеземцы, которые не знали, что эти сосуды – наши, наблюдая за общественной про­цессией, состоявшейся вслед за празднеством Алкивиада, думали, что мы воспользовались священными сосудами, принадлежащими этому человеку. Те же, кто узнал от граждан, в чем дело, или кто сам догадался о проделке Алкивиада, смеялись над нами, видя, как один человек может оказаться сильнее целого государства.

(30) Обратите внимание на то, как вообще он обставил свое пребывание в Олимпии. Персидский шатер, превосходящий вдвое палатку официальной делегации, ему привезли эфесцы; жертвенных живот­ных и корм для лошадей доставили хиосцы; поставку вина и прочие расходы он возложил на лесбосцев. Счастье сопутствовало ему до такой степени, что, хотя все эллины были свидетелями творимого им беззакония и взяточничества, он не понес никакого наказания. Все, кто занимается управлением хотя бы одного города, обязаны давать отчет в своей дея­тельности, (31) а человек, который управляет всеми союзниками и получает с них деньги, не несет ровно никакой ответственности. Напротив, после всех этих преступлений он получил кормление в пританее и даже еще хвастает своей победой, как будто он и вправду снискал для города не бесчестье, а венок. Далее, посмотрев повнимательнее, вы найдете, что если кто-нибудь пробовал на короткое время заняться любым из тех чудачеств, которым Алкивиад преда­ется постоянно, такой человек, как правило, губил все свое хозяйство. А Алкивиад, постоянно вытво­ряющий все, что связано с самыми большими издерж­ками, увеличил свое состояние вдвое! (32) Вы, ко­нечно, считаете, что люди бережливые и ведущие экономный образ жизни – корыстолюбцы; это не­правильное представление. Самыми постыдными ко­рыстолюбцами являются те, кто совершает большие траты и потому нуждается во многих источниках доходов. Ваше поведение окажется в высшей степени постыдным, если вы будете с любовью относиться к человеку, который совершил свои подвиги с помощью ваших же денег. Ведь всем известно, что в свое время вы подвергли остракизму Каллия, сына Дидимия, который сам, своими силами, добился победы во всех состязаниях, где наградой победителю был венок: тогда вы не обратили на это ровно никакого внимания, а ведь Каллий добился для города такой чести соб­ственными трудами. (33) Вспомните также о том, какими честными и строгими в вопросах нравствен­ности были ваши предки: они изгнали остракизмом Кимона за совершенное им бесчинство, ибо он сожи­тельствовал с собственной сестрой[213]. А ведь не только сам Кимон был победителем на Олимпийских играх, но и отец его Мильтиад. И все же ваши предки ничуть не посчитались с этими победами: ибо они судили Кимона не по его победам на состязаниях, а по его образу жизни.

(34) Вообще, если уж смотреть на все это дело с точки зрения происхождения каждого из нас, то я ничего общего с остракизмом не имею. Нет никого, кто смог бы указать хотя бы одного представителя нашего рода, с которым случилось бы такое несчастье. Напротив, Алкивиад более, чем кто-либо другой из афинян, связан с остракизмом. Действительно, и отец его матери Мегакл, и его дед Алкивиад – оба дважды подвергались изгнанию остракизмом[214], так что и с самим Алкивиадом не случилось бы ничего ни стран­ного, ни необычного, если бы его постигла такая же судьба, как и его предков. Более того, он и сам не стал бы отрицать, что его предки, превосходившие других своей склонностью к бесчинствам, были по сравнению с ним людьми куда более скромными и справедливыми. Ведь никто на свете не смог бы составить такое обвинение, которое по достоинству оценило бы преступления, совершенные Алкивиадом.

