Ни один автор не описал социальные последствия экспансии с такой проницательностью, как Жил Висенти. Если это утверждение может еще и сегодня вызывать недоумение, то причиной служит тот факт, что португальцев учили видеть в этом авторе, который был смелым социальным мыслителем, всего лишь остроумного автора комедий. Автопортрет, который он дает в прологе «Леса обманов» (сочинение, оставшееся по непонятным причинам незамеченным), создает образ не веселого комика, а философа, преследуемого за свои идеи и обреченного на молчание невежественной нетерпимостью современников.

Анализ противоречий и конфликтов, волновавших португальское общество 35 лет спустя после открытия морского пути в Индию, стало темой его пьесы «Шествие огорченных» (Romagem dos Agravados), поставленной в Эворе в 1533 г., то есть тех, кто был недоволен своим временем. Это произведение остается и на сегодняшний день самым ярким исследованием португальского общества середины XVI в.

Шествие проходит перед председательствующим, братом Пасу[109]. «Братом» — потому что он принадлежит к церкви, «Пасу» — поскольку он представляет правительство, но эти два качества смешиваются. «Дворец, ставший монахом, — это не монах и не дворец», — говорится в пьесе. После «приручения» знати и исчезновения крупной буржуазии политическое влияние церкви постоянно возрастало, религиозная власть смешивалась с гражданской. За несколько месяцев до постановки пьесы Жуан III создал Палату Совести и Орденов (Mesa da Consciencia e Ordens), в ведение которой входило решение вопросов, «касавшихся совести короля», то есть самых щепетильных вопросов правления. Во главе ее стояли прелаты.

Персонажи проходят друг за другом попарно, и каждая пара символизирует какой-либо социальный класс. Первыми появляются сельские пролетарии — батрак с сыном. Образ батрака в XVI в. менее комичен, чем в XIX столетии. Его зовут не Зе Повинью (Жозе Народец), его имя — Жуан Мортейра (Жуан Смертный). Сын носит имя мученика — Себаштиан. Именно с идеей смерти Жил Висенти всегда связывает представление о сельском труженике: «всегда мертв тот, кто от плуга вынужден жить»; «мы жизнь для людей и смерть для нашей жизни»; «если рождение было одним мгновением, почему я так долго умираю страдая?». Это был социальный класс в агонии. В 1521 г. ужасный голод опустошил сельскую Португалию, по дороге в Лиссабон умерло много крестьян, стремившихся добыть пропитание в столице. Мясо, основа питания в Средневековье, стало теперь редким; в 1580 г. два иностранца, путешествующих по Португалии, удивились скудости народной пищи: соленые сардины и черный хлеб. Заморские богатства не доходили до деревни, но последствия экспансии на ней сказывались. Землевладельцы из числа знати или духовенства оказывали постоянное давление, чтобы получать все больше от земли, производившей все меньше, так как поголовье скота, а значит, количество удобрений уменьшалось, потому что рабочие руки утекали под влиянием двойного стимула — бегства от нищеты и стремления к сытости, которую, казалось, обещал город. Борьба за лучшую, более высокую оплату труда была уже невозможна, поскольку такую же работу, как сельский батрак, мог выполнять черный раб; примерно в это время (1541), по расчетам Дамиана ди Гойша, ежегодно в Португалию ввозилось от 10 до 12 тыс. африканских рабов. Все это скрывается за драматичной фигурой Жуана Мортейры: «Я работаю до упаду!», «Я беден как собака!». Теперь у него осталась только одна надежда, что по крайней мере сын сможет жить лучше. Он хочет для этого направить его по церковной части; дело не в набожности, объясняет он, — дело в том, чтобы ему жилось хоть немного легче. Но и этого он не добивается, потому что брат Пасу, проэкзаменовав юношу, объявляет его негодным к церковной службе.

Это стремление батрака тоже очень характерно для своего времени. Церковь была тогда способом избежать нищеты. Дети крестьян, младшие сыновья дворян, дочери без приданого и, следовательно, без перспективы замужества стремились вступить в церковное братство. Это был один из трех возможных путей: как гласила народная мудрость, «кто хочет процветать — церковь, дворец или море». Выбор состоял между религией, службой у короля или знатного придворного либо отъездом за море. Эта тенденция привела в XVI в. к гипертрофированному росту числа священнослужителей; увеличилось количество орденов, монастырей каждого ордена (их общее число, составлявшее к началу века двести, к его концу увеличилось вдвое). Но церковь лишь косвенно участвовала в присвоении богатств от заморских открытий. В основном она жила за счет земельной ренты. Не занимаясь непосредственно хозяйственной эксплуатацией земель, церковь собирала десятину со всякого производства (начало этому было положено в XIII в., когда введение десятины являлось для церкви способом защититься от растущей стоимости жизни), а также получала плату от мелких арендаторов, составлявших сельский средний класс.

