Что касается внутренних дел, то он тех, кто подчинялся положениям устава, лелеял, как дражайших сыновей, а мятежных карал мечом строгости, как весьма строгий судья, храня в сердце добрые чувства и к тем, и к другим, первых призывая к лучшему, а вторых отвращая от пороков. Воин Христов не боялся вызвать недовольство человека, только бы, соблюдая правду и справедливость, не оказаться неугодным вечному судье, помня слова апостола: «Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым» ¹⁹⁰, а также: «Те, которые угождают людям, посрамлены, ибо Бог отверг их» ¹⁹¹. Потому и вышло, что из-за защиты правды, ради которой он не боялся умереть, он навлекал на себя порой немилость некоторых людей, которые, казалось, стояли на вершине земной власти более высоко, так что те из-за этого неоднократно строили против него разного рода козни, и его близкие часто по праву опасались за его жизнь. Но, поскольку, по изречению Соломона, напрасно расставляется сеть в глазах всех птиц ¹⁹², он, крылатая птица Божья, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах ¹⁹³, свободным полётом избегал поношений, угроз, опасностей, всего, наконец, что противостояло добродетели и чем его искушали, сперва невозмутимо снося всё это, а затем разумно сокрушая это в своём месте и в своё время, так что обычно он всегда поражал груди противников остриём разума. Ибо в нём более прочих смертных на нашей памяти было то достойно как похвалы, так и удивления, что в каком бы деле он ни затевал спор против кого-либо, он, опираясь на неопровержимые доводы, всегда одерживал победу. А происходило это потому, что он, тварь Божья, проявляя осмотрительность со всех сторон, спереди и сзади, направлял [взоры] на стремление к добру, в котором так прочно связал себя с правдой и разумом, что ни приязнь, ни ненависть не могли сдвинуть его оттуда, как если бы

Ты видел те Родопские скалы, которым нипочём ветры,
Или утёс Марпесский, что стоит на пути ураганов.

Свою жизнь, известную ему и Богу, он устроил таким образом, что дни и ночи, не считая часов на сон и еду, проводил в прославлении Бога, распевая псалмы, читая или споря по разумным причинам. Редко, а то и никогда не бывало, чтобы кто-либо, приходя к нему, не уносил подобающего его возрасту или натуре утешения. Слабых он поил молоком, сильных – кормил хлебом; вкушая вино и мясо, он, как обычно уверял аббат Поппо ¹⁹⁴, один бывший в курсе некоторых его тайн, превосходил воздержанием всех известных ему монахов, без всякого вожделения отмеривая столько, сколько нужно съесть, и избегал греха пресыщенности пуще яда змеи ¹⁹⁵. Он был настолько умерен в своих нарядах, что одеваясь отнюдь не пышно в сравнении с другими, но и не слишком убого, твёрдо отстранял от себя вид всяческой излишества, считая, что телесные члены лучше обуздывать властью сильного духа, чем суровостью власяницы, никогда не предоставляя им бани и редко предоставляя мягкое ложе. Ему также – о чём мы не можем вспоминать без слёз – была присуща одна тайная привычка; и правда Христова – свидетель в том, что я ничего не выдумываю. Хотя он этими и многими другими тяготами обуздывал тщедушное уже от старости тело, в определённые дни он приказывал подвергать себя ещё и суровому бичеванию, грозно говоря своему подневольному мучителю словом Господним, чтобы тот его не жалел и не смел разглашать секрет. Тот долго хранил эту тайну даже после его смерти, но не отказался открыть залог такого сокровища мне, недостойнейшему служителю его святости. Он всегда добивался такого результата добродетелей, словно никогда не соблюдал в этом плане золотой середины, хотя в других случаях всегда её придерживался. И светочем своей жизни показал воистину замечательный образец рассудительности – царский путь, лежащий посередине, между левым и правым, по которому надлежит идти.