Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Важнейшая особенность нынешнего времени – очень высокий уровень поэзии российских регионов и не выведенной в мейнстрим поэзии столичных городов.
работают десятки первоклассных поэтов, пишущих силлабо-тонические стихи, и, к сожалению, обделенных вниманием критики и литературоведения
Современная поэзия работает избыточно, что позволяет говорить о кризисе «перепроизводства».
Однако роли мейнстримовских («номенклатурных») авторов на сегодня распределены и на слуху другие имена, которые, надо заметить, легко заменимы, что, возможно, и произойдет в ближайшие годы.
Названные мной поэты работают, не теряют интереса к определенным формальным экспериментам. - они ужесточили черты современной просодии, в их стихах появились максимально густая плотность, усиленная аллитерационными возможностями, максимум просторечной, бытовой и даже обсценной лексики. Это поэзия жесткая, нелицеприятная, зачастую граничащая с физиологическим очерком. Лексический ряд изобилует такими словами, как тоска, смерть, гроб и т.д., что в советских литературных журналах встречалось гораздо реже. Изменилась жизнь изменились стихи. Поэты, как зеркала (штамп тут неибежен), отражают то, что есть.
Анна Павловская описывает жизнь современного московского гастарбайтера:
Мне муторно от страха,
Тупая боль в глазах.
Луна – как черепаха
В холодных небесах.
И темнота, и крыши,
Как плахи...
Страшный Суд.
Опять придут бесстыже
И паспорт заберут.
И скажут, забирая:
«На все тебе три дня»...
Москва моя родная,
За что ты так меня?!
Феликс Чечик не скрывает тотального минорного настроения:
То ли снег, то ли пух тополиный.
Мягко стелет, да холодно спать.
Приползу на карачках с повинной.
Нет прощения.
Мне ли не знать.
Снег растаял со скоростью пуха.
Отчего же не стало теплей?
Затянулась моя невезуха,
затянулась на шее твоей.
Игорь Галеев оплакивает сгоревшие «за спиною мосты»:
зачем-то играем мы оба,
горят за спиною мосты
и хлопают крышкою гроба,
но мне улыбаешься ты.
играем с тобою мы оба,
и в страстном забвении ты,
моя дорогая зазноба,
моей тошнотворной мечты.
безбожно фальшивим мы оба –
на фоне пришедшей зимы,
на сцене большого сугроба,
под тусклым презреньем Луны.
Интересна рифменная система вышеупомянутых авторов – она, как правило, строга, перекрестна (abab), стихотворные метры (размеры) в произведениях выдержаны, раешные вольности допускаются крайне редко. Иначе и не может быть при таком взгляде на жизнь (такой жизни).
Трагическое ощущение мироздания – основной лейтмотив этих поэтов, зачастую прячущихся за маской иронии, гротеска и брутального сарказма. Они постоянно напоминают себе и нам, читателям, о бренности и даже абсурдности бытия, о том, как быстро и безжалостно замыкается «ближний круг». Их речь – прямая, без экивоков, синтаксически простая, что граничит их манеру с добротной прозой.
Одно из самых суггестивных произведений последних лет – поэма Валерия Прокошина «Выпускной-77», написанная свободным стихом.
В поэме без лишних красивостей - о судьбах учеников простой советской школы. Кто-то из них спился и стал бомжом, кто-то погиб в Афганистане, кто-то – в автокатастрофе, кто-то покончил жизнь самоубийством и т.д. Показана реальная жизнь, не приукрашенная лозунгами и гутаперчивым ТВ.
Современные поэты искусственно поделены на так называемых традиционалистов и авангардистов. Это разделение происходит, прежде всего, из-за неких идеологических табу и путаницы в терминологии.
В настоящее время к авангардистам ошибочно относят авторов, работающих в так называемой комбинаторной манере (визуальная поэзия, палиндромия, анаграмматическое письмо, брахиколон, однострок и т.д.).
Это поэты, препарирующие слово, ищущие и находящие тайные коды и смыслы в созвучиях, работающие с графикой стиха.
Авангард – это высокая поэзия в рамках нового версификационного приема. Есть ли сейчас новые приемы?
Все больше и больше современных авторов пишут свободные стихи,
проходят фестивали свободного стиха и т.д.
Однако верлибр верлибру рознь. Современный свободный стих претерпевает, на мой взгляд, существенный кризис – чаще всего он низведен до уровня плохой короткой прозы, разбитой непонятно почему на строки.
Энергичный, спрессованный верлибр, усиленный элементами остранения, встречаем у редких поэтов – Сергей Бирюков, Лоренс Блинов, Георгий Геннис др.