Кризис сельского среднего класса показан на примере крестьянина Апарисианиша, сопровождаемого дочерью. «Однако я, находясь в середине, живу в большем отчаянии». Он находится в середине, поскольку сельское общество делится на три основных уровня: сеньоры, свободные крестьяне, зависимые и слуги. Сеньоры теперь стали более требовательными при сборе податей, работники бегут из деревни, а крестьяне беднеют. Этот персонаж жалуется, что взял в аренду у монахов два участка земли, буря уничтожила посевы, и он пошел просить подождать с арендной платой. Однако монахи ответили, что «ждать» не их девиз. Слово espera имело в то время два значения: «ожидание отсрочки» и «сферы». Эта последняя являлась символом Мануэла I и олицетворяла богатство планеты, открытой португальцами. В этом смысл ответа монахов: они не имеют отношения к «сфере» и не могут ждать. И они заставили Апарисианиша платить: взяли в залог его дом, не упустив даже простыней. Крестьянин жалуется и с тоской вспоминает время, когда он весело напевал, идя за своими быками и не чувствуя усталости. Сейчас он не поет, потому что беден, «а бедность и радость никогда не спят в одной постели».

Разорение сельского среднего класса было прямым следствием новых условий жизни в стране, а не только алчности землевладельцев при сборе арендной платы. Постепенно фермы и участки земли перешли из рук крестьян во владение знати, чиновников и авантюристов, вернувшихся из Индии, поскольку земля была единственной формой капиталовложения в экономике того времени. Португалец понимал, что только земля обеспечивает уверенность в завтрашнем дне. Один дворянин утверждает в стихах: «Как говорят, и я с этим согласен, без опоры дом не строят», то есть, как утверждают другие и как думаю также и я, только владение землей — это надежное вложение. Автор имел в виду ненадежность сделок со скотом, но сама эта идея может быть перенесена на любую сделку, представляющую какую-либо долю риска. Один текст 1608 г. показывает, что в разгар кризиса оливковое дерево, клочок земли рассматривались как последние прибежища. «Судьбой этого королевства правит какая-то звезда, делающая людей неспособными прислушиваться к хорошим советам; и вот я предсказываю большое разорение, и счастлив будет тот, у кого будет ствол оливы, за который [можно] ухватиться!»

Но эта олива уже существовала до того, как нувориш из Индии ее купил. Хлеб, вино, масло не увеличивались в объеме оттого, что собственность или использование участка земли были в руках деревенского крестьянина либо городского владельца, разбогатевшего на корице и перце, а теперь жившего, как рантье. Количество земли в руках сельского среднего класса уменьшалось. Новые хозяева — не просто хозяева, а сеньоры; многие не были ими от рождения, но требуют, чтобы их таковыми считали, или по крайней мере так себя ведут. Старое сельское общество, иерархизированное на основе общественных функций, сменяется новым, основанным на внешнем виде и обращении: с одной стороны, сеньоры и дамы, а с другой — люди, мужчины и женщины. «Человек» начинает тогда обозначать сельского труженика; всякая женщина хотела бы, чтобы ее называли «дона» («сударыня»). Но перейти эту социальную границу невозможно для того, кто держится за мотыгу. Статус сеньора приобретается в городе. Апарисианиш хорошо это знает. Так же как батрак хотел, чтобы его сын был клириком, он хочет, чтобы его дочь была сеньорой.

Эта девушка из Лоузан пользуется хорошей репутацией. Я привел ее, чтобы сделать дамой, хочу, чтобы она была при дворе.

Для этого он уже купил ей духи, привезенные из Генуи, и хочет отдать ее на воспитание брату Пасу. Его развращающие уроки девушка выучивает очень быстро. Многие «женщины» следуя по этому пути, стали «дамами», пополнив собой лиссабонскую проституцию XVI в. Камоэнс называл их «наемными дамами».

Распад городского сельского класса представлен в пьесе в виде конфликта между двумя различными социальными группами, которые, однако, еще и сегодня часто смешиваются под общим названием «общий класс»: настоящий средний класс, положение которого основано на труде и достигший определенного экономического положения, и фиктивный, паразитический класс, положение которого основано на видимости и который живет за счет производительных классов. Важное новшество, внесенное Жилом Висенти, — то, что он сумел разграничить эти две группы и определить существующие между ними отношения.

