Жириновский не варвар или невежда, он образованный человек, юрист, владеет несколькими языками, в том числе русским — и блистательно. Что бы он ни выкрикивал в экстазе, он не перепутает падежей, не поставит неверного ударения. Речь его остра, живописна, ритмична, прошита энергичными стежками уморительных афоризмов и убийственных определений. Но при этом существует вне всех форм и норм интеллигентной среды, вне кумиров ее, идеалов, желаний, страхов и надежд. Через и сквозь все это Жириновский обращается к своей аудитории, к «бедным русским», от которых он далек так же, как Москва от Индийского океана. «Бедные русские» это знают прекрасно. Им ни разу не пришло в голову потребовать от своего любимца исполнения хоть какого-нибудь предвыборного обещания или попенять ему на это неисполнение. Они давно усвоили правила игры. Его игры. Потому что это — его игра...

Каким он выскочил когда-то к своему народу? Смех вспомнить. Какой-то истероид в кудряшках сомнительного рыжего оттенка. Личико блинчиком и речи — диарея врасплох. Кайф в нем, конечно, был уже тогда. Среди гранитных физиономий, изрыгающих чугунные казенные речи, появилось все-таки живое лицо. Говорил он о самом себе с чувством и аппетитом: «Родился я в Алма-Ате, в 1946 году, мама русская, отец юрист». Страна первый раз утерла слезы от смеха, а Владимир Вольфович начал победоносное шествие по ту сторону разума.

<...> Нынче Жириновский — одно загляденье. Римские патриции отдыхают. Профиль чеканный, анфас лепной, губы высокомерной скобкой, костюмчики сидят как влитые, интонации отшлифованы до алмазного блеска. И глаза из-под насупленных бровей — умные-преумные и хитрые.

(Т. Москвина. Шутник)

Геннадий Андреевич, хочет он того или не хочет, являет нам американское учебное пособие по пиару. <…> Зюганыча не надо учить американцам. У него и без них, о чем ни спроси, хоть о терроризме, хоть о пенсиях, хоть о профессиональной армии, все сводится к «этому антинародному режиму, который погубил русский народ и уничтожил великую державу». В Совете ли Европы, в НАТО ли, в российском парламенте, перед журналистами — взгляд останавливается, и попер: «Этот антинародный режим». И завоевывает голоса простых избирателей. <…>

У Геннадия Андреевича и правда много симпатичных черт. В личном общении он прост по-ленински. При прессе непременно пожмет руку, спросит:

– Ну как сынок?

– Да у меня дочка.

– Ну как дочка?

В нем, в отличие от всяких радикалов, нет злобности.

(И. Хакамада. Sex в большой политике.

Самоучитель self-made woman)

ЛИЧНОСТЬ ОРАТОРА

Мы обычно не задумываемся над тем, что далеко не каждый умный, образованный человек, умеющий беседовать в узком кругу, может быть оратором, даже если и считает себя таковым. Для этого ему должны быть присущи какие-то особые склонности характера, речевые умения и навыки поведения.

Слово оратор несет груз отрицательных ассоциаций и оценок, накопленных веками. Возможно, демагогичность поведения псевдоораторов, узурпировавших право на речь, повлияла на то, что со временем у этого слова появились негативные синонимы болтун, краснобай и др. (слово же ораторша употребляется только в ироничном смысле). Но наблюдаемый отрыв слова от дела совсем не значит, что мы живем в такое время, когда стыдно быть красноречивым, сознательно работать над своим речевым имиджем.

В современных словарях значение слова оратор определяется следующим образом:

1. Лицо, выступающее с речью на собрании.

2. Красноречивый человек, владеющий мастерством построения и произнесения речи перед широкой публикой.

Его значение подчас трактуется удивительным образом: «Человек, способный сколь угодно долго, красиво и содержательно говорить на любую предложенную тему, а также любой выступающий с публичной речью» («Культура русской речи»). Впрочем, автор этого определения справедливо завершает словарную статью следующим замечанием:              «… оратором стали называть всякого, кто держит речь перед аудиторией, а к тем, кто владеет ораторским искусством, обычно добавляют оценочные слова: превосходный оратор, прирожденный оратор и проч.». В древности же считалось, что «оратор должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такой, как у лучших лицедеев» (Цицерон).