(35) Я полагаю, что и тот, кто внес закон об остракизме, имел вполне определенные намерения. Он видел, что среди граждан есть такие, которые оказываются сильнее должностных лиц и законов. Поскольку от таких людей невозможно было добиться удовлетворения в частном порядке, законодатель на­шел средство привлекать их к ответственности в обще­ственном порядке с тем, чтобы таким образом защищать всех, кто терпит от них обиды. Что касается меня, то я уже четыре раза был судим всем народом, и я никому не мешал привлекать меня к суду в частном порядке. Алкивиад же, напротив, совершив такие преступления, ни разу еще не осмелился явиться на суд. (36) К тому же он так опасен, что люди вместо того, чтобы наказать его за прошлые преступления, боятся, как бы он не совершил против них новые. Тем, кто уже испытал от него зло, лучше, по-видимому, смириться; зато ему угодно, чтобы и впредь он мог творить все, что пожелает. Как бы то ни было, афиняне, невозможно, чтобы в одно и то же время я заслуживал изгнания по остракизму и не заслуживал смертной казни, был оправдан по суду и был изгнан без суда, столько раз выходил победителем в судебных процессах и вновь считался достойным изгнания из-за тех же самых обвинений. (37) Пожалуй, это было бы возможно, но лишь в том случае, если бы было доказано, что раньше я подвергался нападкам по незначительному поводу, или что моими обвинителями были люди ничтожные, или что врагами моими были люди вполне заурядные, а не самые сильные ораторы и политические деятели, которые уже погубили двоих из числа тех, кому были предъявлены такие же обвинения, как и мне. Итак, справедливо будет отправить в изгнание не тех, кого вы часто уже проверяли и признали ни в чем не виновными, а тех, кто не желал дать вам отчета в своей жизни. (38) И вот что мне кажется странным: если бы кто-нибудь счел возможным вступиться за казненных и стал бы доказывать, что они погибли незаслуженно, то вы не стали бы и слушать такие речи; а если кто-нибудь вновь предъ­являет те же самые обвинения людям, которые уже были оправданы, – разве не справедливо в таком случае держаться одного образа действия, как по отношению к живым, так и по отношению к мертвым? (39) Характерной чертой Алкивиада является то, что он и сам ни во что не ставит законы и клятвы, и вас стремится научить нарушать их. Других он требует изгонять и казнить без всякого снисхождения, а сам умоляет и плачет, чтобы вызвать к себе жалость. И я не удивляюсь этому: ведь то, что он совершил, должно стоить ему теперь многих слез. Я только спрашиваю себя: кого он убедит своими просьбами? Молодежь, которую он очернил в глазах народа своим наглым поведением, своим презрением к гимнасиям и поступками, не свойственными его возрасту? Или, быть может, людей старшего поколения, с которыми он никогда не имел ничего общего и образ жизни которых он всегда презирал? (40) Стало быть, не только ради самих преступников следует заботиться о том, чтобы нарушители законов несли наказание, но и ради всех других, чтобы при виде этого они становились людьми более честными и более скром­ными. Изгнав меня, вы только повергнете в сильный страх всех лучших людей, тогда как, наказав Алки­виада, вы заставите всех наглецов больше уважать законы.

(41) Я хочу также напомнить вам о том, что было мною совершено. Побывав послом в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии, я примирил с нашим государством одних, я расположил в нашу пользу других, я заставил отложиться от наших врагов третьих. Если бы каждый из ваших послов сделал столько же, сколько я, вы имели бы немного врагов и у вас было бы много союзников. (42) О своих литургиях я не считаю нужным упоминать: скажу только, что все повинности я всегда оплачивал не из общественных средств, а из своих собственных. Впрочем, я выходил победите­лем и на состязаниях в мужской красоте[215] и на состязаниях в беге с факелами[216], и при постановке трагедий, но при этом я не избивал соперничающих со мной хорегов и не стыдился подчиняться законам. Вот почему я думаю, что граждане, подобные мне, скорее заслуживают того, чтобы остаться здесь, не­жели быть изгнанными.

