Восточный поход Александра

К. Чапек. Александр Македонский

Карел Чапек (1890–1938) – чешский писатель, драматург. Один из крупнейших национальных писателей начала века. Впервые употребил слово «робот». Рассказ «Александр Македонский» написан им в 1937 г. за год до вторжения немецких войск в Чехословакию. Описание похода Александра и его деятельности в точности соответствует историческим фактам. Печатается по изд.: Чапек К. Собрание сочинений. М., 1958. Т. 1. С. 291–295.

Письмо Аристотелю из Стагира, директору лицея в Афинах

Дорогой Аристотель, мой великий и любимый учитель!

Долго, очень долго я не писал вам, но, как вы знаете, я был слишком занят военными делами. В походах на Гирканию, Дрангиану и Гедрозию, в битвах за Бактрию, во время перехода через Инд поистине не было ни времени, ни желания взяться за перо. Сейчас я уже несколько месяцев нахожусь в Сузах. Но и тут опять пришлось с головой погрузиться в дела правления, пришлось назначить чиновников и ликвидировать интриги и мятежи, так что до сегодняшнего дня не было возможности написать вам о себе. Правда, из официальных сообщений вы в общих чертах знаете о моей деятельности. Но моя преданность к вам и вера в ваше влияние на просвещенные умы Эллады снова побуждают меня открыть сердце вам, моему уважаемому учителю и наставнику.

Вспоминаю, как несколько лет назад (как давно это, кажется, было!) я над гробницей Ахилла[935] сочинял вам восторженное и сумасбродное письмо. Это было накануне моего похода в Персию, и я тогда клялся, что доблестный сын Пелея[936] будет для меня образцом на всю жизнь. Я грезил о геройстве и славе. К этому времени за мной уже была победа над Фракией, и я думал, что веду своих македонцев и греков против Дария[937] только затем, чтобы мы увенчали себя лаврами и были достойны своих предков, воспетых божественным Гомером. Могу сказать, что на высоте таких идеалов я был и Херонее и в Гранике... Но сегодня я уже по-иному, политически, оцениваю значение моих тогдашних действий. Трезво смотря на вещи, надо сказать правду: нашей Македонии, плохо связанной с Грецией, постоянно грозила опасность с севера, со стороны варварской Фракии. Фракийцы могли напасть на нашу страну в любой неблагоприятный для нас момент, а греки воспользовались бы этим, чтобы, нарушив договор с нами, отделиться от Македонии. Необходимо было захватить Фракию, чтобы обезопасить наш фланг в случае измены Греции. Это была чисто политическая необходимость, дорогой Аристотель, но ваш ученик еще не сознавал этого и предался мечтам об ахилловых подвигах. После покорения Фракии наше положение изменилось: мы овладели всем западным побережьем Эгейского моря вплоть до Босфора. Но нашему господству на этом море угрожала морская мощь Персии. Достигнув Геллеспонта и Босфора, мы очутились в опасной близости персидской сферы. Борьба между нами и Персией за Эгейское море и свободный проход через Проливы была неизбежна рано или поздно. На счастье, мы нанесли удар раньше, чем Дарий успел приготовиться. Я думал тогда, что иду по стопам Ахилла, и, сражаясь во славу Греции, творю материал для новой Илиады. В действительности, как я понимаю это сейчас, дело было просто в необходимости оттеснить персов от Эгейского моря. И я оттеснил их, дорогой учитель, оттеснил так основательно, что занял всю Вифинию, Фригию и Каппадокию, покорил Киликию и дошел до самого Тарса. Малая Азия стала наша. Не только старая Эгейская лужа, но и весь берег Средиземного, или, как мы его называем, Египетского моря был в наших руках.

Вы скажете, милый Аристотель, что этим была достигнута моя главная политическая и стратегическая цель – полное вытеснение Персии из греческих вод.

Однако же в результате покорения Малой Азии сложилась новая обстановка: наши новые береговые границы могли оказаться под угрозой с юга, со стороны Египта или Финикии. Персия могла бы получить от этих стран поддержку и военные материалы для продолжения войны с нами. Следовательно, стало необходимым занять берега Тира и вступить в Египет. Сделав это, мы стали властителями всего средиземноморского побережья, но одновременно возникла новая опасность: базируясь на богатую Месопотамию, Дарий мог бы вторгнуться в Сирию и отрезать наши египетские владения от малоазиатских. Следовало во что бы то ни стало разбить Дария наголову, что мне и удалось под Гавгамелом... Как вы знаете, нам достались Вавилон, Сузы, Персеполь и Пасаргады. Таким образом мы стали господствовать на Персидском заливе.