Оратор, тем не менее, не философ, не поэт, не законовед, не актер, при всем сходстве их деятельности. Так, роль оратора действительно разнообразнее актерской: он и автор речи, и ее режиссер, и ее исполнитель, причем в его исполнении слово выступает на первый план. Жесты оратора и его интонация не должны быть столь же подвижными и выразительными, как у актера. Но и для оратора, и для актера важен успех, во многом обусловленный неповторимостью их личности (напомним старинный афоризм: «Если говоришь — говори свое»).

Понять творческую деятельность оратора помогает аналогия с созданием фильма. Как и авторы фильма, он ограничен во времени, но выступает в роли и «сценариста», и «режиссера», и «актера», и «монтажера», и «оператора». В своей речи он определяет, как показать то или иное событие, предмет, человека: крупным, средним или общим планом? С какой точки зрения: внешней, внутренней, своей, чужой? А может быть, надо их столкнуть в неожиданном монтажном сопряжении? Так же, как и монтажер, он то убыстряет, то замедляет ход восприятия речевого произведения, воздействуя на разум и эмоции слушателей. И сам он не остается за кадром, то выступая в главной роли, то перевоплощаясь в образы своих союзников и оппонентов, ведя с ними явный или скрытый диалог.

Говорить — значит отдавать, тратить себя, но всегда ли у нас есть желание тратить и (главное) всегда ли нам есть что тратить, если не обновляются наши чувства и впечатления? Нельзя не согласиться со старинным афоризмом «Говорит интереснее тот, в ком происходит больше событий».

В античности красноречие предполагало нравственный выбор, определяющий образ жизни и судьбу человека. Так было с Сократом, Демосфеном, Цицероном. Когда-то Цицерону довелось защищать молодого человека, обвиняемого в совершении неблаговидного поступка. Самым убедительным аргументом оказался следующий: этот человек — оратор, поэтому его ум и сердце не настроены на зло, у него нет ни времени, ни сил на дурные поступки. Подобный аргумент вряд ли сочли бы убедительным в наше время.

Риторическое воздействие — это прежде всего публичное речевое воздействие. Оратор не может не учитывать заведомо отрицательное отношение к нему части аудитории, потому что в основе его деятельности лежит не только стремление к взаимодействию с адресатом, но и подавление его, по выражению лингвиста Л.П. Якубинского, «естественной диалогической реакции».

Взаимоотношения оратора и аудитории нередко основаны на противоборстве. Древние глубоко понимали трагичность личности истинного оратора:

Можно сказать, тяжкое бремя и обязательство налагает на себя тот, кто торжественно берется один среди многолюдного сборища при общем молчании рассуждать о делах первой важности! Ведь огромное большинство присутствующих внимательнее и зорче подмечает в говорящем недостатки, чем достоинства. Поэтому малейшая его погрешность затмевает все, что было в его речи хорошего… Сколько раз мы выступаем, столько раз над нами совершается суд.

(Цицерон)

Демонстрируя свое право на речь, оратор должен создавать образ мужественной личности, способной к победе. Успеху выступления препятствует так называемый «ораторский шок». Однако некоторая боязнь выступления, волнение — нормальное состояние оратора. Тех ораторов, которые этого не испытывают, Цицерон называл «наглецами».

Волнение постепенно пропадает у оратора, хорошо подготовленного и увлеченного содержанием речи. Важна практика: чтобы хорошо говорить — надо говорить. И. Хакамада вспоминала:

В юности я была косноязычнее Черномырдина. У того хоть остроумно получается, а у меня совсем никак. На своем первом экзамене в вузе я не могла связать двух слов, хотя все знала. Покрякивала, вздыхала. Преподаватель поставил пять, но сказал: учитесь, пожалуйста, говорить. Есть один способ — начать говорить. На следующий же день я начала на всех семинарах поднимать руку… А через год я выступала на конференциях, легко и свободно. Это потом определило мою профессию.

За долгое время существования риторики накопилось много стереотипных представлений о личности оратора. Так, еще М. В. Ломоносов полагал, что у оратора должны быть «осанковитый вид», «грудь широкая», «дух [дыхание. – Авт.] долгий».

Между тем многие выдающиеся ораторы явно не отвечали названным требованиям. Знаменитый историк и лектор В.О. Ключевский был внешне неприметен, говорил тихим голосом, но на его лекции съезжалась вся Москва и слушала их, затаив дыхание.