У двух торговок, снабжающих город товарами, есть племянница на выданье. Они почти богаты, так как у девушки есть тысяча реалов. Она надеялась на замужество с представителем более высокого класса — это примета времени. Ей представился молодой человек, назвавшийся служащим королевских покоев. У него хорошие манеры («Такой любезный! Такой милый!»), он продемонстрировал доказательства своего положения во дворце — грамоту о приеме и о повышении в звании. После этих решающих аргументов совершается свадьба. Но в итоге грамоты оказались фальшивыми. Юноша — бродяга, не имеющий ни кола, ни двора, который просто собирался жить на деньги жены. Он принадлежит к фиктивному среднему классу, который живет, как грибок, за счет настоящего и который станет в конечном счете особым социальным слоем со своими характеристиками: безделье, бедность, попрошайничество, зависимость от великих, раболепие перед облеченными властью. Со всей страны тысячи молодых людей стекаются ко двору, поют куплеты, играют на гитаре, играют роль оруженосцев и помирают с голоду, пока не найдут сеньора, который возьмет их к себе на службу, или богатую женщину, которая будет их содержать. Ни в одном из многочисленных сатирических описаний подобного типа людей нет и намека на труд. Один священник, живший в то время в Эворе и приехавший из Брабанта, где труд был образом жизни для всех, удивляется тому, что видит в Португалии, и восклицает: «Эти люди готовы терпеть любую нужду, только бы не учиться ремеслу». Но и это тоже было связано с экономикой заморской экспансии. Государство, резко разбогатев, смогло значительно приумножить число своих клиентов. От двухсот придворных во времена Жуана II мы пришли к четырем тысячам при Мануэле I, и такая же пропорция должна была иметь место при дворах сеньоров. Кто обладал выдающимися качествами, ловкостью или, как минимум, связями, тому не приходилось трудиться, поэтому работать означало не иметь ничего из названного. Этого факта надо было стыдиться. Физический труд являлся делом рабов — мавров и негров; фразы типа «Работа хороша для черных», «У кого нет крестных, умирает мавром» появляются именно в это время.

Новая структура государства лежала в основе волны паразитизма. Жил Висенти хорошо это понимал. После великолепной кульминационной сцены, где он позволяет подозревать в подлоге всех высших королевских чиновников, присутствовавших на спектакле, правда открывается — фальсификатором оказывается сам брат Пасу, монах-придворный, сама порочная система, допускавшая рост паразитических классов за счет производителей.

Анализ Висенти включает многие другие аспекты: богатая и тщеславная знать, почитывающая стишки и добивающаяся от двора увеличения своих и без того огромных рент, духовенство, алчущее новых епископств где-нибудь на островах, монахини, оплакивающие смятение этого века, когда никто не доволен своей судьбой. Но важнее, чем детали, общая идея, которую надо усвоить, так как в ней выражены социальные последствия экспансии: богатое государство в бедной стране, где богатство, пришедшее извне, сломало хребет внутреннему производству, создав ложный средний класс, который ничего не делал и который, подобно огромному горбу, рос за счет всего тела страны, вызывая своим весом атрофию всех продуктивных классов, сводившихся уже почти исключительно к крестьянству.

Жизнь Жила Висенти служит хорошим примером описанной им эволюции. Выходец из народа, ремесленник, он был привлечен дворцовой деятельностью и в начале XVI в. работал в качестве ювелира вдовствующей королевы. Двор разросся; постоянно развлекаясь, он нуждался в зрелищах. Бывший ремесленник отложил тогда в сторону свои инструменты и стал служащим. Теперь он получает жалованье за написание так называемых autos del rei, пьес для королевских спектаклей. Теперь он оплачиваемый работник умственного труда, и его жизнь отражает другую эволюцию — эволюцию культуры. Язык его пьес свободный, простонародный, колоритный. Он говорит все, что думает, без обиняков. Во времена Мануэла I король и придворные слушают, смеются, одобряют. Но в следующее царствование кое-кому становится не смешно. Перед лицом такого свободомыслия теологи уже хмурят брови. В тот же самый год, когда король подал в Рим просьбу об учреждении инквизиции под предлогом, что лютеровская ересь уже затронула Португалию, португальский посол в Антверпене приказал сыграть в присутствии папского легата одно из самых смелых ауту Жила Висенти, а именно то, которое затрагивало острую тему торговли индульгенциями. Римские теологи пожаловались папе. И не без успеха. Поэта осудили, и он два года вынужден был искупать свой грех. Он еще вернулся ко двору в 1536 г., и как раз в своем последнем представлении он дает автопортрет: философ с завязанным ртом. Но в тот же самый год начала действовать инквизиция, и с этого момента непроницаемый занавес молчания опускается над судьбой Жила Висенти.

1580-1668