Однако, для того чтобы обезопасить нашу новую империю от возможных набегов с севера, необходимо было обезвредить мидян и гиркан. Я сделал это, и наши владения протянулись от Каспийского моря до Персидского залива, но все еще не были защищены с востока. Тогда я со своими македонцами отправился в поход, в земли ареев и дрангианов, опустошил Гедрозию и истребил арахозцев, после чего победоносно вступил в Бактрию. Военную победу я закрепил брачными узами, взяв себе в жены бактрийскую царевну Роксану.[938] Это диктовалось политической необходимостью.

После того как я завоевал для своих македонцев и греков столь обширные земли на Востоке, мне волей-неволей пришлось искать приязни своих новых подданных – варваров. Средствами к этому были величие и пышность, без которых убогие пастухи Востока не представляют себе мощного властителя.

Скажу правду: моя старая македонская гвардия была недовольна этим. Им казалось, вероятно, что их полководец отвернулся от своих боевых ветеранов. В этой связи я вынужден был, к сожалению, казнить моих старых соратников Филоту[939] и Калисфена...[940] Поплатился жизнью и мой Парменион[941]. Я очень сожалел об этом, но иного выхода не было, ибо брожение среди македонцев ставило под угрозу мой следующий шаг. Дело в том, что я готовился к походу в Индию. Видите ли, Гедрозия и Арахозия, словно стеной, окружены высокими горами. Но, для того, что бы они стали неприступной крепостью, мне был необходим плацдарм, с которого можно предпринимать вылазки или, наоборот, отступать за крепостную стену. Такой стратегический плацдарм представляет собой Индия вплоть до реки Инд. Военная логика требовала захвата этой территории, а с нею и предмостья на другом берегу Инда. Ни один предусмотрительный политик или полководец не поступил бы иначе. Но, когда мы уже достигли реки Гифазис, мои македонцы стали роптать, говоря, что не пойдут дальше, потому, что устали, ослабли от болезней и скучают по родине. Пришлось вернуться. Это был ужасный путь для моих ветеранов, но еще ужасней он был для меня: ведь я собирался дойти до Бенгальского залива, дабы установить для моей родной Македонии естественную границу на востоке. И вот пришлось временно отказаться от этого намерения.

Мы вернулись в Сузы. Я мог бы быть доволен, создав для македонцев и греков такую громадную империю. Но, чтобы не полагаться лишь на своих усталых людей, я принял в свое войско тридцать тысяч персов. Это хорошие солдаты, они были нужны мне для обороны восточных границ. И, представьте себе, мои ветераны очень обиделись на меня за это. Они не поняли, что, приобретая для своего народа восточные земли, во сто раз превышающие размеры Македонии, я тем самым становлюсь великим восточным монархом, что мне нужно назначать своих советников и вельмож из числа восточных владык и окружить себя пышностью Востока. Все это естественная политическая необходимость, и я принимаю ее в интересах Великой Македонии.

Обстоятельства требуют от меня все новых личных жертв, и я несу их, не ропща, мысля лишь о величии и силе своей прославленной империи. Приходится привыкать к варварской роскоши и к пышности восточных обычаев. Я взял себе в жены трех восточных царевен, а ныне, мой дорогой Аристотель, даже провозгласил себя богом.

Да, мой дорогой учитель, богом! Мои верные восточные подданные поклоняются мне и во славу мою приносят жертвы. Это политически необходимо для того, чтобы создать мне должный авторитет у этих горных скотоводов и погонщиков верблюдов. Как давно было время, когда вы учили меня действовать согласно разуму и логике! Но что поделаешь, сам разум говорит, что следует приноравливаться к человеческому неразумию.

Путь, по которому я иду, может показаться фантастическим. Но сейчас, в ночной тиши моего божественного уединения, обозревая мысленно весь этот путь, я вижу, что никогда не предпринимал ничего, что не было бы обусловлено моим предыдущим шагом.