Когда начинал свою речь выдающийся адвокат В. Д. Спасович, которого недаром называли «королем адвокатуры», слушатели недоумевали, неужели это он? Таким нелепым, неуклюжим казался этот человек, говоривший фальцетом, то и дело ронявший свои бумаги. Но проходила минута-другая — и слушатели понимали, что он способен создать неопровержимую систему защиты.

В связи с этим, заметим, что одним из парадоксальных приемов красноречия является старинный прием «Я не оратор» (т.е. «я не умею говорить, как оратор, а говорю безыскусно, от сердца»). Им успешно пользовались и древние риторы, и выдающиеся русские судебные ораторы. В трагедии В. Шекспира «Юлий Цезарь» этим приемом воспользовался Марк Антоний, которому заговорщики разрешили произнести речь над трупом императора:

Я не оратор, Брут в речах искусней;

Я человек открытый и прямой

И друга чтил; то зная, разрешили

Мне говорить на людях здесь о нем.

Нет у меня заслуг и остроумья,

Ораторских приемов, красноречья,

Чтоб кровь людей зажечь.

Марк Антоний, конечно, лукавил, сама же его речь оказалась настолько действенной, что подняла мятеж, который изгнал заговорщиков из Рима.

Представления об ораторе меняются, но одно остается неизменным: он должен быть личностью, умеющей публично мыслить:

… Мы совершенно по-разному пользуемся своей личной собственностью и взятым нами со стороны, и сразу бросается в глаза различие между тем, кто высказывается, владея своим предметом, и тем, кто призанял сведения у других.

 (Тацит)

Для того чтобы стать оратором, необходимо иметь склонность к речевому воздействию, способность интерпретировать действительность, желание «тратить» себя, стремиться к успеху и быть заранее готовым к поражению.

Для современных исследователей является одним из самых важных вопрос о риторическом идеале. А. К. Михальская выделяет три риторических идеала в нашей речевой среде: американизированный (точнее называть его софисти ческим), советский (тоталитарный) и старый отечественный (сократический). Для их разграничения используются признаки диалогичности/монологичности, гуманности/ агональности (установки на борьбу).

Софистический идеал диалогичен только по форме, но не по содержанию. Ораторы, исповедующие его, не умеют беседовать, они заранее знают ответы на поставленные вопросы, создают видимость живого диалогического общения, искусно манипулируя аудиторией.

Тоталитарный риторический идеал монологичен по форме и по существу. В тоталитарном обществе не нужен думающий слушатель-собеседник, которого надо в чем-либо убеждать. Риторика лжи, или риторика кулака, использует другие формы воздействия — внушение и принуждение. Это риторика агональная, что выражается в самом ее военизированном характере: «Считаю, надо срочно мобилизовать все силы и бросить их на решающие направления»; «Орудия лжи продолжают стрелять с нарастающей силой. Будем же бдительны — дальнейшее легковерие гибельно» (здесь и далее — примеры из выступлений Г. А. Зюганова). Она сохраняет приметы канцелярского, бюрократического стиля:

Стимулировать рост производства конкурентоспособной продукции путем реформирования налоговой, кредитной и таможенной политики, широкомасштабных государственных заказов и инвестиций»; «Сохранить в руках государства важнейшие для обеспечения устойчивого развития и безопасности страны отрасли промышленности, энергетики, транспорта и связи.

Тоталитарная риторика приобрела сейчас черты великодержавности, напыщенной фольклорности и пафосности, которые выглядят особенно комично в сочетании с канцеляритом:

 Вижу: народ прозревает, объединяется. Верю: народ сумеет взять свою судьбу в собственные руки, как былинный герой поднимется в свой богатырский рост»; Обеспечить паритет цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию. Современный Микула Селянинович может накормить и накормит свой народ.

Если софистический и тоталитарный риторические «идеалы» не являются таковыми по сушеству, то к чему же надо стремиться? А. К. Михальская, отвечая на вопрос «Каков облик русского красноречия в будущем?», видит перспективы гуманизации отечественной логосферы (речемыслительной сферы культуры) в возрождении восточно-христианского, старого отечественного риторического идеала.

Ранее мы предложили называть истинный риторический идеал сократическим, что представляется нам более точным, чем термины, предлагаемые А. К. Михальской.   В отличие от софистов, Сократ не считал поиск истины игрой. Вступая в политический или философский диспут, беседуя на самые разные темы, он вовлекал собеседников в ее совместный поиск. Его ораторское мастерство называли майевтикой – искусством рождения истины. Эпоха Сократа (V – IV вв. до н.э.) была сложнейшим временем политической борьбы, войны между Спартой и Афинами, сменой тоталитарных и демократических форм власти. Сократ заплатил жизнью за любовь к истине, его диалоги, нередко ироничные или шутливые, учили людей самостоятельно думать и действовать.

