Зададимся вопросом: насколько укоренен, «узаконен» феномен наивного философствования в социокультурном пространстве? Ответить на этот вопрос мы сможем, если нам будут ясны социокультурные смыслы детства вообще. Следует отметить, что при всей остроте поставленных Меттьюзом исследовательских вопросов, мы видим, что его трактовке наивного философствования свойственен некий «педологический романтизм», с чем трудно согласиться. То, что детство - это «счастливая и беззаботная пора», наполненная безграничной фантазией и творчеством - это, во многом, «фантазии» взрослых, которые уже основательно забыли о том, что значит быть ребенком. Детство как социокультурный феномен - это жизнь на грани, на пределе, это жизнь полная неопределенности и изменчивости настоящего, окутанная туманом тайны будущего. Между тем богатая культурная традиция человечества дает нам ужасающие примеры равнодушия и пренебрежения к детям, чувства неловкости и даже «неприличия» по поводу того, что дети вообще существуют. Веками детей мыслят пребывающими вне мира культуры, а детство рассматривают как полухтоническое-полуживотное состояние. Детоубийство веками не считают преступлением.

Согласно описаниям М. Мид жизни племен Океании, взрослые не рассказывают детям сказок, детям неизвестны загадки,

270

головоломки. Неудивительно поэтому, что хотя простые повествования о чем-то увиденном или пережитом принимаются ими, полеты фантазии неумолимо отвергаются самими детьми. Их интересует только фактичность, что, так или иначе, тоже развивает. Однако, как отмечает М. Мид, «те, кто полагает, что ребенок по натуре творец, наделен внутренне присущей ему силой воображения, те, кто учит, что нужно только предоставить свободу детям, чтобы они сами создали богатый и очаровательный образ жизни, не нашли бы в поведении ребенка племени манус подкрепления для своей уверенности».³

Например, акт рождения ребенка в представлении членов племени манус пресекает всеединство бытия. Еще какой-то срок взрослые питают к новорожденному мистический страх как к явлению «оттуда», называя его «нечистым». Потом, до инициации, дитя - пария своего общества, своей культуры. Потому-то и всякая социокультурная неопределенность именуется как детство. А для этого приходится убивать в ребенке ребенка, инициировать его во взрослую, «полноценную» жизнь: ранние, по нашим меркам, труд, брак, другие константы взрослой жизни.

Конечно, отношение к детству прошло сложную социокультурную эволюцию. Мы видим, что в христианской культуре отношение к детству качественно меняется, прежде всего в философском, метафизическом плане. «Ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царствии Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будите как дети, не войдете в Царствие Небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царствии Небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот и Меня принимает» (Мф. 18: 1 - 5). На этой библейской цитате, по сути, выстраивается вся христианская педология. «Духовное содержание детства, - пишет В.В. Зеньковский, - не может быть охарактеризовано как низшая, предварительная фаза духовного развития. Дитя не только не стоит ниже нас, но, по словам Христа, мы не можем достигнуть идеала, если не станем как дети, и это значит, что детская духовная жизнь, духовная организация как тип ближе стоит к идеалу, чем наша». Получается, что дитя с христианской точки зрения, «неотмирнее

3 Мид М. Культура и мир детства: Избранные произведения. М., 1988. С. 176. 4 Зеньковский В.В. Психология детства. Екатеринбург, 1995. С. 158.

271

взрослого», а потому дитя видит мир более софийно.⁵ А любовь к Софии, фило-София есть поэтому детское занятие взрослых, их воспоминание и сохранение в себе близости к Софии.

Тенденция мистического восприятия детства является характерной для религиозного сознания в целом. Однако если религиозное сознание языческой культуры осуществляет, если так можно выразиться, негативную мистификацию детства, то для христианской культуры характерна позитивная мистификация. Если преодоление детства для первой мировоззренческой системы положительно в любом случае, поскольку означает новое духовное рождение, выход из онтологической неопределенности, утверждение жизни, победу над смертью, то для второй мировоззренческой системы преодоление детства отрицательно, поскольку означает рождение во грехе и для греха, переход в мир соблазнов и суеверий, суетных мирских ценностей, осознание смертности. Данную противоположность отмечает Г.К. Честертон, утверждая, что языческий мир не понял бы нас, если бы мы сказали, что ребенок лучше или священнее взрослого. С логической точки зрения это ничем не отличается от утверждения, что головастик лучше лягушки, бутон красивее цветка, незрелое яблоко вкуснее спелого. Здесь Честертон подчеркивает сугубо утилитарное и натуралистическое восприятие детства в языческой культуре. Отношение же к детству христианской культуры мистическое, как культ девства; в сущности, это и есть культ девства. «Античность больше почитала девственницу, чем дитя. Сейчас мы больше почитаем детей, может быть, потому, что они, нам на зависть, делают то, чего мы уже не делаем, - играют в простые игры, любят сказки. Как бы то ни было, наше отношение к детям - чувство сложное и тонкое. Но тот, кто считает это открытием последних десятилетий, должен узнать, что Иисус Назаретянин открыл это на две тысячи лет раньше».⁶

Однако нельзя не учитывать, что во всех ментальных слоях культуры, независимо от исторического времени, детство больше ценилось метафизически, нежели «физически», и отношение к ребенку в годы расцвета христианской культуры не претерпело существенных изменений со времен язычества. Согласно Ф. Арьесу, веками в европейском сознании не существовало категории детства как особенного качественного состояния человека. В детстве видели

⁵ См.: Кислов А.Г. Социокультурные смыслы детства. Екатеринбург, 1998. С. 55.