Хороший верлибр – это не плохая проза. Это то, что прозой пересказать затруднительно. Стихи, например, Татьяны Грауз прозой не перескажешь:
из стольких волшебных букетов
дерево смерти у окраины сельского кладбища
дерево матери дышит псалмами
я только смотрю как меж ветвей
солнце встречается с гибелью сновидений
кора точно память отшелушивается
как глина с ладоней
истончается кожа
и прикасается к синеве литургии
к тайне творения
тайне завета последних прохладных ветвей
Если разобрать с филологической точки зрения этот верлибр, то мы увидим, какими разнообразными тропами пользуется автор. Тут и метафора (дерево матери дышит псалмами), и сравнения (кора точно память; как глина с ладоней), и главное: особое – поэтическое! – мироощущение.
ДУХОВНАЯ ПОЭЗИЯ. РОССИЯ. КОНЕЦ XX – НАЧАЛО XXI ВЕКА1
Религиозный подъем в современной России… но Бог не в бревнах, а в ребрах.
Властные особы на торжественных богослужениях? – но меткий на слово народ их скопом зовет «подсвечниками»
Авторитет Церкви? – под его, пока подтверждаемой опросами, оболочкой таятся внутренний раскол и, нередко, компрометирующая политизированность. Так – подъем или упадок?
Я бы ответила: духовная тревога.
«Ум ищет Божества, а сердце не находит» – дал когда-то молодой Пушкин формулу «безверия».
Ныне же те, кто вышел из зоны безверия и обрел вместе с верой «сердце люботрудное», трудятся сердцем над запросами достаточно искушенного и цивилизованного ума, и это окрашивает их поэзию в тона парадоксальной и дерзкой апологетики, не страшащейся вылазок на территорию «отрицанья и сомненья».
Снова скажу: такая актуальная растревоженность духа говорит о религиозном подъеме больше, чем любая тишь да гладь, – вопреки сообщениям статистики о скромном и даже маргинальном месте религии в сознании и культурных интересах общества.
Можно, конечно, счесть, что перед нами чуть ли не катакомбный сегмент современной русской культуры. А можно, наоборот, подумать, что это ее немногочисленный партизанский корпус. Склоняющий на свою сторону колеблющихся – тех, кто содрогается от насилия над совестью и брезгует благочестивой показухой, но не в силах устоять перед творческой красотой веры:
На вашей стороне – провидец многословный
Рассказ, и мудрецы – на вашей стороне,
И Бог, и весь обряд ликующий, церковный,
И в облаке – Святой, и мученик – в огне,
И вечная весна, и стансы Рафаэля,
И, физику предав забвению, Паскаль,
Страстная и еще Пасхальная неделя
На вашей стороне, органная педаль
И многослойный хор, поющий по бумажке,
А то и без нее, победно, наизусть,
И с крестиком бандит раскормленный в тельняшке,
Спецназовец – вчера убил кого-нибудь.
Как скептик говорил один яйцеголовый,
На вашей стороне и армия и флот,
На вашей стороне Завет, во-первых, Новый,
И Ветхий, во-вторых, и ангелов полет,
На вашей стороне и дальняя дорога,
И лучшие стихи, и нотная тетрадь,
И облако в окне, и я, – устав немного
Все это, глядя вам в глаза, перечислять. (Александр Кушнер)
СТИХИ БЕЗ ГЕРОЯ?
Я, я., я.. – это дикое слово на протяжении двух, как минимум, столетий едва ли не доминировало в частотном словаре русской лирики. Означая, что высказывание поэта обеспечено его личным опытом и давая читателю возможность принять этот опыт как свой, самоотождествиться с поэтом в творческом акте сопереживания и соразмышления.
Понятно, что «я» поэта никогда (или почти никогда) не равно его паспортному ФИО. Это- чаще всего легендарная правда о поэте, предание о себе, завещанное поэтом миру.
Смысловой объем личного местоимения первого лица
- то расширяется, представляя собою все человечество (я царь – я раб – я, червь – я бог!), Я – вождь земных царей и царь, Ассаргадон - Брюсов
- то редуцируется, срабатывает сложная, у всякого поэта своя, система зеркал и опосредований, возникает образ лирического героя, появляются двойники и маски, за которые так соблазнительно, хотя иной раз и страшновато, заглядывать: Пригов Килограмм салата рыбного/В кулинарьи приобрел; Я убит подо Ржевом Твардовский…
И тем не менее – именно стихи от первого лица составляют сердцевину творчества почти любого русского поэта, наиболее полно выражают его личность, благодаря чему выражение Ich-Dichtung (Я - поэти́ческое произведе́ние) воспринимается как синоним лирики вообще. Так было. И так перестает быть.
Перелистайте «Арион» и «Воздух», «Знамя», антологию «Лучшие стихи 2010 года» (Максимом Амелиным). Стихи там разные, и не все, признаться, кажутся мне действительно «лучшими». Но тренд, - общий – и у так себе стихов, и у подлинных лирических шедевров.