По мнению А. К. Михальской, хранителем истинного риторического идеала является религиозное и академическое красноречие. Этот идеал диалогичен по форме и содержанию, имеет гармонизирующий интуитивный характер, в нем господствует не анализ, а синтез, отсутствует соревновательность. Создавая эту модель, А. К. Михальская не сомневается в «перетекании» этических категорий (скромности, кротости, смиренномудрия, миролюбия, негневливости) в эстетические (умеренность, ритмичность, симметричность и др.). Это идеал «гармонизирующего диалога».

 Данная модель обладает многими бесспорно привлекательными свойствами. Вместе с тем А. К. Михальская настаивает на отсутствии, как уже говорилось, любой соревновательности в риторическом идеале будущего. Разумеется, истоки неприятия риторики, настроенной на борьбу, очевидны, тем более они очевидны в России, в которой «в течение почти семи десятилетий длилась война со свободным словом» (А.К. Михальская). На это трудно что-либо возразить, но столь же трудно преодолеть обаяние восприятия риторики «борьбы и победы» (победа так родственна убеждению) в высказываниях Сократа и Цицерона, П.С. Пороховщикова и А.Ф. Кони.

«…Кто-то один или многие из говорящих, обучая актеров исторической драмы, одерживали победы. Александр Македонский был учеником Аристотеля, а Карл V — воспитанником Эразма Роттердамского. И вот Александр завоевал полмира, а Карл V отрекся от престола: ведь им посчастливилось слушать убеждающую, вдохновенную и вдохновляющую речь…», — напоминает один из выдающихся философов ХХ века О. Розеншток-Хюсси.

Говоря, мы не только вступаем в общение, но и выражаем свою индивидуальность. Этим мы интересны слушателям, этим же обусловлено само наше право на речь. Отрицание соревновательности, противоборства имеет в своей основе ложную посылку равенства (не равноправия) участников речевого общения.

Как уже подчеркивалось, взаимоотношения оратора и аудитории — это отношения, нередко основанные на противоборстве. В замечательной повести А. П. Чехова «Скучная история» старый мудрый профессор, читая лекцию, каждый раз ставит перед собой задачу «победить эту многоголовую гидру» — студенческую  аудиторию.

Понятна и защитная реакция аудитории, не желающей испытывать риторическое воздействие. И. А. Стернин, утверждающий в своей «Практической риторике», что 10% состава любой аудитории настроено критически по отношению к оратору, с сочувствием цитирует слова Аристотеля: «Мышление есть страдание, ибо, коль вещь необходима, в тягость нам она».

Сказанное надо понимать не как отказ от задачи гуманизации логосферы (речемыслительной сферы культуры), а как уточнение представлений о риторическом идеале и привлечение внимания к нравственно-философскому аспекту речевой деятельности, который был столь значим в древности и возрождается вновь.

Для формирования представлений о риторическом идеале особенно значимы высказывания О. Розенштока-Хюсси, который рассматривал речь как личное право человека. Он утверждал:

…Любой индивид — заинтересован в своей способности и праве говорить», потому что «человек, беря слово, занимает свою позицию во времени и пространстве… Наш родной язык… — это речевое сознание родины, реформаторами которого мы являемся. Каждый из нас достоин уважения в качестве гигантской трансляционной сети, через которую передаются все выражения общей воли. Говорить — значит верить в единодушие… говорить — значит, участвуя в движении общества, вносить в это движение нечто свое. Те, кто уклоняются от выполнения этой грандиозной задачи… либо предают себя в других, либо становятся лицемерами, пользующимися чужим языком.

Представления о риторическом идеале историчны, меняются со временем, но неизменным остается нравственный императив философа: «Тот, кто что-то говорит и сам не верит в то, что говорит, — болтун. Люди подобного сорта могут произнести нечто, но они не говорят. Речь возникает только тогда, когда за словами человека — его репутация, жизнь, честь. Все, что не достигает этого уровня реальной достоверности, попросту неинтересно…»

ЗАДАНИЯ И МАТЕРИАЛЫ

ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ НА ЗАНЯТИЯХ