⁶ Честертон Г.К. Вечный человек. М., 1991. С. 217.

272

краткий переходный период к взрослому состоянию.⁷ Европейская

цивилизация - это, естественно, цивилизация взрослых. Нужны были

сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми. Что

касается современности, то, как показывает Р. Барт, взрослый человек

по-прежнему видит в ребенке своего двойника. Характерный пример

- игрушки. Расхожие игрушки - это, по сути, мир взрослых в

миниатюре. «Оригинальные формы встречаются очень редко, -

пишет Барт, - динамические формы представлены разве что

конструкторами, в основе которых - дух домашних поделок. В

остальном же французские игрушки обязательно что-то означают, и

это "что-то" всецело социализировано, образуясь из мифов и навыков

современной взрослой жизни».⁸ Поскольку в игрушках буквально

предвосхищается весь мир взрослых занятий, то это естественно

предрасполагает ребенка к тому, чтобы принимать их все без разбору,

и еще до всякого размышления являют ему «природу-алиби», которая

«испокон веков» создавала солдат, динозавров, автомобили, и т.п.

Игрушка становится как бы каталогом всего того, чему взрослые не

удивляются, будь то война, бюрократия, уродство, марсиане, и т.п.

Перед лицом этого мира игрушек ребенку остается лишь роль

владельца и пользователя, но не творца; он ничего не изобретает, а

только применяет; его учат жестам, в которых нет ни риска, ни

удивления, ни радости. Из него делают маленького хозяйственного

домоседа, которому даже незачем разбираться, почему в мире

взрослых происходит то-то и то-то: все причины он получает в

готовом виде, его дело - пользоваться, исследовать же тут нечего.

Медленно завоевывал ребенок уважение к себе, к своим играм,

интересам и вкусам. В конце концов поняли и приняли, что

(позволим себе образный например), если трехлетний ребенок,

получив географический глобус, не хочет и слышать о материках и

морях, а хочет катать этот глобус, вертеть этот глобус, ловить этот

глобус, - значит, ему нужен не глобус, а мяч. В первую очередь для

умственного (а не только физического) развития трехлетних детей

мяч полезнее всякого глобуса. То же самое соотношение можно

установить между наивным философствованием детства и

философствованием вообще.

Итак, можно констатировать своеобразную социокультурную «дихотомию» актуальной ущербности ребенка перед взрослым, с

7 См.: Арьес Ф. Ребенок и культура. Киев, 1996. 8 Барт Р. Мифологии. М., 1996. С. 102.

273

одной стороны, и его потенциального преимущества - с другой. Следствия этой «дихотомии»: во-первых, понимание патернализма в отношении к ребенку, который укрепляется в житейском обиходе миллионов людей; во-вторых, существование некого «педологического романтизма», уходящего корнями в истоки христианской культуры. Именно через патернализм и романтизм определяются социокультурные смыслы детства, укоренившиеся в современном обыденном сознании. В отношении к ребенку господствует идея tabula rasa, а вытекающая из нее педология и педагогика сводится, по сути, к регулируемой изоляции ребенка от мира, чтобы он имел контакт с внешним миром только через те формы, которые проектирует или разрешает родитель, воспитатель, учитель, т.е. взрослый. Получается, что ребенок присваивается обществом. Личность инкорпорируется в ребенка, интериоризируется в него из общества, а ребенок рассматривается как предоставленный природой «материал» для будущей личности, но еще не сама личность. Секуляризованное европейское сознание сказалось на оценке детства в том, что теперь в нем (детстве) не подразумевается ничего мистического, разве что - эстетическое. Но эта эстетика сильно связана с предвкушаемой будущностью ребенка. Сам же по себе он лишь возможность этой будущности, к которой предстоит нелегкий и рутинный путь образования.

В связи с этим, нетрудно заметить, что культурная традиция парадоксальным образом игнорирует значимость наивного философствования в развитии ребенка. Но в таком случае - это «культура безмолвствующего ребенка» . Конечно, повсеместно слышен «детский лепет», дети активно осваивают мир, стараясь мудро не замечать того, что он «подстроен» под взрослого, а им отведена в этом мире второразрядная роль. Именно это внушаемое культурой чувство неполноценности толкает ребенка во «взрослую» жизнь, порождает у него иллюзии мудрости взрослого, его полной свободы, самодостаточности и автономности. Взрослая жизнь смутно представляется ребенку как преодоление собственной неполноценности. То, чего нет у ребенка, у взрослого - с избытком-Однако справедливо и обратное. Было бы нелепо утверждать, что мудрость, любовь к ней, стремление к счастью, красоте, доброта просто возрастают по мере взросления. Мы полагаем, что для понимания этого не существует никаких возрастных ограничений, ибо эти темы актуальны для любого возраста. Так почему же в

274

социокультурном пространстве господствует приоритет «взрослой» интерпретации данных тем, хотя именно в детстве, возможно, необходимо что-то основательно додумать, осмыслить, прочувствовать, без робости, страха и суеты по отношению к тому, что не успеешь повзрослеть? Ведь именно в детстве решать многие «детские» проблемы гораздо проще, чем потом, когда станешь взрослым. Видимо наивное философствование - это самый естественный и безболезненный выход из «калечащего кошмара бытия» (Ж.-П. Сартр), которым, к сожалению, в полной мере посчастливилось воспользоваться далеко не многим.