И вот слушайте, мой милый Аристотель: ради спокойствия и порядка в империи, в интересах реальной политики было бы целесообразно провозгласить меня богом и в наших западных владениях. Уверенность, что Македония и Эллада приняли принцип моей неограниченной власти, развязала бы мне руки и здесь, на Востоке, дала бы возможность завоевать для Греции естественную границу на китайском побережье. Тем самым я бы на веки обеспечил мощь и безопасность своей Македонии. Как видите, это разумный и трезвый план. Я уже дано не тот фантазер, что произносил клятву над гробницей Ахилла.

И вот сейчас я прошу вас, моего друга и наставника, философски обосновать и убедительно мотивировать грекам и македонцам провозглашение меня богом. Делая это, я поступаю как отвечающий за себя политик и государственный муж.

Таково мое задание. От вас зависит, будете ли вы выполнять его в полном сознании политической важности, целесообразности и патриотического смысла этого дела.

Приветствую вас, мой дорогой Аристотель!

Ваш Александр.

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА

Введение
ОтлиЧительные Черты римской цивилизации

Т. Моммзен. Географические особенности Италии. Сравнение римской цивилизации и греческой

Теодор Моммзен (1817–1903) – крупнейший немецкий историк-антиковед, автор знаменитой «Римской истории», удостоенной в 1902 г. Нобелевской премии по литературе (Т. 1–3, 5, четвертый том написан не был). Публикуется по изд.: Моммзен Т. История Рима. СПб., 1997 (сер. «Историческая библиотека»). С. 22–23, 36–37. Перев. с нем. под ред. С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

<...> То, что мы называем новой историей, в сущности есть образование нового культурного круга, который соприкасается во многих эпохах своего развития с уходящей или с уже ушедшей цивилизацией средизем­номорских государств, подобно тому как эта последняя примыкает к более древней, индо-германской, но которой также суждено идти ее собственным путем и до дна испить чашу и народного счастья и народных страданий. Ей также суждено пережить эпохи возму­жания, зрелости и старости, благодатные усилия творчества в области религии государственных учреждений и искусств, безмя­тежное пользование приобретенным материальным и духовным бо­гатством и, быть может, со временем истощение творческих сил в пресыщенной удовлетворенности достигнутой целью. Но и эта цель представляет собою лишь нечто преходящее; самая величественная система цивилизации имеет свои пределы, внутри которых способна выполнить свое назначение, но человечество не выполнит его никог­да. Как только оно, казалось, уже достигает цели, ему снова приходится разрешать старую задачу на более широком поприще и в более высоком смысле.