Диодор. Низвержение герм

Диодор (ок. 90 – ок. 21 гг. до Р. Х.) – греческий историк. В юности много путешествовал, долгое время жил в Риме и Александрии. Тридцать лет собирал материалы для своего труда, состоявшего из 40 книг и посвященного всемирной истории («Библиотека»). Это сохранившееся не полностью произведение охватывало период от мифологических времен до I в. до Р. Х. Во многом оно является некритической компиляцией трудов более ранних историков. В 13-й книге Диодор кратко описал скандал, разгоревшийся в Афинах по поводу разрушения изображений Диониса (герм) во время Пелопоннесской войны. Данный сюжет является продолжением и развитием событий, описанных Андокидом (см. выше). Печатается по изд.: Андокид. Речи, или история святотатцев. СПб., 1996 (сер. «Античная библиотека»). С. 140–142. Перев. с древнегреч. Э. Д. Фролова.

2 (1) При архонте в Афинах Хабрии римляне назначили вместо консулов трех военных трибунов с консульской властью: Сергия Луция, Марка Папирия и Марка Сервилия[217]. При них афиняне, по­становив начать войну с сиракузянами, привели в порядок свои корабли и, собрав деньги, с большим усердием стали подготовлять все, что было необ­ходимо для похода. (2) Выбрав трех стратегов – Алкивиада, Никия и Ламаха, они предоставили им неограниченные полномочия во всем, что было свя­зано с этой войной. Из частных лиц те, кто был богат, желали угодить стремлениям народа, и потому одни из них на свой счет снарядили триеры, другие же обещали дать деньги на содержание войска. Многие же из числа простых граждан, чужеземцев, а также союзников по собственной воле приходили к стратегам и просили записать их в солдаты: (3) до такой степени все были возбуждены и охвачены надеждами на то, что скоро поделят Сицилию на клеры! Экспедиция была уже готова, как вдруг случилось, что все гермы, которых в городе было великое множество, оказались в одну ночь разрушены. (4) Народ, решивший, что это было делом рук не первых встречных, но людей выдающихся, стремившихся при этом к ниспровер­жению демократии, сильно вознегодовал и принялся разыскивать виновных, назначив большие награды для всех, кто выступит с доносами. (5) Тогда кто-то из частных лиц явился в Совет и сказал, что он видел, как в новолуние, в полночь, какие-то люди, в числе которых был и Алкивиад, входили в дом метека. (6) Спрошенный Советом, как он мог ночью различить лица, он ответил, что видел их при свете луны. (7) Таким образом, он сам уличил себя во лжи, и ему никто не поверил. Из прочих же, кто занимался этим делом, никто не смог обнаружить даже следа преступления <далее повествуется об отплытии флота из Афин и захвате сицилийского города Катаны>

5 (1) Между тем личные враги Алкивиада в Афинах, воспользовавшись в качестве предлога раз­рушением статуй, стали клеветать на него в своих речах перед народом, заявляя, что он организовал заговор против демократии. (2) Нападкам их помогло событие, случившееся к тому времени у аргивян: лица, связанные с Алкивиадом узами личного гос­теприимства, замыслили ниспровергнуть демократию в Аргосе, однако все были перебиты гражданами. (3) Итак, народ поверил обвинениям и, подстрекае­мый усиленно демагогами, послал в Сицилию корабль «Саламинию» с приказом, чтобы Алкивиад как мож­но скорее явился на суд. (4) Когда корабль прибыл в Катану и Алкивиад услышал от посланцев о реше­нии народа, он взял на свою триеру тех, кто одно­временно с ним подвергся обвинениям, и вместе с «Саламинией» отплыл из Сицилии. (5) Прибыв в Фурии, Алкивиад – то ли потому, что он сознавал себя виновным в кощунстве, то ли из страха перед величиной грозившей ему опасности – вместе с про­чими обвиненными по тому же делу бежал и скрылся. (6) Те же, кто находился на корабле «Саламиния», сначала стали искать Алкивиада и его товарищей; но так как поиски их оказались напрасны, они от­плыли в Афины и сообщили народу о случившемся. (7) Афиняне передали суду имена Алкивиада и прочих, кто бежал вместе с ним, и заочно присудили их к смертной казни. Алкивиад же, переплыв из Италии в Пелопоннес, бежал в Спарту и стал под­стрекать лакедемонян к нападению на афинян.