Лишь 41 поэт из 129 так либо иначе использует в стихах личное местоимение первого лица. Причем это, как правило, «я» наблюдателя или воспоминателя, оторванное от глаголов действия и / или размышления. Этими стихами, если они действительно хороши, можно вчуже восхищаться. Но им трудно сопереживать, их трудно прочесть как «стихи про себя».
И тут, может быть, одна из причин охлаждения читающей публики к стихам, написанным здесь и сейчас. Не цепляют. Не задевают за живое. Не объясняют тебе самого тебя.
Почему из сегодняшних стихов почти вовсе исчезла тема любви, той, что движет солнце и светила. Б. Херсонский - эту тему русская поэзия без боя сдала масскульту и что современные авторы как бы даже стесняются самовыражения, предельного самообнажения в стихах.
Неужели из поэзии ушел (или уходит) и лирический герой – центральный, как все мы знаем, и субъект, и объект стихотворной классики? И кто (или что) приходит ему на смену?
В конце 80 – начале 90 та русская поэзия, которую любили многиея, умерла - в один год с Бродским.
Русский рок, уродливый правопреемник русской лирики, еще некоторое время вякал нечто вроде «мы»: «мы, идем мы, тверже шаг». «Завтра мы идем тратить все твои деньги вместе».
Потом были 90 и 00 – никакие в смысле лирики времена.
Поэты проблему «Я» старались обойти по объективным причинам: внутренняя духовная жизнь ушла.
Все стало слишком зависеть от внешних обстоятельств. Грубо говоря, все и вся стало зависимым. Но поэт, чувствуя всеобщий тренд, вынужден был в силу таланта либо плыть по течению, отдаваясь его власти, либо опережать его. И, опережая время, убивать последние крохи своего «я». Искусство стало бесчеловечным.
В 00 поэтам было гораздо интереснее писать о других людях, истории их жизни. Не о себе. Хотелось искать и ритма вовне. А это и есть зависимость.
В русской культуре вообще «я» произносили только с добавлением «раб божий» или «я, Андрюшка, челом бью». То есть с обязательным уменьшителем после «я». Только царь говорил про себя: «мы».
Западная мода «якать» пришла в наши дворянские гнезда с сентиментализмом, романтизмом, байронизмом. А сейчас ушла вместе со всеми -измами, потому что, во-первых, все когда-нибудь уходит, а во-вторых, «я» для поэта перестало что-либо значить. И вплоть до конца нулевых только постмодернист мог позволить себе сказать «я», прикрываясь этим «я» для своих темных делишек.
Вера Павлова может сказать:
«Почистила зубы
Больше я этому дню ничего не должна» — потому что здесь презрительное и насмешливое отношение к миру рифмуется с неспособностью мира принять человека таким, как он есть, безо всяких одолжений со стороны человека.
А лирическое высказывание в чистом виде потеряло смысл.
Поэт Всеволод Емелин может сказать:
«Я биографию страны
учил по винным этикеткам»
— а сказать «Я памятник себе воздвиг» не может.
Не потому, что слово «воздвиг» мало теперь употребляют, а потому что кто такой Емелин, чтобы мечтать о памятнике? Кто вообще такой Емелин, чтобы говорить «я»? Читатель начинает задавать такие вопросы, но раньше читателя такие вопросы задает поэт.
Когда поэт Дмитрий Пименов кричит:
«Я из темниц подземных
Ужасный слышу стон» —
читатель понимает лишь то, что человек, написавший это, безумен.
Современность очень практична. До самой своей последней «наны» (богиня, мать) современный человек просчитан, и известно, что каждой «нане» можно предложить купить, чтобы она заткнулась и сидела тихо.
Читателю непонятно, как кто-то в наше время вообще может говорить «я» и что-то там чувствовать, поэтому личности в искусстве пора натянуть на голову балаклаву, чтобы его не узнали и не купили.
Так и поступает модная современная молодежь – она занята анонимным искусством. Пишут на заборах и стенах.
А общество пришло к простой мысли, что нет ни «поэта», ни «не-поэта». Тем самым, упростив все до первоосновы, растеряв все божественное.
ЗА И ПРОТИВ «ЭПОСА И ЛИРИКИ»
(т.е. эпического и лирического начала внутри лирики, «объективного» и «субъективного»).
С одной стороны, будет фигурировать, скажем, эмоциональная выхолощенность «поэзии без героя»,
с другой – эгоцентризм и инфантильность неумеренного «ячества».
Можно попробовать взглянуть на проблему исторически.
70-е, 80-е, отчасти 90-е годы были временем великих открытий в поэзии. Поэзия изменилась, почти мутировала, даже само понятие «поэзии» стало значительно шире.
Из множества идей, ожививших тогда литературную мысль, к сегодняшней теме - постулат Ролана Барта о «смерти автора», перенесенный из литературоведения в литературное творчество, прозвучавший в программных стихах крупнейших поэтов того времени:
Вот это и зовется «мастерство»:
Дата: 2019-03-05, просмотров: 311.