Наша задача заключается в описании последнего акта того великого всемирно-исторического зрелища древней истории среднего из трех полуостровов, которые выдвинулись из северного материка в глубь Средиземного моря. Его образует та ветвь западных Альп, которая направляется к югу. Апеннины тянутся сначала в юго-во­сточном направлении между более широким западным заливом Средиземного моря и узким восточным заливом и, приближаясь к этому последнему, достигают в Абруццах своей наибольшей высоты, которая, впрочем, едва доходит до линии вечных снегов. От Абруцц горная цепь принимает южное направление сначала без разветв­лений и не утрачивая значительной высоты, но за котловиной, образующей гористую местность, она разделяется на более пологий юго-восточный кряж и на более крутой южный и кончается в обоих направлениях тем, что образует два узких полуострова. Низмен­ность, которая тянется на севере между Альпами и Апеннинами, расширяясь в направлении к Абруццам, не принадлежит ни в географическом отношении, ни – до позднейшего времени – в историческом отношении к той гористой и холмистой южной Италии, историю которой мы намереваемся изложить. Прибрежная страна от Синигальи до Римини была включена в состав Италии только в седьмом столетии от основания Рима, а долина реки По только в восьмом; стало быть, древней северной границей служили для Италии не Альпы, а Апеннины. Эти последние не тянутся ни в одном направлении крутой горной цепью, а расплываются по всей стране. Они заключают в себе много долин и плоскогорий, соеди­ненных между собою довольно удобными горными проходами, и представляют годную для заселения почву, в особенности на тех склонах и побережьях, которые примыкают к ним с востока, юга и запада. Правда, вдоль восточного побережья тянется замыкаемая с севера кряжем Абруцц и прерываемая только утесистыми высту­пами Гарганских гор Апулийская равнина, которая представляет однообразную плоскость со слабо очерченными береговыми линиями и с плохим орошением. Но на южном берегу, между обоими полу­островами, которыми оканчиваются Апеннины, примыкает к внут­ренней гористой местности обширная низменность, которая хотя и бедна гаванями, но обильна водой и плодородна. Наконец западный берег представляет обширную страну, по которой протекают значительные реки, особенно Тибр, и в которой действие вод и когда-то многочисленных вулканов образовало самые разнообразные формы долин и горных возвышенностей, гаваней и островов, а находящиеся там области – Этрурия, Лациум и Кампания – были сердцевиной италийской земли. К югу от Кампании предгорье мало-помалу исчезает, и горная цепь почти непосредственно омы­вается у своей подошвы Тирренским морем. Сверх того, к Италии примыкает, точно так же как Пелопоннес к Греции, самый красивый и самый большой из островов Средиземного моря – Сицилия, в которой гористая и частью пустынная середина опоясана, в особен­ности с восточной и южной сторон, широкой полосой прекрасного, большею частью вулканического побережья. Так же как в гео­графическом отношении Сицилийские горы составляют продолжение Апеннин, прерванное лишь небольшой «скважиной» мор­ского пролива, так и в историческом отношении Сицилия составляла в древние времена неоспоримую часть Италии, подобно тому как Пелопоннес составлял часть Греции. Сицилия была театром стол­кновения тех же племен, которые сталкивались в Италии, и была вместе с последней центром такой же высокой цивилизации. Италийский полуостров пользуется наравне с греческим умеренною температурой и здоровым воздухом на склонах своих не очень высоких гор, в своих долинах и равнинах. Береговая линия развита слабее, чем в Греции; Италии в особенности недостает усеянного островами моря, благодаря которому эллины сделались нацией мо­реплавателей. Зато Италия превосходит свою соседку богатством орошаемых реками равнин и плодородием покрытых кормовыми травами горных склонов, то есть тем, что нужно для земледелия и скотоводства. Она, так же как и Греция, прелестная страна, в которой человеческая деятельность находит для себя и поощрение и награду и в которой одинаковым образом для беспокойных стрем­лений открываются пути в даль, а для спокойных – возможность мирных приобретений на родине. Но греческий полуостров обращен лицом к востоку, а италийский – к западу. Как для Эллады эпиротское и акарнанское побережья, так и для Италии побережья апулийское и мессапское имеют второстепенное значение, и между тем как в Элладе смотрят на восток Аттика и Македония, то есть те области, которые служили фундаментом для ее исторического развития, в Италии смотрят на запад и Этрурия, и Лациум, и Кампания. Таким образом, несмотря на то, что эти два полуострова находятся в таком близком соседстве и что они связаны почти братскими узами, они как бы отворачиваются один от другого. Хотя из Отранто можно видеть невооруженным глазом Акрокеранские горы, однако италики и эллины сходились на всех других путях и раньше и теснее, чем на самом ближайшем пути, который идет через Адриатическое море. В этом случае – как это нередко бывает и при других географических условиях – заранее было предопре­делено историческое призвание народов: из двух великих племен, вырастивших цивилизацию древнего мира, одно бросило свою тень и свое семя на восток, а другое на запад <...>

<...> Аристотель сравнивает с критскими сисситиями[942] очень древний обычай италийских крестьян обедать за общим столом, а мифические сказания связывают происхождение таких общих трапез с введением земледелия. Древние римляне сходились с критянами и лаконцами также в том, что ели сидя, а не лежа на скамье, как это впоследствии вошло в обыкновение у обоих народов. Добывание огня посредством трения двух кусков разнородного дерева было общим у всех народов, но, конечно, не случайно сходятся греки и италики в названии двух кусков дерева – трущего и подложенного. Точно так же и одежда была в сущности одинакова у обоих народов, так как туника вполне соответствует хитону, а тога – не что иное, как более широкий гиматион[943]; даже относительно столь изменчивого предмета, как оружие, оба народа сходятся по меньшей мере в том, что метательное копье и лук служат для них главными орудиями нападения; у римлян это ясно обнаруживается в самых древних названиях воинов и в том, что их оружие было приспособлено к самым древним боевым приемам, не рассчитанным собственно на рукопашные схватки. Таким образом, все, что касается материальных основ человеческого существования, восходит в языке и в нравах греков и италиков к одним и тем же элементам, и те самые древние задачи, которые земля задает человеку, были сообща разрешены обоими народами в то время, как они еще составляли одну нацию.

Не то было в духовной области. Великая задача жить в созна­тельной гармонии с самим собой, с себе подобными и со всем человечеством допускает столько же решений, сколько областей в царстве Божьем, и именно в этой области, а не в материальной, обнаруживается различие в характерах как отдельных личностей, так и целых народов. В греко-италийском периоде, как следует полагать, еще не было поводов, по которым могла бы обнаружиться эта внутренняя противоположность; только между эллинами и италиками впервые проявилось то глубокое духовное различие, влияние которого не прекращается до настоящего времени. Семья и государство, религия и искусство были как в Италии, так и в Греции до такой степени своеобразны и развились в таком чисто национальном духе, что общая основа, на которую опирались в этом отношении оба народа, была обоими превзойдена и почти совершенно скрылась от наших взоров. Сущность эллинского духа заключалась в том, что целое приносилось в жертву отдельной личности, нация – общине, община – гражданину; его идеалом была прекрасная и нравственная жизнь и слишком уже часто приятная праздность; его политическое развитие заключалось в углублении первоначальной обособленности отдельных областей и позднее даже во внутреннем разложении общинной власти; его религиозное воз­зрение сначала сделало из богов людей, потом отвергло богов, дало свободу членам тела в публичных играх нагих юношей и полную волю мысли во всем ее величии и во всей ее плодовитости. Сущность же римского духа выражалась в том, что он держал сына в страхе перед отцом, гражданина в страхе перед его повелителем, а всех их в страхе перед богами; он ничего не требовал и ничего не уважал кроме полезной деятельности и заставлял каждого граж­данина наполнять каждое мгновение короткой жизни неусыпным трудом; даже мальчикам он ставил в обязанность стыдливо прикры­вать их тело, а тех, кто не хотел следовать примеру своих товарищей, относил к разряду дурных граждан; для него государство было все, а расширение государства было единственным незапретным высоким стремлением. Кто бы мог мысленно подвести эти резкие противо­положности под то первоначальное единство, которое когда-то за­ключало их в себе и которое подготовило их и породило? Пытаться приподнять эту завесу было бы и безрассудно и слишком дерзко; поэтому мы попытаемся обозначить начало италийской националь­ности и ее связь с более древней эпохой только легкими штрихами: наша цель заключается не в том, чтобы выражать словами догадки проницательного читателя, а в том, чтобы навести его на настоящий путь.

Все, что может быть названо в государстве патриархальным элементом, было основано и в Греции, и в Италии на одном и том же фундаменте. Сюда прежде всего следует отнести нравственный и благопристойный характер общественной жизни, который ставит в обязанность мужчине одноженство, а женщину строго наказывает за прелюбодеяние и который утверждает равенство лиц обоих полов и святость брака, отводя матери высокое положение в домашнем кругу. Наоборот, сильное и не обращающее никакого внимания на права личности развитие власти мужа, и в особенности отца, было чуждо грекам, но было свойственно италикам, а нравственная подчиненность впервые превратилась в Италии в установленное законом рабство. Точно так же и составляющее самую сущность рабства полное бесправие раба поддерживалось римлянами с без­жалостной строгостью и было развито во всех своих последствиях, между тем как у греков рано появились фактические и правовые смягчения, так например брак между рабами был признан законной связью. На доме зиждется род, то есть общность потомков одного и того же родоначальника, и родовой быт переходит и у греков, и у италиков в государственное устройство. Но при более слабом политическом развитии Греции родовой союз долго сохранял наряду с государством свою корпоративную силу даже в историческую эпоху, между тем как италийское государство скоро до такой степени окрепло, что роды совершенно стерлись перед ним, и оно пред­ставляло не соединение родов, а соединение граждан. А тот противо­положный факт, что в Греции отдельная личность достигла в противовес роду внутренней свободы и своеобразного развития ранее и полнее, чем в Риме, ясно отразился в совершенно различном у обоих народов развитии собственных имен, которые, однако, были первоначально однородными <...>